| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
-Ну, что, сучка, добегалась?!
Вероника не могла ничего произнести. От страха она просто онемела, словно проглотив от страха язык.
Однако кавказец и не ждал от неё ответа. Он развернулся и что-то "гуркнул" водителю.
Машина тронулась и выехала со двора на улицу, потом на проспект.
Вероника мелко дрожала от страха и смотрела, как за тонированными окнами мягко идущего автомобиля, словно не замечающего ям и ухабин плохо отремонтированной дороги, быстро проносятся назад белоснежные кварталы её города.
Вскоре "Мерседес" выскочил на широкую, как проспект курскую улицу, и в десять минут покинула город.
Вероника сидела, ни жива, ни мертва. Кавказцы о чём-то переговаривались между собой.
Через полчаса машина остановилась на КПП, временно обозначавшем демаркационную линию российско-украинской границы. Внутрь заглянул постовой милиционер. Вероника хотела закричать, позвать на помощь, но крик так и застрял в горле.
"Мерседес" пересёк условную линию, и оказался на территории России.
До самой Москвы никто больше не проронил ни слова.
Глава 31.
Вероника смотрела вперёд, в просвет между сиденьями, на дорогу, уходящую в заснеженную даль серым полотном, иногда петляющую и изгибающуюся, иногда прямую, как стрела.
Сначала по её сторонам мелькали украинские хутора и сёла, с домами из кирпича или, реже, глиняные мазанки, беленькие, с разукрашенным ставнями, с крышами из черепицы, иногда из свежей соломы, редко шиферным. Они были словно с картинки из детской книжки, с разводками газопроводной сети на высоких столбах, с аккуратными невысокими заборчиками, и если не на каменных колоннах, с квадратами секций металлической сетки или невысокими, только чтобы обозначить территорию, частоколами из красивых остроглавых крашенных дощечек, то старательно сделанными плетнями.
О том, что машина въехала на территорию России, можно было даже не гадать. Пейзаж за окном сразу изменился. Серые, бревенчатые, зачастую покосившиеся и утонувшие в земле, иногда ушедшие по самые окна неказистые домишки, провалившиеся, дырявые шиферные крыши, заборы из длинных некрашеных кривых посеревших жердей с редкими, покосившимися стояками, к которым они были прикручены не то верёвкой, не то проволокой.
Всюду бросалась в глаза запущенность, неустроенность, покинутость, как будто здесь не жили уже лет пятьдесят.
Хотя Вероника была напугана происходящим с ней, мозг её не переставал думать о всякой ерунде.
"Странно, — рассуждала девушка, прежде она ни разу не выезжала на территорию российских областей на машине, и теперь этот контраст, для бывалого водителя ставший давно привычным и незаметным, бросался ей в глаза, — та же земля, та же климатическая зона, те же урожаи, то же государство! Почему такая разница?! Ведь даже народ один и тот же: и там, и там по большинству русские! Что же тогда? Почему так?"
Ей было непонятно, как такое мощное государство могло зиждиться на развалившемся сельском хозяйстве, на вопиющей бесхозяйственности.
В украинской деревне, хотя и земли то же вроде бы вдоволь, каждый клочок присмотрен, обласкан, взлелеян хозяевами. Землица стоит ухоженная, вскормленная, готовая вот-вот прыснуть щедрым урожаем по весне. А здесь, куда ни кинь взгляд — серость, забытость, забитость, сиротливость, словно и хозяина у владений нет, будто вокруг не угодья плодородной земли, а так — пустыня, ничейная территория. Всё пущено на самотёк, как будто людей здесь пыльным мешком из-за угла пристукнули, и они всю жизнь так, дебилами, и ходят, бродят, неприкаянные по земле, которой их руки нужны.
Куда ни посмотри, всюду чувствовалась какая-то недоделанность, неаккуратность, разгильдяйство. Иногда попадались какие-то странные, пугающие даже своей безысходностью сооружения.
