— Вполне, — ответил Антон. — Я заполучил двух информаторов среди шотландских депутатов, которые обязались склонить их фракцию голосовать заодно с Питтом — а это совершенно редкий прецедент. А также возродил к жизни агента, вращающегося в высшем свете Лондона — это значит, что все сплетни о короле и его правительстве будут наши.

— Третий агент, поди, женщина? — понятливо заулыбался Трейяр.

— Извините, это секретная информация,— отфутболил его Антон, но тоже с улыбкой. И добавил уже всерьез: — Таковы правила службы разведки.

— Но откуда Вы их знаете? — удивился юрист. — Ведь на войне Вы были егерем, а перед этим — учителем....

— Прочел о приемах разведки в книгах, — лучезарно улыбнулся Антон.

— А-а, тогда понятно. Ну что ж, я буду рад сообщить министру Талейрану, что его протеже с порученным делом вполне справляется. Спокойной ночи, мсье Фонтанэ.

Глава сорок четвертая. Премьер и журналист.

В пятницу депутаты Палаты общин проводили последнее рабочее заседание (перед выходными), на котором ожидалось присутствие премьер-министра для ответов на вопросы депутатов по поводу начала переговоров с Францией. Антон решил послушать Питта и посмотреть на него с гостевой галереи. Когда депутаты покончили с обязательной молитвой, в зал из бокового прохода вошел очень высокий и худощавый блондин лет тридцати пяти и сел на заранее приготовленное для него свободное место. Был он одет в черный камзол, из-под которого выглядывали белоснежные брыжжи, а его шея была замотана в белый же платок.

— Вот и Питт наш любезный появился, — произнес вполголоса присоседившийся к Антону молодой джентльмен с тетрадью и карандашом в руках. "Журналист...." — мельком отметил Антон и перенес свое внимание на премьера.

На лице Питта сразу выделялся торчащий задиристо прямой нос, слегка уже красноватый. "Он поддает что ли?" — недоумевающе отметил Антон, но тут спикер поднял премьера с места и предложил депутатам задавать ему вопросы.

— Расскажите, многоуважаемый сэр, о ходе наших переговоров с французской делегацией, — предложил, чуть привстав со скамьи, седовласый джентльмен.

Питт емко охарактеризовал ход переговоров, поздравил всех с договоренностью об обмене пленными, а по поводу отмены торговой блокады метко сказал, что в этом вопросе пока идет перетягивание каната. Потом были новые вопросы, на которые последовали столь же точные, а иногда оригинальные ответы, которые очень Антону импонировали. "Питт ничуть не уступает политикам 21 века по живости реакции и кругозору" — решил попаданец. — И то, что он любитель выпить, ему ничуть пока не мешает. Вероятно, это компенсация отсутствия общения с женщинами. Или он вызывает все-таки проституток? Надо бы это выяснить через Элизабет...."

— Опять вывернулся хитроумец, — пробурчал тот же журналист. — Французы давят его дипломатов как клопов и скоро вынудят отдать назад Мартинику и Гваделупу, а он улыбается, как ни в чем не бывало....

— Но взамен французы отменят торговую блокаду, — слабо возразил Антон.

— Вы точно знаете, что отменят? А вдруг еще чего-нибудь потребуют в обмен? Например, свободу Ирландии? Или Вам неизвестно, сэр, что ирландские католики шлют французским революционерам призывы о помощи?

— Это мне известно, сэр. Но Франции тоже нужен мир с Великобританией, поэтому их призывы наверняка останутся без ответа.

— Ого! А ведь Вы только что сообщили мне важную информацию, сэр. Или это Ваши домыслы? Кто Вы, сэр?

— Напишите в своей газете, что эту новость Вам сообщил "информированный источник в составе делегации Франции".

— Так Вы француз? Оля-ля! Но имени своего мне не сообщите?

— Вы ведь журналист и, значит, вполне способны узнать личность любого человека. Но если Вы хотите и впредь получать от меня конфиденциальную информацию, то лучше имени моего не знать. А для простоты нашего общения можете звать меня мсье Форжерон, что соответствует вашему "мистер Смит". Кстати, а каково Ваше имя?

