На захваченной земле

Однако лейтенант видит, что подготовка к битве ведется отвратительно, снабжение оружием и боеприпасами только ухудшается, авиационной поддержки вообще не видать, крупнокалиберной артиллерии тоже. В качестве пополнения в это время пригоняют зеков-смертников — которые должны будут бросаться с гранатами под немецкие танки! И вот начинается битва. Несмотря на ожесточенное сопротивление и самоубийственные атаки смертников, немецкие войска продвигаются в городе. Вот уже прорваны фланги, но приказа на отступление нет! Тухачевский требует держаться до конца! Вот уже замкнули кольцо вокруг Рязани — но от них требуют продолжать сражаться! Уже заканчиваются патроны и гранаты, давно нет снарядов — но они держатся. А немцы опять распространяют листовки с призывом переходить на сторону освободителей! И вот старший лейтенант Петров опять слушает радио, слышит о грандиозных успехах советской армии и множестве убитых немцев под Рязанью — и тут понимает, что уже больше не может терпеть этой грандиозной лжи! Он идет к своим солдатам, читает им немецкую листовку — и после недолгого обсуждения они решают перейти на сторону освободителей! Но тут опять вылезает из землянки комиссар Зильберман, который орет о предательстве Родины и требует от солдат немедленно расстрелять предателя — лейтенанта Петрова, но те в ответ берут винтовки и стреляют в комиссара.

После этого старший лейтенант с остатками дивизиона переходят на сторону немцев, сдают оружие — и видят там множество таких же, как они, бывших солдат советской амии, которые выбрали свободу. Все они дружно приносят присягу на верность РОА и рейхскомисариата — после чего их отпускают домой. Старший лейтенант Петров возвращается в родную деревню, где встречает уже не ждавших увидеть его жену и двоих детей. Они рассказывают ему про 'дивный новый мир' — как немцы между всеми землю честно поделили, как снова в церковь разрешили ходить, как снизили налоги и так далее... И лейтенант Петров понимает, что он сделал правильный выбор, перейдя на сторону немцев — и что Рязанская битва станет последним часов Тухачевского. И вот вскоре он узнает переговорах с диктатором и мирном договоре — и лишь жалеет, что многие миллионы его соотечественников пока еще остаются под властью тирании. 'Но ничего, — говорит он жене с детьми, — Это была последняя песня Тухачевского. Скоро его кровавый режим рухнет и в Сибири'.

Этак 80% сего 'художественного произведения', кстати, составлял рассказ о битве за Рязань, подробности которого мы не читали, только пролистали мельком. Остальное — описание начала войны и буквально десять страничек про 'послевоенную жизнь'. Смысл названия тоже остался загадкой. Что имелось в виду под 'последней песней Тухачевского'? Война? Конкретно Рязанская битва? Или мирный договор 1942 года? Может быть, при более подробном изучении, правда, это и стало бы понятно, ну да переживем. Кстати, за изучением этих двух книжек как-то незаметно и вечер наступил.

— Ну что, пойдет кто на встречу? — взглянув на часы, спросил Серега.

— Пожалуй, стоит, — подумав, ответил Семен, — Интересно, что же она нам сказать хочет. Только сначала надо все внимательно проверить, чтобы не было никакой засады. И прийти заранее, за час или полтора.

— Кто пойдет? — спросил Серега.

— Да я и пойду, — ответил Семен.

— Не стоит, — помотал головой Серега, — Ты командир.

— И что с того?

— Давайте я пойду, — предложил я.

— Ладно, — после недолгого раздумья согласился Семен, — Тогда делаем так. Ты идешь и ждешь эту библиотекаршу около трамвайной остановки. Мы в то же время следим за окрестностями. Если что — подаем знак, тогда быстро сматываться.