В одном месте Вероника увидела глухой, высокий забор, сваренный из плоских радиаторных батарей. Весь ржавый, некрашеный, он скрывал своей стеной участок вокруг какого-то дома, что и крыши того видно не было.
Она ужаснулась: "Кому понадобилось сооружать такое пугало? Зачем? Почему именно из радиаторных батарей? Зачем такой высокий?!"
В сущности, забор выглядел так, что его толкни, и он упадёт. Он не представлял сколь-нибудь серьёзной преграды.
Может быть, хозяин дома настолько боялся окружающих, что огородился крепостной, как ему, наверное, казалось, стеной в два с половиной метра, хотя рядом, вокруг, ничего, кроме нескольких халуп, с развалившимися жердянниками, с покосившимися ставнями, с окнами, полными грязи и пыли в проёмах, через которые внутрь-то и свет едва ли проникал, и не было. Может быть, напротив, он хотел возвыситься над окружающими его сельскими дебилами и старушками, одиноко заканчивающими отбывать свой срок на этой богом проклятой земле. Может быть, он просто не знал, что сделать с доставшимися ему по случаю или наворованными радиаторными щитами. Но в любом случае вид этого забора и окружающих его развалин был удручающе ужасен.
Если бы ей дали даже миллион долларов в обмен на то, чтобы она остаток дней провела в таком "поместье", Вероника бы с мерзостью отвергла предложение. Казалось, что этот забор должен был просто царапать ржавыми когтями души тех, кто за ним жил, если они у них были.
"А как же там дети живут?! — ужаснулась она. — Они же вырастут дебилами и моральным уродами, если всё детство проведут за таким забором!"
Если бы Веронике предложили нарисовать этот пейзаж, она бы так и назвала его: "Замок короля сельско-советских русских нищих"! Название получилось такое же уродливое, как и сам пейзаж — ему под стать!
И такая безысходная картина была повсюду. Веронике порой казалось, что её привезли в Ад. Да пейзажи русского захолустья вокруг ничего, кроме картин преисподней не напоминали. Они были мрачны, серы и гибельны, словно здесь уже происходил, а может быть, даже закончился апокалипсис.
"На Украине такого нет!" — удивлялась она.
Нет, было на Украине одно место, где было неустроенно и заброшено. Но это была зона ядерной катастрофы, которую покинули жители, и где хозяйствовали мародёры, растаскивая радиоактивные пожитки по всей стране. Она однажды видела фотографии этих мест, привезённые оттуда её дядькой, заглядывавшем проездом к её родителям. Когда-то он ликвидировал ту аварию, и в его альбоме, который он вёз с собой. Было несколько страничек, чтобы наводить жах на родичей. Они тоже напоминали Ад или войну. Вероника тогда очень испугалась, когда увидела те фотографии. Она решила, что на них заснято самое страшное место на земле.
А здесь вокруг везде, куда ни посмотри, была катастрофа. Вся Россия, до самой Москвы лежала как одна мертвящая, пугающая привыкший к другому миропорядку глаз, территория бедствия. Но ведь вокруг была не Чернобыльская зона, вокруг жили, а, скорее всего, просто существовали люди, словно наплевавшие на свою жизнь и проклявшие сами себя.
Глядя на разруху, которой она прежде и не видела, живя в хлебосольном краю, через окна проносящегося по бескрайним просторам российской безалаберности, как конь апокалипсиса с четырьмя всадниками, чеченцами-палачами, на борту, "Мерседеса", Вероника теперь понимала, почему Серёжка Есенин назвал эту страну, которую он всё же любил, "Страна негодяев". За что и поплатился...
Картина окружающих пейзажей удручала Веронику вдобавок к её состоянию нервного напряжения. Ей казалось, что жизнь заканчивается. Было похоже, что её волокли в дремучие места, в тьму-таракань, на растерзание Кощею или Змею Горынычу. И никто не мог помешать этому. Не было никого, кто бы за неё заступился.
