— Свободы, — я невольно ухмыльнулся. — Я разгильдяй по жизни. По ЖИЗНЯМ. На увлеченного Ремесленника не тяну, они ж все целеустремленные. Людей вдохновлять — тоже не мое. Может, я Пророк?

В прежнее время я за такое огреб бы хорошую затрещину, но теперь Учитель почему-то лишь насупился:

— Не шути с такими вещами, мальчик.

— Простите. Наверно, я просто беспутный, ну, не следую, как надо...

— Пока еще — нет, это верно...

Повисла столь длинная пауза, что я успел и заскучать, и поразмыслить.

Как, бишь, там говорит моя любимая учительница тирийского? Творческая натура я, во как. Ну, не знаю. Стихов вот прежде отродясь не писал, кроме разве похабных дразнилок экспромтом. Но если человеку без конца твердить, что у него душа поэта, его нет-нет да и пропрет... Вот вам, кстати и Бард — она, в смысле, Улле. Вдохновитель...

— Назови мне Ремесленника по Пути среди своих знакомых, — отмерз, наконец, Учитель.

Легкотня. Я навскидку назвал кучу народу из нашей прислуги и мастеровых (из тех, что потолковей), и не промахнулся.

— Знахаря.

— Э-э... Ону Ваарун, подружка нашей Эру, ну такая, востроносая.

Тоже — в точку. Форменная ведьма, любительница все и всех расковыривать.

Учитель кивнул.

— Воина.

— Лаао Тойерун, отцов компаньон. О! А еще — Кошка! — вдруг озарило меня.

Воины — они всегда как-то к воинскому делу и тяготеют.

— Безусловно. Еще?

Тут я замялся, и Учитель укоризненно погрозил корявым перстом.

— Эта женщина вас вырастила, держит на себе весь дом. Неужели не очевидно?

— Э-э...

Рот у меня сегодня так и открывался самопроизвольно.

— Тетка Анно — Воин?!

Учитель снова обошел меня застуженным тумаком и лишь вздохнул огорченно.

— Ты путаешь Путь, как устремленность души, и внешнюю видимость. Ладно. Назови мне Лорда.

— Батюшка мой, — сказал я.

Учитель сам его не раз так именовал, но почему-то не удовлетворился:

— Не совсем удачный пример. Увы, твой отец в шаге от того, чтобы сойти с Пути...

— Ха! Серьезно?

— Лорд должен вести людей, а не волочь на веревке силой. Более истинно следующий Лорд — твоя сестра.

Я проглотил смешок. Наша Эру-командирша? А впрочем, пожалуй. Сколько раз я молил Бога, чтобы даровал Эру яйца, и тогда батя получил бы сынка, о котором всегда мечтал — такого, как сам. Но боженька яйцами не разбрасывается, и Эру остается только строить прислугу да клевать меня.

— Бард?

Я назвал Улле-тирийку.

— Наставник?

— Мой дядюшка, который священник.

— Неверно. Он Воин, человек долга, не более. Впрочем, в твоем окружении действительно нет Наставника — к сожалению.

Людей с Путем-Осью и поминать не стали — они редко встречаются в природе.

Под конец я спросил, кем Учитель считает Йара. Он впал в отрешенную задумчивость.

— Не могу ответить. Вопросить я не в праве, а сам... Нет... Не уверен, — и махнул рукой в некотором нетерпении. — Ты свободен, Ученик. Иди и потренируйся сам, меня же оставь мыслям моим.

— До свидания, Учитель.

Пятнистая-Кошка

Кошке скучно.

Драка была — Кошка пропустила. Хотя, не драка, нет. Так, свиной навоз. Никого не убили даже. Дураки пришли, покричали и ушли — Человек-Неба всех прогнал, так. И тоже никого не убил.

Человек-Неба сердитый стал. Учиться не хочет. Говорить не хочет. Гадать тоже не хочет. Ругается на Кошку, гонит прочь. Кошка не уйдет никогда. Так будет: Человек-Неба будет Вождь, Кошка — Рука Вождя. Пусть ругается, Кошка подождет.

Кошка взяла Человека-Неба, повела на Мертвого-Воина смотреть. Надо с дома смотреть, с большого дерева. Очень тихо. Мертвый-Воин не любит, когда смотрят.

