Колян мотнул головой:
— Какой подвиг? Или ты издеваешься? Кто тебя научил пересмешничать? Тот скандальный...
— Сам сказал — без имён! — выставил руки кузнец, — Не будем их поминать всуе. Я вот тебя поминал на днях — и вот он — ты! Помянешь чёрта — явиться!
Потом — разозлился:
— А уж их-то — вовек бы не видеть! Я им — молот! Трезубец! Скипетр! А они! Меня! Хр-р-р! Ещё меня же заставили бедолаге цепи ковать!
— Ну, он поступил крайне опрометчиво, — Колян, казалось, пытался утешить кузнеца, — Мы, люди — недостойны Огня в наших телах.
— Это — так! — охотно согласился кузнец, — Люди — та ещё скотина. Зачем вам дана Душа — до сих пор не понимаю?! Только ты-то — причём?
— Как это? — удивился Колян, — Я же — человек.
Гаврилыч рассмеялся:
— Ты — человек? Посмешил!
— Тварь! Щука! — вдруг вспылил Колян, — А сам ты?
— Вопрос — снимаю, — спешно выставил руки кузнец, — Каюсь — грешен. И — смертен! Лишь надеждой питаюсь. Как сказал один из них — да возгорится из Искры — Пламя.
— Да-да! — кивнул Колян, — А ещё один, назвавшийся посланцем и сыном Единого, сказал, что мы по образу и подобию. Тьфу, на тебя! И меня ты заболтал! Разболтал, заразил недержанием языка! Тебе, Дух Горна, лучше молча творить руками! Твои уста лишь негодное творят! Не с тебя ли пошла присказка 'Язык мой — враг мой'?!
— Молчу-молчу! — закивал кузнец, с грохотом копаясь в своих заготовках, — Ты, Ольховый, игрушку свою оставляй. Как исправлю — сам тебя найду. И, вот! Прими в дар! Подумал про тебя, будто почувствовал, сделал.
И протягивает простенький такой, с виду, ножик. Финку. Колян, с поклоном, принял.
— Не могу поверить! — Санёк махал руками пока шли к машине, подпрыгивал на ходу, — Я! Лично — я! Знаю такого... Казалось, эти детские сказки -... Сказки! А оно — вон оно как! Не могу даже представить! А — Ты! Оказывается! А — Он! Да — вместе! Какова вероятность, что вот так вот, запросто?! Тут!
Колян лишь пожал плечами:
— Велика Вселенная! Невообразимо велика! Бесконечна! Звезды — редки и неисчислимо далеки друг от друга. И тем не менее — звёзды сталкиваются. Любой человек с телескопом за свою короткую жизнь может увидеть несколько таких вселенских ДТП. И что? Ничего. Это — обыденность. Сколько их? Звёзд этих? Не счесть? То-то! Ну, встретились два бесконечно далёких равноудалённых объекта! Что с того? Лишь краткая вспышка на долю мгновения осветила бесконечное Ничто. И ничего не осталось.
— Осталось. Я же — помню! — воскликнул Бабуин.
Колян резко остановился, в упор смотря на Санька:
— Удивляюсь я, да никак в толк не возьму, как такая мудрость может истечь устами из этой бесконечно пустой головы?!
И — улыбнулся.
— Да пошёл ты! — обиделся Бабуин.
— Пойду! — охотно согласился Колян, — Ты — со мной?
— Пошли! — не менее охотно согласился Санёк. — А ты, по-ходу, шутить научился? С почином! Ничё, браток, сделаем мы из тебя человека!
И, окрылённый, не увидел судороги, что прошла по лицу 'братка'.
Бабуин вскочил, тяжело дыша, растирая грудь, стиснутую спазмом. Ему казалось, что 'Пошли?' — прозвучало прямо тут, в камере. Голосом Коляна. Он метался вдоль стен, снедаемый тоской. По родным, любимым.
— Сирота?
— Да!
— Мама-папа — есть?
— Мама-папа — есть!
Бабуин встал перед грубой стеной и откинул голову, будто хотел с размаха вогнать лоб в 'шубу' стены. Но, ему опять послышалось:
— Мама-папа — есть! — детским голоском Дашки.
Потому Бабуин ногой перевернул стул, рухнул на него, за стол, уронил голову на руки на столе и зарыдал.
