Венец Эпикоридов (1-14)

У повозки стояла женщина-торговка. Рыночный день заканчивался, и она, не торопясь, собирала товар, — заворачивала кинжалы в холстины, тряпочкой протирала рукояти.

У нее было смуглое лицо и влажные глаза, чуть навыкате, — лицо и глаза сирингийки.

Крайз приблизился к повозке. Торговка взглянула на него, сказала:

— Это — киртская сталь, мальчик.

Ее слова прозвучали "для тебя это дорого".

Крайз разжал кулак.

Увидев розовую жемчужину, торговка устало улыбнулась, пустилась в объяснения:

— Это настоящая киртская сталь, мальчик. Это не синее воронение. Видишь, какие глубокие цвета? (Она взяла в обе руки один из кинжалов.) Никаким воронением такого не достичь.

Наверное, вид у него сделался глупый, поэтому торговка пустилась в объяснения:

— Синее воронение — сталь синяя только снаружи, как краской покрыта, больше ничего. А у меня — киртская сталь. Она насквозь пропитана синевой. Товар из Вонафира, у меня без обмана. Только там, да ещё в Малузе варят хорошую киртскую сталь. А знаешь, почему она синяя? (Тётка наклонилась и понизила тон.) Когда варят эту сталь, в нее добавляют голубые глаза. Да-да, мальчик, человечьи глаза!

Его что, принимают за дурачка? А у самого мурашки пробежали по коже.

— Киртская сталь не пощадит твоего врага, — сказала торговка, довольная смущением юного покупателя. — Киртская сталь — это сама смерть. Так про нее говорят, мальчик.

Крайз потрогал остриё. Ляжки Бокаты! Он принялся сосать порезанный палец. Торговка наверняка наполовину наврала, но заточка была что надо.

Он пробежал глазами по товару. Клинки, украшенные золотом и драгоценностями, пропускал. Там, где сталь рассекает жилы, золотое убранство не поможет. Попробовал на вес один кинжал. Как же он отощал, — кинжал, и тот тяжел для его руки. Может, правой рукой он и смог бы им орудовать, но ведь правой руки у него всё равно, что нет, а левой... Он стал рассматривать ножи. Один привлёк внимание, — прямое обоюдоострое лезвие длиной в треть локтя, рукоять из кости. Наверное, из слоновой кости, а может, эта кость какого-то морского чудища. Хотел попробовать пальцем лезвие, но вовремя убрал руку.

Он показал на нож, спросил цену. Торговка сказала:

— Триста сестерций. Киртскую сталь из руки не выбить, так все говорят.

— Колдовство какое-то, что ли?

Торговка таинственно улыбнулась.

— Моя жемчужина стоит больше, чем триста сестерций, — сказал Крайз.

— Она стоит хорошего удара топором по затылку, мальчик. Ты что, показываешь ее каждому встречному?

— Нет. Тебе только показал. Мне нож нужен. И ещё жрать хочу.

— Позволь взглянуть хорошенько на твой товар.

Крайз вспомнил, как глупо расстался с первой жемчужиной, но всё-таки передал жемчужину торговке. А если что, — он вцепится зубами в тугие титьки, а высохшим пальцем выколет сирингийке глаза.

Торговка повертела жемчужину. Сказала:

— Можешь взять ножик, а жемчужина моя. Идёт?

— Согласен, — быстро ответил Крайз. Он боялся, что торговка потребует доплаты.

В одно мгновение жемчужина исчезла в глубине туник и накидок сирингийки.

Крайз взял купленный нож, сунул за пояс.

— Э нет, так порежешься, сказала сирингийка. — Я же сказала тебе: киртская сталь. Возьми ножны. Денег не надо, это в доплату тебе... Постой, что это у тебя с рукой? Бедняжка... Я помогу.

Она быстро закрепила ножны у него на поясе, посмотрела ему в лицо с состраданием. (Крайз скорчил злую гримасу.)

Торговка проговорила:

— Вот ещё что. Рения Всеблагая не простит, если я не прибавлю.

Торговка полезла в кошелёк, долго шарила там, перебирала монеты.

