Раненый мир - Книга Презрителя

Обелиск разгорался в темноте, пробуждаясь, наливаясь мощью. Воздух вокруг задрожал, заметался, как живой; кто-то из бегущих в ужасе завернул в стороны: сила, истинная древняя сила проснулась и в гневе потянулась к нам, букашкам, испепелить! Черный камень снова бросил молнию-плеть, уже шире — сияющая сеть смерти потянулась к почти добежавшим до леса пятерым впереди нас!

Но беззвучный зов тишины прошел по всему полю. У меня сердце стиснуло, как стальной рукой. Обелиск словно запнулся, задохнулся, смертоносные молнии истаяли в воздухе, свет угас и только слабые отблески колыхались в траве вокруг него. Сзади торжествующе закричали Скорпионы.

— Хаммерфельд! Во славу Чистоты! Вперед!

Солдаты бросились вслед за нами, а мы, два с лишком десятка оставшихся, сглотнули страх, подобрали остатки сил, подоткнули слабость и припустили, лес был совсем близко, рукой подать.

И тогда повсюду взломалась земля. Вокруг выросли один за другим деревья, малые древесники и большие церуны; комья грязи посыпались вниз с гудящих крон, их узловатые руки с шумом распрямлялись во все стороны и сбивали с ног, в кого попадут. Двоих или троих унесло прямо с земли наверх, их крики запутались в густых сплетениях ветвей. Еще человек пять древесники поймали в ожидающие сучковатые лапы. Нас с Грошиком отбросило друг от друга, и я метнулся вперед уже не видя, где сын и что с ним. Дыхание дергалось в груди, как птица, где же ты, Грошик, неужели все?

Сзади прогремел гром, из-за спин Скорпионов дали залп ждавшие этого момента штрайгеры. Их огненные персты плюнули огнем, выбив из крон град щепок, листьев — и с десяток крупных, меховых тел. Этих я знал, встречал в странствиях по лесам Ничейных земель: бешелки, дикие белки с волка величиной, с цепкими когтями и страшными резцами, одни верещали и извивались от боли, получив жгучий кусок железа в бок или в спину, другие упали уже мертвыми.

Одна раненая кинулась на меня, темно-рыжее тело цвета гречишного меда, с кровавой раной на боку размытым пятном метнулось мне вбок. Я ударил ее лесной иглой, которую выдрал из плеча Зубилы и все еще сжимал в руке — но игла оказалась всего лишь здоровенным листом, свернувшимся в тонкое заостренное копье. И врезавшись в Зубилу твердой, уже минуту спустя лист высох и рассыпался от удара прямо у меня в руке. Бешелка наскочила сбоку, продрала мне грудь когтями, щелкнула страшными резцами перед лицом, метила в горло, но я отшатнулся. Кто-то не был столь удачлив, и чужая кровь хлестнула мне по лицу, а крик по ушам, когда другая белка свалила бегущего и вгрызлась ему в горло. Моя же напрыгнула снова, я ударил ногой в бок изо всех сил, а спасенная витамантами рука не знаю, когда успела подобрать вывороченный из земли камень. Он нашел висок бешелки, зверюгу мотнуло назад, и я потерял ее из вида.

С крон церунов стали падать ветвистые шары высотой с ребенка.

— Шипунцы! — в ужасе закричал поджарый дядька-охотник. — Шипунцы!

Что за твари, впервые таких... шар из переплетенных темных ветвей подскочил на кочке и врезался в Огли-кузнеца. Мужика во мгновение ока оплело ветвями, он закричал от ярости, разрывая, разгибая их сильными руками, но мощные шипы воткнулись в его тело со всех сторон, ветви стягивались, сжимая его — и уже секунды спустя стонущая от натуги и боли фигура свалилась наземь, оплетенная с ног до головы, словно клубком змей. Лицо его потемнело от яда, а шипы снова и снова втыкались со всех сторон.

