Эсташ Доже и его дьявол

В гостиной кавалеры все не расходились, обсуждая историю, рассказанную шевалье. Все считали хорошим тоном демонстрировать скепсис, но неожиданно Эффиа не выдержал и признался:

— Должен вам сказать, господа, что я действительно слышал сегодня волчий вой. Я сидел в серебряном салоне, окна были раскрыты, и вдруг... Бобо ужасно испугался и весь задрожал, да и мне стало не по себе. Кстати, Вард, вы же были со мной. Разве вы не слышали?

— Нет, дружок, простите великодушно. Если и слышал, то не помню.

— Я слышал, — вмешался Марсийяк. — Я был в голландском саду. И, признаться, после этого воя пропало всякое желание там прогуливаться.

Эсташ с невозмутимым видом взял щепотку золотистого изюма из вазы с фруктами и запил глотком крепкой мальвазии, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Как хорошо, что они не знают о смерти его отца. Он никому не рассказывал и догадался снять траур, а самим им неоткуда было узнать: Франсуа Доже де Кавуа давно растерял все свои великосветские знакомства, и его гибель должна была пройти незамеченной. Но если они каким-то образом узнают, то смогут сложить дважды два.

— Господа! — поморщился герцог де Креки. — Хотя бы вы будьте разумными людьми! Сами подумайте — волки в Сен-Клу!

— Говорят, что во времена Фронды стаи волков заходили даже в Париж, — заметил Эффиа.

— А еще говорят, что времена Фронды давно уже прошли, — герцог деликатно зевнул с закрытым ртом и разлегся на диване, взгромоздив ноги на подлокотник. — Вы слышали какую-то ночную птицу, только и всего. В парке водятся совы. Знаете ли вы, как они кричат? Крохотная тварюшка размером с ладонь вопит, смеется и плачет, как неупокоенный дух. По мне, так все ясно, как божий день. Шевалье как следует отпраздновал вступление в орден. Кучер его, надо думать, был не лучше. Они опрокинули карету. Возможно, действительно видели какое-то животное, к примеру, бродячую собаку. Возможно, она даже бросилась на них. Надеюсь, я не кажусь вам слишком скучным и прозаичным, мои дорогие?

Плавная речь герцога де Креки была прервана грохотом из опочивальни Монсеньора. Следом разбилось что-то стеклянное.

— О-о-о, — пробормотал Вард, — началось. Совет да любовь.

Окончательно забыв о волке, все навострили уши. Для них звуки боя не на жизнь, а на смерть были слаще любой музыки, ибо они свидетельствовали, что черная полоса закончилась и при дворе Монсеньора отныне все пойдет по-старому.

— Пустите меня, негодяй, не то пожалеете! Стража! Стража!!!

Разумеется, никто даже не шелохнулся, и лакеи, истуканами стоявшие у дверей, ничуть не изменились в лице. Все отлично знали: последнее, что нужно делать в подобных обстоятельствах, — это действительно звать стражу.

Опять зазвенело стекло. Судя по звуку, разбили что-то массивное — возможно, одну из китайских ваз Монсеньора или даже большое зеркало (как же он теперь без зеркала-то, ведь второе такое, большое и чистое, не найдешь вовек?). Со страшным громом и скрежетом обрушивалась и переворачивалась мебель.

— Монсеньор, положите эту штуку, черт вас дери, или я засуну ее вам прямо туда, куда вы любите!

— Они так давно не виделись, — вздохнул Эффиа, меланхолически гладя спаниеля. — Сразу видно, соскучились.

— Похоже, мы больше не понадобимся монсеньору сегодня, — заключил Беврон. — Я спать, мои милые. Доброй ночи.

Его примеру последовали остальные. Удалился к себе и Эсташ. Теперь вместо "пыточной" комнаты его разместили в подобающих апартаментах с росписями гризайль на стенах и потолочной лепниной, но нельзя сказать, что в них он чувствовал себя сколь-нибудь счастливее и уснул сколь-нибудь спокойнее.