И вот скоро мы все же едем на трамвае — практически пустом в этот вечерний час в нужном нам направлении. Даже сидим, хотя мест очень мало. Вагон очень шумный, некомфортный. Блин, да в наше время за такое 'транспортное средство' министерство транспорта просто завалили бы жалобами! Техническое состояние пути тоже явно оставляет желать лучшего — дикий грохот, вагон постоянно раскачивает...И холод. Никакого отопления в салоне явно не было! Не доезжая одной остановки, выходим и не торопясь выдвигаемся к месту встречи. Сначала издалека осматриваем все — ничего подозрительного не видно, вроде... Еще немного понаблюдать. Нет, чисто все. Хорошо, пора мне выдвигаться. Не спеша иду к трамвайной остановке, внимательно оглядываясь по сторонам. Но никого, кроме идущих с работы людей, вокруг не видно. Дохожу до остановки, сажусь на скамейку. Жду. От долгого сиденья становится холодно. Встаю, хожу взад-вперед. Вдали в очередной раз показывается луч свет и слышится грохот, через полминуты к остановке подъезжает очередной трамвай — и из него выходит библиотекарша, а вагон уходит дальше.

— Ну здравствуй, товарищ партизан, — оглянувшись по сторонам, произносит она, — Меня, кстати, Лидой зовут.

— Здравствуй, — ошарашенно ответил, — Ваня. А с чего...?

— Да слышала краем уха некоторые ваши разговорчики, — усмехнулась девушка, — Такие, за которые мигом в гестапо попасть можно. И не посмотрят, что кое-кто из вас фольксдойчи.

— Что??? Как???

— Да вот так, — усмехается Лида, — Вы так говорили, что и мне слышно было. И скажите спасибо, что в библиотеке тогда не было ни других посетителей, ни хозяйки.

— А почему ты нас не сдала? — поинтересовался я.

— А потому, что 17 мая 1948 года была на заводе ?4 авария крупная, — голос девушки буквально зазвенел от злости, — Там погибло почти три сотни человек. Кто сразу, кто в течение недели от отравления умер. Так вот, одними из них были мои отец и дядя. Дядя сразу, а папа почти неделю лежал-умирал...

— И часто у вас такие аварии? — спросил я.

— Бывают... Хотя эта была одна из самых крупных. Из двух самых крупных.

— А остальные?

— Ну что остальные... Несколько человек отравится — этим и закончится... Официально даже и не напишут нигде, только по людям рассказывают, — ответила Лида, — А вот про ту даже в газете написать пришлось. Причиной, правда, объявили 'халатность персонала'. Только отец мне рассказывал в последние свои дни, как оно все было. Там вообще техника безопасности не соблюдается на заводе. Оттого и аварии часто.

— А что там производят? Спросил я.

— А этого никто не знает, — усмехается девушка, — Даже сами работники в большинстве своем. Есть только цифровой код, которым обозначают производимые вещества. А что это такое, для чего применяется — это никому не ведомо. Работников научили какую-то операцию выполнять — они это и делают. А с чем они работают, почему так — никто не знает.

— Но разве такое возможно? — удивился я, — Даже слухов никаких нет?

— Еще как возможно... Кто знает — те молчат. Никому на расстрел не хочется. А кто не знает... Они разные версии придумывают, но кто знает, что на самом деле там?

— Ладно, — решив, что пора с этим вступлением заканчивать, сказал я, — О чем ты нам сказать хотела?

— О чем? — задумчиво произнесла Лида, — А была — не была... Я ведь понимаю, кто вы такие. И хочу помочь вам.

— В чем? — удивился я.

— Вы ведь не просто так приехали в Дзержинск?

'Интересно, — подумал я, — Первый раз слышу здесь это название города'. Я уж думал было, что и не было тут никакого переименования. Ведь должны были люди в разговорах хоть иногда по привычке называть город старым названием? Как у нас вот в девяностые, как рассекретили информацию об одном сейфе, Свердловск переименовали в Машеров в честь как раз незадолго до этого умершего бывшего председателя Совмина БССР, но даже спустя два десятилетия многие по привычке называют город как Свердловск. Ан нет... Было, оказывается, тут переименование. Только, видимо, само по себе название 'Дзержинск' тут запрещено.

— А зачем тебе нам помогать? Знаешь же, что за это может быть.

— Месть! — коротко ответила Лида, — Я поклялась, что отомщу им!