Мертвый-Воин раньше хороший воин был. Когтей нет совсем — все равно хорошо дерется, так. Кошка видела. Кошка сказала: славный воин, как имя? Сказал: нет имени. Сказал: умер. Мертвый-Воин. Ахха! Хозяева покарали, да. Значит, жертвы не принес, закон нарушил. Сказал: да, нарушил закон. Умирать надо. Умирать не хочет. Говорит: нельзя. Теперь Хозяева умереть не разрешают. Говорят: воин не будь, никто не будь, здесь мучайся.

Мертвый-Воин с пустотой дерется — как с духами разговаривает. Сперва пальцами песок бьет, потом встает, начинает руками бить, ногами. Лег-встал, прыгнул, ударил. Всем телом разговаривает. Видит врага перед собой. Только он видит. Бьет врага. От удара воздух свистит. Хорошо. Много хороший воин был, да. Жалко.

Человек-Неба пусть смотрит. Может, поймет? Воином хорошо быть!

К Человеку-Неба тоже враг приходит. Часто приходит. Человек-Неба грустный стал. Все спрашивает: как быть? Ахха! Зачем бояться? Зачем думать? Учиться надо. Станет большой воин — врага убьет, руку отрежет, себе возьмет.

К Кошке Ан-Такхай приходит — Кошка не боится.

Ан-Такхай — плохой. Много-много плохой. Хотел Кошку своей Рукой взять. Сказал: Пятнистая-Кошка — тоже духами отмечена. Сказал: Кошка — хороший воин, красивая женщина-мужчина, идем со мной. Кошка не пошла. Кошка знала: Вождь придет, Кошка будет Рука Вождя. А Ан-Такхай — не Вождь, не-человек, неправильный шаман. Не теми духами меченый, так.

Все говорили: Великий Вождь! Кхеос! Говорили: йох — много сильные воины, много злые. Такхай — самое сильное йохское племя. Говорили: Ан-Такхай руку йохских племен под себя забрал и еще руку рук заберет. Все йох его племя станут, и все утта-оху, и все утны, и все смелые воины. Говорили: так Хозяевам угодно. Теперь Ан-Такхай на острова пришел: островные племена к себе звать. Йох не плавают на лодках, никогда не плавали. Только по суше ходят, на верблюдах ездят. Ан-Такхай приплыл на лодке, сказал: станьте тоже мое племя, станьте как йох, или — умрите. Островные племена радовались: большое племя будет, много сильное! Рады были Ан-Такхай покориться, вместе воевать, так.

Громкая-Вода тоже радовался: такая честь! С великим Ан-Такхай породниться, дочь Рукой ему отдать. Тьфу, кхадас! Совсем от черного колдовства ослеп, правды не видел, так.

Ан-Такхай много-много сердился. Громкая-Вода тоже сердился, сказал: Кошка глупая, плохая дочь; Ан-Такхай оружие давал, подарки давал, дружбу предложил, иди с Ан-Такхай. Кошка сказала: нет, Ан-Такхай — неправильный вождь.

Вождь не может сам камлать, нельзя. Шаман — не может воевать, не может стать вождем. Ан-Такхай говорил: Хозяевами избран. Говорил: духам служит. Не тем духам служит. Неправильный вождь. Неправильный шаман. Зло в нем, всем плохо будет. Все умрут — птицы съедят. Никто не знает, Кошка знает. Камень сказал: так будет. Зачем такой вождь? Зачем такая война, когда все умрут? Совсем все.

Ан-Такхай придет снова. Кошка не боится. Кошка ждет.

Йар Проклятый

Свиней покормил. Шеи ихние начесал. Секача приласкал. Он же хворый теперь, секач, глаз-то вышибли... Так вот, в свинарне больше и сижу. Аль в лесу-саду хоронюсь. Мастеровые-то косятся, аж спина горит...

Свиней угомонил, а самому вот легче не стало. Оно, конечно, уговор нарушать — последнее дело. Да ведь чем дольше я тут сижу, тем крепче дом хозяйский подставляю. Думал, пережду. Авось, пока уясню себе, как дальше-то жить. Ан нет. Вот уж и лихо на хвосте приволок.

Дед говорил: проклятый сам себе беда. Делаешь ты чего аль в сторонке стоишь, добра хотел аль худа — все одно дрянь выйдет.

Про себя Дед так рассказывал.

