Стычки с суворовцами быстро забылись за тягучими, однообразными заводскими буднями. От рассвета до заката — только синеватые спирали стружки, вьющейся из-под резца. И постоянное чувство голода. И сознание бессилия помочь маме и бабушке. И страдание в их глазах — не только от боли, но и от жалости к ней, здоровой, вынужденной тащить на себе двоих больных. Однажды, переворачивая на кровати бабушку, которая все еще сохраняла стать крупной, рослой сибирячки, Нина перенапряглась и почувствовала сильную боль внизу живота. Стараясь не показать виду, отлежалась, вроде отпустило — и опять потянулись чередой дни. Дом — работа, работа — дом... Накормить, обогреть, помыть...

А в феврале 1944 года, как обухом по голове, снова сообщение: 'пропал без вести'.

4. За Днепр!

Яков Францевич после госпиталя в свою дивизию не попал. Все должности уже заняты, так что превратился он волею судьбы в гвардейца — назначили его опять командиром стрелкового полка, но на этот раз уже в 202 гвардейской стрелковой дивизии. Воевала она там же, на Кавказе, прогрызая в кровопролитных боях упорную оборону немцев. Еще в госпитале майора Речницкого нашла первая награда — медаль 'За боевые заслуги', к которой он был представлен еще в сентябре. И не за успешные бои, — какие уж там были успехи во время всеобщего отступления! — а за умелую организацию сбора и использования трофейного оружия.

В наступлении ордена давали охотнее, тем более, что полк Речницкого свои задачи выполнял. Уже к июню ему вручили орден Красной Звезды за личное мужество, проявленное при отражении контратаки противника, а в августе на него пошло вверх представление на Красное Знамя — за умелый штурм одного из сильно укрепленных немцами населенных пунктов.

Тогда же, в начале августа, он покинул ряды гвардейцев и Северный Кавказ заодно. Его послали аж под Курск, где еще недавно шло ожесточенное сражение, прицепили по второй звезде на погоны, и назначили начальником штаба 411 стрелковой дивизии второго формирования (первая 411 сд сгинула в неудачных летних боях 1942 года под Харьковым). Бойцов немало дали обстрелянных, после госпиталей, некоторые сильно потрепанные части, отведенные на переформирование, влили в дивизию целиком, с техникой и имуществом тоже было получше, чем год назад, и уже к концу месяца дивизия вступила в бой. Наши войска рвались к Днепру.

Вермахт, стараясь зацепиться за эту водную преграду, дрался умело и упорно, демонстрируя, что хотя и получил по зубам под Курском, но зубы эти у него еще не выбиты, и кусаться он ими умеет очень больно. Взводы, роты, батальоны и полки редели...

Незадолго до решающего броска к Днепру дивизии подкинули жиденькое пополнение — пеструю команду из двух сотен человек. Выйдя взглянуть на вновь прибывших, Яков Францевич опытным взглядом почти сразу зацепил в не очень ровном строю несколько фигур, которые ему очень не понравились. Точнее, не они сами, а их присутствие здесь.

Поймите правильно — начштаба дивизии к интеллигентам относился очень хорошо, и уважал их за те знания и умения, которыми сам не обладал. Именно поэтому он каждый раз чертыхался, видя таких людей в пополнении, посланном на фронт:

— Чем они там, в тылу думают! — не раз повторял он. — Проку от этой братии на фронте никакого, одна возня с ними. Пусть уж они лучше в тылу свое дело делают, к которому они приучены, а нам тут и кто попроще сгодится. Больше толку будет!

Подойдя к шеренге бойцов, он остановился напротив молоденького, очень худого паренька с тонкой шеей и такими же по-женски тонкими и длинными пальцами:

— Кем на гражданке был?

— Учился в консерватории. По классу скрипки, — несмелым голосом отозвался тот, видя перед собой подполковника.

— А сюда как попал? — не слишком любезно продолжил расспросы начштаба.

