Часть вторая. Искусство вязать узлы

— Ну...

— Так выбрось. Вручную слетаем, по спутнику, благо натыкано их у нас над головой — видимо— невидимо.

Отерев со лба хладный пот и только успев перевести дыхание после кошмарной посадки, куда как худшей, нежели незабвенные посадки позади надстроек у яхт, жесткой, дровяной, потому что по— другому не выходило вообще никак, но все— таки не катастрофической, он оглянулся на тихую, сосредоточенную братву позади. Там, слава богу, все были целы, хотя, иные — и не без бледности. Секундная пауза, и они горохом высыпались из машины и построились рядом все тридцать. На этот раз вся Силуянова свора была одета и экипирована по всем правилам. В бронежилетах, в бронештанах, в трехслойных шлемах, в сапогах с антибризантным протектированием, при оружии и массе каких-то сумок, навешенных на каждого, они совсем были бы похожи на каких— то жутких роботов, на пятнистые машины с гранеными башнями, если бы не поднятые в настоящий момент забрала. В отличие от всех прошлых моделей, тут даже противогаз не надевался, а на особый манер пристегивался к шлему вместо забрала, полностью изолируя дыхательные пути солдат от окружающей среды. Что бы там ни говорили о том, что главное не сила, а умение, среди этого контингента что-то не было видно малорослых астеников. Среди умелых и выносливых все-таки предпочтительны крупные и сильные. Такие, которые могут, как вот эти, — напялить на себя три пуда поклажи и рвануть с этими пудами через джунгли километров на двадцать. Откуда-то слева раздался едва слышный хруст, и к его щете добавились точно такие же пятнистые носороги из тех, которых привез Ансельм. Сам збан Мягкой был экипирован точно так же, как и десантники, разве что сумок на нем висело гораздо меньше, Дубтах глянул на свою легкую рубашечку и легкие экваториалевые брючки, защищающие только, разве что, от "крылатых и ползающих кровососущих насекомых, древесных пиявок и песчаных блох", и в душу его впервые закрались некоторые подозрения. Две щеты, полных шестьдесят два человека плюс Ансельм Мягкой, собрались между тем в кружок, затеяв почти вовсе безмолвный разговор при помощи необычайно сложной системы быстрых, прихотливых жестов. Больше всего расстраивало то, что проклятый друг— приятель-первый— предатель, похоже, разбирался в этой чертовщине ничуть не хуже щетников. Потом, все так же молча и согласованно, не мешая друг другу, доставленные повернулись и направились прочь. Недавние подозрения стремительно переходили в уверенность: народ уходил плавно, бесшумно и не оборачиваясь, с таким видом, будто уже давным-давно решили оставить его тут одного, и по-другому не мыслят, а ему не сказали единственно лишь по той причине, что он вроде бы на дурака не похож и сам понимать должон. Больше всего происходящее смахивало на кошмарный сон из разряда тоскливых, когда куда-то надо успеть, а ты не успеваешь, куда-то надо попасть, — а все время что— то непременно мешает, лезешь изо всех сил на гору, а все получается так, будто еле-еле перебираешь ногами. Грузные, громоздкие, тяжело навьюченные фигуры, уже все — безликие и безглазые, потому что он видит только спины, с неторопливой раскачкой, не оступаясь, с фантастической легкостью удаляются от него, причем так быстро, что и по родному асфальту ему пришлось бы догонять бегом, и как будто бы тают в пятнистых тенях от пятнистых деревьев, в камнях, покрытых зелено-серыми космами лишайников. Только что ты видел кого-то, чью-то неотличимую от всех прочих необъятную спину, а потом поднадзорный делает какое-нибудь вовсе не нарочитое движение, — и вдруг пропадает, вдруг становится неразличим. Выждав, Дубтах, мучимый любопытством, решил продвинуться во-он до тех камешков, дабы на них влезть и поглядеть еще сверху. Он продвинулся немножко. И еще чуть-чуть, потом еще капельку, и тогда колоссальная ладонь закрыла ему рот чуть ли ни со всем лицом заодно, вторая — хорошо подогнанным обручем обхватила правое запястье, он почувствовал, как его вздымают в воздух, а полузнакомый голос негромко посетовал:

