Приключения Звездного Волка

А под паутиною оказалось лицо — довольно прекрасной красивой девушки с закрытыми, очевидно, на ночь, глазами, — и надо ж было такому случиться, что, смахивая паутину, я слегка хлопнул девушку по носу. Нос был теплым...

(Да, друзья мои, нос был теплым!..)

'Больная, наверно!' — испуганно подумал я.

— Сам ты больной! — рассердилась вдруг незнакомка. Но это еще полбеды: пошире открыв глаза, она недовольным певучим голоском витиевато спросила, по какому такому праву я ударил ее по носу.

Я, даже забыв, что это сон, оторопел и лишился дара речи. Но потом, вспомнив, что это сон, вновь приобрел его и, в присущей мне манере галантно и культурно извинившись, заверил красотку, что вышло это случайно-нечаянно, что ничего дурного я в виду не имел, а хотел только убрать мусор с ее прекрасного личика.

И — девушка грациозно улыбнулась и заметила, что коли уж начал, то надо доводить дело до конца, тем более что она больше уже не сердится. И тогда, друзья, снисходительно, впрочем, понимая, что это всего лишь сон, я окончательно очистил картину от грязи, смело стерев свежим носовым платочком пыль даже с ее бездонного декольте.

И незнакомка кокетливо оправила прическу — у нее были чудные льняные волосы — и капризно попеняла вашему пока еще довольно пассивному слуге:

— Ну что стоите как дурак? Дайте же даме руку!

Я дал, и она, подобрав длинный подол, ловко перемахнула через раму и спрыгнула на пол рядом со мной.

Знаете, она тоже показалась мне чем-то знакомой, хотя тщетно перебирал я в своей цепкой памяти очень и не очень близких мне девушек. Да признаться, не больно-то я напрягался — сон, он и есть сон, — и мы под ручку церемонно пошли вперед: туда, куда повела меня она, моя диковинная новая подруга, болезненное порождение сладостных Морфеевых грез.

Мы шли через залы и холлы, и во всех было множество людей, одетых в какие-то старомодные, допотопные наряды и тоже покрытых паутиной и пылью, подобно моей дорогой фее до того как я ее вытер.

Кавалеры приветствовали ее галантными поклонами, а дамы, хотя и надменно поджимали губки, — она была гораздо красивее и чище их! — дамы приветствовали ее тоже.

Со всех сторон неслось:

— О дорогая, ну наконец-то!

И:

— Привет, крошка! Тебя все-таки выпустили?!

А она как королева гордо шествовала под их ревнивыми и восхищенными взглядами, и я гордо шествовал рядом с ней тоже.

Пройдя сквозь метровой толщины стену (это оказалось совсем не так больно, я даже почти не ушибся), мы вынырнули в укромной, сокрытой от посторонних назойливых глаз келье, и она... она, остановившись подле огромной как космодром кровати, вдруг вся задрожала, точно осиновый кол на ветру, и, побледнев, прошептала:

— Люби меня как я тебя!..

Гм, я солдат, друзья, вы все это знаете. А приказ для солдата, даже во сне... Да что там говорить, вы все это знаете...

И я полюбил ее, я полюбил ее очень пылко и очень сильно, со всем жаром юношеской страсти, которая, возможно, знакома еще даже и вам, теперешним молодым. А потом, во сне, я еще раз заснул и в том, другом, новом сне снова ее полюбил.

(Знаете, как-то не слишком хочется далеко углубляться во всяческие скабрезные подробности и разные там мерзопакостные детали, до которых порой так охочи некоторые — я подчеркиваю: некоторые! — современные читатели. В скобках замечу только одно: все было весьма достойно и очень даже прилично!)

Но тут...

Но тут откуда-то, очевидно, из замкового курятника, донесся крик первого петуха.

'Подлая птица! Ну что ей не спится?' — с тихой укоризной подумал я, обнял любимую покрепче, решив еще какое-то время ее поцеловать, томно склонился над близлежащим челом и... наткнулся губами на что-то остренькое и холодное...

