Прагрессоры Атлантики

Провели церемонию скромно: подходили к человечку, он вставал, получал ножом по ручонке и садился. Собрав со всех кровушки, окончательно добавили морской води и вина. И все сделали по глоточку мерзкой на вкус жидкости. Соль весь вкус испортила.

На Канары уплывали с радостью. Авантюризм неистребим, тем более, если он опирается на чувство уверенности в грамотно составленных планах, в которых предусмотрены все неприятности и неожиданности.

Очень смешно. Приплыли, на ночь глядя. Встряли в штиль. Часа три ползли как черепахи, браться за весла не было никакого желания.

Во всех великих, гениальных планах есть прореха, мелкая помарка, недосмотр, которые способны все испортить к чертовой бабушке. Какие 'кастилье', какие 'франс'? Мы брились! А местные колонисты и солдаты все поголовно зарастали бородами и усами! Вот почему мы девчонок не ввели в военный штаб? Это же на поверхности. В Европе бриться было нормальным явлением. Монахи брились часто. Но бороды и усы были распространенными украшениями мужских физиономий. И что важно — молодые не брились поголовно! Отпускали усишки и бородки — солидности жаждали — понятное дело. Я сам был рад первой щетинке. Мы не просто брились, мы брились очень чисто — станки были отложены про запас. На 'Глории' была отличная модель 'Филипса' — электробритвы с подзарядкой.

Мне эта провальная часть наших планов пришла в голову, когда я смотрел на заросшую пьяную морду местного 'месье'. Когда мы выходили из воды, нас встретил вопль: 'Морские черти! Забирайте меня, я готов, прости меня Господь!' — и ненормальный, сразу вставший на колени. До этого он валялся пьяным вдрабадан на берегу океана, никто и не обратил внимания на эту кучку грязного хлама. Ринат сразу попросил перевод лопотаний местного пьянчуги:

— Чего это он?

— За морских чертей нас принял, — легко перевел я ему просьбы француза. — Готов с нами на тот свет отправиться.

— А он кто такой?

— Сейчас спросим, — повернулся к воняющему перегаром мужику. — Ты кто такой?

— Антонин, бедный Антонин из Марселина, — заплакал мужик.

— Ты выпей Антонин и перестань плакать, — сразу предложил ему я. Потом подумал, пусть опять до поросячьего визга накушается, кому он нужен, такой рвань? Быстро пояснил задумку Ринату.

— Правильно, пусть пьет, воняет от него как от свиньи, — сплюнул Ринат. — Никакие они не козопасы! Прирожденные свиноводы, и визжат как свиньи.

Стоявший рядом Степашка расхихикался и передразнил Антонина: 'Уи, уи'. На это я заржал в полный рост.

Мужик с радостью хлебал из кожаного бурдюка свое пойло и, перестав плакать, выдал все свои секреты.

— Плотник он местный. Плохо ему. Домой хочет. Алкоголик.

— 'Шарпенье' я и сам понял, — кивнул Ринат, потом добавил. — Интересно он плотник или столяр?

— А какая разница? — не понял я.

— Плотник по грубой деревяшке — плоты сколачивает, избы, а столяр мебель делает, более тонкая работа, — Ринат прищурился и добавил. — Даже в латинском есть 'тигнариус' и 'лигнариус'. Фабер лигнариус — столяр — обработка, продажа леса, хитрая работа с деревяшкой. Фабер тигнариус — плотник, более грубого помола, с брусьями работает, с тигнумами. И оба — карпентериусы.

— Шарпонтье, — подтвердил его слова пьяньчужка Антонин.

— Спроси его, он мебель может изготовить? Стол, например.

— 'Табль, бюро', — спросил я у этого папы Карло, того еще столяра, раз Буратину смог выстрогать.

Француз закивал головой и с улыбкой стал превозносить свои заслуги: он и столы, и кресла может делать, а не только грубую работу. Налицо был явный алкоголизм на почве душевных мук, на почве непризнания талантов, на почве отсутствия потребности к делам этих талантов. Денежки спущены в унитаз, лучше бы закопал их по пьяному делу и, протрезвев, не смог вспомнить место, где его клад зарыт.

