Сфинкс на скале

И ведь взял. Лапушке было тогда 20 лет.

А там, там Лапушка стал свидетелем, как сам Гай Марий просил у его отца отпустить его в Город, чтоб участвовать в консульских выборах. И Метелл Нумидийский ответил, скривив свои волчьи губы в ухмылке:

— Ты-то, да в выборах? Не хочешь ли стать консулом в один год с вот этим сыном моим?..

И тихо, ехидно добавил:

— Младшим будешь...

Далее Лапушка даже не услышал оскорбленный рев Мария... у него все Хариты запели в душе.

Отец уверен, что он, Квинт Цецилий Метелл, ну пес с вами, Лапушка — станет консулом!!

... Лапушка заметил, что юноша по имени Квинт Гортензий смотрит на него, и приветливо ему улыбнулся. Квинт меж тем вспомнил, что Лапушка — никакой не Лапушка для народа Рима. За то, что он всеми силами пытался вернуть отца из ссылки, его прозвали Верным...

Тут заговорил Катул-старший. Обращался он к Рыжику — видно, понял, что тот несколько опечален тем, что не сумел обратить на себя внимание Лутации, и решил утешить славного парня:

— Скажи, молодой Цецилий, верно ли говорят мой сын и твой брат, — он повел глазами на Лапушку, чтоб ясно стало, который брат, — что в тот день, после заседания 10 декабря, ты тоже пришел на форум с оружием?

Да-да, Квинт помнил, как бледный Рыжик скупо рассказывал ему, как схватил дома меч и побежал туда, где сенат призвал народ Рима оказать сопротивление трибуну-буяну, Луцию Аппулею Сатурнину. Самому Квинту в тот день тоже страшно хотелось побежать на форум, поглядеть, что творится — но мать обморочно побледнела и обещала придушить его за это собственными руками. А если тебя там пришибут, вообще домой не приходи... Сейчас ему было даже стыдно — Рыжик вон поступил как гражданин, а он... Правда, Рыжику-то было уж 16, а Квинту всего 14... и где лежит отцовский меч, он не знал... но какое имеют значенье паршивые два года! И меч тоже где-то ведь лежал, правда?...

Похоже, Марка Красса в тот день тоже на форуме не было — но он не выглядел смущенным.

— Правду они говорят, — буркнул Рыжик, — а как я мог поступить, если вся семья наша была там? Пусть я еще не носил тоги, но мне же было уж 16, не дитятко, жеребец здоровый. Мог бы пригодиться.

— Достойный поступок, — сказал Катул-старший. Младший только в лад кивнул — он был согласен с отцом и не умел говорить лишнего.

Тут впервые за весь вечер все услышали голос Лапушки, мягкий и тихий — но Квинт сразу определил, что, если нужно, он наберет довольную для речи в сенате силу.

— Рыжик, любимый мой брат, быть храбрым всегда хорошо, но не мешало б притом уметь выполнять приказы. Ничего, в легионt тебя научат... То, что по веленью сердца ты явился на форум с мечом — прекрасно. Может, ты и сражался — я не видел?.. До сего мига ты ничего не хотел говорить об этом дне.

— Может, и не надо говорить?.. Я... нет, я не сражался... там была такая толпа, я до них не добрался просто...

— Зато...добрался позже, — сказал Лутаций-младший. Споткнувшись на полуфразе.

Тут Квинт, с жадностью следящий за выраженьями всех лиц, и заметил, как добрые и рассеянные глаза Лапушки вдруг стали светлей и пристальней. Его забавный вид уже не имел значения. На Рыжика смотрел человек, способный и заслуживший право отдавать приказы...

— Я не сказал твоему отцу и не скажу, — голос Лапушки по-прежнему звучал мягко, — что ты был не там, где надо. Я ведь говорил тебе — не лезь куда не просят... Ты был слишком оскорблен тем, что не пришлось помахать мечом?

Рыжик, уже почти двадцатилетний полноправный гражданин, выглядел так, словно его порют при товарищах. В некотором смысле это так и было — Квинту и Крассу неловко стало даже смотреть на него, так жалко он выглядел... но Квинт не выдержал и спросил:

— А где ты был?..