Кончиком пальца провел я от наконечника этого предмета к его рукоятке — и попал прямо девушке в рот. О небо! Что это у нее во рту? Неужели у нее во рту нож?! Неужели она хочет меня им убить?..

Я офицер, друзья, вы все это знаете. А риск для офицера, даже и во сне, — дело привычное, такова уж наша самая гуманная на земле профессия. Но тут... Клянусь, тут даже и генералиссимусу стало бы тошно...

Трясущимися от недопонимания руками я достал зажигалку, поднес к любимой, чиркнул колесиком...

Триста тысяч спиралеобразных метагалактик и одна трапециевидная вселенная!.. На кровати рядом со мной лежало чудовище! С обтянутого желтой кожей как барабан черепа на белоснежную подушку ниспадали жидкие пряди седых, спутанных, полуистлевших волос. Пустые бельма таращились на меня двусмысленным взглядом, из гнилостного рта капала зловонная слюна, и оттуда же рос клык — тот самый длинный клык, который, охваченный страстью и томимый любовью, я фактически поцеловал... Так кого же все это время я столь целенаправленно лобзал?! Кого так жарко обнимал?.. Кого же я, извиняюсь, любил?!

Чудовище было накрыто до подбородка грязно-серым саваном, и наружу торчали только сморщенные костлявые пятки с большими, шишковатыми как у верблюда мозолями...

Я заорал точно резаный, вскочил, больно стукнувшись лбом об дубовый карниз балдахина, и — проснулся!

Однако, видимо, я не совсем проснулся. Я проснулся во сне, изо второго сна в первый и в этом первом, очевидно, все еще продолжал пребывать, потому что снова увидел рядом с собой прекрасную незнакомку, да и карниз здесь был целым.

Девушка же безмятежно спала, разметав шелковистые золотые локоны по постели, благоухая и вся цветя. Но вдруг, наверное, от моего утреннего волнения, любимая тоже проснулась и сладко потянулась как птичка. И мы снова заворковали аки голуби, а потом опять вышли сквозь стену и гордо прошествовали через многочисленные залы и служебные помещения, провожаемые завистливыми похотливыми взглядами мужчин и (я надеюсь) женщин тоже.

Наконец мы вернулись к старой облезлой раме, и сердце мое вновь учащенно забилось. Я сжал ее в крепких объятиях, сказал: 'Не пущу!' — но она, ловко выскользнув из моих стальных рук, обдав всего меня жаром пышущего здоровьем и юностью упругого тела, пламенно прошептала: 'Глупый, так надо! Приходи еще, буду ждать... А ну-ка подсади...'

И я подсадил, и фея моя, кряхтя, влезла в раму, потом закрыла свои прекрасные очи — и всё, передо мною снова был пыльный портрет.

С великой досады я стукнул кулаком по стене и... открыл глаза. По мне бегали солнечные зайчики, в дверь скреблась кибернетическая горничная, за окном пели лягушки — жизнь была прекрасна!

И...

И, спустившись к завтраку, я неожиданно громогласно объявил, что уезжать пока передумал, погощу еще, чему хозяева несказанно обрадовались и удивились, как это явствовало из их растерянных и просветленных лиц.

КАК ВЫ, НАДЕЮСЬ, друзья, понимаете, в голове у меня созрел план — некий заманчивый хитроумный план, секретов которого я не хочу раскрывать пока даже вам. То есть, вам я, конечно, их прямо сейчас и раскрою, но делать это буду солидно, степенно и постепенно, — так, чтобы вы не утратили своего безудержного интереса к моему захватывающему и интригующему вас рассказу.

Итак, я объявил хозяевам замка, что погощу еще, и попросил заложить для меня после завтрака в бричку пару единорогов, якобы для того, чтобы обозреть еще раз здешние неповторимые живописные окрестности.

Завтраком-то меня, как ни странно, накормили, однако же просьбу о единорогах хозяин выслушал с очень, очень холодной миной на устах, а потом довольно недовольно посетовал, что у единорогов как раз именно сейчас начинается период гона и потому они могут погнаться по дороге за первым же встречным-поперечным, и тогда просто жутко себе представить, что способны с ним сделать распаленные и вошедшие в раж жеребцы.

