| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Это другое дело, а то сразу за грудки. А говорят разное. Приезжали какие-то важные немцы в Поляниновичи и выбрали ваш дом под гостиницу. Но что-то у них не получилось. В тот день шел бой сильный с нашими танкистами. К сожалению, все наши полегли. Не умеем еще воевать. Окружили их у мостика и расстреляли в упор, кого из пушек, кого из танков. Правда, немцам досталось. Видели, что одного важного гуся разорвало снарядом, ну и пехоты немного покосили.
— Что с Верой, Трофим? Не тяни волынку, — поторопил друга Михаил, сверля умными серо-голубыми глазами.
— Не знаю, что там с Верой произошло, но в тот день у вас немцы устроили пир горой. Сестру твою видели на следующий день вечером в низине у Гнилушки. Она была с немецким офицером. Вот, собственно, все, что я слышал и знаю.
— Может, это была не она?
— Она, точно. Таких красивых девушек у нас раз-два и обчелся.
— Ну сука! — вырвалось у Михаила. — Прибью, если так.
— Ты, Миша, пока успокойся. Завтра сходи домой и все выясни. Ребятам об этом говорить не будем. Незачем, а вдруг это наговор? Злых языков в поселке хватает. Одна Абрамиха чего стоит. Кстати, ее сынок, Николай, подался в полицейские. Но это еще проверить надо. Бургомистра поставили в Поляниновичах. Самоуправление будет в поселке.
— Да? И кто им стал?
— Дядька Андрея Коробова. Михалев его фамилия, бывший агроном. И главное, селяне его поддержали, немцы ходили по дворам.
— Андрей — это тот моряк? Он служил в Балтфлоте?
— Да.
— Быстро, однако, немцы свою власть устанавливают. Ничего, будет и у нас праздник. Спасибо, Трофим, что не стал говорить при всех, — Миша сжал локоть товарищу. — Новость, конечно, крайне неприятная.
— Пошли, Миша, спать. Кстати, ты поешь, я сыт. Завтра с рассветом иди домой, только аккуратно, не напорись на засаду. Хотя немцев не должно быть. Оружие не бери. Без него легче выпутаться, если вдруг что.
— Хорошо, так и поступлю. Еще раз извини...
Рано утром, когда стоял белесый туман, Миша легонько постучал в окно своей хаты, пробравшись со двора.
— Кто там?
— Это я, мама. Миша.
— Мишенька! — обрадовалась Акулина. — Сейчас открою, сынок, иди к дверям, у нас тихо.
По сдержанному приветствию Михаила, по его колкому взгляду, по той решительности, с которой он вошел в дом, мать все поняла. Это связано с Верой. Быть беде.
Миша без улыбки поздоровался с проснувшимися сестренками и бегло оглядел весь дом. По незначительным приметам внимательные глаза определили, что здесь были гости. То ли слишком чисто вымыты полы, то ли занавески на окнах висели не так, как прежде, то ли...
— А это что? — на столе рядом с учебниками Веры лежала пластинка от патефона. Он взял ее и присвистнул: — 'Венский вальс' Штрауса. Недурно. Мама! — голос Миши дрожал от гнева. — Где Вера?
— Так она у бабки Хадоры ночует. Как ты убежал, она туда перебралась. Может, пойдем снедать, Мишенька, печку растопим, воды согреем? Умоешься.
— Это все потом, мама, — отрывисто пробасил сын. — Катька, иди сюда, — к брату быстро подскочила сестра. — Сбегай, сестрица, за Верой, скажи, я ее жду. Приходите только вдвоем. Поняла?
— Поняла, — Катюша птичкой выпорхнула из хаты.
Миша нервно ходил по дому, ожидая Веру. Его шаги, словно метроном, тревожно отбивали время, приближая час икс. Мать вначале суетилась, пыталась разговаривать с сыном и хотела сгладить напряженную обстановку, а затем притихла, сев на скамейку, с одной мыслью: 'Миша — кормилец. Он вправе решать самостоятельно любой семейный вопрос, как считает нужным'.
Послышались шлепки босых ног. Вера и Катя, шумно разговаривая, вошли в дом.
— Здравствуй, Миша! — Вера хотела обнять брата, но тот, как от чумы, отскочил назад.
