Ночные тени. Книга 1

Бутыль коровьего молока с ещё не отделившимся слоем сливок, два круга неплохого сыра в промасленной бумаге, несколько пучков петрушки, сельдерея и кисть связанных за длинные зелёные усы хрустких сахарно-белых луковок положила начало моей торгашеской одиссее. Запихав в корзину два горшочка масла, недавно сбитого, судя по жемчужным капелькам выступившей на поверхности пахты, я прошёл к мясным рядам. Вежливо улыбаясь здоровенному мяснику с чёрной, вьющейся, как баранья кудель, бородой, я придирчиво оглядел распластанные на свежевыскобленных досках ломти грудинки, филейных вырезок и изогнутые пластины мяса на рёбрышках.

Отогнав муху с чёрно-зелёным металлическим брюшком от чурки, на которой он примеривался отрубить от упитанной гусиной тушки примерно половину, мясник не обратил на меня внимания. Его щупленький седой сосед, раскладывающий с влажным шмяканьем на прилавке свиные и телячьи головы для холодца, лениво кивнул ему. Выбирая куски понежнее, без расколотых мелких косточек по краю, и с матово-белым, слегка прозрачным слоем сала, я посторонился, подпуская к прилавку дородную женщину. В платке поверх тёмно-русых волос, и с корзинкой, едва ли не в два раза превышающей мою по объёму. Женщина величественной бригантиной вплыла в гавань, потеснив не слишком-то крупную, на самом деле, шхуну моей персоны. Круглое лицо с малиновыми щеками и щёлочками весёлых карих глаз было гладким и блестящим. Мясники тут же заулыбались и оживились.

— Доброе утро, матушка Хлоя.

— Добрый день, матушка, что вам сегодня? Пожирнее, или суповых косточек, мозговых? Матушка, заметьте, для вас самое лучшее!

— Уф... День добрый, мальчики! Вы не поверите... Так устала, так устала! — шумно вздохнув несколько раз и распустив вокруг себя волну аромата карамели и поджаренной колбаски, она грохнула корзину на более-менее пустое место на прилавке. Обо мне все трое напрочь позабыли. Вытерев с лоснящегося лба ярко-розовым платочком испарину, матушка Хлоя всплеснула пухлыми руками. — Нет, мальчики, вы не поверите, как я устала! Всю ночь почти не сомкнула глаз, и вообще... Нет, это просто кавардак и шабаш какой-то!

— А что так, матушка? — воткнув без особых усилий в чурбак топор примерно на половину лезвия (сквозь гуся...), черноволосый мясник с искренним участием склонился к не очень-то высокой даме. — В проулке опять студенты дебоширили? Вот чумной народ, ничего не делают, только знай деньгами сорят!

— Что вы, Томас, мальчик мой, студенты шумят не чаще двух раз в год — но уж по неделе... Ох, у меня сердце разрывается рассказывать, вы не представляете!

— Не томите нас, матушка, неужели у малютки Сьюзи что-то болит?

— Упаси Бог, что вы говорите! — матушка размашисто перекрестилась и придвинулась заговорщически к мясникам, упираясь в прилавок всем корпусом. — Сьюзи, да и Энни, ревут напропалую, да и у соседки Магды тоже все внуки ревмя ревут, но, мы поглядели, просто у них режутся зубки.

— У всех сразу? — седой мясник, теперь я это видел, отец черноволосого, удивлённо округлил глаза. — Как так?..

— Что вы, нет. У одного режутся, а все ревут вместе с ним — дети постоянно делают всё скопом, даже на горшок приходится сажать по очереди! — матушка Хлоя отодвинула немного вбок свиную голову с лопухами ушей, словно и та могла ещё подслушать её секрет и разболтать столь тщательно взлелеянный слух. — Мой Джимми прибежал с улицы и сказал, что не хочет гулять. Я подумала, что он перегрелся, сделала ему компресс из капустных листьев и дала варенья. Но ведь не всё, мой благоверный, как всегда, пришёл со службы — и что бы вы подумали! Нет, вы ни за что не догадаетесь... — ещё раз утеревшись платочком и сделав многозначительную паузу, она продолжила. — Он не пошёл в паб пропустить всегдашний субботний стаканчик. Вы понимаете, я так разволновалась! Вдруг он заболел — эта жара, эта жара...