Но я заверил моего друга, что на самых разных планетах и звездах мне случалось укрощать зверей и пострашнее и даже пару раз выступать на расширенном заседании Мирового Совета, — и ему не оставалось ничего иного как распорядиться закладывать бричку.

Должен сказать, опасения моего гостеприимного хозяина в действительности оказались совершенно беспочвенными: то ли период гона на самом деле еще не наступил, то ли, чувствуя, какая железная рука ими сейчас владеет, но единороги вели себя смирно аки агнцы — походя кушали травку, тихо жевали репейник и с огромным удовольствием лакали из мутных сточных канав прозрачную ключевую водицу.

Наконец впереди показалось приземистое бревенчатое строение, обнесенное невысоким частокольным тыном, на котором сиротливо скучала одинокая голова какого-то гражданина Земли.

Я сверился с картой местности и убедился, что, действительно, это и есть конечный пункт моего маленького сентиментального путешествия. Осадив единорогов у тына, услышал, как во дворе забрехали большие собаки и визгливо закричал маленький щенок, на крик которого на крыльцо вышла хозяйка терема.

Да, друзья, я не заплутал на местности и не ошибся адресом — это была она, милая печальная девушка, так доверчиво прижимавшаяся ко мне вчера... Так ли доверчиво будешь ты прижиматься ко мне сегодня, думал я, когда как следует узнаешь, зачем я пришел?...

Увидев меня, вставшего во весь свой могучий рост в бричке, девушка смущенно ойкнула и, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнула. Большие собаки и маленький щенок тотчас же заткнулись, и она, подобрав целомудренный длинный подол и засучив рукава, с трудом распахнула тяжелые тесовые ворота, впуская во двор меня на бричке с единорогами.

Мы въехали, и молодая хозяйка, вся пунцовея и лилея, сделала мне сначала книксен, потом реверанс, а потом ловко привязала единорогов рогами к флагштоку, на котором раскачивалось от дуновений легкого летнего зефира ее древнее родовое красное знамя с гербом — чисто символическим изображением допотопного синхрофазотрона, поддерживаемого двумя леопардами с выщербленными червленью лапами.

Я одними глазами добродушно кивнул в сторону частокола и одними губами простодушно спросил:

— Кто это?

— Насильник, — потупив головку, так же добродушно и простодушно пролепетала она. — Понимаете, сударь, он перелез ночью через частокол, прокрался в мою девичью спаленку и хотел меня изнасиловать, но у него ничего не получилось. А я за это оторвала ему голову и водрузила на тын, чтоб и другим неповадно было так нехорошо поступать.

— Молодец! — ласково улыбнулся я и поднялся на крыльцо.

Потом мы прошли в светлицу, и я, ей-ей, немало подивился порядку и чистоте, царившим вокруг, изумленно спросив у девушки, как же это ей, проживающей, судя по всему, одной, удается поддерживать терем в таком удобоваримом виде, — ведь, к примеру, даже весьма многочисленная челядь моего друга ухитрилась довести его (я заметил, как судорожно дёрнулись уголки губ девушки при одном моем неосторожно брошенном слове 'его') замок до состояния, близкого к хлеву.

— Увы, сударь, вы правы, — горько вздохнула бедняжка и снова судорожно-непроизвольно задёргалась. — Засрали, скоты, всю мою родовую твердыню! — печально проговорила она, и тогда, сообразив, что лучше и конструктивнее будет, видимо, сразу брать быка за рога, я заговорщически похлопал ее по груди и товарищецки произнес:

— А вот об этом, милая, я как раз и собирался с тобой побеседовать. Меня, знаешь ли, и самого не на шутку обеспокоила судьба приходящего в упадок старинного памятника архитектуры, да и твоя, если честно, тоже. Скажи, на Земле ты одна?

— Одна, сударь, — вздохнула юница. — Родители мои давно пасут коз на Амальтее и возвращаться, по-моему, не слишком спешат. Да и что их здесь ждет! — проголосила она с надрывом, пикантно обведя ручками вокруг. — Старые стены, в которые лишь изредка забредают случайные насильники?!