Другой шипунец скакнул ко мне, но прямо передо ним воздвигся древесник высотой в два метра, четырехрукий ходячий столб с щупальцами корней. Шар шипов и ветвей ударился о спину древесника, отскочил и укатился в другую сторону; а ходячий древо-человек изловил кого-то из бегущих, подтащил извивающегося к себе и выломал ему руку, попутно пронзив обломанной ветвью живот. Несчастный кричал, кричал, а я, увернувшись от хваткой лапы другого древесника, прокатился по земле рядом с ним, вскочил и побежал, не оглядываясь.

По дружному крику за спиной я понял, что Скорпионы что-то метнули всем строем. Поневоле обернулся и увидел бешелку, которая скакнула мне в лицо. Но прямо в прыжке ей в голову врезалось то, что бросили солдаты — мешочек лопнул и обдал белку прозрачной жидкостью. Удар слегка сбил ее прыжок, она приземлилась рядом со мной, процарапав когтистой лапкой бок, взметнув и без того вздыбленную землю, и тут же схватилась за голову, визжа от боли. Мешочки ровной волной накрыли строй древесников; жидкость шипела и расползалась по их покрытым корой телам. Бешелка содрогалась в бессильной муке, пытаясь сцарапать с затылка страшную разъедающую боль, ее загривок и спина дымились, мех расползался безобразным бурым пятном, белая жидкость прожигала в ее теле дыру. Создание мучительно забилось на земле, но я уже не смотрел, а бежал вперед.

Штрайгеры за спиной Скорпионов дали второй залп, судя по глухому и дробному деревянному граду, он угодил прямо в строй древесников. Я понял, что они делают, ради чего стараются: отвлекают врагов на себя. Не обращайте внимания на этих безоружных крестьян-беглецов, защитники Леса. Настоящая угроза мы, гордые солдаты Канзора. А ну, выходите с нами на бой! А ну!..

Нас осталось с десяток, одолевших все заслоны, и я увидел сына, поджавшего руку в крови, бледного, но бегущего вперед. Рядом с ним мелькала и Зубильская девушка, она волочила одну ногу, закусив от боли губу.

Лес был уже вокруг нас, древесники и церуны остались позади, мы вбежали, втащились, вкарабкались внутрь частокола измолоченных в щепки деревьев, повсюду валялись поломанные ветви и кучи сбитой листвы, несколько переломленных посередине стволов нагнулись вниз, к земле. Черный обелиск маячил рядом, Рутгер Пайк приказал скидывать сбруи как можно ближе к нему. Сзади бушевал бой, гремели выстрелы и трещали ветки, кричали гибнущие и бьющие. А здесь было удивительно пусто, даже дымы почти развеялись, а древний камень по-прежнему лишь слабо мерцал, подергиваясь синим цветом по вязи рун...

Мы принялись сдирать с себя груз, который ценой собственной жизни тащили сюда. Сдирали, каждый момент ожидая новую волну тварей из глубины леса, новую погибель, которая наконец настигнет самых удачливых, прорвавшихся сюда. Кто-то причитал в голос, да и я сам, кажется, чего-то бормотал, не слыша. Грошик запутался в связке ветвей, раненая рука не слушалась. Рот его открылся, как тогда в реке, куда он сверзился с обрыва, не умея плавать; на лице застыл такой искренний, настоящий страх, мой мальчик, мой маленький, беззащитный мальчик — смеясь, я выловил из реки и прижал к себе его худое, хрупкое тело, он уже распрощался с жизнью и дрожал в ознобе, дети всему верят и все воспринимают всерьез... Подскочив к сыну, я сломал ветвянку, мусор посыпался вниз, мешочки грузно упали в траву. Грошик был свободен.

— Беги! — толкнул его вбок.

Тут и пришли дриады, страшные маленькие тени, возникшие из покореженных стволов. Бледные узкие лица, светящиеся глаза. Одна протянула руку и коснулась Зубилы, та как раз снимала вязанку через плечо — ветки ожили и сплелись вокруг шеи, вокруг головы девчонки, она заскулила от ужаса, захрипела, душимая ветвями.

Грошик метнулся к ней, но я схватил его за плечи и закричал так страшно, как только мог:

— БЕГИ!!!

И бросил его вбок от обелиска, вдоль Леса, в сторону чистой, не тронутой травы.