— Да, — шлёпнув для вескости своих слов по телячьему окороку, седой покачал головой. — Мы даже начали всё продавать дешевле — чтобы не стухло. Но для вас у нас завсегда всё самое свежайшее — только парная телятинка, матушка Хлоя.

— Я знаю мальчики, поэтому я и хожу к вам, — блеснула широкая улыбка, быстро пригашенная. Продолжила она уже шёпотом. — Всё так гнетёт — словно адские сковородки Вельзевул подносит ближе к земле из своего тартарарама, или как его там...

— Тартара, — ещё один удар по телячьей ноге.

— Вот именно! Дети ревут, на улицу страшно носа показать... и эти слухи — ну, вы понимаете... говорили сначала про Низину. Но вы же знаете, какого сорта там люди, конечно, уже ничему не веришь... Но у Петерсонов на ткацкой фабрике, говорят, недавно рабочего покусала огромная собака, а на Фабричной улице сколько-то человек убили... Вы понимаете — насмерть убили! И это самоубийство Уатингтона... — мясники слушали с неослабевающим вниманием. — Вы только подумайте — у него же всё было, и денег столько, что можно купить, наверно, целый штат в этой Америке... И он покончил с собой!

Вы запомните, мальчики, что я вам скажу, матушка Хлоя в таком не ошибается, кто-то из этих заводчиков прогневил Бога, крепко прогневил, и теперь им пора искупать грехи. Оттого у них и рабочие пропадают, и церковь эта — вы подумайте — столько лет стояла, и вдруг упала! Мой Джонни — он очень умный мальчик, сказал, что взрывы газа очень опасны, и там все должны были погибнуть. Вы представьте — в церкви! А никого не убило, только зашибло слегка. Я вам скажу, попомните мои слова — это всё знак, что этот Уатингтон, и кто с ним ещё, крепко прогневили Бога, и теперь, пока они не искупят грехи свои, всему городу будет несладко, и ещё эта жара... Честное слово, как на адовой сковородке!

Дождавшись, пока поток её красноречия пойдет на убыль, я купил несколько тёмно-розовых филейных вырезок и, заслужив уважительный взгляд, половину многострадального гуся. Определённо, всё складывалось наилучшим образом, и слова матушки Хлои скоро начнут поминать не только эти мясники. Теперь то, что изменится вскоре в фабричном районе, жители только одобрят. Без этого дела мои остались бы не завершены. Да, определенно, нет ничего быстрее молвы, как в древней загадке.

Луг был серебряным. Иногда на ровном мерцающем поле мелькали аквамарин и берилл. В пойме реки, чьё мерное дыхание слышалось где-то рядом, росла глянцевая ровная осока. Острые вытянутые листочки покрылись к утру ровным слоем оседающих из тумана капелек росы. Белое марево расходилось от реки и прикрывало всё вокруг — я обернулся, и со всех сторон взгляд мой натыкался на молочную густую завесу. Сквозь неё тёмное предрассветное небо казалось мягким, и словно бы затянутым облаками.

Журчала тихо река — и звук этот тоже шёл отовсюду, словно её русло замыкалось в кольцо вокруг поросшего серебряной осокой круга в бесконечном тумане. Было прохладно — босые ноги чувствовали под тонким слоем почвы и переплетением белой паутины осоковых корней скользкую топлую жижу. Холодные ключевые воды, из которых по капле собираются все озёра и реки, тонкими змейками проскальзывали меж пальцев ног и касались покрывшихся мурашками лодыжек. Я пошёл вперёд — туман держал меня в кольце — и казалось, что ноги ступают на одно и то же место. Острые листья щекотали, иногда цепляясь за кожу чуть зазубренными жёсткими лезвиями краёв.