Я усмехнулся в густые усы, которые успел отрастить, пока гостил у моего друга, и покачал головой:

— Не суди опрометчиво, дитя мое, не суди опрометчиво! Я мог бы многое поведать тебе об Амальтее, как, впрочем, и некоторых иных мирах. Жизнь там, правда, несколько специфична, ну да человек не свинья, ко всему привыкает. Скажу по секрету, я провел там немало счастливых лет и оставил это благословенное место только лишь внимая советам врачей... Но мы отвлеклись. Итак, скажи, девочка, ты и впрямь желаешь вернуть себе замок?

Она страстно прижала руки к нежной розовой коже у себя на груди.

— Как ничего на свете, товарищ адмирал!

— Ну-ну, — польщенно усмехнулся я в густую бороду, которую успел отрастить, пока гостил у моего друга, и покачал головой: — К чему весь этот дурацкий официоз, зови меня просто Людовик.

— Как ничего на свете, Людовик! — жарко прошептала она, и я даже чуть отодвинул свой стул, чтоб раньше времени не обжечься.

— Гм-гм, — вроде бы как по-стариковски покряхтел я — и вдруг прямо по-адмиральски задал ей лобовой вопрос: — Допустим, детка, я помогу тебе вернуть твое, так сказать, предродовое гнездо. Но что я... гм-гм... с этого буду иметь?

Она вся забагровела.

— Всё, что угодно, господин адмирал!

— Но-но, — смущенно усмехнулся я в густые брови, которые успел отрастить, пока гостил у моего друга. — Я ведь уже сказал: зови меня просто Людовик.

— Всё что угодно, Людовик! — вся лиловея, выпалила девушка.

— Ну что ж, нечто в этом роде я и предполагал, — удовлетворенно кивнул я и тоже решил немножечко покраснеть. — Только... Только, сама понимаешь, об этом ничего не должна знать моя жена. Да-да, крошка, увы, у меня, как и у всех, гадство, есть жена, очень хорошая, кстати, женщина. Она живет на Борнео, хотя в данный момент, кажется, занимается дезактивацией где-то в Гренландии...

— Я знаю, Людовик! — храбро перебила девушка. — Об этих ее занятиях позавчера опять писали газеты.

— Ну вот видишь, — болезненно поморщился я. — Ты, оказывается, вполне умная девушка, всё понимаешь... Значит, опять писали?

— Ага. И поверьте, сударь, эти публикации многое мне объяснили...

Я наставительно поднял вверх большой указательный палец и назидательно поводил им по малой часовой стрелке.

— Не суди опрометчиво, mon petite, и да не судима будешь! У нас с Марией-Антуанеттой отличная, крепкая семья, и мы почти без памяти любим друг друга. Просто... Просто в жизни каждый должен заниматься своим делом и делать его хорошо. Она прекрасный специалист и...

— Я всё понимаю, Людовик... — Девушка вдруг прижала свой палец к моим губам. — Молчи, дорогой! Молчи, не надо больше новых лишних слов! Ты только помоги, помоги мне, Людовик, и клянусь, что твоя замечательная жена никогда ничего не узнает...

Я ЕХАЛ ПО пыльной ковыльной степи, возвращаясь в замок моего друга, и смятенно перебирал в крепкой руке поводья. Наверное, сейчас вы слушаете и думаете: ну зачем, зачем он ввязался во всю эту сомнительную историю, и на хрена ему, извините, всё это нужно! Правильно? Я угадал? А знаете, почему угадал? Да потому, что сам ехал тогда по пыльной ковыльной степи, возвращаясь в замок моего друга, и, смятенно перебирая в крепкой руке поводья, думал: зачем, ну зачем только я ввязался во всю эту сомнительную историю, и на хрена мне, извините, всё это нужно!..

Но честное слово, так я думал тогда, когда был молод, эгоистичен и черств, — и только теперь, на высшем апофеозе нравственности и ума, я понял, что на самом деле подспудно двигало мною, даже и тогда, неистребимое чувство справедливости, любви к прекрасному и неуемная жажда познания всё новых и новых моральных и эстетических ребер и граней нашей суетной жизни... Во как!..