Веронике вдруг стало со всей пронзительностью понятно, почему Гитлер хотел уничтожить Россию, разрушить и затопить Москву.
Он видел, что этот народ, как раковая опухоль, как разлагающийся обезглавленный труп, который грозил своей чумой заразить всю Европу, и уже поразил Украину, Белоруссию и Прибалтику тяжёлым вирусом халявности, наплевательства и иждивенчества, выродился из некогда великого, населявшего Великую Русь, начало которой положил Киев, в какую-то низкоэнергетическую биомассу, которая своей медленной деградацией растлевала остальное человечество, как сорняк занявшее огромные пространства. Чем дальше отходили те, кто в девятнадцатом веке ещё называл себя великороссами, отдалялись от истинных корней, тем более извращался их путь. И даже коммунисты, закончившие апокалипсис России, загнездившиеся в Москве и Санкт-Петербурге, были всего лишь логическим звеном этой цепочки пути в бездну. То же, что Гитлер, видели Гоголь и Щедрина, которые раскрыли порочную сущность странного российского государства. Просто те были всего лишь писателями. А Гитлер обладал мощнейшей военной машиной. И если бы не заступничество небес — а Вероника прекрасно знала, что Россию спасло только небесное заступничество Пресвятой Девы, факты о котором так тщательно скрывали от народа спецслужбы — он бы осуществил свой план.
Странная страна — эта Россия. Триста лет преобразований и реформ не дали практически ничего. Она не изменилась при коммунистах, не измениться и после них. Мерзкая сущность российского государства, иногда неприкрытая, иногда тщательно скрываемая ни на йоту не подобрела. Для него граждане были всегда лишь подножным кормом, дровами, которыми можно было топить печку в доме номенклатурной знати, какой бы природы она ни была: иерархической государственности при монархии, партийной кастовости при коммунистах, финансовой олигархии и государственной верхушки в дальнейшем. И эта небольшая группа будет до самого конца, пока есть у неё силы держать мёртвой хваткой огромную территорию земного шара, заполненную оболваненными, полуголодными, умалишёнными от безвыходности существования, беспомощными до такой степени, что в знак протеста не могут даже удавиться, а просто влачат своё существование, людьми, привыкшими к тем скотским условиям, в которых им назначила жить обирающая их на каждом шагу власть.
"Это настоящая социально-политическая гангрена, — осенило Веронику, — а Гитлер хотел всего лишь отсечь поражённую ею часть мира, чтобы спасти остальной от гниения! Но ему это не удалось! И вот теперь повсюду уже видно, что болезнь перешла в последнюю стадию".
В нескольких местах она обратила внимание на пронёсшиеся мимо разрушенные церкви. У них были снесены маковки, а то и вовсе от верхней части храма не осталось и следа, и их руины довершали картину безутешного пейзажа. За все тысячу километров она не увидела ни одной не то что действующей, а хотя бы целой церкви.
В её родном городе все церкви были сохранены и действовали. На Украине она не видела ни одной разрушенной церкви.
Веронике было странно, почему на небесах заступились за Россию, где большинство храмов было поругано, разграблено и разрушено.
И знала она ещё одно, о чём не принято было говорить в советское время. Жители её города встречали немецких солдат, как освободителей, с хлебом-солью. Конечно, были и другие, те, что уходили в партизаны, курсанты артучилища, что погибли, сражаясь на подступах к городу. Но это, в основном, были пришлые люди, из той же России, а не коренные жители.
А чем, собственно говоря, коммунисты, которые у Вероники ассоциировались с Россией, поскольку она была рассадницей этой заразы, были лучше немцев?