Обернувшись, я увидел, что примятая трава тут же поднимается, и светло-зелёный яркий глянец покрывается, как от чьего-то невидимого дыхания, тонким серебром. Захотелось крикнуть, чтобы разорвать полог странного морока, уже начавшего угнетать. Время дремотно текло, укрываясь во вздохах реки и отсчёте моих шагов по острой траве. Звук прорезал безвременное затишье — не из тех, что издают звери или листва. Одна-единственная нота, повторяемая в звоне одинокого бубенца. Горячая медь... Звон повторился ещё раз, пробиваясь через окружающее марево. За звоном прошелестел чуть повыше заострённых кончиков осоки холодный ветерок. Туман сдвинулся за ним, смешивая прежде четкие границы, истончаясь и выпуская меня из ловушки.

Нога ухнула в промытую родником ледяную ямину, и я коснулся руками этого острого серебра. На безымянном пальце выступила из длинной царапины капелька крови и тут же сорвалась, падая в холодную черноту заполненного ледяной водой провала, из которого я уже успел выбраться.

Когда я поднял голову, то увидел, что передо мною расстилается широкое тёмное водяное зеркало, укрытое с боков белой взвесью, и с теряющимся в темноте далёким берегом. Ручейки стали подниматься вверх по ногам и тронули кожу на спине, перетекли под лопатки, к плечам... Холодные пальчики провели по шее, под ключицами... Ей требовалось время, чтобы вспомнить, и прикосновение, чтобы убедиться. По вискам, по скулам, по векам, губам и впадинке на горле скользнули обжигающе холодные касания.

По воде пошли круги, и каждая волна, замирая, покрывалась желтыми кубышками и причудливыми вензелями ряски. Посреди расцветших девяти колец я увидел три слабо светящихся камня, высоко выступающие из воды. С бело-зелёными разводами мха и тины, с белой кипенью раскрытых благоуханных кувшинок у подножия своего, они не отражались в тёмном зеркале речной глади. Капельки воды, парящие в воздухе, искрились, словно в солнечный морозный день.

— А в моём бубенце белый камешек речной...

Нежный тонкий голос из глубины прожурчал повторяясь многократно подводным эхом тихие слова песни.

— На одном кольце обручились мы с тобой.

Всё прошло, всё прошло и больше не болит,

А в моём бубенце белый камешек звенит...

В платье из призрачно-жёлтых лепестков, пронизанных стеклянными зелёными нитями, сидела на самом высоком камне девушка с зеленовато-русыми прямыми волосами. Её тихий смех вместе со звоном далёкого бубенца поплыл над водой и осокой, дробясь на эхо. Овальное лицо с красиво очерченными бледно-зелёными губами прикрывали две узкие кисти, на запястьях повисли водяные ниточки с застывшими в хрусталь каплями.

Стремительно теплело — и волосы её поднимались из воды влажными тёмными прядями. Собирались за спиной в широкий колышущийся веер, с заплетёнными в него кувшинками и серебристыми искрами мальков. Запахло далёким сосновым лесом, грозой и мятой. Холодные пальцы в последний раз тронули ладони, и влажное тепло от согретой воды мягко обволокло меня. Улыбаясь, я подошёл к самому берегу, поросшему шатающимися с почти неуловимым скрипом стеблями камыша.

Девушка на камне ещё раз рассмеялась и отвела кисти в водяном хрустале от лица. Медленно поднялись тонкие зелёные веки — из обрамленных чёрными ресницами глаз на меня посмотрели со смехом два белых речных камня.

— Терновка... — язык мне почти не повиновался. Хотелось сделать шаг, но серебряная трава внезапно стала приближаться к лицу, словно я начал падать ничком. Кончики листьев качнулись несколько раз, и я, закрыв глаза, упал в горячие объятия — совсем не острые и не трогающие кожу сетью царапин. Запах водорослей и ряски ударил в нос вместе с лёгким свежим запахом кувшинок и родниковой воды. По спине вдоль позвоночника шутливо пробежались кончики холодных тоненьких пальчиков.

— А мой дом из зелёного из стекла,

А печаль моя вся белым бела.