— Генри Босуорт. Пишу в "Таймс".

— Симпатичная газета, — сказал Антон. — Хотя я прочел пока только один ее номер. Вы ведь располагаетесь на Флит-стрит?

— В самом ее центре, мсье Форжерон. Впрочем, может быть, скажете мне свое имя? Для простоты общенья? Мы же, вроде бы, сверстники....

— Меня зовут Антуан.

— Тогда, Антуан, не пойти ли нам посидеть в пабе? Здесь ничего интересного уже не будет, гарантирую....

— В пабе я еще не бывал, да и вообще не пил пока эля....

— Это Ваше большое упущение, Антуан. Но мы его сегодня ликвидируем. И пойдем мы в хорошо мне знакомый "Чешир Чиз" на той самой Флит-стрит. Уверяю, что публика там вполне пристойная, ибо простецов отпугивают повышенные цены. Но Вы, надеюсь, не страдаете дефицитом шиллингов?

Когда Генри и Антон вошли, наконец, в паб "Чеширский сыр" (ютившийся в узком переулке и сам весьма небольшой), там толкалось довольно много народа. Антону сразу понравилось тепло, исходящее от небольшого камина с оградкой из железных прутьев (на улице же царила промозглая погода). Свободным был всего один табурет, на который Генри и усадил заморского гостя. Впрочем, бармен заметил этот недочет и принес из подсобки еще табурет, хоть и очень узкий. Генри заказал сразу четыре кружки с портером, а впридачу к ним два стейка из говяжьего антрекота с луково-картофельно-бобовым гарниром — ибо проголодаться новые приятели успели за длинную дорогу вполне.

Портер в восприятии Антона ничем не отличался от темного ирландского Гиннеса, имевшегося в любом приличном пивбаре Москвы, но, желая порадовать Генри, он пил его как райскую амброзию и потому, в самом деле, получил удовольствие. Еще большее удовольствие ему принесло поедание в меру прожаренного, сочного стейка. Гарнир они тоже подмели вчистую и стали еще оглядываться, чем бы закусить вторую кружку портера. Опытный бармен мигом понял требовательный взгляд Генри и передал им тарелку с фирменным сыром — вероятно, тем самым, чеширским. Впрочем, пить вторую кружку они уже не торопились, а стали цедить эль и смаковать сыр, показавшийся Антону очень вкусным.

Вокруг все говорили и гомонили без оглядки на соседей, а входная дверь иногда хлопала, впуская новых посетителей и выпуская прежних. Вдруг от двери раздался вскрик "Генри!", на который журналист поднял живо голову, улыбнулся и помахал приветственно рукой двум вошедшим джентльменам, пояснив Антону, что это тоже газетчики. Один из подошедших знакомцев Генри был высокий, худой и невозмутимый, другой напротив олицетворял жизнелюбие и отличался дородностью. Он и стал в основном говорить за всех в новообразованной компании, дополнительно воодушевившись, когда узнал, что витийствует в обществе французского дипломата. Вскоре Джордж (так он представился Антуану) доложил, что они с Винсом идут в театр Друри-лейн, но по дороге решили промочить горло кружечкой эля.

— Что за спектакль там будут представлять? — поинтересовался Антон.

— "Ночь ошибок" Голдсмита, но с современными переделками. А женщины по ходу пьесы там раздеваются почти догола!

— А можно ли еще купить билет на эту пьесу? — с подъемом чувств спросил Антон (вспомнив виденный им по рекомендации отца фильм с участием Олега Даля, Марины Нееловой и Константина Райкина).

— Не зна-аю.... — ответствовал Джордж. — Пьеса эта идет, конечно, не первый день, но ажиотаж вокруг нее возник приличный. Впрочем, втридорога у перекупщиков всегда билет найдется!

— Ты как, Генри, не против туда сходить? — спросил Антон. — Билеты куплю, конечно, я.

— Мне вообще-то статью о сегодняшнем заседании парламента написать надо, — слабо возразил журналист.

— Ерунда! — воскликнул Джордж. — Сядешь за нее ночью и к набору успеешь. В первый раз что ли? Пошли, не разбивай компанию!

