— Вот это — настоящее искусство, — продолжил Ленардо, общаясь больше с самим собой, чем с Миреле. — Хотя я бы предпочёл, чтобы этот кровавый дождь не только потёк по лицам, но и разъел плоть, как кислота. До самого мяса! Я хотел бы испытать эту боль, я бы дорого за неё отдал!
Он почти кричал, и голос его далеко разносился по совершенно пустому и тёмному кварталу.
Актёры привыкли не спать по ночам, но сегодняшний день был, видимо, исключением из всех возможных правил.
Миреле не мог заставить себя повернуться и уйти, как не смог бы, наверное, отвести взгляд от жуткого и завораживающего зрелища.
Случившийся ливень продлился недолго, успев, тем не менее, наполнить воздух упоительной свежестью. Мокрые листья деревьев шелестели и блестели в лунном свете.
— Я хочу сыграть для тебя кусок пьесы, — продолжил Ленардо. — Смотри.
Он скинул с себя тяжёлый наряд и сделал это прямо там — исполнил партию, оказавшуюся невероятно лиричной и красивой, наполненной чувствами, любовью и страданием. Всем тем, что Ленардо, судя по его словам, так глубоко презирал в других актёрах и пьесах.
И эта игра под открытым небом, исполняемая нетрезвым человеком для единственного зрителя, на которого он и не смотрел, оказалась настолько чудовищным криком боли, что Миреле содрогнулся.
Закончив, Ленардо как будто опьянел ещё больше — с трудом сделав несколько шагов вперёд, он, не видя ничего перед собой, схватился за Миреле, но всё равно не смог удержаться на ногах, и они оба повалились в мокрую, блестящую в свете фонарей траву.
— Самое главное — не расслабляться ни на мгновение, — бормотал Ленардо, уткнувшись лицом в подол одеяния Миреле. — Одно дело захватить власть, и совсем другое — её удержать! Замешкаешься, ослабишь хватку — и ты труп. Это единственный способ выжить. Ни на мгновение! Ни на одно! Никогда! Нужно всегда быть наготове... Рвать... Отбирать своё... Когти, зубы... Как прекрасен был этот кровавый дождь! Великая Богиня, Великая Богиня!
Он вдруг начал стонать и плакать, как маленький ребёнок.
Миреле, потрясённый происходящим, не мог заставить себя пошевелиться, и только гладил его негнущейся рукой по волосам.
Ленардо, почувствовав эти прикосновения, начал выть, как раненое животное, однако не сделал попытки отстраниться.
Насколько долго это продолжалось, Миреле сказать не мог; он как будто впал в какое-то забытье, сон наяву, в котором ощущение времени совершенно потерялось. Каждое движение давалось ему с невероятным трудом, но он продолжать делать то, что делал, зная, что не должен останавливаться.
— Убирайся отсюда, — сказал Ленардо позже, когда, по всем признакам, над кварталом уже должен был забрезжить рассвет.
Он сидел на мокрой траве, глядя прямо перед собой невидящим взглядом, и лицо его было искажено от ярости.
"Он убьёт меня, — ясно понял Миреле. — Он точно убьёт меня за то, что я видел это".
Тем не менее, он не жалел.
Рассвет нахлынул как-то совершенно внезапно, когда Миреле в одиночестве возвращался к своему павильону. Он остановился посреди пустынной аллеи, глядя на розовеющее небо, на поднимающееся солнце и прижал руку к груди, не в силах ни объяснить, ни выразить то, что он чувствовал, и то, что теперь лежало на нём непосильной тяжестью.
Всё-таки сумев добраться до дома, Миреле забрался в постель, дрожа от холода и стуча зубами. Засыпая, он думал о том, что может и не проснуться вовсе, но эта мысль его почти не пугала. Печалило только одно: что он не успел написать Кайто письмо, на случай если и в самом деле... но сил на то, чтобы добраться до столика с письменными принадлежностями, совершенно не было.