Я туманом пляшу над уснувшею водой,

А в моём бубенце белый камешек речной...

Проснувшись, я скинул одеяло в изножье постели и перевернулся на спину, подставляя лицо едва ощутимому ветерку из открытого окна. Духота безраздельно властвовала над Гатри и его окрестностями, превращая ветер в горячий поток, а землю в некое подобие "адовой сковородки". Завершив сегодня утром поход по рынкам и бакалейным лавкам, я на скорую руку соорудил плотный завтрак. Заткнув голосящие глотки таким образом, наконец-то удалось отдохнуть. Велев себе проснуться не позже двух пополудни, я погрузился в довольно краткий — не более трех часов — но освежающий сон. Ветер стал прохладнее — близость озера выгодно давала о себе знать. Надо будет в следующий раз лечь без одеяла, в одной рубашке. Так и свариться заживо в постели недолго!

Сон... я выспался и чувствовал себя довольно свежим во многом именно благодаря ему. Вопреки моим опасениям, Терновка, как частенько её звали раньше, прижилась на новом месте. Конечно, она потеряла многое от себя прежней — но не изменяемся ли и мы, стоит нам оказаться в новом месте надолго? Даже внешность её не слишком переменилась — волосы, правда, показались несоизмеримо длиннее, но глаза, жуткие с непривычки, смотрели почти по-прежнему. И голос — Терновка и раньше пела, зачастую пугая или завораживая неосторожных даже без какого-либо умысла. Я несколько преувеличил степень её безумия — речная обитательница не сошла с ума, и судя по всему, не собиралась этого делать в ближайшем будущем.

Похоже, люди её не особо донимают. С тех пор, как я побывал здесь в последний раз, озеро значительно увеличилось — Терновка не потеряла сил, и даже словно стала более весёлой, оправившись от старых ран. Кажется, моё заступничество и то, что именно я поднял тогда воды на поверхность, усмирив и притопив особо настырных, ею не забылось. Возможность не опасаться Терновку — и то подспорье. Стихийные духи никогда не действуют логично, их можно только воспринимать, но не понимать. А остальные приписывают подобное всем сидхе. Зато и побаиваются, хоть иногда.

Может, попросить её тоже рассказать что-нибудь? И просто приятно будет посидеть на берегу, слушая пение. Теперь можно не беспокоиться за Данни — моего кэльпи она не тронет и не уведёт в свои владения, а мне не придется прибираться в ванной комнате после помывки его в облике коня. Время... я и не загадывал тогда, что озеро станет таким красивым. Один его берег потерял уединение, но около камней вряд ли кто-то осмеливался плавать или удить рыбу.

Со вздохом встав с разворошённой постели, словно крутился и брыкался во сне все эти три часа, я попытался её заправить. Приведя в относительный порядок своё лежбище, натянул простые домашние штаны из льна и, прямо в измятой старой рубахе, которая служила мне пижамой, пошел вниз. Коридор, обитый шёлком и картинки, изображающие море и маяки в бурю, вызвали улыбку на губах — только ведь об этом думал. Может, и правда, судьба?

В расположенной в том же крыле с башенкой, что и кухня, ванной комнате было просторно и чисто. Выбрав из заботливо развешенных домовым полотенец и халатов свои, и отложив их на трехногий резной табурет, я встал перед зеркалом, пытаясь, пока в ванну набирается вода, расчесать волосы. На затылке шишка, набитая о спинку стула из-за того, что ребёнок дёрнул меня за волосы (со всей дури, между прочим), уже не отзывалась на поглаживание болью и пульсацией. Волосы мне не раз советовали состричь, но я всегда отличался необоснованным упрямством. Потому, наверно, и выглядел соответственно двадцати с небольшим хвостиком годам. Если в начале века приходилось неустанно прятать их под мороком, то теперь меня сопровождали лишь заинтересованные взгляды, да иногда шепоток. Но мне по легенде положено быть экстравагантным. Примерно тридцать лет назад, когда я играл роль своего же собственного отца, приходилось для разнообразия надевать личину крепкого, с каштановыми кудрями, молодца.