Из рассказа шевалье выходило, что зверь попросту отпустил его. Но почему? Какого черта? Эсташ боялся, что стал жертвой предательства. Тварь была вполне способна на это.

Опочивальня Месье выглядела так, будто по ней пронесся ураган. Все украшения, столь тщательно подобранные, все букеты и гирлянды, шкатулки с саше, графины с вином и вазы с фруктами и сладостями, картины на пикантные сюжеты, зеркала, расставленные в стратегических местах, звериные шкуры и ковры, брошенные на пол, — все было разорвано, разбито, разломано и перевернуто вверх дном. Сам же Месье, с утра купавшийся в благовониях, точно царица Савская, покрывавший себя маслами, эссенциями и притираниями, пока тело не стало как сливки, и имевший все основания ожидать соответствующего (то есть, бережного и любовного) к себе отношения, был повален на кресло, но не так, как обыкновенно на него садятся люди, а ровно наоборот — коленями на сидение, грудью на спинку, украшенную поверху искусно вырезанными из эбена цветочными гирляндами и притаившимися среди них херувимчиками, а чтобы ему не пришла фантазия переменить это неудобное, да что уж там, мучительное положение, шевалье удерживал его, вывернув за спину его левую руку. Эта жестокость была совершенно излишней, потому что Месье давно уже оставил попытки сопротивления. Как некое сказочное существо, побежденное в бою юным рыцарем, он полностью признал его власть над собою и был готов выполнять желания.

— Не надо так, милый, — просил он столь пленительно-жалобно, что нужно было иметь камень вместо сердца, чтобы не услышать и не проявить снисходительность, — я ведь по доброй воле сделаю все, что вы скажете. Простите меня, я никогда больше не усомнюсь в вашей доблести. Если бы вы отпустили меня сейчас, я бы сделал для вас кое-что... приятное. Нет, не хотите? Как скажете, я только предложил. О, позвольте, я сам сниму, не нужно рвать. — Но даже когда сорочка была, вопреки этой смиренной просьбе, варварски разорвана на его спине сверху донизу, он никак не выказал протеста, только слегка вздохнул, сожалея не столько о погибшем наряде, сколько о грубости и спешке, ведь неторопливая игра доставила бы куда больше удовольствия. — Не хотите прилечь, мой дорогой? На кровати нам будет удобнее... Нет? Ну что ж, если вам нравится здесь... — Обнажившаяся спина прогнулась в недвусмысленном приглашении. — Милый, прошу вас, капельку масла... Ведь с ним и вам будет легче. Хотите, я это сделаю? Вы сами? Ох... Обожаю ваши руки, но нельзя ли чуть нежнее? Вы так давно не были со мной, я совсем отвык... Дайте мне еще немного времени, умоляю, я не готов! Вы восхитительны, но немного грубы. Неужели я заслуживаю этого?.. Ладно, ладно, берите так. О, великий боже. Тише, шевалье, пощадите, я ведь совсем-совсем не сопротивляюсь. Осто-рожнее... — Он запрокинул голову, морщась, грызя губы, но глядя с обожанием. — Если вы меня поцелуете, мне будет немножко легче.

Эсташ проснулся, когда комната была затоплена янтарным светом зари, а на полу лежала ажурная тень от частого оконного переплета. Его разбудил шорох раздвинутого прикроватного полога. Он открыл глаза и увидел Лазара — бледного, измученного, беспомощно щурящегося на солнечный свет.

— Этот ваш шевалье причащается от чаши, — доложил Лазар, прежде чем хозяин успел задать вопрос. — Я не могу тронуть священника.

— Ты в своем уме? — дико воззрился на него Эсташ. — Какой он тебе священник?

— Говорю вам, сударь. Может быть, он это скрывает, как это делают подобные ему молодчики, которых заставили принять сан, но это ничего не меняет. Поэтому я не смог. Я вам говорил, у меня обычно почти ничего не остается в памяти наутро, но в этот раз я помню совершенно ясно огромный серебряный крест. Весь светящийся, — Лазар поежился и помотал головой, будто этот самый крест прямо сейчас сунули ему под нос.