— Он был на крыше, — ответил Лапушка.— Вместе со мной и с Лутацием. Честно сказать, мне очень хотелось скинуть его оттуда, но для этого я слишком его люблю.

Квинт и Красс смотрели на Рыжего так, словно впервые увидели... Сам-то Рыжий явно не рассказал Квинту почти ничего, щадя его слишком нежные чувства, но многое Квинт знал и так — в Городе ж только и говорили тогда про тот день.

В том числе и про то, как избитых, изодранных ребят Сатурнина пинками загнали в пустую Гостилиеву курию. Здание заседаний сената отлично сошло за временную тюрьму — двери одни лишь, и те под охраной, а окон и вовсе нет... Странно, подумал тогда Квинт, тюрьмою стало здание, где обычно говорят о Республике...

Сенат же засел в ближнем храме Юпитера Статора. Были там и Катул-старший, и отец Рыжика... Не было Метелла Нумидийского — не согласившись присягнуть на верность закону Сатурнина, он добровольно уехал в ссылку, и говорили, что Метелл-младший ходит сам не свой... Ясно было, какие чувства питает он к Апgулею Сатурнину, призывавшему народ римский оставить Метелла Нумидийского без крова, огня и воды.

Квинту трудно было представить, глядя на мирно лежащего с кубком Лапушку, что именно он, обезумев от драки и жажды мести, устав ожидать решенья сената или побоявшись, что оно окажется слишком мягким, принял собственное решенье о судьбе смутьянов, что маялись и орали в Гостилиевой курии.

Да уж, Лапушка раз и навсегда доказал свою любовь и преданность отцу...

Квинт вдруг так и увидел его не слишком внушительную, но легкую и прыткую фигуру на крыше Гостилиевой курии... и в руке его сейчас не меч, а какой-то здоровенный дрын неясного происхождения... и вот Лапушка уже не один там. Там же и Лутаций, и еще многие... и Рыжик?!

Кровля над головами обреченных мятежников уже гудит, гуляет от топота и грохота. Скорее всего, парни Сатурнина до конца не понимали, кому и зачем вздумалось ломать крышу над их дурными головами...

Квинт, ни разу даже в бою не бывавший, не мог и предположить, откуда в Лапушкиной голове мог взяться сколь необычный, столь и действенный замысел... Молодой Метелл, возможно, и не намеревался ждать решения сената. Он не считал людей Сатурнина достойными суда и законной казни. Он полагал их тварями, которых стоит просто перебить, как бешеных собак

А тех было много, они толпой забили всю курию, что, собственно, было очень на руку Лапушке и его молодым друзьям. Иначе за этими псами пришлось бы долго охотиться и тщательней целиться.

В кровле там и там появились огромные дыры, мятежники в последний раз увидели хмурое зимнее небо... и тут в них полетели сверху, кося их, как молнии Юпитера, острые и тяжелые куски черепицы.

Очевидцы рассказывали, что в курии тут же поднялся гвалт — топот, словно там табун носится, пронзительные вопли раненых, проклятья, рев тех, кто сразу понял, чем дело пахнет, вой тех, кого, ошалев перед лицом такой гибели, затаптывали и давили.

...Когда в курии давно уж все смолкло, а молодые вершители казни попрыгали с крыши, когда по приказу сената отворена была тяжелая дверь, оттуда шибанул такой запах крови, словно с бойни или с жертвенника, где посвящают богам уже сотого быка. Много раз — и всякий раз у рассказчиков были круглые глаза — повествовалось о расколотых пополам головах, багровых, кривых лицах затоптанных в давке, руках и ногах, переломанных так и этак, как ребенок, играя, ломает лучинки, а кое-где валялись отсеченные пальцы и даже кисти — люди пытались прикрыть головы руками, словно это могло спасти.

...Квинт прекрасно мог представить, что их добрый и мужественный Рыжик участвует в бою наравне со старшими парнями. Но в чем-то подобном... так вот почему он не любил расспросов об этом!

Квинт поймал потрясенный взгляд Красса, в котором читалась та же мысль: "Мы думали, что знаем о нем все..."