— Понятно, — кивнул я, — Но только тут мы все же 'просто так' — в Нижний не проехать было. А нам на казачьи территории надо.

— Жалко, — вздох разочарования у девушки, — А как вы дальше поедете? С контрабандистами?

— С чего так взяла? — услышанное уже вызвало у меня откровенные подозрения.

— Ни один извозчик к казачкам не поедет, — ответила Лида, — А с контрабандистами нельзя.

— Почему? — не понял я.

— Они никогда не держат своих обещаний. Ограбят и выкинут на дороге — такое не раз случалось. А то и убьют.

— Но зачем?

— Вы чужаки в городе. Но, раз контрабандистов нанять можете, богатые чужаки. А, значит, вас надо ограбить.

— А местные что?

— А с местными если за ними нет силы, то же самое. Но такие редко с контрабандистами связываются, знают. А вот за кем сила — с теми контрабандисты предпочитают честно дела вести. А то самим огрести можно...

— И что предлагаешь?

— Не знаю пока, — пожала плечами девушка, — Подумать надо.

'И что же нам делать? — думал я, — С одной стороны, если она говорит правду — соваться к контрабандистам действительно нельзя. Надо тогда искать какой-то иной выход. А если врет? Если это провокаторша немецкая?' Ситуация складывалась откровенно идиотская — и было совершенно непонятно, что делать. Вот вдруг мы сейчас уйдем — а она мигом в гестапо побежит доносить? И что мы сможем тут сделать? Дубиной по башке, а труп припрятать? Нет, если б мы точно знали, что она предательница и работает на фашистов — это, увы, было бы единственным вариантом. Но в чем основа подозрений? Недоверие к этому миру? А если она не антисоветчица — и все сказанное правда?

— И какие гарантии того, что ты нам не врешь? — напрямую спросил я, — Что тебя не специально подослали?

— Можешь позвонить в гестапо и проверить, — недовольно фыркнула Лида, — Если через день меня расстреляют как коммунистическую бандитку, значит не врала.

— Почему всюду именно коммунисты? — спросил я, — ВКП(б) была запрещена Тухачевским в 1938 году.

— Не строй из себя дурака, — огрызнулась девушка, — Все знают, кто стоит за организацией партизанского движения. Тухачевскому и его воякам это нахрен не сдалось. Они сейчас лучшие друзья Гитлера.

Да уж... И все же... Верить или не верить? С одной стороны, хотелось верить в людей — что нам тут хотят помочь. А с другой — доверяй да проверяй. Только как проверить?

— Почему ты в библиотеке работаешь? — непонятно с чего спросил я.

— Потому, что не хочу сдохнуть на химзаводе.

— По блату что ли пристроилась?

— Что? — взгляд с откровенным недоумением, а потом смех, — Какой еще блат? Совсем вы у себя в лесах от жизни оторвались. Кто за эти гроши работать будет? Библиотеки, школы, коммунальщики — везде нужны работники, а никто не идет. На химзаводе разнорабочий раз в шесть больше получает. В библиотеке нашей до того там только бабка одна лет пять подрабатывала — два дня в неделю. На выходные. А тут вдруг приперлась такая вот дура, кто готова за любые гроши работать — лишь бы подальше от химзавода. Вот хозяйка меня и взяла с радостью. Хотя платят столько, что и не поешь нормально.

— А на химзаводах?

— Там хорошая зарплата, — ехидно усмехается Лида, — Каждый день мясо есть можно. Пока не отравишься при какой-нибудь аварии. После этого есть уже ничего не надо будет. Мертвые — они не едят...

— Ладно, — не сказать, чтобы я до конца поверил, но все же, — Как с тобой связаться можно?

— Можно в библиотеке, — ответила девушка, — А можете сюда приходить. Я вон там живу, — Лида показала пальцем на небольшой домик неподалеку. Зайдете, может быть?

— Ну давай, — согласился я, подав условленный сигнал — мигнув фонариком — товарищам.

Спустя минуту из-за угла одного из домов вышли Семен, из-за другого — Серега. Подойдя поближе, товарищи вопросительно взглянули на меня.

