Теперь у Светланы спальня, а изредка и кабинет становились особыми местами в командирской каюте. Там она была вольна делать то, что никогда бы не стала делать в холле и тем более — за пределами каюты. Да, для большинства других волговцев эти вольности были совершенно обычны, а для неё — в новинку. Приходилось смиряться с ученичеством, глотать терабайты текстов, часами параллельно со служебными вопросами и проблемами обдумывать прочитанное, увиденное, узнанное. Да, нагрузка возросла, но любовь не спрашивала, хочет ли этого возрастания Светлана Стрельцова. Она — требовала.
Военный среднебронированный офицерский скафандр, шлем, пристёгнутый к поясу, комплект укладок и оружия. Всё это было привычно на себе таскать двадцать четыре часа в сутки. Светлана знала, что к её внешнему виду волговцы давным-давно привыкли, знала, что её строгое сосредоточенное лицо, внимательный взгляд и уставная причёска не являются для обитателей крейсера чем-то необычным. Только вот волговцы в частности и имперцы в целом были приучены читать мгновенно не только внешность разумного органика, но и его внутреннее физическое и психическое состояние. А вот с этим у Светланы были сложности. Теперь — были сложности. С того момента, как она несколько минут смотрела на официальную фотографию Джона Шепарда и понимала, что влюбилась. Именно в него — влюбилась. Не в кого-нибудь другого, поменьше калибром и... попроще, что-ли.
А чего она, собственно, хотела? Она — лучшая или одна из лучших в пределах 'Волги' и — не только на крейсере. Значит, ей по силам справиться и с такой проблемой. Никуда она не денется. Да, все медицинские предписания, направленные на сохранение её женского здоровья, Стрельцова (задолго, кстати, до появления рядом Аллы Селезневой), привыкла выполнять механически. Бездумно, на полном, как говорится, автомате. А сейчас ей придётся многое активизировать, многое проявить, да и вспомнить многое тоже придётся.
Остановившись в каком-то отсеке, относящемся к штурманским постам, Светлана огляделась вокруг. Поняла, что никого, кроме неё самой здесь нет. И пока не будет. Замерла, глядя на какой-то выключенный небольшой экран. Замерла, потому что едва ли не впервые ощутила себя... женщиной. Гораздо чётче, глубже, полнее, острее, чем раньше ощутила. Немного заболели груди, живот напрягся, талия... сложно описать, что там с ней произошло, да и военный бронескафандр не давал особой воли мышцам туловища... Только голова и осталась абсолютно свободной от тисков — шлем-то к поясу пристёгнут. Снят, короче. Губы напряглись. Светлана чувствовала, как они увеличиваются... Наверное, такие полные губы многие земляне называют чувственными.
Мешать таким вот изменениям — глупо. Внутренняя суть командовала внешней сутью Стрельцовой, активируя то, что было задавлено, то, что спало долгим и крепким сном. Теперь всё это, очнувшееся, проснувшееся и включившееся... пробовало свои силы, ощущая свою необходимость, свою важность. Руки бессильно висят, как плети вдоль тела. Ноги... Хорошо ещё, что они не подгибаются. До каюты, до своей каюты — она дойдёт. В этом у неё нет никаких сомнений. А там... Как минимум — в спальне она... сядет на кровать. Пока же она чувствовала, как её тело сбрасывает рамки служебности... возвращается в обычное, привычное для стольких женщин, пусть даже и военнослужащих, состояние...
Она — женщина. Всегда была ею. Физически. Телесно. Духовно. Многое ей удалось задавить на долгие годы, но, к счастью, не убить, только заглушить. И теперь заглушённое... просыпалось. Потому что есть программа, которой подчиняется любая женщина. Продолжать человеческий род. Рожать детей, воспитывать их, заботиться о них и об их... отце. Никто, кроме женщин не владеет этим даром, этим правом, этой возможностью. Если даже она, Светлана Стрельцова, сумела избежать тесных и близких взаимоотношений с молодыми людьми, с мужчинами, то ведь это не значит, что она утратила способность к деторождению, к воспитанию детей. Она не утратила способность быть таинственной, интересной, ценной, важной для мужчин. Среди которых она обязана найти, избрать и привлечь к себе самого, на её взгляд, достойного. Того, кто станет отцом её ребёнка. Как минимум — одного, а лучше — нескольких, потому что сама Светлана — из многодетной, по имперским меркам, семьи.
