Менее, чем через полчаса войско нолдор пробилось к самому дворцу. Двор того был плохо приспособлен к обороне; но относительно узкие ворота дали защитникам временное преимущество. Раэндиль, замерев, как статуя, смотрел на приближающуюся к нему смерть. Он уже мог различать лица. Вчера еще с многими из них он сидел за одним столом, пел им. Эльфы-изгнанники были гостеприимны, людей не сторонились, опасались только собратьев: их королева носила на шее ожерелье Наугламир, чей свет придавал ее облику величие одной из Валиэр. С Вардой сравнивал ее в песне Раэндиль, а молодая государыня — впрочем, разве у эльфов разберешь, почти девочка, вернее было бы сравнить ее с Ваной — опускала глаза в смущении.
У дворца был только один выход, и защитники быстро поняли, что загнали себя в ловушку. Помощи ждать было неоткуда — с Балара вряд ли кто успеет. Раэндиль все еще наблюдал за битвой во дворе. Вдруг среди оборонявшихся он заметил саму государыню Эльвинг — в кольчуге, с мечом. Вокруг нее образовался круг из пяти-семи синдар. И они сделали невозможное...
Несколько эльфов живым кольцом вокруг Эльвинг сумели прорваться вместе с ней за ворота и прорубили себе дорогу к побережью. Эльвинг в доспехе узнали не сразу; но через несколько мгновений за ними бросилась половина нолдор, под предводительством Амрода. Другая половина в тот же момент ворвалась во дворец. Раэндиль не мог оторваться от окна, не желая верить своим глазам, в бессилии вцепившись в мраморный подоконник: ну отчего же он не умеет драться — он был бы сейчас там, рядом с Эльвинг, защищал бы ее... По лестнице грохотали шаги.
На несколько мгновений Раэндиль увидел лица обоих Феанорингов под шлемами с поднятыми забралами: разные, но равно прекрасные, искаженные яростью и отчаянием. И каким-то чутьем он понял, что оба они испытывают к себе отвращение за содеянное, за кровь собратьев, застывшую на доспехах. Но выше всего — Клятва, что сжигает разум...
Они промчались мимо — то ли не заметили, то ли не сочли его интересным. Раэндиль отвернулся опять к окну. Там, далеко на прибрежных скалах Эльвинг и трое — уже только трое — воинов бились с толпой нолдор; шлема оставшегося из близнецов видно уже не было. Вот на мгновение Эльвинг показалась в просвете, образованном упавшим эльфом: вытянув руки, неумело держащие длинный меч, она медленно поворачивалась на самом краю обрыва, поводя мечом из стороны в сторону. Шаг за шагом пятилась хрупкая фигурка в кольчуге к обрыву. Вот она бросила меч, на мгновение застыла на самом краю обрыва, прижав руки к груди, словно пытаясь защитить нечто ценное — и Раэндиль с содроганием понял что это. Потом взмахнула руками, как птица — крыльями, и шагнула спиной в пропасть. Толпа замерла, потом бросилась к обрыву.
К прибрежным скалам без опаски сесть на мель подходил тяжело груженый корабль...
* * *
Раэндиль застонал во сне, проснулся и сел на кровати. В комнате была непроницаемая темнота. Только бледный свет луны чуть-чуть обрисовывал контуры предметов, придавая им нереальную полупрозрачность и легкость. Раэндиль провел руками по лицу — оно было мокрым от слез. Он разозлился — на свою судьбу, на свою беспомощность. Отчего, спустя семь лет, семь долгих лет в пути по дорогам Средиземья, этот кошмар не оставит его? В чем его вина — что он мог изменить, бродячий певец, никогда не державший в руках оружия, никогда не умевший защитить себя самого, не то что кого-то еще? Что он должен был делать — его бы убили в первую минуту сражения, он был бы лишь помехой...