Одна за другой наши сбруи оживали и душили нас. Дриады мстительно шипели, с первобытной ненавистью наслаждаясь муками людей. Кто-то успел избавиться от груза и бежал в стороны, кто-то не успел, и сражался с хваткой душащих ветвей.

Обелиск спазматически дрогнул, стальная воля Хаммерфельда держала его, но он все же сумел дотянуться до деревьев вокруг. Их корни выдрались из земли и похватали тех, до кого дотянулись, меня рвануло вниз, скрутило, я прижал к себе два грошиковых мешочка и зажмурился. Корень разбил мне лицо и сломал руку, никто не услышал крика боли.

Сзади трубил звонкий горн и взлетело две алых звезды.

— Иштрум! Иштрум! — донеслось оттуда. "Отступать".

Прощай, Грошик. Теперь ты сам по себе, сам мужчина. Сам будешь посередь жизни стоять под ударами волн. Я чему успел, тебя научил.

Сознание на какой-то момент погасло от боли, стиснутый корнями, я едва мог дышать. Потом зрение вернулось, я был наполовину зарыт в землю, и надо мной склонились две дриады, а спереди подходил, тяжело ступая, огромный церун. Один за другим пять шипунцов вернулись в его крону, шары подскакивали на кочках и камнях, прыгая прямо в листву. Несколько грязно-рыжих белок скользнули по стволу наверх.

Вся лесная рать столпилась вокруг меня и еще двоих выживших, увязнувших в корнях. Остальных церуны похватали и утащили себе в кроны. Как сорока, все тащит себе в гнездо, или белка, запасливо хватает и прячет в дупле... Дети леса смыкались над нами, густыми кронами закрывая бледный свет лун.

Барка ругал их, с хрипом, с пеной бешенства у рта, ругал последними словами, лесных выродков, поганых тварей, клял самыми страшными проклятиями Ничейных земель. Колин молил о пощаде, плакал, клялся, что он не враг лесу, просил отпустить. Просил так искренне. А они стояли и слушали, возвышались и молчали. Дриады разглядывали людей как диковину.

Я смотрел на посиневшую Зубилью девчонку, она была мертва, задушена собственной сбруей. Получается, убежать от сюда удалось всего троим. Кто знает, сможет ли хоть один из них добраться до черной дороги. Или разъяренные белки настигнут беглецов в поле, и мой Грошик потеряется в траве.

— Иии? — спросила дриада, глядя на меня. Она прекрасно понимала и ненависть Барки, и мольбу Колина. Различала мою боль и страх за сына. Но не могла понять, что еще я говорю, вернее, молчу. — Иии?

Я невольно улыбнулся, глядя в мерцающие глаза дитя леса.

— Не пойму никак, зря жил или не зря.

Подошедший древесник с хрустом выломал Барке голову.

— Нет-нет-нет! — завизжал Колин. — Неет! Неет!

Острая ветка, сломанная выстрелом штрайгера, проткнула ему глотку, и он захлебнулся криком. А вдалеке взлетела ярко-желтая звезда, прочертив темное небо и осветив рваные серые облака. И я понял, что сейчас станет жарко.

— Уходите отсюда, глупые, — ненависти к детям леса у меня вовсе не было. За что мне ненавидеть девочку-дриаду, истерзанную белку и безмозглый ходячий пень? — Уходите, пока не погибли, спасайтесь.

Дриада медленно опустила лицо, глядя на мешочек, зажатый в моей руке. Она услышала и поняла то, что я хотел сказать. В следующее мгновение тонкие силуэты словно ветром сдуло, они умели исчезать быстро. А церуны и древесники стягивались сюда, отступали под защиту леса, шли по трупам людей, и рассыпанная повсюду каменная соль хрустела у них под ногами.

— Юлла...

Древесник ухватил мою голову поудобнее, и рванул-крутнул ее в сторону, как мы выкручивали репу из земли.

Желтая ракета взлетела, как яркий осколок солнца, пронзая ночной мрак.

— Огневые! Начинай! — вскричал мессер Гунтер. Даже его мятое, обыкновенно сморщенное циничным прищуром лицо, сейчас разгладилось в напряжении, черты заострились.

— Огневыми! Начинай! — командую я. — Картуз!.. Дави!.. Целься!