Что она, не засматривалась на других молодых людей? Засматривалась, ещё как засматривалась. Преимущественно, конечно, на имперцев. Как-то ей было с ними легче, комфортнее, привычнее. Искала ли она среди них спутника своей жизни? Чего уж там скрывать и отрицать-то, конечно же, искала. Душе и сердцу немногое можно приказать. А вот такого — чтобы не искать, не засматриваться... Нельзя приказать так, чтобы это везде и всюду было исполнено в точности и в срок полностью. Конечно, на спецфакультете её научили справляться с 'зовом пола', но уже там наставники ей говорили, что она и так задавила в себе этот 'зов' почти полностью, а потому в их усилиях нет никакой необходимости. Светлана выслушала эти мнения со всем вниманием, а потом... потом попросила 'протащить', иначе и не скажешь, её по всем стандартным и по всем нестандартным процедурам подавления этого 'зова'. Наставники, конечно, посопротивлялись, но вняли её просьбе, согласились. И она прошла полную основную и все дополнительные программы этого спецкурса. Помогло ли ей это служить? Очень помогло. А вот теперь всё это, задавленное, заблокированное, возвращалось. Во всяком случае — начало возвращаться и Светлана сейчас не могла даже представить, как ей 'аукнется' это возвращение. Знала только, что 'аукнется' серьёзно и чётко. По-иному и быть не могло.
Практика на спецфаке была разнообразной. Светлане приходилось носить не только форму имперских ВКС, но и гражданские одежды, а также — мундиры и форменные комбинезоны военно-воздушных и военно-морских имперских сил. Учили на спецфаке очень многому, учили фундаментально, потому Светлана не только носила форму, совершенно не соответствующую её истинной направленности подготовки, но и умудрялась полностью соответствовать требованиям, предъявляемым к носителю этой формы. В её фотоархиве до сих пор хранилась фотография, запечатлевшая её в форме капитан-лейтенанта ВМС России. Тогда она проходила практику на крейсере 'Гневный'. Две недели практики с полной загрузкой и полной ответственностью. Да, комбинезоны приходилось тоже носить, но эта фотография... Она была сделана во время одного из заходов в черноморский российский порт. Вспоминая, как это было, сейчас Стрельцова понимала, что в тот момент, в те минуты она немного отпустила себя на волю, стала не только офицером, но и девушкой. Привлекательной, красивой девушкой в ладной чёрной военно-морской офицерской форме. Уставная причёска — не классический безликий 'горшок', а именно причёска, лёгкий слой помады на губах, макияж... Всё без излишеств, в меру, но — красиво и к месту.
С тех пор прошло немало времени. Причёска... она мало изменилась, разве что стала проще и строже, лицо... тоже не претерпело существенных изменений. Губы... они иногда становились не менее полными, чувственными, чем тогда, но в основном... В основном людям, большинству людей, не только имперцам, свойственно обращать внимание на глаза. А глаза у Светланы были особыми. Она могла одним взглядом сделать с человеком то, что другие бы достигали гораздо более заметными усилиями. Стрельцова мало говорила, всё больше по необходимости, по делу, её самой привычной одеждой стал боевой офицерский среднебронированный скафандр. Или — комбинезон, куда же без него. Бельё — офицерское, без всяких изысков. Голая функциональность во всей её упрощённости. Была у Светланы в фотоархиве такая фотография. Не любила Стрельцова фотографироваться, глядя в объектив и многие, кто её фотографировал, с её, конечно, разрешения, об этом 'пунктике' знали. И уважали её право быть запечатлённой так, как только она этого хочет.
