Сполиарум

Обычно в таких случаях я терпел столько, сколько мог и только когда головокружение становилось почти нестерпимым и уже не было сил сдерживать тошноту, поднимался и, вынуждая принимающих меня за пьяного людей сторониться в страхе, удалялся в какой-нибудь маленький дворик, где приходил в себя, восхищаясь прохладой низкой арки или тишиной детской площадки. На следующий день я снова сидел на бульваре, ведь только так можно было наполниться той спокойной и отстраненной ненавистью, которая лучше всего превращается в яростную страсть.

Прилепившийся к серому пластику приборной панели ароматизатор наполнял салон автомобиля неясным фруктовым запахом, водитель время от времени посматривал в зеркало, где я видел его напряженные, склонные к злобе глаза. Будучи мужчиной близкого к пожилому возрасту, он едва ли мог испытывать симпатию к подобным мне, даже в том случае, если и сам был когда-то таким же. Должно быть, он определил во мне то, что должен был счесть пороком и распущенностью, пышные седые усы его забавно подергивались, когда он смотрел на меня. В машине было тихо, только ровно, со звуком, напоминающим гудение вибратора шумел двигатель и все это лишь укрепляло меня в безмятежности моей. Пыль под моими ботинками на резиновом черном коврике была высохшей грязью, яркие зеленые цифры на счетчике мерцали, когда машина останавливалась на светофорах, завораживающе щелкал указатель поворота, шероховатая серая ткань, покрывавшая сиденье была приятна пальцам и я, не возражавший против того, чтобы провести в этом автомобиле все оставшееся мне время, вздрогнул, когда водитель крикнул мне, что мы приехали.

Я понял, что он уже несколько раз сказал это мне, улыбнулся и извинился, расплатился точно по счетчику и покинул машину. Несколько быстрых шагов мне пришлось закрывать глаза ладонью. Мерзкое солнце никак не желало оставлять меня, глаза мои не могли привыкнуть к нему и только в темноте подъезда я, встав на первую ступеньку, держась за перила и старательно моргая, смог вернуть себе зрение. Так случалось каждую весну. Когда светило становилось ярким и жадным, я больше не мог выносить его. При этом сколь угодно яркий, ослепляющий других людей искусственный свет оставался для меня приятным и легко переносимым. Моя старшая сестренка объясняла это явление моей ненавистью к естественному, мне же было приятнее воображать одну за другой физиологические причины, но при этом я так и не удосужился обратиться к врачу. Через две-три недели зрение, как правило, переставало столь болезненно реагировать на небесную жестокость, да и темные стекла очков оказывались неизменно полезны.

На площадке второго этажа, в правом для меня, поднимавшегося, углу, стояла картонная коробка с надписью "котята". Не чувствуя в ней ничего живого, я подошел и заглянул внутрь. Она была пуста. Это показалось мне занимательным и я присел, чтобы рассмотреть ее повнимательнее. В коробке не было ни шерсти, ни запаха, ни следов когтей, ничего, что могло бы указать на пребывание животных. Удивленный и странно раздосадованный, я поднялся и пнул коробку. Легко скользнув по желтым квадратным плиткам, она ударилась в черную железную дверь и я испугался, что в ответ та откроется, являя мне людей, чье присутствие было бы весьма неуместным. Стараясь не шуметь, я быстро поднялся на третий этаж и встал перед знакомой темно-коричневой дверью с желтой квадратной кнопкой звонка и большим глазком в золотистой оправе. Ожидая, я рассматривал толстый черный провод, тянущийся от звонка к уродливой дыре в белой грязной стене, окурки, забившиеся под железную раму, мертвых мух в щелях между сколотыми плитками, находя во всем этом нечто более занимательное, чем гибнущие звезды и пожирающие друг друга галактики. Поэтому, когда дверь открылась, мне понадобилось несколько секунд, чтобы оторваться от поглотившего меня зрелища и поднять глаза.