Что Маринка вернулась в город, Бабуин узнал спустя несколько минут, как она села в свою машину. Привокзальные таксисты прекрасно знали эту машину с характерными наклейками. На лобовом — 'Сирота', на заднем — 'Спасибо деду за Победу!'. Не сказать, чтобы редкие наклейки, и машина — обычная, почти, седан, баклажан. Как у всех. Только — чуть длиннее, на ладонь буквально. Не особо и заметно. Только вот для них, таксистов, эта машина — именная. Присматривали за машиной. И — вломили Маринку сразу же, наперебой, в три звонка. А вдруг Бабуин на бабе? А тут — баба вернулась?
Только тогда Санёк понял, зачем Колян топил баню и скоблил полати. Только тогда обратил внимание на стол во дворе, накрытый свежей скатертью. Теперь — под навесом. Который беседкой называть было преждевременно. Каркас, но — крытый.
И Дашка знала. Вон, перед зеркалом крутилась. Сарафаны примеряя, проверяя, как ленты, вплетённые ей в волосы Бабуином, идут к её нарядам.
Санёк чувствовал какое-то волнение. Ну, не соскучился же он по Маринке? Вот ещё, дурость! Она там, небось, развлекалась во все лодыжки, а он скучать тут будет! Ща-аз!
Именно поэтому, увидев машину на дороге, сразу же занялся делом — примеряя обрезки, оставшиеся от ремонта крыши к каркасу будущей беседки.
— Мамка! — визжащий ураган пронёсся по двору, чуть не раздавив взвизгнувшего кота и чуть не снеся (назло самому себе) прикрытые ворота.
— Как ты тут? — хриплым, прокуренным голосом спросила Марина.
— Мама, всё хорошо, не волнуйся, — частила Дашка, — Сытая, чистая, не скучала, никто меня не обижал. Мам, пойдём, мы тебя ждём.
— 'Мы'? — удивилась Марина.
— Проходи, хозяюшка, — сказал Колян, вытирая руки о полотенце, — Стол для тебя накрыли, баньку с дороги стопили.
— Это — кто? — опешила Маринка, застывая.
Бабуин только собрался открыть рот, как его опередила Дашка:
— Это дядя Коля. Колян! Он — хороший! Добрый! Он — из сказки! Он меня к Бабе Яге отведёт!
Все трое смотрели с удивлением на девочку.
— Бабуин! — грозно нахмурилась Марина, — Что это значит? Кто это?
— Чё? — огрызнулся Санёк, — Оглохла что ли? Колян это. Друг. Живёт у нас. Пока. Тебе-то — что?
— Ничего, — пожала плечами Марина, разворачиваясь, — Поехали, солнышко! Я по тебе соскучилась.
— Я по тебе тоже, мам, — Дашка обняла объёмное бедро матери, затянутое в джинсы, утыкаясь в выпирающее брюхо, — Только я не поеду никуда! Я тут теперь живу.
Марина будто на стену наткнулась. Как-то ссутулилась вся. Казалось — сейчас зарыдает. Нет! Она — не корова, реветь не будет!
— Успеешь, Марина Анатольевна, ты в тесную и пустую свою конуру, — вдруг как-то ласково (не стерпел жалкого вида поникших плеч пусть и бывшей, но — жены) сказал Бабуин, — Колян дело говорит. Баня — стоплена ведь уже. Устала теперь. Поезд, гостиницы. Успеешь. Иди, Дашка тебя целый день ждёт. Всё уже по пять раз переложила стопками. Марин!
Этот особый тон этого 'Марин!' всегда делал с ней что-то странное. Марина развернулась и, не зная — куда девать глаза, слепо и безвольно шла, ведомая ручкой дочери.
Бабуин сел на лавку, свесив с коленей руки, так и держа в них обрезок доски и карандаш, повесив голову.
— Что голову повесил, Санёк? — толкнул его Колян, — Веники я запарил, всё как положено — берёзовый для открытия дыхала, дубовый — для закрытия. Иди, проверь всё.
— Зачем? — отстранённо удивился Бабуин.
— Я что ли жену твою парить буду? — притворно удивился Колян.
— Сама! — огрызнулся Санёк, — Не маленькая.
— Посмотри на неё! — опять пихнул его Колян, — Она же на последнем издыхании! На силе воли лишь и держится! Вся перенапряжена, того и гляди — лопнет. Как пережатая пружина. Пропарь, разомни. Что ты, маленький? Мне тебя учить, как жену мять?