Прилетая на несколько дней, редко когда на неделю или на декаду к родителям в село, Светлана неизменно забывала о военной форме, переодевалась в сарафан и заплетала пусть короткую, но всё же косу. Тогда она ненадолго, но расслаблялась, переставала быть только офицером ВКС Империи. Правда, таких моментов в её жизни было очень немного. Редко когда она могла вырваться к родителям и пожить, как сама говорила, 'гражданской' жизнью. Но если она жила такой жизнью хотя бы несколько суток, то и там она предпочитала одиночество или общество подружек. К обществу молодых людей относилась... всегда очень прохладно и старалась не допустить никаких вольностей, тем более — по отношению к себе. Протокол доступа она сохраняла всегда невероятно жёстким. Потому-то её годами называли и Недотрогой, и Скалой.
Родители привыкли к её немногословности, задумчивости, к стремлению к уединению. Светлана могла часами сидеть где-нибудь и, опёршись лицом о руки, думать, глядя в какую-нибудь точку. О многом она тогда думала. Как сейчас понимала, в такие моменты её подсознание всё же отрабатывало сценарии взаимодействия с молодыми людьми, только вот сознанию об этом почти никогда не докладывало.
Рано или поздно, как всегда помнила Стрельцова, ей придётся выйти за рамки ужасающе краткого и чёткого сценария-протокола взаимоотношений с мужчинами. Придётся. Никуда она от этого деться не сможет. Не то что бы она пугалась выхода за эти самые рамки, нет. Она просто понимала, что для этого выхода потребуются слишком серьёзные основания и не менее серьёзные причины. И вот, несколько дней она уже ощущает, чувствует и понимает, что у неё появилась такая причина. Джон Шепард, уникальный нормандовец, обладатель внегалактических и загалактических возможностей и способностей. За несколько дней Светлана узнала о нём практически всё — имперские системы разведки оказали ей в получении всевозможной информации максимальную помощь. Да, британец. Человек другой культуры. Но — офицер, воин, командир, спецназовец высокого ранга. А главное — мужчина. И с ним, как понимала Стрельцова, обойтись общим, стандартным вариантом протокола взаимоотношений она не сможет. Значит, придётся многое позволить Джону. Объятия, поцелуи, может быть даже — небольшие, но частые подарки. Признания в любви — тоже. В общем, всё, что долгие годы она не позволяла в общении с собой ни одному молодому человеку. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Она знала Шепарда. Знала о нём очень многое. И понимала, что он... достоин её любви. Её открытости. Речь, конечно, не идёт вот так сразу, почти мгновенно, о беременности, о детях, но обо всём остальном, доселе запретном... шла. И ещё как шла. Светлана раз за разом прокручивала в сознании и в памяти самые разные сценарии взаимоотношений, основываясь на всём, что знала о себе и что знала о Джоне. Благо воображение, отточенное на спецфакультете, в очередной раз получило возможность порезвиться в полную силу.
Да, потом, чему Светлана не встречала в своей сути никаких запретов и противоречий на этот счёт, вполне могут быть и дети. Даже во время войны со Жнецами. Джон... надёжен. Настолько надёжен, что Светлана, думая о Джоне, не как офицере, а как о человеке и как о мужчине, стала всё чаще улыбаться. Смущённо так, склонив голову и опустив взгляд, но всё же улыбаться. Она не сомневалась, что поставлявшие ей информацию о происходящем на Идене и на 'Нормандии' волговцы знают и понимают причину этих улыбок на лице своего командира и относятся к ним с большим пониманием. Влюбилась их командир, их мама. Нормально влюбилась. В более чем достойного человека. Потому... Светлана чувствовала это понимание, тёплое, мягкое понимание почти круглосуточно. Волговцы страховали её, позволяли расслабиться пусть на несколько минут, но отойти от необходимости думать только о службе и о работе. Знали и понимали, что влюблённой Светлане эти минуты расслабления теперь... жизненно необходимы. А раз необходимы — то они, её волговцы, сделают всё, чтобы этих минут у неё, их мамы, их командира, было всегда предостаточно.
Светлана оттаяла и шагнула к лестнице, решив продолжить путь к своей командирской каюте. За временем она не следила — профессионалы в понуканиях и мелочном контроле не нуждаются, а у неё пока что нет никаких срочных дел. Никаких нет срочных дел, кроме одного: понять, кто же он такой, Джон Шепард, которого она полюбила?