— Збан граф ровно сквозь стеколушко глядел, когда сказал, что збан пилот не иначе как сноровит нас по следу скрасть... Только того никак нельзя, говорил збан Мягкой, потому как у пилота ни сноровки, ни снасти никакой для того разу нет вовсе. И если будет он противиться, сказано мне того збана пилота на ручных кандалах ко крылану приделать, штоп спокойно нас дожидался, у места сидючи... Ей-ей, господин мой, — то не дело вы затеяли. Не норовите ж вы в боевые пловцы альбо в саперы, а я того дела для при вашем месте на сегодняшней посадке всех бы до одного положил, потому — не умею! — Олекса Сохач облизнул пересохшие губы и тогда только, поколебавшись, продолжил. — Так скажет господин мой свое слово вслед за нами гона не затевать, аль достать кандалы все ж таки?

— Не, не, — сам останусь. И правда — глупость, сам вижу... Только как же Ансельм-то с вами будет, с чертями этакими? Он-то — тоже никакой не коммандос чертов...

— Без него никак не можно, потому — збан граф хорошо места те знает со подходами... Только думает он, что средь нас будет, а того не провидит, что мы его у дела за своими за спинами пустим, и никак по-другому... Пойду я, а? А то и не вдогон будет и зазорно выкажется, будто от дела отстал...

— Беги-беги...