— А ведь наш клиент, Рин, давай его с собой заберем, — я посмотрел на пьяного и добавил с отвращением. — Сдохнет от цирроза, совсем не жалко. И морда у него старая. Заслужил покой в тихой, уютной гавани.

— А ты хорошо придумал, — согласился Ринат. — Давай по делу допросим и оставим здесь. Я ему самогона дам хлебнуть, совсем разум пропьет.

Мы стали вызнавать местные новости и шокированный снова пьяный, Антонин рассказал нам все местные тайны Бетанкурского двора. Мы поняли, что жили бы французы спокойно, если бы не арабы. Вот она хитрость кастильская — три больших острова прямо у берегов Африки — арабам удобно, зачем куда-то плыть далеко, вот — часов пять греби и грабь тех неверных, которые под боком, а потом и до далеких доберемся. Есть четыре города, построенные по европейским стандартам. Но колонисты с удовольствием расселяются по всему острову, рядом с местными маоре. Эти маоре разделены на гизов и айозов, а французы хитро мутят между двумя племенами, и здесь себе 'гизов' нашли, ничего, будут вам и 'гезы' в подарок от нашего стола — вашему столу. Столица в центре острова, там живет королевич Бетанкур с женой из местных. А сам король в Европе королевствует. Хорошо устроились, коз пасут, но Антонин страдает, нет ему заказов, он не пьяница, просто ему обидно.

Все было ясно, с этим предателем интересов Бель Франс, и его не извиняло, что он Марсельский подданный. Гнусный тип, который выдал все их буржуинские тайны за полкружки самогона, даже без закуски, даже без печенек и варенья. Отличный будет пример для наших мальчишек: так жить нельзя. Степу я сразу это сказал: 'Следи за ним в оба. Мерзкий он предатель. Пригодится'.

Мерзко он выглядел: лохматый, бородатый и усатый, и вонючий. Вот тогда меня и осенило:

— Ринат, какие из нас испанцы, мы же бритые и чистые, даже после суток в море, небо и земля от этих вонючек отличаемся.

Он сразу присел. И стал зло на меня посматривать. Недолго думал:

— Зубриков, вот почему мы такие тупые?

— Начинающие, — сразу пришло мне в голову. — Неопытные. Учителей нет.

— Ладно, раз городишко их местный близко, пошли этих коз посмотрим. Отменяется мордобой. Там посмотрим по обстоятельствам.

Ага, как же, отменили мы и мордобой, и чуткий сон хозяев, и прочие недопонимания.

Вроде бы все тихо начиналось. Подкрались в темноте к дому, влезли в 'козлятню' — ведь специально прислушивались, там и свинки похрюкивали в некоторых местах. Но у нас был план по устройству легкой промышленности, одной свиной кожей не обойдешься. Ткани нужны. Девчонки не утруждались, хоть на мальчуганах все рвалось и трескалось, но они их быстро обучили себе новые подгузники плести.

Тихо в ночи, только не спят буржуи! И началось в колхозе утро: Ринат без разговоров в грудь хозяйке тресь — я только успел плошку с фитилем на полу погасить, Ринатус уже руки ей вязал. Я сразу к двери и сбоку встал — ученые мы, сейчас кавалерия пожалует, а потом и 'ВДВ' — 'вредные девчонки вопилки' — нет, мы их встретим на заранее подготовленных позициях. Хозяина все не было, Ринат уже огляделся, при свете фонарика, начал спокойно засовывать мелкое козлиное в мешок. И тут ему прилетело! Дверь распахнулась и оттуда стрельнули. Этого мы не ожидали. Не знаю, я прав или не прав, но я сразу рванул на этого стрелка, а не к Ринату, который вскрикнул от боли. В потемках, толком ничего не соображая, я увидел мужика, в серых штанах, который возился с арбалетом — дура была мне по пояс — нож как-то сам оказался в руке и я ткнул в грудь. Какие занятия? Все из головы вылетело. Как заведенный тыкал в мужика. Когда тот завалился, я с ножом стал шарить по углам. Тут этих арбалетчиков может, полон дом оказаться! Я счастливый человек. Такие потасовки в гробу я видал. Ребенок ведь мог встретиться. Когда вернулся к Ринату, тот сидел спокойно. Не дергался. Сразу все сообразил, я в крови был запачкан:

— Собирай козликов, Зуб.