Глава сорок пятая. "Ночь ошибок" в трактовке театра Ройял

Возле Ройял театра на улице Друри-лейн, отгороженного от проезжей части металлической решеткой, толпилась публика, а на прилегающих улицах стояли многочисленные кареты. Когда четверка приятелей протолкалась ко входу в театр, Джордж поймал за рукав какого-то парнишку, тот привел к ним через пару минут солидного на вид мужчину, и Антон с Генри за несколько шиллингов стали счастливыми обладателями билетов на вечерний спектакль. Не мешкая, вся четверка прошла внутрь театра и, не сдавая верхней одежды в гардероб (не было в ту пору такой услуги!) пошла в партер в поисках свободных мест. Однако все скамьи там были уже заняты, и потому им пришлось отправиться в амфитеатр, где места нашлись (на третьем этаже, рядом с разнотипно одетыми лондонцами!). Впрочем, вид на сцену с их мест оказался сносным, а свои рединготы они сложили рядом, приобретя вполне светский облик.

Внутренность театра оказалась привычной Антону, лишь скамьи вместо кресел его раздражили. Он перевел свой взор на ложи, где красовались аристократы, и стал их по очереди осматривать, досадуя на отсутствие бинокля. Подивился, что некоторые дамы и даже кавалеры были в масках. Молоденькая дама в одной из лож показалась ему знакомой (дочь Элизабет?), но ложа эта была так далека, что сказать с уверенностью было невозможно. Рядом с ней сидел какой-то франт, снабженный лорнетом, который он поворачивал то влево, то вправо, и время от времени комментировал спутнице свои наблюдения.

Но вот из складок занавеса на авансцену вышел мужчина в старинной одежде и в парике, который весьма звучно объявил:

— Леди энд джентльмены! Сейчас труппа нашего театра представит на ваш суд самую известную пьесу мистера Голдсмита под названием "Ночь ошибок". Действие в ней происходит во времена, отдаленные от нас на 25 лет. За это время в Лондоне выросло новое поколение, которому одежды, понятия и даже слова того времени могут показаться архаичными. Поэтому мы взяли на себя смелость заменить вычурные выражения автора на более простые, а также осовременить поведение его персонажей. О том, как у нас это получилось, вы можете выразить свое мнение в конце спектакля: аплодисментами или свистом.

Тут занавес стал раздвигаться, а ведущий поспешил уйти со сцены, которая изобразила внутренность гостиной в доме сельского сквайра. В кресле зрители увидели хозяина лет шестидесяти, а перед ним женщину ему под стать с вызывающим выраженьем на лице, которая начала говорить:

— До чего вы упрямы, мистер Хардкасл! Кроме нас во всей Англии нет никого, кто не ездил бы изредка в Лондон стереть с себя ржавчину! Наши соседки мисс Хогс и миссис Грисби трутся там каждую зиму по месяцу и наводят на себя лоск!

Воистину! — взревывает мистер Хардкасл. — Трутся они там по месяцу, а набираются тщеславия и жеманства на целый год! В мое время столичные сумасбродства ползли к нам как улитка, а нынче летят быстрее дилижанса!

— Осточертели вы мне с воспоминаньями про то время! В итоге мы живем в старой развалине, которая смахивает на гостиницу — с той разницей, что никто в нее не заезжает!

— Но Дороти, вспомните: это было время, когда мы встретились и полюбили друг друга! Четверть века назад!

— Вечно вы меня старите, мистер Хардкасл! Мне было всего двадцать, когда я родила Тони от мистера Ламкина. Прибавьте к двадцати двадцать — сколько получится?

— Сейчас посчитаем: к двадцати прибавить двадцать.... Ровно пятьдесят семь лет.

— Ложь, ложь! Тони еще не достиг сознательного возраста!

— И никогда не достигнет с теми мизерными знаниями, что он у вас получил.

— Это неважно. Ламкин оставил ему приличное состояние. На полторы тысячи фунтов в год он сумеет прожить и с теми знаниями.

— Его знаний хватает лишь на всевозможные проделки и озорство.

— Таков уж его нрав. Зато согласитесь, мой дорогой, у мальчика есть чувство юмора.