— Добровольцем! — теперь в голосе парня прорезались нотки гордости.

Речницкий едва удержался, чтобы не сплюнуть и не выматериться от души. Повернувшись к своему заместителю, он бросил:

— В тыл! В какое хочешь подразделение, но только в тыл! Убьют же дурака в первом бою, как пить дать, а кто нам после войны на скрипочке играть будет?

Следующим, кто его заинтересовал, был типичный еврей средних лет (кто его знает, бывают ли типичные евреи, но в представлении многих такой образ 'типичного еврея' имеется).

— Кто таков, откуда?

— Из Ташкента, счетовод артели 'Красная синька', — с достоинством ответил тот, чуть подкартавливая.

— А-а, земляк! Это не та ли артель, что прямо за вокзалом? И у которой, как годовой отчет — так непременно пожар? — заинтересовался Речницкий.

— Все так, все так... — закивал счетовод. — Вот меня Узбпотребсоюз и направил к вам на усиление после очередного возгорания. Большого ума начальники! — промолвил он, торжественно воздев указательный палец к небу. — Меня так напутствовали: 'Хватит нам уже пожаров! Иди-ка ты на фронт, дорогой Моисей Львович. Отчеты, что ты рисуешь, там очень пригодятся. Попади такой в руки немцам — они от натуги лопнут, пытаясь разобрать, что к чему'.

По строю пошли смешки, и офицеры штаба тоже не удержались от улыбок.

— Ладно, — резюмировал подполковник, — этого в штаб, писарем. А что там в отчетности писать, это мы ему сами растолкуем.

Дивизия пошла на форсирование Днепра во втором эшелоне, и потери были не слишком велики — только от артобстрела и авианалетов. Но на самом плацдарме дивизию очень скоро сунули в самое пекло — закрывать брешь, образовавшуюся от немецкого контрудара. Противник пер напролом, стараясь раздавить войска, зацепившиеся за плацдарм, и сбросить их обратно в Днепр, понимая, что грозит в случае неудачи. Вал боя неумолимо накатывался на штабную землянку, наспех отрытую в сыпучем песчаном грунте. Блиндажом это сооружение назвать язык бы не повернулся.

Когда прямо перед расположением штаба показались танки, за которыми двигались редкие цепочки немецкой пехоты, офицеры принялись лихорадочно готовить связки из того небольшого запаса гранат, что был под рукой. Впрочем, откуда-то с фланга еще лупила какая-то дивизионка, и вскоре один из трех танков, шедших прямо на штаб, застыл посреди поля, а второй задымил чадным костром. Но третий продолжал упрямо ползти вперед.

— Товарищи командиры, — вдруг раздался голос штабного писаря (хотя наименование 'офицер' уже давно было официально введено в оборот), — я вам так скажу. Вот сижу я, бедный, но умный еврей, в штабе, ни одного фашиста еще не убил. А тут что же, нам всем, выходит, теперь погибать? Нет уж, я таки думаю, пусть лучше меня убьют, а вы хоть не такие умные и не евреи, зато хорошо умеете фашистов бить, я же видел.

С этими словами писарь схватил одну из приготовленных связок.

— Кидай под гусеницу, больше никак его не проймешь, — запоздало крикнул ему вслед один из офицеров. Немолодой еврей довольно ловко прополз вперед несколько метров, затаившись затем в воронке практически прямо на пути немецкого танка. От воронки до грохочущей и плюющейся пулеметным огнем бронированной машины осталось каких-то полтора шага, когда связка гранат рванула точно под гусеницей танка. Тот еще прокатился немного вперед, сматывая разорванную гусеницу, потом его повело в сторону, развернуло боком и он остановился.