Разбудил Миреле Юке, осторожно трясший его за плечи.
— Слушай, — сказал он натянуто. — Я бы не стал тебя будить, но там в квартале творится такое... Не знаю, можно ли это пропускать.
Миреле выбежал из дома и нашёл всех актёров собравшимися возле репетиционного павильона. Там, наверху, на недосягаемой высоте, между коньком крыши и толстой веткой дерева, был натянут канат, и на нём балансировал Ленардо, то и дело разражавшийся каким-то диким, сумасшедшим смехом.
Актёры перешёптывались друг с другом, не в силах отвести от Ленардо взгляда. В толпе нарастал монотонный гул, в первое мгновение заставивший Миреле с ужасом заткнуть руками уши.
Потом, когда первый приступ паники прошёл, он начал различать отдельные слова.
— Он свалится, — сказал кто-то шёпотом.
Этот шёпот был подхвачен, произнесённый более уверенными голосами. Сначала это было просто предположение, потом — констатация факта, и под конец актёров, наблюдавших за канатоходцем, охватило самое настоящее ликование, которое никто и не пытался особо сдерживать.
— Падай! — закричал кто-то в полный голос. — Падай, ублюдок!
Толпа подхватила этот крик, и поклонники Ленардо кричали точно так же, как и те, кто ненавидел его с самого начала.
Миреле чувствовал себя, как в каком-то страшном сне, когда невозможно ни пошевелиться, ни закричать, в то время как приближается толпа демонов, готовых разорвать тебя на части.
Внезапно он увидел в толпе господина Маньюсарью, и глаза его расширились от изумления: он был совершенно уверен в том, что главный наставник дворцовой труппы не появляется вот так, перед всеми.
Но он заблуждался — тот стоял впереди в своём лиловом наряде, развеваемом ветром, и не узнать его белые волосы было невозможно.
Никто, впрочем, не обращал на него внимания — все глядели на одного только Ленардо.
Миреле, наоборот, не мог заставить себя на него смотреть, и поэтому не отрывал взгляда от господина Маньюсарьи.
Тот совершал какие-то странные движения: прижимал руки к лицу и шептал что-то, как суфлёр, подсказывающий актёру забытые слова.
— Спустите кто-нибудь собак с цепей! — вдруг закричал кто-то в порыве вдохновения, с просветлённым лицом. — Пусть полакомятся, когда он свалится!
— Собаке — собачья смерть! — подхватили остальные.
Господин Маньюсарья в восторге захлопал в ладоши, как ребёнок, чей каприз в точности выполнили добрые родители.
После этого Миреле уже перестал различать отдельные слова, потонувшие во всеобщем гуле. Он никак не мог понять, происходит ли то, что происходит, на самом деле, или он всё-таки видит страшный сон. Под конец он перестал и видеть, и только отдельные картинки разрозненно вспыхивали перед его глазами: вот господин Маньюсарья, совершенно счастливый и удовлетворённый, схватил ближайших к нему актёров за руки. Вот манрёсю, выстроившиеся кольцом, танцевали вокруг павильона, как перед жертвенным алтарем. И над всем этим — Ленардо на канате, раскинувший руки, разражающийся безумным хохотом...
Первым вниз полетел его веер.
Потом он нелепо взмахнул руками; длинные цветные рукава взлетели в воздух, на миг заслоняя солнце.
Где-то внизу уже разражались яростным лаем спущенные с цепей собаки.
Миреле сумел каким-то чудом выбраться из толпы и, не чувствуя под собой ног, побежал прочь.
Он пришёл в себя уже на полу своей комнаты.
Едва соображая что-то, он подполз к столику с письменными принадлежностями и написал записку, которой, как был уверен прежде, не напишет никогда.
"Пожалуйста, забери меня отсюда. Я не могу здесь больше находиться. Я боюсь, что схожу с ума".