Он смотрел на меня так, как должно быть, когда-то взирал на своих многочисленных полногрудых партнерш, с тем же почти неуловимым презрением, с таким же затаенным любопытством, знающим все, чего можно ожидать, но надеющимся на неожиданность.

Молча, скривив губы он пропустил меня внутрь и закрыл за мной тяжелую дверь. Запомнив по старой привычке, сохранившейся с тех времен, когда я получал деньги за приятные визиты, что он повернул на два оборота по часовой стрелке черную ручку верхнего замка, я сбросил туфли и ощутил гладкую прохладу паркета. От хозяина квартиры, одетого в белую сорочку с кружевным воротником едва заметно пахло марихуаной, верхние пуговицы были расстегнуты и я видел мускулистую, безволосую грудь с маленькой свежей царапиной, надломленной посередине как единственная живая ветка на высохшем дереве. Не без удовольствия и волнения подумал я, что ее могла оставить моя сестренка. Проведшая последние несколько дней в компании Лены, готовившей ее к дебюту, она уже находилась здесь и я чувствовал это, как всегда знал, в какой день начнется ее менструация. Это было единственное свидетельство нашего родства, признаваемое мной.

Его волосы, более чем короткие обычно, еще более утвердились в этом и я подумал, что и он, должно быть, желал выглядеть как можно лучше в этот чудесный день. Мне только казались неуместными брюки из черного бархата и того же цвета лак на всех ногтях, но если это в его представлении соответствовало тому, каким он хотел видеть себя в тот день, я мог только приветствовать нежность и блеск.

Солнце из окна открытой кухни слепило меня. Кивнув в знак приветствия моему бесполезному для женщин товарищу, я скрылся в правой стороне, сбежал в уютную влажную прохладу ванной комнаты, где вымыл руки мылом с яблочным ароматом, глядя в круглой зеркало. Пригладив мокрыми ладонями светлые волосы, присев на край большой голубой ванны, я замер под ярким светом. Мысли мои снова и снова возвращались к тому странному мгновению, случившемуся в день моего десятилетия, когда я впервые ощутил себя не принадлежащим ни живому, ни мертвому, ни искусственному, ни бесплотному. Не было во вселенной вещества, из которого создали себя мои тело и разум, мои инстинкты и сознание, рефлексы и воображение. Я осознал себя существом самозародившимся и продолжающим этот процесс извне и вовне. Подойдя к своему отцу, я сказал ему об этом, обвиняя его во лжи, согласно которой он считался породившим меня, угрожая ему, презирая его.

-Наконец-то ты узнал и об этом, -рассмеялся он и я не понял, было ли то шуткой. К счастью, я никогда не спрашивал его об этом, будучи достаточно мудрым для подобного воздержания.

Глядя на себя в зеркало, я чувствовал близость момента столь же удивительного, как и тот, что неотвязно следовал сквозь мои чувства все эти годы. Моя плоть будет преображена, возможно, я обрету тот скрытый от меня самого облик, для которого все эти годы не могла взойти нужная луна. С улыбкой подумал я о том, что могу и ошибаться, что чувства мои могут обманывать меня и все, что должно случиться оставит меня равнодушным, окажется совсем не таким, каким я хотел бы его видеть, разочарует и опечалит меня, доставив всем тем не меньше удовольствия, чем и в любом другом случае.

Дверь, в которую вбиты были пластиковые головы жуков-носорогов, никогда на моей памяти не использовавшиеся в качестве вешалок, приоткрылась и улыбающаяся сестренка заглянула ко мне. Я махнул рукой и она вошла, не только закрыв за собой дверь, но и задвинув маленькую медную щеколду.

Волосы ее, разделенные прямым пробором, особенно светлыми казались мне в ту минуту. Свет синеватой тонкой лампы, неровно укрепленной над зеркалом сгорающими мечтами отзывался в них, щедро осыпанных алмазной пылью, искры серебряных теней вторят им, бриллианты золотых зажимов, вцепившихся в ее соски отбрасывают прочь любой блеск, всеми гранями своими ненавидя и презирая его, золотистые чешуйки на трусиках переливаются радужными надеждами, вся она сияет, вся кажется слишком прекрасной для любых теней и отражений, но когда я тянусь к ее золотым губам, останавливает меня.