— Ты, бл.. офигел! Что там, куда попало?

— Не смертельно. Спокойно! Зуб, успокойся, — он дал мне по щеке несильно. — Я в норме. Собирай коз. Два мешка. Я не переносчик. Там тихо?

— Да.

— Пойду, гляну, — он чуть скособочился, поднялся и пошел в жилое помещение.

Какие козы? Уходить надо. Он ненормальный. Я что-то шипел от злости, хватал мелких этих коз и быстро двух сунул в мешок, и в Ринатовский добавил козленка. Они тихо мекали. Может быть, и уйдем тихо. Ринат появился с тюком на плече, он, похоже все тканное собрал.

Мешки я на плечи не взваливал — тяжеловато слегка, но я нес в руках. Пока быстро возвращались быстрым шагом, все вертелось в голове: 'Зарезал. Зачем мне все это ножомашество — если все ни к черту оказалось, не мое это, дошло дело до резни — тыкал как лопух. Как с презиком трахаться. Лишнее в руках тормозит, не тот кайф, не то! И мужика зарезал'. Не тошнило, но знобило. Потел я. 'Вот ведь противно как оказывается. И... сволочь такая, чуть Рината не убил, в голову бы попал и все. В сердце тоже страшно — не спасет никакая регенерация'.

Вернулись на берег, Степашка весь на изменах, тихим мышонком бежал впереди. До 'Пескарика' метров десять, глубина здесь была по грудь. Устали руки. Поднял первый мешок над головой и пошагал к лодке. Витя сразу замолчал.

— В Рината болтом прилетело из арбалета. Я там ножом его убил. Сейчас еще мешок принесу.

— Почему он не идет? Вода морская может попасть в рану! Надо ближе к берегу подойти, — засуетил Витя.

'Витя! Стой на месте. Мы еще раз сходим. Мне в грудь прилетело. Не смертельно. Руку отняло. Кровь вроде остановилась'.

— Ринат, уходим, — во весь голос крикнул капитан.

— Иди в зад! Сказал, все нормально, значит нормально. Перлись сутки зачем? Сходим еще за козами этими. Там вроде спокойно все.

Я шипел от злости на этого упертого татарина. Диверсанты хреновы. Он меня убил, когда улыбнулся и погрозил мне пальцем: 'Шесть мешков, Зуб, шесть'. И мы еще раз сбегали до дома, до хаты. Ринат там пару серебрушек испанских подбросил. Грязно все вышло. Женщина была в крепкой отключке, а может все поняла, и таилась молча. Ох, горюшко я натворил.

А потом на берегу, когда уже и Антония этого пинками разбудили, и заставили идти на баркас, я занимался раной. Делов было 'дерг и маленько' — рывком вытащить болт. А Ринат показал мне пару других от того арбалета — наконечники гладкие, против брони. Может кожанка под курткой остановила удар, но насквозь болт не пробил Рината. Он сказал, что это хорошо, меньше грязи. Я вымыл руки с мылом в океане, Ринат мне плеснул самогона сверху из фляжки. А сам не пил, но зубами прихватил рукав куртки. Ох, тряслись руки — рванул, сразу выдавил на дырку из тюбика какой-то 'антизаразин' из аптечки Рината. И сверху прикрыл чистой тканью и перевязал бинтом. Прошли мы уроки оказания первой помощи, и Витя нас дрючил, и главврач добавил.

— Теперь буду слушать себя, — улыбнулся Ринат. — Все хорошо, Лешка. Я в порядке. Повезло.

Подняли камень, возились со Степашкой с парусом. Потом коз этих вредных раскладывали. Потом ругались друг на друга. У меня паника была. Дома надо сидеть! Не шариться по гостям ночью. Кто с подлостью пришел — подло и схлопочет. Не нужны нам такие диверсии. Ладно, я — мелочь вредная, но ведь Рината можно потерять. Отбрасывая шутки в стороны, как чумы чураясь всего ответственного, я с радостью принимал командование и значимость Аматова. Со всеми нашими дружбами я не верил в согласное правительство. Я был за субординацию и единое командование. Тотальное единое командование.