Был он по младости ретивый да непоседливый. Всё какие-нито идеи его бередили, искания духовные. Прослышал про Веруан, загорелся, поехал туда учиться. Говорил: увидел в боевом искусстве способ облагородить дух. Выучился он на славу, а там и других учить взялся. Со временем стал и знаменит, и богат, и даже бывшие его ученики почитали его и приходили за советом. И вот нанял его какой-нито человек шибко знатный к сыну своему воспитателем. Уж как Дед его полюбил, того парня! Пуще сына родного. И удался тот лучшим из всех дедовых воспитанников: добрый и справедливый, отважный сердцем, развитый умом и тонко чувствующий. Дед говорил: цельная гармоническая личность.

Вот. А потом... Случилась в той семье беда страшная. Вроде как позарился кто на положенье ихнее видное. В общем, убили их, и парня того в перву голову, а всех, кто служил им, сослали в каторгу. Как так вышло, за что — Дед не сказывал. Раз только обмолвился: дескать, в нашем мире зло пока что сильнее добра, и одними благими замыслами того не исправить. В каторге он по-первам горевал страшно, даже пытался с жизнью покончить — да не удалось. После думал много и понял, что проклят. Нету ему смерти, нету избавленья.

Так маялся он сорок сороков — сколько и по-хорошему люди не живут. И под конец выбросили его вон. Добить-то побрезговали, а можа, и забоялись. И подался он снова в Веруан, к мудрецам тамошним. Те сказали: да, мол, проклят ты до конца дней и будешь ты маяться, покуда не встретишь человека с Проклятьем горше твоего. А где искать его, мол, Вышние укажут. Долго Дед скитался-мыкался, все Знака ждал. Да вроде, и не дождался, а так, случаем, занесло его в наши края...

А я, малой еще, слыхал про старика скаженного, что на болоте бирюком живет. Злой, говорили, старик. Путника заплутавшего — и того не приютит. А завидит кого, сразу кричит: земля, мол, тут заколдованная, кто ступит — лиха не оберется. Но что колдун, не верили, конечно. Может, потому еще, что общинному-то старосте с Деда прибыток шел. Дед ведь тогда уж из чешуи плел да в условленном месте в лесу прятал. А человек от старосты потом приходил, работу забирал и вез на базар, а деду мешок чешуи оставлял, денежку, ну, и из еды или еще чего. Дед его в дом-то не пускал, издаля кричал, чего надо.

А я и не искал его. Ненароком выбрел, а как почал он меня гнать-стращать, сразу смекнул, кто это. Ну, думаю, судьба. Подошел и говорю: "Ты, дедушка, меня не гони, потому как я и сам — порченый. Мне святой отец запретил во храм входить, а в деревне все бьют и говорят, что лучше б издох скорее". Поглядел он на меня по-доброму и говорит: "Ну, коли так, приходи, когда хошь, у тебя своя беда, моя к тебе не пристанет". Я и стал ходить. Отец не запрещал, только деньги, мою долю за работу, забирал всегда.

Дед говорил: проклятье проклятьем, а все ж общение у нас с тобой будет только деловое. Я, говорил, людей смущаю, и ты, гляди, ко мне шибко не привязывайся. Я и старался. Не привязываться. И он — старался...

Дед по чешуйному ремеслу меня учил да сказки сказывал. Держался он просто, и говорил по-нашенски чисто и по-простому тож. Иной раз только увлечется да начнет по-книжному, так что и слов нашенских ему не хватит. Тут он и спохватится... После все ж предложил: давай, мол, покажу кой-чего, хоть отбиться сможешь. Да я отказался. Нельзя мне. Так он меня только от удара увертываться научил и еще — как из захвата вылезть. А вот, как Проклятье избыть — того и сам не знал...

Эх, да чего я перед собой-то дуриком прикидываюсь? Ведь мудрецы-то когда еще Деду сказали, что Проклятье то на всю жизнь, а избавит его только другой проклятый. Вот я и избавил. Как и положено: и остался бы — сгубил бы, а ушел — все одно, с тоски он там помер. Ну, хоть отмучился. Тем и утешайся...

Э, расплылся, гриб слизнявый! Пластину ладную запорол. Доделать бы уж пояс, да и... Неча тут людям жизнь портить. Хоть бы растолковал мне тот учитель веруановский, что за Проклятье на мне. Дед сказывал: другое, не такое, как у него. Чего с него ждать-то?