Движимый отчаянием, он сумел добраться до ворот, где дежурила дворцовая стража, и передал послание, чтобы его отнесли Кайто. Приученные ничему не удивляться, стражники не обращали ни малейшего внимания на шум, несущийся из квартала, и не проявляли даже обычного человеческого любопытства — не то что желания восстановить порядок. Как потом узнал Миреле, смерть актёра не считалась чем-то из ряда вон выходящим, и расследований по такому поводу не предпринимали. Убийства и избиения в квартале порой случались, но никто не обращал на это внимания — актёрам была предоставлена свобода самостоятельно решать возникающие в их сообществе проблемы.
Вернувшись в павильон, Миреле вторично провалился в кошмарный сон — на этот раз самый настоящий.
Он снова видел себя возле ворот, распахнутых настежь, и он был внутри квартала, но наружные и внутренние створки ворот почему-то поменялись местами, и он видел перед собой картины Подземного Мира — реки пламени, чёрные холмы, толпы гримасничающих демонов и Хатори-Онто, чьё жуткое лицо являло собой гримасу ничем не замутнённой, воинственной ярости.
Была ночь, и в квартале не горело ни одного фонаря, но ворота и место перед ними были освещены необычно ярко.
Миреле поглядел на тёмное небо: прямо над его головой висела неестественно огромная и блестяще-белая, как будто вырезанная из атласной бумаги, луна. Он бежал вперёд, и луна бежала вслед за ним, словно привязанная к нему невидимой нитью.
Он пытался выбраться из квартала и кидался в распахнутые ворота, но каждый раз его отбрасывало обратно, и он падал в мокрую от кровавого дождя траву. Понимая всю тщетность своих попыток, он, тем не менее, упорно продолжал их, снова и снова разбиваясь о невидимую преграду.
Рядом с воротами стоял господин Маньюсарья и громко, заливисто, счастливо хохотал.
После очередной неудачной попытки Миреле выбраться за ворота, наставник дворцовой труппы развернул перед собой какой-то свиток и принялся читать его, то и дело заливаясь смехом.
— Ох, я не могу! Ах, как смешно! А он-то ещё думает, что попал сюда по несправедливому стечению обстоятельств! — кричал господин Маньюсарья, хохоча и хлопая себя по бокам. А потом вдруг перестал смеяться и спросил серьёзным, проникновенным тоном: — Может, тоже хочешь почитать, Миреле? Вдруг здесь написано что-то, что поможет тебе найти ответ на все мучительные вопросы?
Миреле знал, что в руках у него его предсмертная записка.
— Зачем вы соблазняете меня сделать то, что сами же однажды запретили? — спросил он, силясь подняться их травы.
— Зачем? Ну, я же такая противоречивая личность, ах-ха-ха! — господин Маньюсарья снова начал заливисто смеяться.
И Миреле в ужасе почувствовал, что его собственная рука начинает тянуться к записке, не обращая внимания на приказы разума.
— Нет, я не буду! — потрясённо закричал он, осыпая свою руку ударами и сражаясь с ней, как с врагом.
Господин Маньюсарья хохотал.
Свет игрушечной луны скользил по его длинным белым прядям, которые, казалось, жили отдельной от своего обладателя жизнью — сворачивались в клубки, как змеи, разворачивались, удлиняясь, а то и тянулись к Миреле, который в ужасе шарахался в сторону, видя в них нити, которые кукловод привязывает к кукле.
— Тебе никогда, никогда-никогда отсюда не выбраться! — закричал наставник громовым голосом, и Миреле проснулся от этого крика.
Но господин Маньюсарья никуда не делся — он по-прежнему был рядом с ним, сидел возле его постели и с насмешливой улыбкой читал рукопись пьесы, к которой Миреле не мог притронуться все несколько последних недель.
Комната была залита золотистым утренним светом, свидетельствовавшим о том, что наступил новый день.
Миреле чувствовал себя совершенно больным физически, но солнечный свет, казалось, несколько прояснил его разум, и чувство всепоглощающего ужаса, а также подступающего безумия исчезло.