— Пошёл ты! — вскочил Санёк, — Не учи отца, и баста! Тоже мне! Советчик! Не жена! Понял! Хуже, чем чужая баба! С чужой мне хоть похер, кто там в ней обитал!
— Ужели ты верный, аки лебедь? — хлопнул его в лоб Колян, — Хавальник-то — завали! Делай, что велено! Можешь с женой не соединяться, хвост свой при себе держать. Твоё дело. И ей не до того сейчас. НО! Для глухих — повторяю: она как перевитая подпруга. Лопнет — заболеет. Извелась вся. Ужель не жаль её? Мать же дитя твоего.
— А-а!
— Ох, и тугой ты, Санёк, иной раз! Машину во двор спрячь.
Бабуин пошёл в дом за ключами, в дверях столкнувшись с Мариной.
— Машину во двор загоню, — буркнул он, — Ключи давай.
Марина посмотрела на него какими-то странно-испуганно-удивлёнными глазами. Казалось, что она настолько выбита из колеи или настолько устала, что просто не может понять — что происходит? Чего Бабуину от неё надо?
— Ключи? — переспросила она, — Не надо, Саша. Я сейчас поеду.
— Завтра поедешь! — зло бросил он, — Поедет она! Заедет! Иди в баню! Иди-иди! Дочка! За старшую там! Потом сменю!
— Есть, товарищ сержант! — вскинулась девочка.
— К пустой голове не прикладывай! — весело крикнул Санёк, найдя ключи в кармане джинсов Марины, брошенных на пол, подкидывая ключи и ловя обратно.
Он полчаса не мог решиться. Выпил две банки пива. Потом понял, что алкоголь уже не несёт с собой прежних, нужных для него свойств и не оказывает на него нужного воздействия, сам себе приказал:
— Сержант Бабуин! Встать! Слушай мою команду! Приступить к помывке вверенного вам тела!
Сам себе ответил:
— Есть, товарищ сержант! — И строевым шагом почапал к бане.
— Дочка! — крикнул он, специально топая по скрипучему порожку, — Пост сдавай!
— Сейчас, пап! Я вся в мыле! Мама меня моет!
— Бабуин! — кричит Марина, — Тебе чего надо? Ты зачем припёрся? Свали в туман!
— Свалю, свалю, — кивнул Санёк, доставая сигарету, прикуривая, — Обязательно свалю.
Докурив, крикнул:
— Даш, ты готова?
— Молчи! — голос Марины.
— Да, пап! Пост — сдала! — звонко кричит девочка.
— Ах ты! Папенькина дочка! — возмутилась Марина.
— Ай! Папа! Она меня бьёт! — вломила мать Даша, пулей вылетая из бани, держась за попу.
И влетая в большое махровое полотенце. Бабуин обхватил, завернул, обнял, поцеловал в потный нос, перевернул, вынес, отнёс в дом, усадил на диван.
— Будь умницей, — тихо попросил он.
— Понява! — кивнула девочка, затыкая уши пуговками наушников.
Коляна нигде не было видно. Потому Бабуин стянул с себя майку, треники — полетели на диван в предбаннике.
— Ты чего задумал, Бабуин? — в испуге прижалась к стене Марина, прикрываясь руками, сжимаясь, — Не дам! Ничего не будет! К шалавам своим иди!
— Надо больно! — огрызнулся Санёк, надевая колпак на голову, присел, проверяя веники, — А ты чего прикрылась? Там есть что-то, чего я не знаю? И чего я не видел? Чем успела испортить своё тело?
— Гражданин Бабаев, напоминаю вам, что я вам — не жена. И вы...
— Какая ты скучная, Маринка, — вздохнул Бабуин, — 'Гражданин', 'права'. Тьфу! Плохая девчонка! А ну влазь на полати! Бить тебя буду! Пока от тебя мокрого места не останется.
И плеснул водой из ведра, где заваривался берёзовый веник на камни. Марина, несмотря на грозные слова Санька, улыбнулась. Или как раз улыбнулась, потому что слова были грозные. Схватила колпак, полотенце, плеснула на раскалившиеся доски водой, взобралась на полати.
— Попала ты, девочка моя, под санобработку, — строгим тоном возвестил Бабуин, — Будем мы сейчас из тебя выколачивать дорожную пыль, гостиничный пот и вонь чужих мужиков.
От последнего слова Марина собралась то ли встать, то ли сказать что-то, её белое тело заколыхалось, но тяжёлая рука прижала её, накрыв ягодицы.