— А вы предусмотрительные, — глядя на происходящее, произнесла Лида, — Остальные тоже поблизости где-нибудь?

— Неважно, — ответил я, а затем подошел к товарищам и тихо спросил, — Все чисто?

— Вроде не заметили ничего, — подтвердили оба.

— Тогда сейчас прогуляемся на разговор в тот вон домик, — ответил я, — Идем мы с Серегой. Остальным наблюдать.

Мы вдвоем направились в дом библиотекарши. Представлял он уже хорошо привычный нам по этому миру деревянный пятистенок. Низкий, несколько покосившийся, с крытой дранкой крышей и щелястыми полами. Когда зашли в дальнюю комнату, Лида собиралась было зажечь также уже хорошо знакомую по этому миру лучину, но Серега ее остановил, включив маленький светодиодный фонарик с ручной подзарядкой.

— Интересный у вас фонарик, — неожиданно произнесла девушка, — Никогда таких не видела... Что за лампочка? Неоновая?

— Американский, — соврал Серега, — А что за лапочка и сам не знаю...

— У американцев хорошая техника, — вздохнула Лида.

— У нас тоже... будет такая когда-нибудь, — чуть не проболтался я, но буквально в последний момент остановил себя — мы ведь в совсем ином мире теперь.

— Не будет, — грустно усмехнулась девушка, — Ничего не будет.

'Да уж... А ведь того, что уже было сказано за сегодня, хватило бы, чтобы всех нас загребли в гестапо, — внезапно подумал я, — А потом расстрельная стенка, виселица или что там обычно практикуют фашисты в этом времени. И это даже для местных так было бы'.

— Надо верить в лучшее.

Терять нам было уже нечего, так что особо маскироваться уже не имело смысл, считает нас партизанами — ну пусть так и считает. И так еще в библиотеке 'спалились'. И если нас до сих пор не хватают полицаи, то, скорее всего, своя она, Лида. Не фашистская пособница. Хотя осторожность все равно нельзя терять. Если что — придется срочно драпать.

— Не во что верить, — все та же грустная усмешка, — Знаю, что вы этого никогда не признаете, но война уже проиграна. Никто за вами не пойдет.

— Почему? — удивился я, — Неужели всем нравится то, что происходит вокруг?

— Не нравится. Но своя рубашка ближе к телу. У нас в городе все считают себя просто 'счастливчиками' — живут, мол, не хуже, чем раньше. Работа есть, зарплаты хорошие, голодать не приходится. Что еще надо?

— А химия как же?

— Ну и что с того, — опять та же грустная усмешка, — Подумаешь — в сорок умрешь... В деревне и до того не доживает большинство!

— А как же деревни? Другие города?

— А там все думают лишь о том, как бы им прямо сейчас выжить. И вас тоже не поддержит никто. Одно дело на кухне побухтеть, другое — за винтовку взяться, — ответила девушка, — Я ведь в войну уже достаточно взрослой была. Школу в 1942 году закончила. И помню, как тогда партизан много было. Немцы из городов боялись высунуться — из любого куста пуля могла прилететь! И где это сейчас? Вы вон тоже сидите тихо и не высовываетесь, — грустная усмешка, — Ладно, подождите минут пять. Я печку растоплю.

— Кстати, ты вот говорила на счет работы, — вспомнив то, что Лида говорила на счет работы в городе и ее оплачиваемости, спросил я, когда она закончила с растопкой, — А у вас работу как, сами выбирают?

— Можно считать и так, — согласилась девушка, — После окончания школы дают бумагу об образовании и присваивают категорию здоровья — и дальше в течение месяца надо найти работу. Поставят 'А' — можно рассчитывать на самую лучшую работу, таких с радостью берут на нормальные должности на заводах, отправляют учиться в инженерное училище... Или, например, на электростанцию берут. С 'В' берут на заводы рабочими. А вот поставят 'С' — все, заводам ты не нужен. Зачем им работник с кучей болезней, который на заводе и не проживет долго, скорее всего?