— Что, теперь ты считаешь меня воплощением зла, ах-ха-ха? — спросил господин Маньюсарья, не отрываясь от чтения.
Постель была совершенно мокрой от пота, как будто ночью в комнате прошёл ливень, и Миреле, для чего-то продолжавшему кутаться в холодную простыню, казалось, что он лежит в луже.
— Нет, — проговорил он. — Всё зло, которое есть — в нас, а вы — просто демон-подстрекатель.
— Э, ну не стоит впадать в другую крайность и ценить меня так низко, — миролюбиво заметил господин Маньюсарья. — Я не так уж бессилен, как ты склонен полагать, отнюдь нет... Сказать по правде, я сильнее, чем кто-либо. И есть в этом дворце, да и во всём Астанисе, лишь один человек, который способен — и должен — мне противостоять. Но пока что он тратит свою жизнь на что угодно, кроме того, что является его главной целью — впрочем, именно так обычно и бывает. Но однажды он примет свою судьбу, о, всенепременно. А я подожду.
— Вы ведь не обо мне говорите? — спросил Миреле со слабой усмешкой.
Господин Маньюсарья всплеснул при этих словах руками, так что листы рукописи попадали на пол, и разразился гневной тирадой.
— Ах-ха-ха, ну что за склонность человечьей натуры — вечно приписывать себе всё, в чём она может усмотреть пользу для своего тщеславия! До чего же вы самонадеянны, и насколько уверены, что мир крутится вокруг каждого из вас! Так что если кто-то что-то где-то о ком-то говорит, то это именно о вас; если какой-то герой чем-то напоминает вас, то автор непременно задался целью увековечить ваш портрет, и ничто другое его не волнует!
Он продолжал ругаться, а Миреле всё-таки пришлось встать с постели, потому что он услышал, как кто-то зовёт его со двора.
Это был посыльный, принесший ответ от Кайто.
Миреле развернул записку дрожащими руками.
"Если ты точно так решил, то собирай свои вещи, я пришлю экипаж, — писал Кайто. — Я устрою тебя в дальних покоях в доме... Сестра не возражает, если ты только не будешь попадаться ей на глаза слишком часто. Но, думаю, этого и не потребуется: у тебя будут свои комнаты, отдельный выход в сад, слуги принесут тебе всё, что пожелаешь. Ну и я, разумеется. Я тоже буду рядом".
Письмо это выглядело, как приглашение в небесное королевство, что располагается где-то среди просторов звёздного океана.
Миреле некоторое время перечитывал его снова и снова, не находя в себе сил поверить; солнечный свет лился на него, заставляя щуриться и прикрывать глаза рукой.
Наконец, он опомнился и поспешил в дом собирать те немногие вещи, которые у него имелись.
Господин Маньюсарья к тому времени уже ожидаемо исчез.
Чтобы покинуть квартал на какое угодно время, актёр обязан был получить разрешение главного наставника, и Миреле отправился к Алайе, однако его павильон был пуст.
Было только одно место, в котором прежде можно было застать учителя, и Миреле на негнущихся ногах подошёл к репетиционному павильону.
Он ожидал увидеть страшную картину, но в квартале всё было по-прежнему; царила ясная осенняя погода, солнце ласково светило с безоблачного синего неба. О том, что произошло вчера, напоминал лишь обрывок цветной одежды, затерявшийся в густой, ещё не успевшей пожелтеть траве.
Поглядев на него, Миреле содрогнулся.
Алайя оказался внутри, в своём прежнем любимом кресле, как будто бы не было всех этих дней, которые он провёл, не выходя из своего павильона. Время утренней танцевальной репетиции закончилось, и теперь Алайя занимался повседневными делами — отдавал распоряжения, просматривал меню, подготовленное Толстяком, листал рукописи с текстами пьес.
— Стоит оставить это место хоть ненадолго, как всё ожидаемо приходит в упадок, — скривился он, завидев Миреле. — Сколько времени мне теперь разгребать дела, которые вы наворотили, ума не приложу.