Да, немцы расстреливали евреев. Но коммунисты, большинство из которых были те же евреи, устроили на её родине голодомор. При этом продавали украинский хлеб, собранный кровавыми отрядами продразвёрстки, расстреливавшими крестьян за малейшее неповиновение и укрывательство продовольствия, выметавшими всё из крестьянских амбаров подчистую. Люди, которые вырастили и собрали хлеб, умирали голодной смертью, ели трупы и детей. Миллионы на Украине умерли в это страшное время. Разве те, кто сделал это, были лучше немцев, потом их же и расстреливавших? Зная по страшным рассказам своей бабушки, едва пережившей то время, о мучительных страданиях простых, ни в чём не повинных людей, о диких вещах, происходивших по милости коммунистов, а, значит, и евреев, верховодивших на Украине до немецкого вторжения, Вероника не стала бы отрицать, что будь она на месте тех, кто пережил голодомор, она бы также вышла к немцам с хлебом-солью и сама бы показывала немецким солдатам, где скрываются палачи её народа.
Конечно, немцы тоже были не подарок, и вывозили с Украины составами чернозём и людей на работы в Германию. Вероника не собиралась оправдывать их за это. Она только не могла понять, чем русские, великороссы, с которыми у неё всегда ассоциировался коммунизм, были лучше немцев? Тем, что они победили? Победителей не судят?! Так победили же не они — заступничество небесное: посвящённые-то знают это.
Вот и чеченцы, потомки которых везли её сейчас в чёрном "Мерседесе" на растерзание в Москву, тоже были за Гитлера. И им Сталин отомстил массовыми ссылками с родных мест. А Украинцам не отомстил — большая всё-таки Украина для него оказалась. Хотя тут тоже преданных коммунистам людей хватало!
"Бррр! — Вероника мотнула головой, пытаясь освободиться от своих высокопарных рассуждений. — Меня тут на растерзание везут, а я о каких-то странных вещах рассуждаю!"
Чеченец, тот, что втолкнул её в салон, слегка повернул голову и искоса посмотрел на неё, как бы спрашивая: "Ты чего?! Сиди, не рыпайся!"
Вероника почему-то вспомнила "Кавказского пленника" Льва Толстого.
"Да, теперь и на Кавказ ездить не надо, чтобы в плен к чеченам попасть! — усмехнулась она. — Даже за порог дома выходить не надо! Пленение поставлено на экспорт! А Москва — это теперь как Кавказ, получается?! Там, наверное, чехов больше, чем на Кавказе! Конечно — там все деньги Союза, теперь уже России! Но всё равно — все! Рыбное место стало, эта Москва! Только меня, зачем туда волокут?! Я ведь рыбёшка-то не по столичному масштабу! Да России теперь, наверное, суждено до второго пришествия быть под Кавказом, с тех пор, как голову ей сняли — царя расстреляли. То Сталин верховодил, теперь чеченцы, вот. Конечно, если Россия осталась без царя в голове! Впрочем, что мне Россия?! Меня везут фиг знает куда!"
Уже несколько часов "Мерседес" мчался, стремительно пересекая деревушки и посёлки, городишки и города, в сторону Москвы, увозя её всё дальше от родных мест.
Её душа натягивалась словно резинка, одна часть которой осталась у себя дома, зацепилась за свою квартиру, свой родной, любимый, уютный и милый город, а вторая была с ней, и от того внутри всё сильнее щемило, всё звонче пели нервы. Казалось, что они сейчас вот-вот не выдержат напряжения и взорвутся.
В салоне стояла тишина, был слышен лишь едва различимый звук двигателя. Все молчали, и от этого Веронике было не по себе.
Да, было бы, наверное, лучше, если бы ей что-то говорили, за что-то ругали, чем-то угрожали. Даже если бы обзывали её самыми последними словами, было бы легче. Но за всё время дороги никто не проронил ни слова по-русски (вряд ли кавказцы размовлялись на украиньской мови). И это было для неё хуже, чем любые наезды.
Иногда они энергично переговаривались о чём-то между собой на непонятном Веронике языке, и тогда она пыталась по интонации угадать, о чём идёт речь. Но сделать это было нелегко, и потому Вероника терялась в догадках, что её ждёт.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