Мы и друг о друге ничего не знаем, подумал Квинт. Вы вот с Рыжим не знаете про нас с Верресом...

Ему стало неприятно, когда он понял, что и Веррес мог быть в числе тех, кто прибежал в оружием на Марсово поле — но вовсе не потому, что его волнует судьба Отечества, а просто потому, что можно подраться. И на крыше он быть мог — но не оттого, что его раздирает благородный демон мести за оскорбление, нанесенное отцу, сенату, Городу — а просто из желания поглумиться и посмеяться над теми, кто так смешно пытается увернуться от смерти внизу...

Но не спросишь же у Лапушки или Лутация, не видели ли они на крыше этакого коренастого парня с песочными кудрями... Да и то — все они знают друг дружку, а кто там знал Верреса, кроме Рыжика? А Веррес бы уж рассказал мне...

Вместо того у Квинта вырвался совершенно другой вопрос, при этом чуть не вылетело "Лапушка":

— ...Благородный Квинт Цецилий... а сам ты произнес слова присяги закону Сатурнина?

Все дружно фыркнули, Квинт понял, что сморозил глупость.

— Я не был сенатором тогда, — сказал Лапушка с улыбкой. — Да и поныне не сенатор. У меня срок квестуры еще не вышел.

— А если бы был?..

— Разумеется, не произнес бы.

— А почему ты не отправился в изгнание вместе с отцом? — вдруг спросил Марк Красс.

— Он просил меня остаться в Городе и сообщать ему новости, — безмятежно ответил Лапушка.

Лутаций-младший вышел проводить гостей. Красс тут же распрощался — вечно он казался куда-то торопящимся. Лапушка сонно потянулся, и Рыжик тут же сказал:

— Идем к нам, до твоего дома далеко...

Они принадлежали, собственно, к разным ветвям рода Метеллов — Лапушка был внуком Метелла Кальва, а Рыжик — Метелла Македонского, но две этих семьи, во всяких малостях различные, в общем были схожи и знали это. Поэтому ссор меж ними и не было, и, случись что, их общее имя — Метеллы — мигом превращалось в орла их совместно укомплектованного легиона.

А Лутаций вдруг сказал:

— Пойдем... провожу.

Он не глядя на Квинта понял, что тот удивлен.

— Темно, — пояснил Лутаций. — Мало ли... что. А ты... небось и кулаком махнуть не умеешь.

— Но Палатин же, что может случиться?

— Все.

Коротко и ясно.

Квинт даже не обиделся на "кулаком не махнешь" — правда ведь.

А поскольку Лутаций был молчалив, как статуя, а Квинт молчать не умел, тем более -любил болтать по дороге, он вспомнил тот вопрос, который не осмелился задать в триклинии. При трех старших и уже славных квиритах и двух друзьях.

— Лутаций... а когда вы были на крыше...

— Ну.

— Там не было с вами такого парня, с волосами цвета песка...

— И... с желтыми глазами?

— БЫЛ?!

— Нет. Он был внизу. И когда... мы оттуда прыгали, сказал: "Это как арфа. Чем сильнее и чаще мой раб дергает струны, тем мощней выходит музыка. Ну и вы, чем чаще и сильней швыряли — тем громче они вопили..."

Квинт чуть не споткнулся о собственную тень, Лутаций удивительно ловко поддержал его за локоть. Квинт поднял ошалелые глаза на лик Селены.

— Ифигения не играет на арфе... — сказал он. А может, уже и научился, он способен к музыке...

— Разумеется... не играет. Квинт, тебе дурно? Хочешь, пойдем... назад, так быстрее? Поспишь у нас?..

Лутаций не мог знать, кого звали Ифигения... А Квинт вдруг увидел Гая в тот день — только он, только он один мог сравнить с музыкой пронзительный и безнадежный вой людей, умирающих в муках. Может быть, Ифигения и впрямь уже научился играть на арфе?

Квинт выпрямился. И шагнул. И зашагал вполне достойно. Лутаций спокойно шел рядом, как и раньше. Но в кои-то веки заговорил первым:

— Знаю я... его.