— Постой целоваться, Вера. Это правда? — злые, решительные глаза Михаила устремились на сестру.
— Что правда? Я тебя не понимаю.
— Это правда, что ты спуталась с немцами?
— Ах, вот ты о чем! — Вера напряглась, смело, с вызовом посмотрела брату в глаза. — Да, я полюбила немецкого офицера, и он меня любит. Мы скоро поженимся.
Если бы сейчас под ногами Миши провалился пол, он был бы меньше поражен этим событием, чем услышанной фразой, произнесенной устами его любимой сестры. На какое-то мгновение он оцепенел, лишился дара речи, но через секунду кровь прильнула к голове, глаза выкатились из орбит, пальцы непроизвольно сжались в кулаки и он удивленно-утвердительно закричал:
— Полюбила?! Немца?! Фашиста?! Ах ты, шлюха! Ах ты, мразь!
Миша, не помня себя от злобы, наскочил на Веру, размахнувшись рукой, хлестко ударил ладонью по щеке:
— А сейчас разлюбила?
Вера удержалась на ногах, только прикусила губу от боли и обиды. Сквозь слезы прокричала:
— Нет!
— Нет? А сейчас? А сейчас? А сейчас? — Миша хлестал, как плеткой, сестру по щекам справа налево, пытаясь ударить больнее.
Вера ревела навзрыд. Ее прекрасные глаза покрылись мокрой пеленой из солоновато-горьких слез, которые при каждом ударе, перемешиваясь с кровью, брызгами разлетались то вправо, то влево.
— Нет! Нет! Нет! — ее слова тонули в слезах. А в ушах раздавался колокольный набат: 'А сейчас? А сейчас? А сейчас?'
Последний удар был настолько сильным, что Вера, не удержавшись на ногах, отлетела на несколько метров и рухнула возле обеденного стола. Из разбитых губ и носа текла кровь.
Маленькая Клава испугалась увиденного и сильно заплакала. Затем, закрыв ручками лицо, вздрагивая, уткнулась в угол лежанки. Катя и Шура, не понимая, что происходит, за что их старший любимый и единственный брат бьет сестру, вначале онемели от испуга, затем стали кричать:
— Братик, не бей Веру! Ей больно.
Акулина вначале не вмешивалась в потасовку детей. Она сидела на скамейке, склонив голову, с выражением глубокого сожаления от происходящего. Но когда удары пошли один за другим, материнское сердце не выдержало. Она, подскочив к сыну, схватила его за руку. Вера уже лежала на полу.
— Убей, сынок, лучше меня, чем ее, если ты не можешь остановиться!
Миша дернулся, вырвав руку, замахнулся на мать. В этот момент его рот был перекошен неистовой злобой, а затуманенный взор выражал крайнюю степень негодования.
— Ну, бей, сынок! Бей! Если ты на это способен, — уже не крича, а с надрывным шепотом, запекшимися обветренными губами простонала мать, застыв перед Михаилом, безвольно опуская свои натруженные руки. По ее сухонькому, рано состарившемуся лицу текли слезы, оставляя на нем белесые соленые следы. Волосы, наполовину седые, выбившись из гребешка, растрепались во все стороны, особенно подчеркивая ее душевное состояние. Сердце матери колотилось с перебоями и готово было выпрыгнуть из груди, чтобы навечно остановиться и не чувствовать больше навалившегося горя.
Еще доля секунды, и тяжелая рука брата опустилась бы на голову Веры, завершая расправу. Но вмешательство матери, ее потрясенный вид, говоривший о невероятных страданиях, общий крик детей отрезвили Михаила. До него дошло, что он становится убийцей самых дорогих ему людей. Он медленно и тяжело сполз на пол, закрыв лицо руками, впал в состояние душевной депрессии.
Когда Миша полностью пришел в себя, он осознал, что сидит на полу на кухне. Он осмотрелся: никого рядом не было. Было утро. Солнечные лучи назойливо лезли в окна и светили в глаза. В большой комнате слышался тихий разговор матери с кем-то, видимо, Верой. Младших сестер в доме не было. Миша вдруг вспомнил, что произошло здесь недавно. Ему стало очень стыдно за себя, за свои действия. Вместо того чтобы по душам поговорить с Верой, он ее избил.