Заделанная под пятна громадная фигура могучего онута скоро растаяла в столь же пятнистой окружающей среде, а он, не ожидая для себя никакой особой беды там, где прошли ветераны Кошутки, Шешина, Тавларских лесов, Ирченского Побережья — и прочая, и прочая, и прочая, все-таки потянулся шажок за шажком вослед, пока не напоролся на труп низкорослого человека с волосами, повязанными каким— то лыком, но при неизбежном, как Судьба, "Гарц-Ипсофэре". Дубтах жадно схватил оружие, но обоймы там не оказалось: одна-единственная валялась тут же, неподалеку, раздавленная тяжелым протектированным сапогом какого-то предусмотрительного сукина сына. Человек с "Ипсофэром", очевидно, заметил что-то подозрительное, он был здешним уроженцем, что называется — плоть от плоти здешних мест, но, однако, даже и он — не успел выстрелить, не сумел — скрыться, не смог даже крикнуть, когда прямо перед ним окатистой глыбой возник какой-нибудь Ворон или Сохач. Его убили походя, в одно движение, бездумно, как втаптывают в землю муравья: увидал кто-то раскосую физиономию и без раздумий и удивления, рефлекторно — прикладом снизу-вверх под подбородок, чуть только не оторвав голову напрочь... И тут — что— то звонко, хрустко рвануло впереди, и тут же раздалась бестолковая, заполошная автоматная очередь, а потом хлестко, раз за разом ударило подряд несколько одиночных выстрелов. Очень похоже было на то, что кто-то наступил защитным сапогом на противопехотную мину и поднял совершенно излишний в сложившихся обстоятельствах шум. На миг затихнув, звуки боя возобновились в значительно усиленном варианте, помимо отдельных выстрелов, помимо десятков автоматных очередей одновременно, басовито и поспешно подали голос какие— то уже вполне солидные пулеметы, а в ответ сразу же раздался жуткий, неизреченно мерзкий звук, некая скребущая разом все нервы смесь отрыжки со змеиным шипением, — кто-то из гостей дал залп из новейшего импульсного огнемета. Пахнуло дымом, но, судя по звукам, огневой контакт пока что только ширился. Потом наступило, правда, некоторое затишье, и почти что сразу после этого из-за холма, стремительно вильнув вдоль ярко-белой промоины, вывернулась тройка маленьких бронированных "Дэнсов". И тут же, без задержки, раздались до боли знакомые звуки хорошего, старательного ракетного залпа. Дубтах ожидал обычного в подобных случаях стокатто взрывов, черно-багровых напалмовых грибов, смертоносной поступи "Солнечной Стены" в конце концов, — но ничего такого не последовало. Правду говоря, — это не утешало. Совсем. Тем более подозрительно было, что вертолеты, вывалив куда-то там свои нервущиеся ракеты, уходили восвояси с видимым самодовольством, и тогда Дубтах решил, что лучше всего будет находиться ка-ак можно дальше от этих мест. Выяснилось, что к моменту принятия этого своего решения он успел довольно далеко убрести от места посадки, и в какой— то момент увидел обе крылатые машины сверху: две изящных, как стрижи в полете, как бумажные журавли, вышедшие из рук великого мастера, птицы были буквально втиснуты в промоины так плотно, будто кто-то втиснул их руками, как вылетевшую дощечку — в плотно посаженный паркет. Увидев их сверху, умом и чутьем понимая настоятельную необходимость поскорее с этой возвышенности смотаться, он все-таки замер от неизреченной эстетики картины, так напоминавшей не гравюру уже, но — не менее знаменитую и не менее любимую Дубтахом шиссанскую классическую живопись, где тончайшие детали изображения казались возникшими вроде бы как сами собой, все из того же небрежного удара кисти. Душой овладевал восторг, ноги шагали сами собой и он все никак не мог понять, — как же это он раньше не видел потрясающего, ни с чем не сравнимого великолепия этих мест? Это ж надо до такой степени деградировать душой, чтобы вовсе потерять способность воспринимать прекрасное! Нет, это ж надо! Меж тем те самые ноги, которые шагали сами собой, проволокли его мимо и наискосок от опустевших, как шкурки поденок, машин и направили его на берег океана, к знаменитой бухте Акулья Пасть. И как только Дубтах начал спускаться к бухте, он сразу же заметил, что и тут имело место что-то такое: пышная растительность лежала кучами волос в говенной цирюльне, ветки листья и стволы — все вместе, а кое-где, совершенно лишенные драматичности, малозаметными, жалкими кучами тряпья лежали трупы. Кто— то сильно хитрый, познакомившись с Силуяновыми ребятами решил было уплыть в наглую, но наблюдатель, который совершенно независимо от нынешней акции сидел на во— он той горочке, тут же вызвал пару ближайших экранопланов, и теперь то, на чем пытались уплыть, превратилось в совершенно неопознаваемые лоскутья, чадно дымящие в воде и на берегу, а кто-то еще и нырнул, но экраноплану-то как раз совершенно до фонаря любая гидравлическая волна и поэтому они совершенно спокойно пошвыряли в мелкую воду бухты пожилые, но вполне еще исправные глубинные бомбы, и к трупам на травах прибавились столь же маложивописные растрепанные куклы на волнах, человеческие остатки, мусор из рваной человеческой плоти. А были еще и такие, кто пробовал бежать обратно, но хрупкая, сочная, пышная растительность тропиков — плохая защита от чудовищного ливня металла, извергаемого четырьмя "роллерами" и от пяти— шести десятков бризантных реактивных мин. А еще показалось Дубтаху