Он всегда так боялся боли, крови, смерти. Оружие вызывало у него отвращение, ледяная сталь клинков заставляла внутренне содрогаться от так легко представляемого ощущения: вот это острие входит ему в живот, разрывая ткани, навсегда разрушая это странное чудо — его тело, которое умеет так радоваться всему, петь и танцевать, нравиться женщинам, такое гибкое и послушное. И он всегда старался избегнуть опасностей, связанных с войной — до сих пор это удавалось. Но тот всплеск рук государыни Эльвинг на обрыве, что снился ему почти каждую ночь... лучше было бы умереть раньше!
Он зажег свечу, в который раз залюбовавшись строгой красотой подсвечника — изящный силуэт цапли, замершей на одной ноге. Погладил пальцами вороненое железо — оно откликнулось благодарно и радостно. Здешние вещи были не совсем вещами, как заметил Раэндиль. С ними можно было говорить — и они слушали, они помогали тебе, если ты относился к ним с любовью. Так, в этом подсвечнике свечу не мог задуть и сильный порыв ветра. Сапоги из мягкой кожи не натирали ноги и не промокали, даже если он влезал в глубокую лужу. Те, кто делал эти вещи, вкладывали в них странную магию — или просто часть своей души.
Ему нравились здешние вещи. Ему нравилась сама Цитадель — огромная, вознесшаяся к самым облакам своими башнями громада, словно отлитая в невообразимых размеров форме из черного, как ночь стекла или расплавленного камня. Не противореча ни одной линией окрестным горам, она все же отличалась от них своей рукотворной красотой. Внутри было уютно — казалось, сами стены хотят принять тебя под свою защиту, успокоить, утешить. Ночью — дарят прекрасные сны, днем — силы работать, творить, радоваться жизни. Раэндиль ощущал все это — но на него чары обсидиановых стен не действовали: надо было сделать немногое, но почти невозможное для него — назвать это место домом. А он был — благодарный гость. Цитадель — странное, живое сооружение, дитя недр земли, выплеснувших из своих глубин темное пламя, застывшее четырьмя стройными башнями, надежно опирающимися на подковообразное основание — Цитадель не отторгала его, как иногда случалось с другими. Раэндилю рассказали, что только после грустного случая с человеком из Трех племен, едва не лишившемся здесь рассудка без причины, они поняли, что Цитадель не терпит попавших сюда против воли. Тем, кто считал здешних обитателей врагами, она становилась врагом сама.
Раэндилю нравилась здешняя жизнь — сытая, спокойная, размеренная. Никогда не знавший подобного покоя, он наслаждался каждым его проявлением: сытной и вкусной едой, которой никто не жалел, удобной и красивой одеждой, уютом своей комнатки. Вечера с книгой у камина, долгие верховые прогулки по окрестностям, интересные разговоры с местными жителями — все это было так здорово, что первые два месяца пролетели, как сон. Собственно, во сне и прошла большая их часть — он большей частью ел и спал, отсыпаясь за всю жизнь. Он поправился, лицо приобрело округлые очертания, на щеках появился здоровый, не лихорадочный, как прежде, румянец. Обязанностей у него никаких не было, никто не требовал никакой работы — и ленивый от природы Раэндиль не напрашивался на нее, своеобразно истолковав указание Наместника "не путаться под ногами". Он и не путался — просто ходил, стараясь ни в чем не отличаться от других. Так же одетый — сначала черное казалось непривычным, потом понравилось, жалко только, что каждая крошка видна — такой же молчаливый и спокойный, читающий те же книги.