Эсташ несколько раз с силой впечатал лоб в подушку.

— Серебряный крест! Ну конечно. Он же у нас теперь мальтийский рыцарь!

— Ну вот, — Лазар вздохнул и слегка развел руками. — Если вы знали, что же меня на него натравили? Не в обиду вам будь сказано, но могли бы подумать наперед. Таких неприятностей бы избежали.

— А если он снимет орденское одеяние, ты сможешь? — деловито спросил Эсташ, игнорируя упреки.

— Нет же, сударь, нет! Неважно, как он одет, важно, кто он. К нему не притронешься даже — жжется.

— Проклятье, — в бессильной ярости застонал Эсташ, закрываясь в подушку лицом.

— Самое настоящее. Теперь все пропало, сами видите, и нам с вами остается только уносить отсюда ноги, покуда нас не вывели на чистую воду. Вспомните только, я ведь вам говорил с самого начала, что недолго мы пробудем при дворе и ничем хорошим это не обернется.

Стоило Лазару пуститься в свойственное ему резонерство, как Эсташ оторвал голову от подушки и уставился на него с упрямым подозрением.

— Да ты лжешь, небось, тварь. Мог ведь наверняка его прикончить, но специально устроил этот балаган.

— Сударь! — обиделся Лазар. — Скажете тоже! В чем, по-вашему, моя выгода?

— Ну как же, ты ведь мечтаешь поселиться со мной в глуши, где сможешь без помех бегать по лесу. К придворной жизни у тебя не лежит душа. А когда у тебя к нему-то не лежит душа, ты умеешь заставить других поступать так, как тебе надо. Этот урок я уже выучил.

— Напрасно вы так говорите, сударь. Обидно слушать. Что душа у меня не лежит — это верно, но я ведь согласился с вашей нуждой и честно хотел, чтобы вы преуспели тут и добились наконец своего монсеньора. Для меня ваши интересы всегда на первом месте, ведь вы господин, а я слуга. Жаль, что вы считаете меня обманщиком. В нашем положении мы должны доверять друг другу.

Эсташ не поверил не единому слову, но глумливо изобразил раскаяние — сел на постели, прижал руки к груди, трогательно захлопал ресницами.

— Ах, прости великодушно! Как я мог тебя обидеть, в самом деле? Ты ведь столько для меня сделал, дорогое, верное сердце! Но знаешь ли, в таком случае, я тебя обрадую, — он расплылся в торжествующей улыбке. — Мы останемся в Сен-Клу. Я не вижу никаких оснований для бегства.

Лазар скорбно покачал головой.

— Вы как будто забыли, что шевалье видел меня.

— Во-первых, он видел не тебя. Во-вторых, ему никто не поверил, даже монсеньор.

— А вы знаете, что прямо сейчас в Сен-Клу готовится охота? Я, когда шел к вам, видел собак и слышал разговоры. Он собирается меня ловить.

— Черта лысого он поймает, ты знаешь это не хуже меня, — усмехнулся Эсташ.

Понимая, что спорить бесполезно, Лазар убрал с лица всякое выражение и смиренно принялся собирать с кресла небрежно разбросанную одежду: ночь прошла, и он вернулся к своим обычным обязанностям. Разглаживая смятые кружева, кротко покачал головой, досадуя на безрассудство хозяина и его злополучную страсть.

— Если вы так настроены, сударь, значит, останемся. Но только заклинаю вас, помните, что шевалье де Лоррен отныне наш враг. Вы скажете, он сам пока не знает, что он именно наш враг, и будете правы, но малейшая неосторожность — и нам конец.

Ты говоришь так, будто было время, когда он был мне другом и желал добра, — утомленно пробормотал Эсташ, закрывая глаза. — А теперь уйди и дай мне поспать еще немного. Я вторую ночь почти без сна, и все по твоей милости.

Всё же Эсташ не был настолько безрассуден, чтобы полностью сбросить шевалье со счетов как возможную угрозу. Когда тот объявил, что собирается на охоту и приглашает с собой всех желающих, Эсташ изъявил готовность присоединиться, хотя их отношения были настолько далеки от дружеских, что чрезвычайно трудно было представить их охотящимися вместе. Но лучше было держать шевалье под наблюдением и знать, что он задумал.