Миша оперся о край обеденной скамьи, поднялся, подошел к зеркальцу, висевшему в углу. На него глянуло худое, уставшее, раздраженное лицо, заросшее недельной щетиной, с большими впалыми глазами и заостренным носом с горбинкой.
'Ну и вид у тебя, Михаил, дошел до ручки, — Миша вдруг стал разговаривать с внутренним 'я'. — Вместо того чтобы бить врага, ты решил счет открыть, начав с родной сестры'. — 'Что, надо было по головке погладить за это? Может, дать согласие на свадьбу? НКВД всех расстреляет за связь с немцами, а детей сошлют в Сибирь, в детский дом'. — 'По головке, не по головке, но так жестоко бить зачем? Она же девушка, она же любимая сестра. У нее вспыхнули впервые настоящие чувства, первые чувства любви. А ты за это по лицу хлестать. Стыдно! Очень стыдно, Михаил!' — 'Что делать тогда?' — 'Первое: попроси прощения у Веры. Ты очень обидел свою сестру. Второе: просто поговори с ней в хорошем тоне. Если самому тяжело, пусть мать поговорит. Раскройтесь по душам, глядишь, и придете к согласию'.
Но Мише в голову пришла другая мысль: Веру надо спрятать и не показывать фрицу. Приедет, а ее нет. Может, и мать с сестрами удастся на время вывезти к родственникам. Он с Верой на эту тему говорить больше не будет, а вот мать должна узнать, когда приедет немец. Веру накануне нужно спрятать в лесу.
Новая идея моментально заполонила сознание Михаила, он повеселел. Довольный решением, он поправил на себе одежду и зашел в большую комнату...
Ближе к ночи Михаил вернулся в лагерь, где он и его три товарищи прятались от нашествия немецких солдат. Лагерем это место трудно было назвать, но хлопцы так решили.
На самом деле это был их схрон от оккупантов, расположенный в глуби леса. Схрон состоял из землянки и навеса — кухни с очагом, выложенным из камней. С двух сторон к нему подходили болотные топи. Ребята еще не спали, сидели на бревне, тихо разговаривая, пекли бульбу.
— А вот и Миша появился, не запылился, — приветливо отозвался на шорох Михаила Лявон, поддев палкой испеченный корнеплод. — Смотри, чистенький, побритый и усы решил отрастить, как у Чапая. Не партизан, а герой.
— Здорова, хлопцы, — произнес Михаил, крепко пожимая друзьям руки, не обращая внимания на шутки Лявона. — Вот продукты от мамы.
— За харчишки спасибо, — оживился и Степан. — Что вкусненького принес, Миша? Покажи.
— О-о-о, — заохал Михаил, — есть такое слово 'деликатес'. Завтра попробуете, чем кормится Европа.
— А где раздобыл, Михаил, расскажи? — проявил интерес Лявон. — Присаживайся, у нас и бульба уже испеклась.
— Потом, хлопцы, потом, устал. А где Трофим?
— Атаман думу думает. Он в землянке.
— Ну добра, я еще подойду к вам. Попьем чаю.
Миша прошел вперед и, выставив перед собой жилистую длинную руку — было довольно темно, — спустился по ступенькам в землянку. Лампа не горела — берегли керосин.
— Осторожно, Миша, темно, — подал голос с лежака Трофим.
— Не спишь? — Миша на ощупь нашел колоду, служившую стулом, и присел на нее.
— Не сплю, как слышишь. Как сходил, Миша? Как там Вера?
— Много распространяться не буду. Нет желания, извини, Трофим.
— Не хочешь, не говори. Завтра расскажешь.
— Не в этом дело. Хвастаться нечем. Вера все признала. Ты представляешь, — Миша нервно вскочил с колоды, возбудившись от воспоминаний, — она мне с вызовом так и ответила, мол, люблю немецкого офицера, он меня тоже любит, и мы скоро поженимся.
— Да ты что? — Трофим поднялся с лежанки и зажег лампу. Разгоравшийся фитиль осветил вначале напряженную долговязую фигуру Михаила, а затем и выстраданное горем молодое худощавое, с пробившимися усиками лицо.
— Да, Трофим, да! — Миша смотрел на друга, ища сочувствия.
— Садись, не стой, и так тесно. Что ты решил делать, Миша?