Дважды плюнула огнем все еще живая дивизионка на фланге, и превратившийся в мишень вражеский танк вздрогнул от попадания и пустил сначала небольшую струйку дыма, которая быстро становилась все гуще и гуще. Двоих танкистов, выскочивших на броню, штабные скосили дружным огнем ППШ, и тут неожиданно сзади раздалось нестройное 'Ура!' и жиденькая цепочка наших бойцов побежала навстречу такой же жиденькой цепочке солдат в фельдграу, подошедших уже на полсотни шагов.

Когда бой закончился, и передовая сместилась метров на восемьсот вперед от штаба, подполковник Речницкий снял с себя орден Красной Звезды, и прикрепил на грудь писарю.

— Была бы звезда Героя, — не задумываясь, дал бы, — промолвил он, повернувшись к своим офицерам. — Это нам не впервой немецкие танки встречать, а кто бы представил, каково ему было под танк лезть?

В тот же дань представление на орден было подписано и пошло по инстанциям. Представление утвердили, а вот Яков Францевич получил выговор в личное дело и лишился ордена. К счастью, командование не стало следовать букве недавно изданного приказа НКО, вводившего драконовские меры наказания за самовольную передачу орденов: награждение с него не сняли, но и дубликат ордена он получить не мог, ибо иначе всплыла бы вся эта история. Впрочем, командир дивизии, благоволивший к своему начштаба, обещал, когда подвернется повод, снова представить его к Красному Знамени — и слово свое сдержал.

За сами бои на плацдарме подполковник Речницкий, впрочем, получил другую награду — учрежденный в 1942 году орден Кутузова 2-й степени.

История эта имела продолжение после войны. Уже в конце пятидесятых генерала Речницкого остановил на улице в Москве какой-то старый еврей, в котором Яков Францевич не сразу признал своего штабного писаря.

— Товарищ генерал! — умолял тот. — Ну, загляните к бедному еврею в гости, хотя бы на минутку! А то моя Сара отказывается верить, что орден я за геройство получил. Говорит, небось, в штабе по блату представление подмахнули. Никак не возьмет в толк, глупая женщина, что орден получить — это не квартиру в Москве! Неужто старый Мойша не соображает, на чем можно делать гешефт, а на чем таки нельзя? Ну, пожалуйста, что вам стоит!

Перед столь искренней просьбой генерал устоять не мог, и под хорошую выпивку поведал Саре о боевых делах ее мужа...

Но сейчас, в 1943 году, продолжалась война. С плацдарма наши войска снова пошли вперед, ломая немецкую оборону, и после Нового года, отразив попытку немецкого контрнаступления, пользовались относительным затишьем. А подполковник Речницкий, став теперь уже полковником, получил в начале февраля приказ убыть в распоряжение Управления кадров НКО СССР. О том, что он пропал без вести, Яков Францевич поначалу и не подозревал...

5. Санитарка

Хотя страшные слова — 'пропал без вести' — терзали сердце, надежда не оставляла никого в семье Коноваловых. Объявился же Яков Францевич после первого такого же сообщения? Но обстановка в доме все равно оставалась тяжелой. Нину больше всего беспокоило то, что перелом у бабушки никак не желал срастаться, а маму все сильнее и сильнее мучили боли. Постоянно нужны были лекарства, а достать их было почти невозможно. Выручала только тетя Оля, работавшая медсестрой в военно-санитарном поезде, но она появлялась в Ташкенте редко и на очень короткое время.

В конце концов, решение было найдено: весной 1944 года, когда тетя Оля появилась в Ташкенте на целых две недели, получив путевку в санаторий после осколочного ранения глаза, Нина по ее протекции устроилась санитаркой в окружной военный госпиталь. На заводе ее домашние проблемы знали, поэтому не стали возражать против перехода в госпиталь, хотя по военному времени могли бы и упереться. Новая работа была тяжелой, но Нина уже имела некоторый опыт ухода за лежачими больными, который ей пригодился. Главное, что служба в госпитале давала доступ к лекарствам, в которых так нуждалась мама.

