Накануне Потопа: часть первая

Пронзительный детский крик поднимает мужчин на ноги. Две гиены рвут крайнюю тушу мамонта, уже добрались. Несколько охотников бросаются туда с камнями и палками — гиены опасные звери, хитрые и коварные. И очень умные. Эти пятнистые падальщицы знают доподлинно, сколь далеко летит камень, и не отступят ни на миг раньше.

Гиена намного крупнее волка, но с виду неуклюжа. Широкие плечи, скошенная спина, передние лапы длиннее задних, оттого зад будто приплюснут. Словно Великий Дух ещё в детстве шлёпнул гиену по заднице за её подлость. У неё всегда грязная и оттого резко пахнущая косматая бурая шерсть с редкими светлыми пятнами. Зато ни у одного зверя в степи нет зубов крепче гиеновых. Человек не всегда камнем может так раздробить кость, как сделает это гиена своими челюстями. Людям нужно её опасаться, особенно ночью, когда гиены бродят большими стаями. Всё, что плохо лежит, всё утащат. В один миг.

Отступили гиены перед людскими камнями. Но аппетит разыгрался, не хотят уходить. В темноте поблескивают сине-зелёные огоньки жадных глаз. Чёрный Мамонт с ярким факелом в руках остался у крайней туши и ещё двое юношей с ним. До утра теперь караулить. А гиены степенной трусцой направились к волкам.

Трое приблудных волков как будто уже насытились, однако не те это звери, чтобы отдать своё. Тоже охотники. Гиена крупнее волка и, наверняка, сильнее. Но, похоже, трусливее. Никогда не нападёт в лоб. Её приём: обойти сзади и вцепиться крепкими зубами во вражий хребет. Или просто цапнуть за ногу. Так и сейчас. Волки оскалили зубы и яростно рычат, сбившись в кучку. А гиены со своей коварной улыбкой, кивая голоґвами и задрав торчком короткие щетинистые обрубки хвостов, полубочком носятся вокруг, дожидаясь момента, когда какой-нибудь из волков зазевается и хоть на миг подставит спину. Однако серые начеку. И, кажется, совсем не боятся. Их трое, а гиен двое. Они проворнее.

Охотникам нет особого дела до звериных свар. Вернулись к кострам. Но двое оставшихся подростков с короткими дротиками сумели подкрасться к месту драки, покуда гиены безуспешно окружали волков. Волки — благородные звери. Не чета вороватым гиенам. Разом метнули юноши дротики, и один глубоко воткнулся в пятнистое плечо.

Истерично захохотала гиена, поджала хвост и, кривя пасть, понеслась прочь. Её песенка спета, ведь дротик отравлен. Пускай тот яд детский, не настоящий охотничий, всё равно гиене несдобровать. Потому что правильно дротик метнули. Скоро повалится наземь зверина, забьётся в предсмертґной судороге, испуская кровавые слюни. Так ей за жадность. И товарка её, оставшись одна, тут же скрылась в сгустившихся сумерках. Юноши, издав победный клич, вернулись обратно. Волки сыто разлеглись на траве.

Вокруг костров разговоры утихли. Люди спешат закончить трапезу, потому что их ждёт работа всю ночь. Одним предстоит охранять трофеи великой охоты от ночных мародёров, львов и гиен, другим нужно разделывать туши. Потому что времени мало. Летом мясо порґтится быстро.

Режущий Бивень поднялся одним из первых. Совсем стемнело. В трёх шагах от огня уже ничего не видать, покуда глаза не привыкнут. Однако кто-то молча стоит впереди. Старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень хочет его обойти, но у старейшины к нему дело.

— Режущий Бивень ранен. Он может спать эту ночь.

Теперь планы меняются. Он воткнёт в землю несколько бивней, натянет покрышкой шкуру и устроит шалаш. Но сначала он хочет предупредить Чёрную Иву, что ей придётся работать одной. Он направляется в сторону женского смеха, однако громкие крики с другой стороны останавливают его.

Случилось невероятное. Как будто тень мамонта вернулась в плоть. В кругу огней, весь в жутких красноватых отблесках, стоит страшный гигант. Распустив уши, пригнув грозные бивни к земле и поджав хобот, зверь угрожающе мотает головой.

Режущий Бивень бросается туда, даже не вспомнив об оружии.

* * *

Вогнутый Лоб шёл в конце стада. Вместе с молодым Урчащим Животом они прикрывали с боков Игрунью, перед которой семенил её Бурый Комочек.