— Кого? — спросил Квинт.

— Парня этого.

Квинт опять споткнулся. Да что такое!! Он сам не понимал, что с ним происходит... Перед ним торчали ворота его дома... Квинт снова выпрямился. И нашел в себе силы поглядеть в лицо человеку, который явно знал куда больше, чем следовало.

Только мало что увидел. Луна зашла за облако, и Квинт увидел только белое пятно лица и темные провалы глаз... Не так ли сам он говорил Крассу Оратору, дразня его, про то, что тот шарится по Субуре, ища себе на ночь молоденького гладиатора, этакого широченного в плечах, тонкого в талии, да чтоб и морда была еще ничего?. Квинт ведь узнал это случайно, совершенно случайно, когда они с Верресом тоже шатались по Субуре, ища, кто сдаст комнатушку в инсуле на ночь. Это там было прытко: денежки — комната. Но очень уж разговорчивая хозяйка попалась... Ну, говорит, это та самая, которую этот носатый заика с гладиатором снимает иногда. А хоть носатый, хоть заика — демоны его знают, а наши прислужницы все без ума от него... Как проспится от своего гладиатора — все, шуму на весь дом, вынь-положь ему вина, говна на лопате и девицу готовую... готовую, в смысле, на все, чего он захочет. И тогда, когда Квинт обнялся с Крассом в таблине Авгура, перед ним, кроме всего, мелькнуло и это субурское воспоминание, и он понял, о ком вела речь болтливая бабенка...

А теперь вот Квинту сообщали, что знают о нем не меньше, чем он о Крассе Ораторе. Но у Квинта это была случайность, и очень рискованная — это ведь мог оказаться совсем другой человек. А тут...

— Ну? — сказал Квинт.

— Этого парня... зовут Гай Веррес.

— Что ты еще знаешь? — перебил Квинт, голос у него дрожал.

И нельзя сказать, чтоб ответ его успокоил.

— Квинт. Не... дружи с ним. Это... поганый парень.

Квинт долго не мог заснуть.

Он был благодарен этому дому, дому Катулов, за прекрасный вечер — за то, что душа его жила в полную силу и волненьем, и восхищеньем, и игрою, и... ужасом, и скорбью. Это было очень хорошо для его души... жить так, как должно жить душе истинно римской, он понимал, что все правильно, правильно...

Он, заснув на какой-то час, проснулся, все еще вспоминая этот дом с волненьем, совершенно необъяснимым. Он сам не мог понять, что именно его так тревожит.

Как выяснилось чуть позже, всего лишь то, что он обрел в этом доме и невесту, и нового близкого друга, и горячего поклонника его таланта (Лапушка лишь один раз изволит выразить свое восхищение, но это случится позже, много позже).

Таберну "Близнецы в шапке" обнаружил — уже давно — деловитый Рыжик. Здесь их компания могла собираться без опаски, что обнаружат папаши и взгреют за слишком обильные возлияния — дешевенький был кабачок, но не пользовавшийся дурною славой.

Теперь парни, недавно надевшие тоги, считали себя уже совершенно взрослыми, и как-то так вышло, что у каждого появились какие-то свои дела, но по старой памяти они собирались тут каждый пятый вечер.

Рыжик и Красс только вошли, встретившись по дороге — и увидели Верреса. Тот, казалось, давненько уже восседал за чумазым столом... Вид у него был какой-то посеревший, неопрятный более, чем обычно, песочные кудри были давно немыты.

Он едва поднял на друзей пригасшие глаза, не нашел кого хотел и снова опустил взгляд в чашу.

— Ты не болен, Гай? — спросил заботливый Рыжик.

— Пьян я.

— Что-то рано ты налился, — сказал Красс.

— А это мое дело. А Квинт где? — угрюмо спросил Веррес — единственное, о чем хотел спросить.

— А, ты не знаешь? — спросил Красс.

— А, я не знаю, — зло передразнили его. — А чего я не знаю?

— Квинт-то наш, — сообщил Рыжик с чуть порозовевшими щеками, — жениться собрался!

— На ком? — тупо.

— Ну, на девушке...