Пушкари движутся как рычаги механизма, туда-сюда, считают кто вслух, кто про себя: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, не сбиться, грянуть всем вместе.

— Тяни! — доносится спереди команда Вольдемара Гонца, там баллистеры натягивают дуги.

— Разойдись! — мой голос вибрирует на высокой ноте, внутри все натянуто, как тетива. — Пли!!

Кулеврины выстреливают одновременно, с раскатистым грохотом, заряды рушатся сверху-вниз по дуге, оставляя в воздухе пламенеющий след, разгораясь прямо в полете. Они падают на землю, усеянную начинкой от наших предыдущих залпов, и взрываются огнем. Жидкое пламя выплескивается из ядер-керм; огненная соль, рассыпанная повсюду, вспыхивает радостным, искристым морем.

Безогневыми залпами мы усыпали всю землю вокруг обелиска горючей смесью и огненной солью. Дымогарь прикрыла наши подарки от защитников леса, они не увидели. Сколько их валяется под ногами и не поняли опасности, пока не стало слишком поздно. Обелиск пытался испепелить бегущих, и Хаммерфельд держал его Чистотой, гасил мощь древнего камня, пока криворукие и косоногие пейзане тащили наши альфертовы подарки поближе к цели.

И пока тупоголовые древни, звери с мехом вместо мозгов, да прочие клочья разумной травы сражались с никчемным врагом и пытались наступать на ловких Скорпионов, пленники принесли на своих горбах еще десятки мешков горючей смеси и керм с жидким огнем. И вот теперь они взорвались, все одновременно. Лежащие в траве охватывают ее пламенем; адское пламя взметается и в корнях деревьев, что утянули смертников прямо к себе под ноги. А вслед за ними вспыхивают охваченные огнем кроны ходячих церунов, которые добровольно втащили людей с мешками наверх. Сжав их в смертельных объятиях, но не зная, что обрекают самих себя на гибель в огне.

— Души. Чищай. Огневые! Снова!

Прогресс не остановить. Стена ревущего жара глотает все, до чего может дотянуться. Охваченные пламенем шипастые шары сыплются из выгорающих крон прямо в море огня. Ходячие деревья содрогаются, десятки, сотни теней мечутся в огне.

— Картуз! Дави! Целься! ПЛИ!

Новый залп огневых уходит к обелиску. Мы зальем жидким пламенем все вокруг. Выжжем это гнездо порождений магии и скверны.

— Во славу Чистоты! — кричат Черепахи. И все отряды на поле боя, озаренном столпами воющего, всепожирающего огня, в котором корчатся наши враги — подхватывает этот крик.

Пешка и свин

Глава шестая, где Ганс Штайнер окажется прав, но в то же время и не прав.

— Огонь все выше воздымался, испепеляющей... ммм, волной? — бормотал Руковерт, набрасывая стремительные строки наполовину побелевшей рункой в своем граммарине. Потрепанные и неровно обрезанные листы граммарина торчали вкривь и вкось из-под кожаной обложки с инкрустацией из девяти медных лун.

— Помилуйте, как же волна может испепелять, — игриво спросила мадзель Ядвига, поджимая немолодые губы уточкой, и помахивая сложенным веером, — волна же мокрая!

— Это манда твоя мокрая, — содержательно буркнул бард, зыркнув на нее из-под спутанных косм.

— В том и задача поэта-рассказчика, что мысль его, неуемная в творении, находит новые смыслы привычно звучащих вещей, — охотно перевел карлик, который неплохо разбирался в умственных вещах для бродячего фокусника. — Всякий творец подобен выплеску хаоса: его воздействие приводит к конфузу, меняет привычный облик слов и понятий, что многим не по душе и не по нраву. Но тем самым обогащает смысловую палитру языка.

— Но Хаммерфельд не приближался, встав ожидающей горой, — вдохновенно продолжил творец. — И твари леса возопили... воскрежетали, возвыли! И ринулись вперед, пылая... В последний бой, сгорая, шли!

— Великолепно, — нервно поспешила высказать Ядвига. — Великолепно, мэтр!

И захлопала сморщенными бледными ладошками с ногтями, темно-бордовыми, как загустевшая кровь.