— Если прибивать к полу башмаки лакея, подражать в любой час суток иерихонской трубе и щекотать служанок почитается смешным, то да, юмор у него есть.

(За сценой раздается рев трубы).

— А вот и ваше любимое произведение, — с ехидцей говорит мистер Хардкасл.

В комнату, ухмыляясь, входит молодой повеса в верхней одежде и манит к себе мать.

— Тони, радость моя, куда это ты собрался?

— Меня ждут в деревне, в "Трех голубях".

— Так я и думал, — вмешивается мистер Хардкасл. — Трактир, давно насиженное местечко.

— Но Тони, — тревожится мать, — Подумай, в каком низком обществе ты проводишь время!

— Не такое уж и низкое: сборщик налогов Дик Маггинз, коновал Джек Слэнг, шарманщик Аминадаб и жонглер Том Твист. Все парни при деле, с откровенными бездельниками и пьяницами я не вожусь. Но ма, мне нужно немного денежек....

В общем, пьеса в исполнении артистов Королевского театра Лондона вполне увлекла Антона Вербицкого, побывавшего во многих московских театрах и видевшего различные изыски: от Виктюка до Богомолова. Здешние артисты глубоко вжились в свои роли и буквально жили на сцене, заставляя поверить в реальность происходящего и своих зрителей — несмотря на глубокую социальную разницу между ними.

А в пьесе тем временем появились очень взыскательные к мужчинам юная Кэт и Нэвилл (племянница миссис Хардкасл), ожидающие приезда лондонцев Марло и Гастинга (первая — незнакомого ей жениха, а вторая — тоже жениха, но вполне знакомого), Тони же встретил лондонцев в трактире и направил их в свой дом, выдав его за гостиницу, а мистера Хардкасла — за ее управляющего, выживающего из ума. Истинные джентльмены Марло и Гастинг повели себя в "гостинице" по-хозяйски, чему хозяин стал очень удивляться, но терпеть в силу старинных законов гостеприимства.

Случайно Гастинг встречает мисс Нэвилл, удивляется ее появлению в гостинице и радуется, но его подруга открывает ему глаза. Тотчас они соглашаются, что мистеру Марло открывать глаза нельзя, ибо у него есть две особенности: быть развязным с дамами полусвета и очень смущаться в присутствии порядочных дам. С открытыми глазами он точно убежит от смущенья в Лондон и тогда крах ожидает и Гастинга с Нэвилл. Оба они поддерживают Марло в убеждении, что они находятся в гостинице, в которую вот-вот зайдет Кэт.

Когда она входит в дом, то Нэвилл сводит ее с Марло, тот мнется и мекает, не поднимая глаз и все более раздражая Кэт, и она покидает его. Нэвилл рассказывает ей, что Марло принимает ее дом за гостиницу, а отец твердит о бесцеремонности с ним этого Марло. Тогда Кэт прикидывается буфетчицей, попадается ему на глаза, и этот джентльмен по привычке начинает заигрывать с такой милочкой и, конечно, лапать. Она вырывается за счет того, что ее платье остается в руках наглеца, и бежит к двери в одной короткой сорочке, сверкая голыми ногами и руками. То есть происходит первое из обещанных молвой женских обнажений, которое зрители-мужчины встречают лавиной аплодисментов.

Кэт теперь понимает, что его стеснительность с ней в качестве дамы можно и нужно преодолеть. Отец собрался уже указать горе-зятю на дверь, но дочь его притормозила, пообещав, что Марло под ее руководством исправится. Тем временем Гастинг и Нэвилл, до совершеннолетия которой еще долгих три года, собираются устроить побег с последующим браком. Но драгоценности Нэвилл (все ее состояние) хранятся в шкатулке у миссис Хардкасл, а их хотелось бы прихватить. Тони, которого мать прочит женить на Нэвилл, а ему этого страсть как не хочется, решает им помочь, выкрадывает шкатулку и передает Гастингу. Тот просит Марло положить драгоценности в его карету, а Марло решает, что в сейфе у хозяйки гостиницы они будут сохраннее — круг замкнулся.