Он наслаждался покоем и бездельем два месяца — почти ничего не увидел, кроме конюшни, библиотеки и столовой — времени не хватало, как ни странно: спал до обеда, ел, отправлялся на прогулку, возвращался, опять ел, и допоздна читал книгу, пока не засыпал. Но это его пока устраивало; общался он только со стариком из библиотеки, если того можно было так назвать — на вид не менее семидесяти, а вот по манерам, осанке, силе едва ли дашь сорок. Да еще иногда отправлялся верхом вместе с капризулей Лаххи, когда та соизволяла оторваться от своих дел, но это случалось нечасто. Маленькая ученица Целителя была, на взгляд Раэндиля, нездорово увлечена своей будущей профессией. Из лазарета она могла не вылезать часами, сутками — хотя не так уж и много ей дозволялось делать. Толкла какие-то порошки, сушила травы, стирала бинты, перевязывала раненых. Трудилась с самого утра до поздней ночи, и, что самое интересное, никто ее не заставлял, напротив, Ломелинн, Верховный Целитель, радовалась каждому приходу Раэндиля как поводу выгнать неуемную ученицу. Но что-то в снисходительном взгляде Ломэлинн — Ло-оммээ-лиинн, как нараспев произносили здесь — подсказывало Раэндилю, что когда-то та сама была такой же.
* * *
Ему нравилась здешняя жизнь, но не особенно — здешние люди. Хотя они и не вызывали неприязни. С Раэндилем все были безукоризненно вежливы. Это было как-то непривычно: на дорогах Средиземья бродяга-менестрель без гроша за душой особым почетом не пользовался. Впрочем, так же привычно сдержанны они были друг с другом. Его никто не выделял среди прочих, ни о чем его не расспрашивали.
Слишком уж обычные люди для этого странного места — Ангбанд, про которую ходили истории одна бредовей другой. Раэндиль сам внес немалый вклад в их распространение, ибо слушали их всегда, затаив дыхание. У Эльфов он пел и слушал сказания, баллады, песни о черной подземной темнице, откуда нет возврата, где замышляются и осуществляются козни неописуемо ужасные и отвратные. Люди были спокойнее, но страшные истории любили не меньше, правда, относились к ним с меньшим доверием — но большим восторгом. Люди больше любили слушать о подвигах смельчаков, обведших вокруг пальца самого Жестокого или даже Темного Властелина. А далеко на Севере, в племени Гномов, однажды услышал странную балладу о прекрасной твердыне, чьи обитатели равны по могуществу Стихиям Арды, чьи доспехи черны, как ночь, а глаза сияют, как звезды — и так далее. Балладу Раэндиль счел не меньшим бредом, чем рассказы о достающем до неба ужасном Черном Властелине — но все равно выучил, вдруг да пригодится. А самому ему было все равно.
Эльфы его не задевали, но и не привечали, только разве что у Эльвинг... Нет, лучше не вспоминать. Атани тоже не причиняли особого вреда, слушали с радостью, кормили с жадностью. Несколько раз на дороге ограбили, но почти не побили, отняли только скудные пожитки. Кого-то из Ангбанд ему встречать не доводилось ни разу — так далеко на северо-восток он не заходил. А верить рассказам он не привык — слишком хорошо знал сам, как ради загорающихся любопытством глаз слушателей прибавляются к повестям то хорошие концы, то страшные подробности. Так, что от первоначального повествования не остается и следов.
Но эти... Ему было несколько обидно, что они оказались такими обычными, заурядными — на первый взгляд. На второй Раэндиль сил не тратил. Люди как люди, ну, подумаешь, аккуратные и подтянутые, молчаливые, уравновешенные... Не обращаются в летучих мышей, не бросаются на всех с ножами. И благодатью особой не блещут, и глаза у них как глаза. Ну, красивые глаза, зеленые у всех, как у кошек, ну, так не как эти самые звезды. Подтянутые, физически развитые, не ходят — танцуют. На лошадях ездят, как родились в седле. Деловые все — с ума сойти можно: весь день в библиотеке пусто, везде пусто. Даже в столовой комнате — едят на бегу, как будто на пожар спешат. Кто оружие кует, кто за лошадьми следит, кто ткани ткет, все ведь с одинаковым усердием, как будто радость какая — работа. Та же Лаххи, ведь девчонка совсем, ей бы гулять — так ведь нет, стирает свои грязные гадкие бинты с видом полного довольства жизнью. И что странно — все как будто равны между собой: одинаково одеты, никакой надменности. Везде, где бы он ни был — кузнец и козопас никак не могли считаться равными по положению.