Затевающаяся охота вызвала неподдельный энтузиазм у всего двора, ибо являлась чуть ли не единственным развлечением, практически недоступным для приближенных Месье: он сам никогда не охотился и другим не давал, потому что не любил, когда его оставляли в одиночестве надолго. Одному лишь шевалье изредка удавалось добиться, чтобы его отпустили. Кажется, Месье соглашался потерпеть краткую разлуку только ради того удовольствия, которое приносило ему возвращение милого дружка, возбужденного убийствами и пахнущего порохом и кровью. Не будучи человеком компанейским, шевалье всегда охотился в одиночестве, и остальным оставалось только завидовать. Поэтому сейчас, когда он вдруг решил собрать большое общество, все радостно ухватились за этот случай, хотя охота обещала быть совсем не такой, как принято. Егермейстер герцога Анжуйского Бернар де Ленонкур (честный и ответственный человек, любящий свою работу, но по изложенным выше причинам имевший не так много возможностей проявить эту любовь) даже добился аудиенции и стал втолковывать Монсеньору, что шевалье де Лоррен, при всём уважении, задумал сущее безумие: охота на волков требует совсем иной подготовки и проводится совсем не так, не говоря уж о том, что охотиться на волков в окрестностях Сен-Клу, где их отродясь не водилось, — это просто курам на смех. Месье выслушал эти резоны без особого интереса и ответил, что ему лично всё едино: он-то на эту охоту не собирается. И добавил фразу, которую в его хозяйстве уже слышали все, а теперь настал черед услышать и егермейстеру: "Делайте, как скажет шевалье де Лоррен". После этого Ленонкур смирился и занял место в хвосте кавалькады, предоставив фавориту руководить этой бездарной тратой времени.

Галантно распрощавшись с Месье (тот послал воздушный поцелуй из окна дворца, а в ответ ему отсалютовали шляпой), шевалье повел свой отряд на место крушения кареты. Ее еще не успели убрать, и охотники могли сполна полюбоваться картиной разрушений, которая при свете дня выглядела еще более впечатляющей, нежели ночью. Один из булонцев был до сих пор жив и слабо дернул копытом, услышав людские голоса, но это явно было сделано в последнем усилии, и оставалось только прекратить его мучения, что шевалье и сделал, прицелившись из мушкета.

Странно было видеть посреди леса этот роскошный экипаж, беспомощно валяющийся под откосом. После того, как шевалье его покинул, он перевернулся еще раз (видимо, усилиями лошадей, которые бились в агонии или пытались спастись) и теперь лежал, подняв к небу огромные колеса с фигурными спицами. Но, как ни ужасно было это зрелище, оно окончательно перевело ночное происшествие из мистической плоскости в бытовую, и даже Эффиа, который, по собственному признанию, слышал накануне страшный вой, откашлялся и выразил общее мнение:

— Дорогой шевалье, а что, если дело было так: ваша карета перевернулась, вы сильно ушибли голову, ну а все остальное вам... привиделось?

— Я сейчас ушибу голову вам, Эффиа, — посулил шевалье. — Только никто ведь не заметит разницы, даже вы сами.

Он спешился и соскользнул под откос, скрывшись в перелеске. Через минуту послышался его голос:

— Идите все сюда!

Раздраженно поводя плечами, поджимая губы и вскидывая брови, кавалеры спрыгнули наземь и по одному принялись пробираться вниз по склону, густо заросшему кустарником. Эсташ старался держаться вместе со всеми, не впереди, но и не позади, не привлекая внимания, но и не прячась. Никто не должен был заметить, как напряженно он ждет продолжения этой странной сцены.

Шевалье ожидал их в низине, чтобы показать следы на земле, чуть влажной из-за близости реки.

— Смотрите. Здесь наступил я, — в подтверждение он поставил вровень с отпечатком ногу, обутую в сапог с квадратным носком и подковкой на каблуке. — А вот это — видите?