-Ты сотрешь помаду. — и вместо поцелуя ее ручка, изогнувшись, пробирается под мои брюки, острыми коготками дразнит напряженный член, игриво и лукаво при этом улыбаясь, как всегда делала то в минуты непреклонного торжества.

Мне бы хотелось, чтобы лампа мерцала, чтобы свет ее был неровным, пульсирующим биением живого сердца в парализованном теле, но она была предательски спокойной и я мог понять ее, ведь таким же был бы и я, если бы все мои мысли занимало непостоянство электрического тока.

Ревнивая желчь возникла на языке моем, когда я подумал о том, что была она слишком красива для кого-либо, кроме моей сестры и меня самого и должна была принадлежать только нам двоим, но я немедленно отверг ее, ведь именно презренная необходимость, неизбежность всепроникающего долга, неотвратимость указанного и навязанного решения была тем, чему меня учили сопротивляться мои отец и мать, мои любовники и моя старшая сестра. Чувствуя, что все вокруг направляет меня к тому, чтобы отменил я свое решение и, схватив сестру за руку, увлек ее прочь от чужих мужчин, их сминающих рук и настойчивых членов, я, возмутившись столь безжалостному вторжению в мои мысли и намерения, лишь укрепился в том, чтобы довести задуманное до конца.

Развернувшись ко мне спиной, она уперлась руками в дверь, и пряжка ремня зазвенела, когда опустились до колен мои брюки. Не снимая с нее трусиков, лишь отодвинув в сторону тонкую полоску ткани, я вошел в мою никогда не отказывавшуюся от совокупления сестренку, горячую и влажную несмотря на то, что Лена всю ночь изводила ее оргазмами. Утром она позвонила мне, чтобы разбудить. В насмешках, обрушившихся на меня, когда она услышала мой сонный голос я слышал беспокойство, такое же, каким она одаряла меня, если я опаздывал на сеанс в кинотеатре или открытие выставки.

Сжав ее талию, я неторопливо двигался в ней, глядя на ее острые золотые ногти, представляя другого на своем месте, размышляя о том, стоило ли мне быть другим. Предопределенность возникала как следствие законов, только согласно им совершали свое движение скользкие галактики, неловкие планеты, тоскливые облака газа и пути их были единозначны, как только в одном, точно определенном месте может упасть капля крови, ведомая гравитацией и векторами силы. Точно так же из движения жидкостей, изменения электрических и электромагнитных полей, воздействия одного вещества на другое и всех вместе на живую материю возникают действия и поступки, слова и решения, только такие и те, какие будут определены сочетанием всех этих влияний, у которых есть только один исход. С самого своего возникновения вся вселенная, все условия и обреченности ее существовали так, что это, помимо неисчислимого количества прочих явлений привело к настоящему моему решению.

Слишком взволнованный для того, чтобы сосредоточиться на удовольствии, я продолжал привычное действие, но взор мой блуждал по комнате, отмечая сколотый кончик рога у среднего из черных жуков, длинную царапину на левом, отбитый уголок у голубой полочки, синий флакон с шампунем на ней, тонкую и высокую его крышку, выпуклый зеленый цветок на нем. Темнота указывала на то, что меньше половины осталось в нем содержимого и это позабавило меня, не прекращающего ритмичных движений. Быстро и сильно вглубь, медленно наружу, как она любила, как ей больше всего нравилось, отчего она и сейчас постанывала, кусая губу, что я видел в зеркале справа и, сквозь пряди белых волос тогда, когда она поворачивала голову в другую сторону. Очевидно, у хозяина бывало много пышноволосых гостей, остававшихся здесь настолько долго, что им приходилось или у них возникало желание мыть голову. Рядом с шампунем устроилась резиновая белка, старая и выцветшая, сжимающая в лапках орех размером с ее голову, маленький прозрачный пузырек с лубрикантом, узнанный мной лишь потому, что двойник его когда-то был и у меня. Серебристый иероглиф черной наклейки так и остался тайной для меня, но приятный сладковатый запах и мягкая вязкость были так приятны, что я покупал его до тех пор, пока он не оказался под очередным связанным с опасными веществами запретом. Все, что я люблю рано или поздно оказывается опасным или запретным и я привык с любопытством ожидать, когда станет доступным лишь мне преступающему то, чем многие годы привык я невинно наслаждаться.