К изумлению Крайза, она протянула ему три золотых "колесничих". Он взял деньги. Он ожидал, что это окажется насмешкой, злой шуткой, но нет, торговка не потребовала их назад и не стала кликушествовать, звать стражу, обвиняя его в воровстве.

— Я бы дала больше, но сегодня невыгодный день, — сказала сирингийка. — И да простит меня Рения Владычица, — Она приложила ладонь ко лбу и сердцу, как всегда делали сирингийцы, обращаясь к богам.

Крайз, не в силах скрыть счастливой улыбки, отошел. Три золотых "колесничих"! Этого хватит, чтобы добраться до Анигиры. Может, и на дорогу до Румна останется.

Уходящий день окрашивал крыши и верхние этажи домов золотистым цветом. Крайз побежал к торговцам жареным мясом, попутно схватил два пирожка с луковой приправой. Он опоздал, торговцы уже убирали жаровни. С большим трудом ему удалось купить подгоревшую утку, но он обрадовался и этому.

В одном месте, в тени широкого балкона, он увидел старика менялу. Перед менялой стояла тумба из дуба, над которой висела гирлянда монет, толстая бечева пропущена сквозь дырочки. Старик благодушно помог Крайзу, честно поменял один его золотой на девяносто восемь серебряных сестерций, скучно пояснил, — дал бы больше, но монета Крайза — очень старой чеканки, со щербинами.

Рынок сворачивался. Остаток дня Крайз потратил на то, чтобы найти попутчиков до Анигиры. В одном месте он заработал оплеуху от какого-то селянина, просадившего всю выручку в кабаке. Он хотел прирезать драчуна, но, доставая нож, порезался. Торговка забыла предупредить его, что киртская сталь не знает жалости не только к врагам, но и к собственным хозяевам.

Остывая, Крайз переместил ножны на левый бок, ближе к здоровой руке.

Побродив по рынку, он всё-таки нашел попутчика. Дядька Луш жил в маленькой деревеньке в сорока милях от Бристоля, ехать по анигирской дороге.

Селянин, распродавший маслины и фисташки, собирал пожитки. Крайз начал помогать. Главное в этой помощи было, уложить на подводу супружницу дядьки Луша, неисправимую пьянчужку, по недосмотру мужа вторую половину дня просидевшую в кабаке. Тетка Фанния сопротивлялась, кидалась искать разлюбезных подруг, а то вдруг прижималась к Крайзу и лезла целовать липкими винными губами. Дядька Луш устало увещевал: "Да угомонись ты", и дальше Крайзу про свое житьё-бытье рассказывал.

Деревенька дядьки Луша называлась Черноводница, от нее до Анигиры — сотня миль. А может, и больше, сам дядька Луш никогда в Анигире не был. В Черноводнице, обнадёжил селянин, Крайз сможет разжиться лошадкой. Вряд ли это будет боевой, гвардейский конь, но у него будут четыре ноги и четыре копыта.

глава одиннадцатая

АРИСТОН

Его разбудили запахи стола. Ему всегда накрывали завтрак в спальне, по обычаю богатых афарских домов.

Аристон покосился на столешницу. Над блюдами хлопотал сирингиец — гладковыбритый, утробистый, с носом-сливой и выразительными блестящими глазами, словно подернутыми маслянистой плёнкой.

— Сиятельный господин... перепела в соусе из морских гребешков... — Повар расплылся в плотоядной улыбке.

Аристон подошел к столу, почесываясь. Жареные перепела, розовый соус и корень сильфия... Вообще-то он платил дань чревоугодию, но сейчас даже сильфий потерял для него свой божественный аромат. Слова колдуна не выходили у него из головы. Вернее, единственное слово: Генриетта.

Это слово носилось в воздухе кухонь, конюшен, рыночных площадей, бойцовских театров и чертогов вельмож. Его произносили тихим шепотом, подобным трепету крыльев мотылька.

Генриетта.

Властительная Генриетта Румейская.

Так неужели девку, убившую маленького принца, подослала его бабка? Аристон не мог сразу вспомнить, слышал ли он о чем-то подобном. Но уж о матерях, убивавших собственных детей, историй имелось предостаточно. Взять кадмейскую царевну Креуву, она убила собственных детей от первого брака, мальчика и девочку, чтобы доказать второму мужу безграничность своей любви. Или старая царица горнийская Ардония, она убила дочь, когда та стала соперничать с ней из-за любовника. Ходило и немало других историй. Царские дворцы — отнюдь не храмы добродетелей... И уж тем более Генриетту не спутаешь с добродетельной жрицей.

Императрице и ее советчику, колдуну Аверсу Авригату, приписывали немало злодеяний. В молодости Генриетта посылала убийц к изменившим любовникам, травила соперниц, блудила с конюхами — а потом убивала их, чтобы замести следы. С годами чресла остыли, но не погасли уголья в сердце. Теперь Генриетта казнила тайно и прилюдно за государственную измену, а уж изменников хватало и среди патрициев, и среди простолюдинов. Попутно она наводила порядок в собственной семье, как это понимала.

Первую жену Джефриса нашли на полу в спальне, покрытую синюшными пятнами, бездыханную. Мертвое тело, на изумление всем, ещё полдня источало жар, как из печи. Дознались, — в вине, выпитом принцессой, была роса иссы. В горах олифийских растёт эта редкая травка, по утрам на блеклых лепестках цветков выступают капельки смертоносного яда. Роса иссы разъедает камень; внутренности жертвы превращаются в творожистую труху.

Официально считалась, что принцесса Эмилия отравилась сама. Назывался повод: уже больше месяца Джефрис предпочитал ложе селянки княжескому ложу. Люди же говорили иное. Генриетта ненавидела невестку, вот и сделала. Уриен женил сына на дочери своего старого собутыльника, царька Бакриса. Уважил, в память о дружбе и выпитом вине. Генриетта исходила гневом: Бакрис, незначительный владетель в Тайгетских горах, не мог дать дочери в приданное ни золото, ни легионы.

Но это всё были домыслы. Меланхоличная Эмилия, удручённая бесконечными изменами мужа, могла и сама на себя руки наложить. Доподлинно было известно другое. После смерти снохи Генриетта послала убийц к Огисте Рутилии, сельской девушке, пленившей сына. Императрица боялась, как бы Джефрис не предложил селянке вступить в законный брак. Она не знала, что, потрясенный смертью Эмилии, Джефрис потерял всякий интерес к любовнице.

Убийцы не успели. Их опередил отец девушки. Огиста собиралась уехать в Иль, ловить выезд принца у ворот Белого Камня, на посмешище людям. Старый виноградарь не допустил позора.

После Огисты Рутилии была Марция Прокула, дочка трактирщика, захудалый трактиришка в стороне от Антониновой дороги. И надо же такому статься, маленькая вертихвостка Марция, хорошенькая разве что со стороны спины, сорвала то, чего не смогла добиться писаная красавица Огиста. На третий день после знакомства Джефрис предложил дочке трактирщика руку и корону ильской княгини, а заодно — титул принцессы Румна... Какова же ярость Генриетты! Она-то видела своей невесткой княжну Юфилию, дочь Антинора Одноглазого, правителя Фессалии.

Презирая скандалы и сплетни, Джефрис всё-таки женился на Марции Прокуле. Возможно, тем самым он надеялся обуздать собственную похоть, погубившую немало наивных девичьих душ. Но было бы проще заткнуть ладонью жерло вулкана.

Марция Прокула умерла на следующий день после родов, кровью изошла. Самая обычная смерть, хотя и тут не обошлось без кривотолков. В народе поговаривали, что повивальные бабки способствовали ее кончине, не иначе, как по приказу Генриетты... Умирая, Марция Прокула взяла клятву с Джефриса не брать в дом мачеху. Сын был напоминанием об этом обещании, а значит — препятствием для Генриетты, лелеявшей мечту женить Джефриса на ровне.

— Болтают, будто маленького принца убила императрица, — сказал Аристон, обсасывая рёбрышко и поглядывая на повара.

— Жуткая история, — Зар Кари Гаас наполнял кубок из чеканного серебра. — Сиятельному господину лучше бы поискать молодчика, всадившего кинжал. А кто его подослал, пусть знают одни боги.