Она хорошо знала, что Шепард никогда не допустит, чтобы кто-нибудь его постоянно обслуживал. Будь то на фрегате или на Иден-Прайме. И дело ведь не только в том, что любого армейца приучают к полной самостоятельности, к автономности, а в том, что Джон... был сиротой и привык заботиться о себе сам. Да, он был отдан в дом малютки, затем — в приют, когда подрос, потом его встретил детский дом, из которого он практически сразу, ну пусть с небольшой задержкой, ушёл в армию, которая стала его жизнью.
Светлана проследила жизненный путь Джона Шепарда со всей присущей ей скрупулёзностью и последовательностью. Она хотела знать и понимать этого человека задолго до того, как увидит его перед собой — реального, живого. Она отправила в разные места сотни запросов, получила сотни ответов и изучила эти ответы со всей тщательностью. Образ Шепарда переставал быть в её сознании схематичным, он оживал, наполнялся уникальными, взаимосвязанными и чёткими деталями. Шепард становился Светлане понятен... и необходим. Потому что любовь, жившая в сердце и душе Стрельцовой, жаждала получить всё новые и новые детали, всё новую и новую информацию об этом человеке, об этом мужчине.
Самостоятельность и автономность Шепарда Стрельцовой очень нравилась. Её беспокоил только один факт: сиротство Джона. Какое-то оно было не слишком естественное, не слишком стандартное. Здесь явно была какая-то тайна, о сути которой, вполне возможно, не знал, не догадывался и сам Джон Шепард.
Пока что Светлана вела поиски дополнительной информации самостоятельно. Волговцы ей помогали, но их помощь ограничивалась поставкой информации о жизни нынешнего Шепарда, о его работе на 'Нормандии' и на Иден-Прайме, а Стрельцову интересовала вся жизнь Джона Шепарда, если возможно — то с рождения. И вот тут она, командир разведкрейсера, чувствовала крупную недосказанность. Не зря же Джон ещё в приюте, а потом и в детдоме искал братьев, сестёр, пытался найти родителей. Да, были случаи, когда осиротевшие дети... Делали это, чтобы обрести душевное равновесие и покой, но Джон...
В его стремлении найти семью, найти родственников было что-то большее, чем детское упрямство. Здесь была, как ощущала Стрельцова, нешуточная, недетская душевная боль. Светлана часто ловила себя на мысли, что Джон что-то такое знал о своих родителях такое... что, казалось бы, удалось скрыть слишком надёжно прежде, чем он стал сиротой. И стал ли он сиротой?
Пока Светлана вела поиски в одиночку, направляя шифрованные запросы, она избегала прибегать к помощи своих многочисленных знакомых. Ей хотелось самой узнать Шепарда поближе, получше, полнее. А потом, когда придёт время, она или оставит Шепарда в покое или... постарается узнать о нём побольше, обратившись к своим хорошим знакомым, имеющим в своём распоряжении нужные доступы и ресурсы. Джон считал себя одиночкой, считал, что он — одинок, что он круглый и полный сирота. Наверное, такая 'установка'... помогала ему жить. Давала некую фундаментальную определённость и успокаивала, делала ненужными неизбежные в любом другом случае метания и шатания. Но всё равно, даже если Шепард убедил себя, что он одинок, обмануть свою суть он не сможет. Светлана, за несколько суток восстановившая большую часть эпизодов его жизни, понимала — в жизни Джона Шепарда есть какая-то тайна. О сути и деталях которой Джон может догадываться, но точно знать... увы. И эта тайна не касается вполне обычных и весьма нормативных взаимоотношений между Джоном и Дэйной. Нет. Другая, связанная с его родителями, а может быть — и с реальными братьями и сёстрами. В то, что такой человек, как Джон Шепард не может быть одинок... Светлана Стрельцова поверила истово, как мало во что верила в своей жизни. И эта вера... помогла ей принять важное решение: она встанет рядом с Джоном и постарается сделать всё, чтобы он больше никогда в жизни не был одинок. Вернутся ли к нему родители и братья с сёстрами, а может — и другие родственники объявятся — это ещё в точности не известно, а Джон Шепард, как была убеждена Светлана, уже сейчас нуждается в том, чтобы перестать быть одиноким, перестать ощущать себя одиночкой.