Молиться пробовал — один гул в башке, ровно в бочонок кричишь. Пойти, пожалуй, к "песочнице". Успокоиться надо. Пороюсь вот, камушки поужу. Можа, и прояснится, Знак какой увижу...

Сижу. Гляжу. Сунул пальцы раз-другой. Окорябался. Тошно. И ниче путное в ум не йдет. Чего уж мудрить, уходить надо. Нынче же. Работу сдам, извинюся, да и двину.

Встаю. Тут вдруг в спину:

— Постой, мальчик.

Веруанец. Ой! Стоит эдак, и руки свои — жуть, а не руки — сложил навроде со значением: из левой кулак, правой левую накрыл.

— Извини, уважаемый...

— Прошу: останься, — и кланяется.

Мне кланяется!

— Сядь.

Сажусь. Он — насупротив.

— Ты бывал здесь, в этом месте. Видел что?

— На голову я, добрый господин, слаб... Если и примстилось чего...

— Уметь пользовать? — на "песочницу" кажет.

— Не! Глядел вот только, а тута ниче не трогал...

А сам пробую за ним жест тот повторить. Не иначе, приветствие ихнее.

— Делать так.

Показывает: пальцы чуть скрючил и эдак их напряг, вроде как судорогой свело.

— Рука — не живая. Рука — не твоя. Железные клещи. Клещи берут. Вот так.

И р-раз! — руку в песок. Вытащил — мизинец и безымянный черепок зажали. Бросает его и снова — раз, раз! Осколок острый. А крови нет.

Эт' знаю, как. Да только... Ну, да ладныть...

Боль — не мне.

Рана — не мне.

Иди сюда, гвоздь каленый...

Гвоздь. Между двумя средними. Получилось. Ой!

Веруанец кивает:

— Все верно... Так. Делать!

И пошло. Он цапает, я — следом. И опять он, и опять я. То он, то я... То он...

Активация.

Странный человек. Не боится. Забавный. Что ему надо?

В настоящий Транс не входит. Четвертый уровень, не дальше. Бережет тело? Тело старое, изношенное. Но не настолько.

Похоже, он делает это намеренно.

Скользящий в висок — убрать голову. Щипнуть его за ухо. Корпус влево. Исходные — неплохие. Тело просто устало. К тому же — детренинг.

Серьезный детренинг, человек.

Он хочет вернуть форму? Что ж. Если попросит, может, и помогу.

А может, нет.

Помогу. Хоть будет не так скучно.

Но чтобы танцевать со мной, придется войти в Транс, человек.

Слышишь?..

Почему-то трудно. Скованность.

Причина? Недостаточно ресурса. Основной ресурс задействован на восстановление тканей. Выполнено: 87%.

Ладно. Позже.

Сброс.

Дезактивация.

Тау Бесогон

Когда я, зализывая ссадины на запястье, выбрел к дому, в меня тут же вцепилась тетка Анно.

— Тауле! Где тя носит? Сам велел к нему в кабанет, и чтоб живо. А ты все шлендраешь... Опять какой-то весь... Горе мое!

— Что-нибудь новенькое?

Мне было все едино. Пусть хоть мор, хоть наводнение.

— Ну... — кухарка поморщилась. — Ой, Господи... Хозяин-то не велел говорить, сам тебе обскажет. Ну, живей, живей.

Она еще что-то бубнила: "Нашел время, идол! Такие страсти творятся, а ему все свое", но я не особо вслушивался.

Рубаха насквозь пропиталась потом, я скинул ее, облился из бочки, да так и пошел — мокрый, заплетаясь утруженными ногами.

Батя взирал на меня с галерейки. Хохотнул.

— Тауо-Рийя! Зайди.

— Переоденусь только.

— Зайди.

Покрасневшие от бессонной ночи глаза окинули мои стати, и он усмехнулся снова.

— Тебе впору в цирке представлять. Ты где валялся?

— Тренировался с Веруанцем.

— Ну-ну.

Мы вступили в кабинет. Из-за двери в смежную спальню доносилось женское воркование и какое-то поскрипывание. Брательничек. А я уж было позабыл... Родитель захлопнул дверь, повернул ключ. Умостился в кресле, сцепил на пузе толстые пальцы, унизанные шишками перстней.