Порядок в стаде блюдёт Старая Мамонтиха. Раз Вогнутый Лоб присоединился к её стаду, он должен был соблюдать порядок и не противиться. Он не пытался понять, куда столь упорно ведёт их вожак, ведь призывный запах реки давно уже был с другой стороны. Но все слушались вожака. И он тоже слушался. Шёл как ему полагается. Он не мог просто так взять и свернуть напрямую. Кто бы тогда прикрывал Игрунью с детёнышем? И кто бы исподтишка поглядывал на Густую Шерсть? Нет, Вогнутый Лоб даже не колебался. Надо — так надо. Вожак знает лучше. Вожак мудрее. Вожак заботится о них всех. И о нём тоже. Потому ему не нужно беспокоиться. Нужно только знать своё место. И идти, куда ведут.

А потом Старая Мамонтиха заметила Кроху. Все остальные побежали за ней. И Вогнутый Лоб тоже. Он не знал, кто такая Кроха, но сразу же понял, что та нужна их вожаку, что её нельзя оставить одну, а нужно взять в стадо. Конечно, никто не перечил. Всем вдруг захотелось в стадо нового члена. И ему захотелось. Он не сомневался, что захотелось. Ведь и он бежал вдогонку. Как и все. Как Густая Шерсть, как Игрунья, как её Бурый Комочек. Даже малыш тоже бежал, а взрослый большой мамонт разве мог не бежать? Никак не мог. Он соблюдал порядок.

А потом внезапно раздались какие-то стуки. Но им некогда было следить за стуками, они все так спешили догнать эту Кроху, один мамонт бежал за другим, никто не хотел отставать — а с боков вдруг вспыхнул огонь. И тогда всё вокруг заревело. Казалось, сама земля заревела. И небо тоже. Бывшая сзади за Вогнутым Лбом Короткохвостая вдруг рванулась вперёд словно бешеная, оттолкнув Игрунью. И тут что-то стукнуло Вогнутого Лба по голове, и в глазах его потемнело. На спину упала горящая ветка, его шерсть задымилась, он взвыл от боли. Порядка больше не было. Был дым, был огонь, были боль и отчаянный рёв. Вогнутый Лоб бросился прочь. Куда-нибудь прочь. Но в глазах оставалось темно. Он не заметил, как нога зацепилась за что-то мягкое, совсем маленькое и нежное. Он не видел, он только почувствовал, как другая нога утопает в тёплом шерстистом комочке. Он заревел ещё громче от ужаса. Но вдруг почуял, как Густая Шерсть убегает, одна сама, без других, без порядка. Он тут же рванулся за ней. Она теперь была его вожаком. Но она вдруг упала, с рёвом и грохотом, и помочь ей было нельзя. Вогнутый Лоб оббежал то, что лежало, и бросился наутёк дальше, но тут сверху перед ним упал камень и пробил землю как раз там, куда должна была ступить его нога. Вогнутый Лоб упал бы так же само, как Густая Шерсть, но он отчаянно не хотел падать. Он заметался в поисках выхода. С одной стороны были скалы, с другой канава с огнём, с третьей стороны наступал дым, а назад он не желал разворачиваться, назад вообще ходу не было. Только вперёд. В отчаянии Вогнутый Лоб бросился на скалу. Он в ярости ударил скалу бивнями, но скала выдержала, а один бивень нет. Вогнутый Лоб развернулся и бросился на другую скалу. Эта выглядела поменьше и вдруг поддалась. Скала зашаталась, с неё спрыгнул двуногий и побежал прочь. Вогнутый Лоб хотел броситься за двуногим, чтоб раздавить, просто взять и раздавить, но глаза мамонта смотрят в разные стороны. Один глаз видел убегающего двуногого, но другой вдруг заметил какую-то тень. Странную тень. Тень как будто звала за собой прямо в узкий проход между скалами, тесный проход выглядел очень опасным, но Вогнутый Лоб сразу послушался. Он привык к вожаку. Ему трудно без вожака. Если его вожаком будет тень — пускай тень. Лишь бы кто-то увел из этого ужаса. Лишь бы увёл.

Тень его повела. Тень оказалась хорошим вожаком. Не хуже Старой Мамонтихи. Может быть, это была уже её тень. Скукожившаяся от жара и дыма. Может быть. Вогнутый Лоб ничего не решал. Просто соблюдал порядок. Опять. Послушно бежал за тенью, повторял все её повороты и развороты. Больше не было страшно. Ведь вожак не боялся. Вожак знал, что делает, и Вогнутый Лоб не колебался, повторяя за вожаком. Больше не было больно. Сбоку вдруг выскочил двуногий со своей острой палкой, Вогнутый Лоб видел его одним глазом, и ему даже показалось, что он знает этого двуногого. Двуногий тоже как будто его узнал. Глядел на него и почему-то не метал. Второй глаз торопил мамонта дальше за тенью. И он пробежал мимо двуногого. А тот ничего не сделал. Вогнутый Лоб вдруг ощутил, что впереди уже никого нет. Тень куда-то исчезла, но дым тоже исчез и двуногие, впереди была степь, чистая, дальше — кусты, где-то за ними вода. Мамонт продолжал бежать, просто не мог остановиться. Но бежать было некуда. Без вожака — некуда. И тогда он перешёл на шаг. Он пошёл. Куда-то пошёл. Куда-то прочь.