Ванна, старая и розовая, всегда была приятна мне больше, чем новомодные устройства, взбивающие воду, чем должны заниматься только взбешенные страстью тела, только сдирающие занавеси ноги и скользящие по краю ванны руки, облепленные умирающей пеной. Cколько раз я барахтался в ней с запястьями, связанными прочной веревкой, скрепленными наручниками в то время как настойчивый член скользил в моем анусе и сам я стонал и кричал не меньше моей сестренки, смешивая с ароматной водой свое вязкое семя, то самое, которое излилось в нее одновременно с тем, как сама она прижимая друг к другу сгибающиеся ноги с трудом удерживалась на них, низвергаемая удовольствием и влагалище ее трепетало вокруг моей плоти, скользя по ней, судорожно сжимая ее так, словно она одна держала ее над пропастью и могла вытянуть к покорной ногам твердыне.

Пока я застегивал молнию и пуговицы на брюках, затягивал ремень и поправлял лацканы пиджака, она стянула трусики, забралась в ванну и, пальчиками правой руки раздвинув губки, выпустила из себя выброшенное мной, что сделала с улыбкой, которую я наблюдал в мутнеющем от горячей воды зеркале. Я помню, как она пыталась убедить меня в том, что сходство наших переживаний и выражения их означало справедливость утверждения о нашем родстве и сколько бы я не считал подобные доказательства несостоятельными, фотографии и видеозаписи служили неоспоримыми уликами того. Много раз я с восторгом, удивлением и страхом глядя на них наблюдал, как у нас троих, в каком бы возрасте мы ни были, возникают одинаковые выражения на лицах, если сходные ощущения испытываем мы или одно делим на всех. Никогда сестры мои не были так схожи друг с другом, как в мгновения оргазма или страдания, одинаковым был запах их менструальной крови и, если питались они одним и тем же, были здоровы и делили друг с другом одну воду, не мог я найти различий между выделениями их. Потому и не понравилось мне то, как она улыбалась, что слишком хорошо я знал причины, какие могли так исказить ее приоткрытые губы, выгнуть их, придать тем самым некую потаенную злобу лицу. Лишь одно обрадовало меня: никогда раньше она не способна была на то волшебное чувство, сладостное предвкушение опасного, разрушительного столкновения с тем, что еще недавно казалось слишком тусклым и нелепым, но стало теперь воплощением самых неукротимых желаний. Так выглядел я, впервые подносящий вибратор к промежности Лены, так выглядела сама она, вошедшая в мою комнату с пластиковым красным членом на кожаных черных трусиках. Угроза и страх, равноценные и равнозначимые, составляли завидный симбиоз в улыбке той и я вновь вспомнил пророчество великого ящера, у которого все больше и больше становилось причин сбыться.

Улыбка та казалась мне нескончаемой. Она улыбалась, вылезая из ванны, проводя на прощание по моему члену, оборачиваясь ко мне, исчезая в комнате. Было нечто странное в том, как она двигалась и в ее расслабленном, подразумевающем лишь отвлеченность молчании. Но я успокаивал себя тем, что все это могло быть создано и привнесено мной самим, слишком легко поверившим словам дракона и принявшим их как точнейший рассчет будущего. Мне всегда было приятно считать себя впечатлительным и сейчас я не мог удержаться, чтобы вновь не отметить эту свою особенность, полагая ее виновной во всем, что привиделось мне в моей маленькой сестренке.