Мой папахен был страшный зануда и тиран только в одном: он с детства пичкал меня своей субкультурой — не заставлял, но хитро подсовывал мне классные фильмы и книги своей юности. Не знаю, чего он добился, но там реально встречались отличные фильмы и песни шикарные. С книгами было хуже, не увлекался я литературой с патриотическим уклоном, мне и в школе хватало всяких Горьких. Они с дядей Сергеем были парочкой спокойных сталинистов: ровно относились и к минусам, и плюсам тоталитаризма, но в одном были убеждены прочно: сильное единовластие, это подарок судьбы стране. Это торт на день рождения, который надо скушать быстро, иначе испортится, и не обжираться тортами каждый день — вредно для здоровья. Я так и принимал Сталина и всю его команду во главе с Берия — а я и не знал там никого больше: Молотов, Жуков, армянин рулил в промышленности какой-то, Калинин... кончились все сталинисты в памяти. Уроки истории я не прогуливал, но не упирался в нее, как-то легко учился на 'отлично', выезжая за счет хорошей памяти.

Сталинизм — это день рождения страны. Всего один день в году жизни. А дни рождения у взрослых они такие: поутру иногда всплывают всякие недоразумения после пьянки. Коммунисты, они были веселые — море по колено. И еще они удачливые были. В начале революций, сто лет назад, они сгоряча расстреляли большую половину специалистов, профессионалов во всех областях хозяйства, государства. Правильно сделали! Там все хозяйство было на корне куплено европейцами, исправно работало на иностранный капитал. Единицы честных русских пахали, с расчетом на интересы России. Выстояли коммунисты, выжили — вырастили своих спецов за двадцать лет. Но матерые зубры смотали за границу. Интересно, сколько сотен покушений было на Сталина? Ему в книге Гиннеса самое место, а может он там и есть, не интересовался. Честнейший кекс, даже толстый Черчилль его уважал и боялся. А Черчилль был из породы старых интриганов и мерзавцев, достойный англичанин.

Все неправильно. Возвращались молча, не стали разборки без Кости разводить. Ринат сунул мне пару таблеток и конкретно приказал выпить и не спорить. Раз я самогоном брезгую. Антонин этот чувствовал, что попался он лихим незнакомцам, сидел и не отсвечивал, но воду хлебал обильно. Степашка суетился. Маленький придурок — прямой и честный как 'десярик' — сопел, сопел, родил признание: 'Не возьмете меня больше? Я несчастье приношу?' Совсем с этими суевериями здесь поголовный дурдом. Получил подзатыльник и четкие одобрямс от Рината. Все грамотно отработал: не ныл, под ногами не мешался. Я начал засыпать, сходил на горшок — помойное ведро это важная штука на баркасике, все продуманно, за борт не посправляешься по нужде. Прилег и расстроился. Надо думать. Все, обожглись дураки на козах — вот ведь вредные создания, не то, что свинки! Есть в мире некий высший смысл — не лежит душа к козам, так плюнь. Ищи овец. Нет овец? Плюнь и ищи дальше! А мы купились на пронырливость — и козы сойдут. Дураки нетерпеливые. Зато теперь я знаю цену человеческой жизни: двенадцать козлят, старый арбалет и ворох тряпья. С другой стороны — жизнь друга в придачу.

глава 11. 'Да, мир и любовь — это вам не хухры-мухры'. Майк Науменко

Вернулись домой, и сразу собрались суд вершить. Я честно сказал:

— Неправильно это. Попытка не пытка, но я против продолжения акций против мирных жителей. Они мелкие крестьяне, а я мужика зарезал. Ты, Павлов — главная сволочь, 'ненавижу тебя Чака!'. Ты ведь отговаривал, но почему так скромно. Мы грабнули женщин и детей. Я мог убить ребенка. Да идут они к черту. Есть богачи, аристократы богатые — их и надо прижимать. Взяли в плен — он в наших руках — без убийства можно обойтись, а пытки... это свинство с нашей стороны, но мне плевать. Мучения он сам выбирает, вместо того, чтобы поделиться золотом.