Он вышел к воде. Как-то так само собой получилось. Он немного попил воды и сорвал несколько зелёных веточек на закуску. Но столь долгожданная река теперь не принесла Вогнутому Лбу никакой радости. Он был равнодушен. Ему уже вовсе не хотелось ни пить, ни есть. Ничего не хотелось. Он постоял у реки, как будто дремал, и побрёл назад в степь.

Его спина больше не горела, только немного ныла, а глаза давно уже вновь могли различать, но он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши как будто всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, словно сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни Игруньи, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи.

Вскоре он понял, куда бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, где осталось всё его стадо, что-то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов. Как будто страшно. Или просто как-то не по себе.

Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих.

Вогнутый Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки.

Могучий гигант столь огромен,

Прости, великий гигант!

Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, соверґшенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным. Он здесь в чужом стаде. А его стада нет.

Вогнутый Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев.

На мгновение ему стало страшно, чем-то жутким веяло от этой метки и надо бы её обойти стороной, подальше — но что было терять одинокому мамонту? Он вырвал хоботом знак, переломил пополам и разбросал бивнями груду камней у его основания и даже оставил поверх свою метку, помочился... Потом он заметил деревянные резные чурбаны. Они стояли совсем как двуногие и тоже пахли двуногими. Много их тут было. Но мамонт добрался до всех. Как добрался бы он до самих двуногих, если б они сейчас ему тут попались. Беззащитные. Без огня, без камней, без острых палок. Мамонт крушил и крушил. И потом испражнился на кучу обломков и хотел что-то сделать ещё: вырвать ближнее дерево, поломать, расщепить, разнести все деревья вокруг, сколько встретит — он бы мог это сделать, вполне, ему стало бы легче — но всё равно не он был хозяином и не Старая Мамонтиха. Нет! Такой огромный, такой могучий — и не он. Ярость его опустилась так же внезапно, как и вскочила. И всё так же нелепо Вогнутый Лоб побрёл дальше, а потом вдруг свернул на голоса.

Смеркалось. Его слабые глаза различили лишь длинные тени от скал по сторонам и ликующую красную пляску огненных языков впереди. Он обречённо шагал на языки. Он не хотел оставаться один. Он намеревался присоединиться к своему стаду, куда бы оно ни отправилось. Обратно занять своё место в строю и больше не покидать никогда. Конечно, он не обманывался. Его хобот не мог обмануться. Омерзительный запах поджаренной смерти пропитал всё вокруг, даже первые звёзды. И гиена, спутница вечной тьмы, вдруг захрипела почти под его ногами. Он не стал поворачивать. Он лишь удивился, какое странное место, смерть воевала здесь даже с гиеной, смерть меняла союзґника, смерть предпочитала двуногих. И он шёл к двуногим. Сам шёл к двуногим. Пересёк цепь огней и подкрашенной тенью остановился внутри красного круга.

Двуногие засуетились. Они вовсе не ждали его. В их руках не оказалось привычных палок. Они бросились врассыпную... но они окружали его со всех сторон. А он стоял, оттопырив уши и покачивая головой. Он знал, что двуногие чувствуют его нерешительґность, и сейчас острые палки появятся, прорастут, а затем полетят в его сторону и проткнут его шкуру, его спину, живот. А после двуногие станут петь, будто пытались выпустить звёзды — он это знал, но всё так же мотал головой, потому что только двуногие могли справиться с этой безмерной нелепостью. Не преходящей.

Но разве можно предугадать двуногих? Один из них, непохожий на всех, странно одетый и сильный во взгляде, вышел вперёд и поднял руку. Этот хотел говорить, говорить с ним, Вогнутым Лбом, и он заговорил:

— Люди не станут убивать Мудрого Лба. Но и Мудрый Лоб пусть не мстит людям. Люди отдадут ему жертву. Люди вернут ему то, что принадлежит его племени.

Из-за спины странного двуногого показался Рваное Ухо. Детёныш из стада Старой Мамонтихи, из его стада, Вогнутого Лба. Сын Задиры, которой нет. А детёныш есть. Один. Без матери. Двое двуногих подталкивали детёныша сзади, но тот уже заприметил сородича, поднял хоботок и жалобно затрубил.

Вогнутый Лоб рванулся к детёнышу. Двуногие не мешали ему, двуногие тут же исчезли во тьме, только их плотный запах не мог испариться, но Вогнутый Лоб не помнил уже о двуногих. Он обнюхивал и гладил Рваное Ухо. Нежно ласкал его хрупкую спинку своим мощным хоботом, а детёныш в ответ радостно тёрся о его заднюю ногу, выщупывая своим тоненьким хоботком воображаемое вымя.