Зар Кари Гаас был не обычный повар. Это был советчик, раздобытый Аристоном в Сирингии.

Тогда, шесть лет назад, Аристон предводительствовал отрядом наемников в десять тысяч копий. Под флагом с серой совой собрались его соплеменники со всех семнадцати островов Элланы. Именно они, а не сирингийцы, завоевали корону для сумирского принца Камбраза.

Щедро вознагражденный новым царем царей, Аристон отправился к тирану Эфеса, не поладившему со своими соседями. В крупном портовом городе Сулиза-на-Ставре для него приготовили корабли. Накануне отъезда он проезжал по рыночной площади с сатрапом Шамрашем, правителем Сулизы. В этот день на площади должна была состояться казнь. Два воина охраняли человека с прикрученными к туловищу руками. Действо уже началось, — когда Аристон появился на площади, глашатай уже зачитывал перечень провинностей. Рядом улыбался кончиками губ палач с шелковым шнурком.

По сумирскому обычаю, приговоренного к смертной казни душили шелковым шнурком...

Аристон узнал связанного человека. Всего несколько дней назад, перед решающей битвой, Шамраш представил его Аристону как своего лучшего и незаменимейшего советчика.

Он придержал коня у лобного места. Шамраш пояснил недовольно:

— Давал негодные советы. Повар, ну и занимайся бы... А то, павлина разделывает, и обязательно вякнет чего-нибудь. Из-за него я потерял брата, родную кровь, и ещё пятнадцать достойных сулизцев. Он оклеветал их. Ты знаешь, я бываю скор на руку.

— А я подумал, он хотел тебя отравить, — пошутил Аристон.

— Он толкнул меня к святотатственному пролитию братской крови. Он умрёт, — сурово сказал сатрап. Его и без того смуглое лицо потемнело, сделалось почти чёрным. — Повелитель приказал предоставить тебе корабли, гость из Афар. Корабли ожидают в порту.

— Не могу же я пропустить такое зрелище, — Аристон показал плетью на палача, проверявшего крепость шнурка.

— Как угодно, — пожал плечами Шамраш и буркнул, обращаясь к глашатаю: — Скорее заканчивай.

Глашатай забормотал неразборчивой скороговоркой, так что можно было уловить лишь: "в злобе своей", "изменнически" и "нечестивый". Голос глашатая срывался, — его повелитель не хвастал, когда сказал, что бывает "скор на руку".

Перекрывая бормотание глашатая, осуждённый подал голос:

— Ты не сказал про самое главное моё преступление. Самый негодный мой совет... Это я уговорил тебя перейти на сторону Камбраза! Мой последний совет, ты позабыл про него? Если бы не я, для тебя самого сейчас готовили бы шнурок!

Шамраш поднял указательный палец, долгожданный знак палачу. Поджарый молодой палач накинул шнурок на шею советчика. Зар Кари Гаас выразил несогласие: начал вжимать голову в плечи, крутить плечами (руки были связаны за спиной). Воины схватили приговорённого за локти, чтобы убрать помехи правосудию, и палач потянул края шнурка.

— Подождите со шнурком, — приказал Аристон. — Эй, остановите палача!

Последние слова Аристон произнес по-эллански, поскольку палач и не подумал послушаться его. Немедленно детина оказался на земле, а его шелковый шнурок разлетелся на короткие верёвочки. Толпа, только что требовавшая казни, отпрянула. Помощники палача получили несколько ударов плоскостью меча, после чего Зар Кари Гаас был оставлен в покое. С десяток стражников, охранявших лобное место, растерянно переминались.

— Какая наглость, гость из Афар! — вскричал сатрап. Самого сатрапа Шамраша сопровождали две дюжины всадников в полном кольчужном доспехе, прекрасно вооруженных. С Аристоном в это время были только трое солдат, да слуга, Нут Пелеграм, которые и выполнили его приказ. Однако на берегу ожидало погрузки его войско, десять тысяч наёмников, — известные всей Сирингии драчуны, буяны и убийцы.