— А зопе слова не давали! — продолжал зачитывать прокурорским тоном Бабуин.
Он облил жену тёплой водой, достал из ведра веник, всполоснул и положил меж её лопаток. Марина тяжело выдохнула.
— Загнала ты себя, Маринка, — покачал головой Бабуин, — Работаешь, как лошадь, подставляешь как кобыла. Хвост прижми! Нет тут сейчас твоей власти. И не будет больше! Будет, как я скажу! Понява?
— Понява! — вздохнула Марина, — Бабуин, а я тебе говорила, что ты — сволочь?
— Вот ты и напросилась на порку, девочка! — радостно возвестил Бабуин и стал охаживать бока и бёдра Марины веником, приговаривая, — Говорила, говорила, заговаривалась! Гуляла, гуляла, да — загуливала! Блудила, блукала, да — заблудилась! Гоняла, гналась, за — загналась! Пахала, пилила, да — упахалась. Вздыхала, пыхтела, да — выдохлась. Любила, страдала, да — выиклась! Родила, растила, да — выродилась!
Марина, разинув рот, слушала, прислушивалась. Такого она от Бабуина просто не ожидала. Прислушивалась, прислушивалась, да — разревелась. Впервые за несколько месяцев.
Бабуин видел, как сотрясаются её плечи. И не от ударов веником. Не жалел. Обливал водой, чтобы не сварилась, и опять охаживал веником. Обливал, переворачивал, опять охаживал, нежнее, бережнее. Когда он перевернул её, будто плотину прорвало. Она прервала его присказки и стала сама ему зачитывать. Не в такт, сплошь матом, но он — слушал, да веником махал, охаживал. Им обоим надо было выговориться.
— Пошли, — грубо прервал Марину Бабуин, — А то сваримся!
Они окатились водой, вышли в предбанник. Молча курили. Пили холодный квас, стоящий у выхода в ведре с плавающим льдом.
— Молчи! — оборвал Бабуин, видя, что она собирается что-то сказать, — Не желаю ничего слышать! Понява?
— Понява! — согласилась Марина, — А ты меня только веником пороть будешь?
— А ты на что рассчитывала, а? — огрызнулся Бабуин. Просил же — молчать, — Я в тот толчок к кучке буёв не полезу. Семя сначала своих ухажёров вымой из себя!
— Сука! — вскинулась Марина.
— Сама! — вскочил Бабуин, — Сказал же — заткнись! Или я тебе рот мочалкой заткну! Поняла? Ты — мать Дашки! Всё! Я тебя — парю! Привожу в норму! Даже разговаривать с тобой буду! НО!
Бабуин оскалился и занёс руку для удара наотмашь. Обратно сжав кулак, им ткнул в дверь:
— В парилку, глядь!
Марина, пихнув крутым бедром Санька, будто он мешал её проходу, нырнула в адский туман бани.
— Ай-ай-ай! — причитала она.
Всё прокалилось. Потому не слышала, как Бабуин с размаху приложился головой о притолку. И не потому что высокий. Боль — помогла. В голове прояснилось. Но, недостаточно. Когда он приступил к массажу, разминая прогретое тело своими большими руками, Марина повернула голову и простонала (Санёк мял, не жалея):
— Приятно осознавать, что хоть часть тебя — всё ещё признаёт меня женщиной.
Санёк — взвыл. 'Часть его' чуть не тыкалась ей в лицо.
— Отвернись! — велел он, — Не для тебя!
— Ну, хоть повидались! Привет! — сказала Марина и... поцеловала. Чего никогда себе не позволяла.
С матами и руганью Санёк вылетел из бани.
Он курил и курил. Марина тихо вышла, встала перед ним на колени.
— Саша, — тихо позвала она, беря его лицо в ладони, — Давай попробуем всё заново?
— Людей смешить? — глухо, как из колодца, ответил он, — Ничего не изменить. Ничего не исправить. Нас — не изменить. И — не забыть. Ненавидеть при этом?
Он скривился, как от боли:
— Когда же ты заткнёшься! Сказал же — молчи!
— Молчу, — покорно опустила голову Марина, — А пороть будешь?
— Ты не затнёшься! Никогда. — Простонал он.
— Никогда! Пошли. — Она потащила его в баню, — Не будет порки, хоть попарь.
И Бабуин очень бы удивился, если бы следом не услышал:
— Не особо и хотелось. Тоже мне, достижение!