— Что делать? — Михаил повторил вопрос, как бы подбадривая себя. — Оставить все как есть и допустить, чтобы немец увез Веру, ты сам понимаешь, я не могу. Иначе органы покоя не дадут ни мне, ни матери, ни остальным детям, не говоря уж о самой Вере.
— Да, Миша, ты прав. За связь с фашистами благодарность не выпишут. Любовь не в счет. Враг. Идет война не на жизнь, а на смерть.
— Вот то-то и оно. Есть у меня одна мысль. Но нужна ваша помощь.
— Что надумал? Поясни, — Трофим, слушая Мишу, присел на березовую кровать и стал делать самокрутку.
— Этот немец приедет за Верой четвертого августа.
— Откуда известно?
— Вера матери сама говорила, что он обещал быть в поселке через две недели, а уезжал он 21 июля. Мне мама и передала. Так вот, я хочу накануне увести Веру из дома и спрятать в лесу. Долго немец в поселке не задержится, покрутится и уедет. Война все же. И сделать это должны вы, мои боевые друзья. Мне, Трофим, сам понимаешь, из этических соображений делать этого нельзя. Я и так виноват перед сестрой, — лоб Михаила покрылся легкой испариной, лицо было бледным.
— Что-то случилось дома?
— Да, случилось. Узнав от Веры об этом, я не сдержался и избил ее.
— Ты избил Веру? — воскликнул с удивлением друг. — Миша! Что с тобой происходит? Меня за грудки, Вере пощечины. Откуда это? Твой батька был спокойным, уравновешенным человеком. Ну ты даешь!
Миша молчал, видно было, что он сильно переживает.
— В общем, хочу вот так поступить, друг мой, Трофим, — после небольшой паузы подытожил он. — Поддержишь меня?
— Вера, конечно, не знает об этом, — зацокал тот и покачал головой. — Ну и работенку ты нам удружил. А немец тот не озвереет? Деревню не сожжет?
— Думаю, что не сожжет, он из интеллигенции, как мама говорила. Другого выхода я просто не вижу. Вера плачет и держится на своем решении. Но поплачет и перестанет. Любовь скоротечна, пройдет время — и забудет. А мне думать надо о семье. Мне трех сестер маленьких поднимать, да мать больная. Веру отпустишь — мне расхлебывать одному, — Миша с надеждой посмотрел на друга умными уставшими глазами, ожидая ответа.
— А ты, Миша, кого-нибудь любил? — чуть подумав, в лоб задал вопрос Михаилу Трофим.
— Еще успею, время не подошло, — без промедления ответил тот. — А если серьезно, то какая может быть любовь, когда война? От пули любовь не спасает, а горе и страдания сделать может. Вот война закончится, тогда и семьей можно обзаводиться.
— Так оно так. Но когда любить, сердцу не прикажешь, — с потаенной грустью вздохнул Трофим. — Правда, случай с Верой исключительный. И оставлять его на самотек нельзя. Ладно, я подумаю обо всем, что ты мне рассказал. Решение примем позже. Время есть. Тогда же Лявону и Степану расскажем. Все у тебя или есть другие новости?
— Пока все, — Миша поднялся с колоды. — Пойдем, Трофим, на воздух, душно мне. И колотит что-то всего. Думаешь, я за Веру не переживаю? Еще как переживаю! Сестра она мне, считай, единственная. Почти одногодки, вместе росли. Маленькие не в счет.
— Да, незавидное твое положение. Хотя у кого оно сейчас завидное?
— Кстати, — вдруг вспомнил Михаил, — я принес бутылку самогонки, есть консервы, тушенка. Может, обмоем разговор? Хлопцы слюной исходят.
— Вот с этого и начинать надо было. Конечно, идем! — воодушевился Трофим. — А то раскис партизан.
Друзья, повеселев, вышли из землянки...
Глава 17
4 августа 1941 года. Поселок Заболотное,
Журавичский район, Гомельская область, Белоруссия
'Дорогой Франц, здравствуй! С большой радостью получили вчера из рук почтальона твое письмо с фронта. По этому случаю по просьбе Дитриха, твоего брата, я испекла любимый всеми пирог с яблоками. Тесто подошло очень хорошо, пирог вышел не хуже рождественского. Ты нас обрадовал и огорчил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