мимолетно, что вода в бухте выглядит слишком красной для этого времени суток да и для этих широт, такой отблеск — в пору кровавому, тревожному, страшному закату на родимом Паалти по осеннему времени, когда пока еще ясно, а завтра по всему мирозданию наотмашь хлестнет ледяной ветер. Разумеется — никаких романтических покраснений от пролитой крови, для этого ее надо было бы пролить несколько больше, — а вот поди ж ты, — лежал на гладкой воде, как на чуть потускневшем листе металла, кровавый отблеск. И еще одна странность, — точно той же формы, точно так же оконтурированный отражением берега, только чуть более прозрачный отблеск висел, под небольшим углом к воде, в тихом, пропахшем дымом и людской кровью в воздухе, а над ним — еще один, еще более призрачный, и еще. Девять призрачных бликов считая с тем, что расплывался по воде, насчитал Дубтах а потом неожиданно для себя сел на какой-то шершавый белый камень, уставясь в воду, а она, повинуясь взгляду, становилась все более и более красной, темной и тяжелой, ровно бы и впрямь жидкая, тяжелая, красная кровь лениво плескалась в заливе Акулья Пасть. А потом Дубтах, окончательно потерявший желание хоть куда-то двигаться, со спокойным удивлением заметил внизу, в мелкой воде у самого берега и на берегу у моря какое-то деловитое, вполне целеустремленное движение, а чуть приглядевшись, — он уже без всякого удивления понял — похоронная команда. Две каких-то личности странного, но явно гражданского обличия сноровисто и с потрясающей легкостью подхватывали трупы и громоздили их в кучу, в целый вал подобранных и выловленных из воды недвижных тел. Один из них был обряжен в глухой темный плащ с капюшоном, напоминающий больше всего архаичный противочумный костюм, а второй, длинноволосый и тяжелоплечий, наоборот, был гол по пояс и наряжен в одни только куцые мешковатые штаны на матерчатых помочах. Зрение его обрело странную особенность: достаточно было приглядеться к чему— нибудь попристальнее, — и через некоторое время становились видны подробности. Любые подробности, и это уже странным образом вообще не удивляло, воспринималось как так и надо. Его заинтересовало еще, каким побытом они будут доставать те тела, что плавали поодаль от берега либо же утонули, — а ведь должны ж были быть и такие, — как тот, что был голым по пояс, словно бы для того, чтобы разрешить его сомнения с потрясающей ловкостью швырнул в воду залива неизвестно откуда возникшую сеть. Он забрасывал ее раз за разом в бесконечный, бескрайний залив и каждый раз вытаскивал ее полной трупов, и вал на берегу продолжал расти все выше, громоздясь горным хребтом трупов. Когда их стало уже чрезмерно много, тот, что был в капюшоне, клубом дыма, клоком темного тумана, меняющей форму тенью скользнул на другую сторону вала и начал рыть яму. Очевидно — он был мастером этого дела, потому что чуть ли ни в два счета прорыл целую пропасть, дна которой не было видно. Во — бездну. Бездну выкопал землекоп в капюшоне, яму сквозь все слои этого мира, куда-то на другую его сторону, и гребень вала, сложенного из мертвых тел, лениво загнулся, потихоньку начав валиться в яму, но напарник Клока Черного Тумана — по крайней мере не отставал от него. Это был коренастый, приземистый исполин с огромными, раскосыми, исполненными тупости глазами и неимоверно грубыми, тяжелыми, ровно бы колуном рублеными чертами равнодушного лица. Длинные, грубые волосы бурого цвета были стянуты по бокам головы в два пучка при помощи грязных, замызганных кусков бечевки, и такими же замызганными матерчатыми помочами, перекрещенными на необъятной спине, удерживались на нем Штаны. Он все закидывал и закидывал в Залив Крови свой невод и все наваливал и наваливал в осыпающуюся гору новые тела. Тысячи тел. Миллионы тел. Миллиарды трупов. Приглядевшись, Дубтах все с тем же спокойным любопытством увидел, что помимо трупов вполне привычного облика в последних партиях стали появляться тела людей каких-то неизвестных ему рас. Потом людские трупы иссякли, но поверх них продолжали громоздиться тела странных людей, не вполне людей, вовсе не людей. Каких-то жутких чудищ, при одном взгляде на которых впал бы в истерику даже составитель палеонтологического атласа. Неподвижные, только чуть вздрагивающие и потихоньку иссякающие куски черных теней, странно напоминающих своим составом мортуса в капюшоне. А потом в бесконечном, безграничном океане крови горным хребтом начала вздыматься Волна. Она поднималась с самого дна, гладкая и тяжелая, как вал расплавленной меди, закрывала небо, сравнялась с валом трупов — и превзошла его, ударила в него со страшной, ни с чем не сравнимой, неодолимой силой. И — опрокинула, снесла его в бездну, вырытую тенью в клобуке, смыла все тела и хлынула вместе с ним. Одолев плотину, волна естественно подхватила и Дубтаха, понесла и его — в черную, кружащуюся водоворотом бездну плотной, как плоть Черных Звезд, тьмы. Он, раскинув руки и ноги крестом, медленно кружась валился во тьму и — понимал, что падение его продлится вечно, и — очень мало волновался и по этому малосущественному поводу. Волна несла его достаточно деликатно, движение чувствовалось все меньше и меньше, пока не показалось ему, что тело его, лишенное веса, массы и пространственной протяженности, зависло неподвижно в безмирье, где нет даже и времени.