А тут этот их легендарный Наместник — кошмар всего Средиземья, герой половины его рассказов, фигура поистине эпическая — когда возвращается откуда-то из своих поездок, носится по Цитадели, как угорелый. Не посторонись вовремя — снесет, и не заметит. Что-то делает все время, то из оружейной мастерской его голос слышен — запоминающийся голос, трудно спутать с другим — то в лазарете собственноручно лечит раненых, то молодых воинов учит. То послов принимает — тут хоть одевается прилично: вид в одеждах из золотой и серебряной парчи, расшитых драгоценными камнями поистине царский. Поневоле в ноги упадешь, если увидишь: сам высоченный, красив до невозможности, на лбу — венец с сияющим камнем. Лицо жестокое, надменное. И манеры... Куда там многим Перворожденным Эльфам! Но те другие — с ними рядом покойно, светло. А этот внушает в первую очередь ужас и преклонение.
Но в обычные дни — одно недоразумение: словно вихрь, пронесется по коридору, оставляя шлейфом за собой смесь запахов дыма из кузни и лекарств из лазарета. А ночами — вот окно его покоев, третье справа — всю ночь, пока не рассветет, свет горит. Покои... сказать стыдно, что это за покои для Наместника Владыки Ангбанд — комната, не больше, чем у самого Раэндиля. И такая же полуобставленная, только на полу пушистые ковры — любопытный, как сорока, Раэндиль однажды оторвался-таки от подушки и книжки, и сходил в противоположное крыло, посмотрел в щелку.
Люди, как люди, подумал Раэндиль, снова перебрав в уме все увиденное здесь. Обычные, простые. А Людей Раэндиль, как он признавался себе в минуты размышлений, не любил. Впрочем, как и Эльфов, и Гномов. Вопросы, отчего же уже пятьсот с лишним лет в Средиземье идет война, его не волновали. Он родился во время этой войны, вырос, когда она шла — вяло, но непрерывно. Собирались отряды и уходили без возврата, становились калеками молодые здоровые люди... Все это не волновало его — он хотел только найти тихое уютное место и жить там, не утруждая себя работой, но в достатке. И — подальше ото всех.
Он еще не встретил такого места, что стало бы ему домом, такого человека, что захотелось бы назвать другом, девушки, которую хотелось бы взять в жены. У него не раз была возможность осесть, обзавестись домом, семьей, начать другую жизнь. Но везде, где бы он не появлялся, повторялось одно и то же: пару-тройку месяцев ему было интересно, потом одни и те же лица, голоса, дома начинали вызывать в нем неодолимое отвращение. Люди казались пошлыми и скучными до отупения, жизнь — черствой и пресной, как несоленая лепешка. Он уходил, приходил в новое место, и там ему казалось, что это — воплощение его мечты. А через несколько месяцев повторялось все заново.
Лишь в одном месте ему захотелось остаться навсегда, лишь у ног одной женщины сидеть вечно — шутом, придворным музыкантом. Это была не любовь, но уважение, смешанное с желанием обратить на кого-то всю привязанность, преданность, на какую он был способен. А он — не знавший никогда родителей, унесенных ветром войны, не знавший их ласки — способен был. Под внешним равнодушием, иронией, часто переходивший в цинизм, он был ранимым и чувствительным человеком, искавшим того, кому можно было бы довериться, не опасаясь предательства. Но судьба наделила его излишней наблюдательностью, еще более развившейся за полтора десятка лет скитаний. Глядя недобрым, презрительным взглядом на всех, попадавшихся на его пути, он не находил ни в ком из, встречавшихся ему ни ума, ни доброты, ни чистоты души — люди виделись ему тупыми и жадными, пошлыми и похотливыми.
Он искал кого-то идеального, наделенного всеми достоинствами одновременно: только такой или такому он считал достойным отдать себя, свою веру и любовь. Но их не было нигде. Словно осенний лист, гонимый равнодушным ветром, метался он по дорогам Средиземья — не находя себе места, не зная передышки. Теперь этот ветер занес его сюда. Надолго ли?