Окружной военный госпиталь находился гораздо ближе к дому, чем завод 'Ташсельмаш'. Рядом с ним располагался рынок, который все так и называли — 'Госпитальный', и Свято-Успенский собор, где после 1943 года снова разрешили проводить службы.

Каждый, кому приходилось лежать в больнице, может себе немного представить труд санитарки. Вымыть пол в палатах и в коридоре, проветрить помещения, вынести судно за одним, другому — это судно подложить, сменить белье, помочь встать с кровати, или, наоборот, лечь... И так — всю смену. Однако военный госпиталь — это не простая больница. Когда приходит санитарный поезд и раненые идут потоком, наступает аврал для всего персонала. А когда, наконец, одни перевязаны и развезены по палатам, другие — отправлены на операционный стол, иные же — в морг, можно снова возвращаться к привычным обязанностям. Но трудно привыкнуть к палатам, наполненным стонущими от боли ранеными, к тому, что к этим стонам время от времени добавляется хрип умирающих.

Нина очень быстро завоевала симпатии бойцов, находящихся на излечении, своей безотказностью, готовностью всегда придти на помощь. Многие лежачие больные испытывают большие трудности с опорожнением кишечника — и тут без 'сестрички', как стали звать ее раненые, не обходилось.

— А, сестричка наша пришла! — улыбались бойцы, едва завидев ее в дверях палаты. — Помоги-ка, будь добра!

За такую безотказность раненые старались отблагодарить, в первую очередь не съеденными остатками своего обеда, что совсем не было лишним для растущей девочки. Это давало Нине повод, притаскивая домой полученные по карточкам продукты, уверять маму и бабушку, что она уже перекусила в госпитале:

— Со мной раненые едой делятся! — объясняла она. И это была правда, однако, не вся. На госпитальном пайке особо не отъешься, раненым самим хватало в обрез, и потому за безотказную помощь и редкостную доброжелательность с ней хотя и делились, но далеко не каждый день.

Та безотказная готовность помочь, которую девочка проявляла к раненым, объяснялась просто — она воспринимала их боль, как свою. Но такая способность к сочувствию имела и свою оборотную сторону. И пропавший без вести отец, и тяжело больные мама с бабушкой, и стонущие от боли раненые — все это Нина пропускала через свое сердце.

Санитаркам приход Нины тоже доставил немалое облегчение. Перевязочных средств вечно не хватало, и бинты после стерилизации использовались повторно. В том числе и те, которые снимали с ампутированных конечностей и с трупов. Подавляющее большинство санитарок шарахалось от этой работы, и только Нину нельзя было смутить ничем. Единственно, что ей досаждало, — трупной запах, который впитывался в тело и в одежду, особенно стойко держась в волосах, несмотря на горячий душ с мылом.

Девочка регулярно помогала медсестрам так же и с перевязками раненых. Не будучи обученной этому искусству, она закрепляла свои повязки при помощи бантиков, чем то и дело вызывала шутки и смех как самих раненых, так и медперсонала. Однако порицаний за такой нестандартный подход не последовало — наложенные ею повязки держались на удивление хорошо и при необходимости легко снимались.

Нина, хотя и была санитаркой, нередко привлекалась к участию в операциях. Дело в том, что у нее была редкая группа крови — сейчас эта группа обозначается как 0(I) — которую можно было переливать людям с любой другой группой. Когда требовалась экстренная операция, и не было времени возиться с определением группы крови оперируемого, либо не имелось консервированной крови нужной группы, Нину использовали как донора для прямого переливания крови.

За донорство полагалось усиленное питание. Надо ли говорить, что кроме горячего сладкого чая, который Нина выпивала там же, на месте, все причитающиеся ей продукты она старалась отнести домой, маме и бабушке? Правда, это не всегда удавалось. Когда старый хирург, Лев Арнольдович, замечал, что девочка откладывает свой донорский паек в сторону, он садился рядом с ней, и сердитым голосом, не допускающим возражений, прикрикивал на нее: