Турецкие сказки

Месяцы сливались в годы и проходили серо и однообразно. Тем временем три девочки-бутона распустились и стали прекрасными цветами, уста их благоухали молоком, источали мёд и соловьиные трели. Однажды они вышли в сад и наслаждались они благоуханьем цветов и пением птиц, вдруг им среди всего этого великолепия стало грустно от того, что молодость проходит без любви, в тоске и печали и посмотрели девушки друг другу в глаза так, будто им грозила скорая и долгая разлука, и вздохнули так горько, что от их вздоха опечалились и на мгновение замолчали соловьи. И они жаловались друг другу, что их никто не любит и никого не любят они. Невольным свидетелем их разговора стал садовник, дремавший в то время под соседним деревом, а он был не из тех, кто прятал глаза от веток и сучьев, а слова от людей.

— Ни одна из роз, что расцвели в моём саду не были краше вас. — обратился он к ним. — Я был бы рад что-нибудь сделать для вас, но у меня нет ничего достойного вас. Да ослепнет судьба, что свела меня с вами в тот момент, когда моё время уже прошло. Хотя никто не знает когда настаёт и когда уходит его время. Сейчас ни матери, ни отцу до вас нет никакого дела, но, вы же невесты и вам нужно как-то устраивать свою судьбу. Эти кусты были посажены во дни когда вы родились, а под кусты были закопаны ваши пуповины, потому-то каждая из вас цветом и ростом схожи со своим кустом. Я дам вам совет. Пусть каждый из вас сорвёт по цветку со своего куста и по одному гранату и попросит у главного казначея по золотому подносу. Пусть Алтынгюль положит гранат и золотую розу на один поднос и даст его рыжеволосой рабыне с золотыми украшениями в волосах, пусть Кирмизгюль возьмёт поднос с гранатом и алой розой и даст его румяной рабыне, одетой в красное, а Акгюль добавит к гранату на подносе свою белую розу и даст его бледной рабыне, одетой во всё белое. Затем пошлите этих трёх рабынь с подносами вашему Чёрному дядьке. Это пожалуй всё, что я вам скажу, единственное, что ещё добавлю: что бы не ответил вам Чёрный дядька, всё кончится хорошо.

Чем больше девушки слушали садовника, тем шире раскрывались их глаза, а, когда он замолчал, они стали громко обсуждать то, что услышали и в итоге сошлись на следующем: "Мы не знаем чудо ли это, волшебство ли это, но в его словах есть определённая доля мудрости и здравого смысла". Они решили отплатить садовнику за добрый совет и одна сняла с себя жемчуг, другая — алмазы, третья — все свои драгоценности. Садовник усмехнулся:

— О розы падишаха! — усмехнулся садовник. — Эти драгоценности идут только девушкам, потому и оставьте их себе, а лучше помяните меня добрым словом в день вашей свадьбы!

Когда он это говорил Алтынгюль побледнела, Кирмизгюль заалела, а Акгюль замерла. Наскоро попрощавшись с садовником девушки поспешили в свои покои, наполнили подносы, должным образом нарядили рабынь и отослали их к Чёрному дядьке.

— Эх, нехорошо будет, если при живом отце за дочерей будет принимать решение дядька — сказал тот, получив такое загадочное послание, и пошёл сообщить о том падишаху, прихватив с собой этих трёх рабынь.

Когда же рабыни оказались пред троном правителя, они замерли, гадая какую казнь он придумает для них, но он не стал казнить их, ведь они не понимали, что именно делают. "Три розы разного цвета — это три моих дочери, — подумал падишах, — но что означают гранаты на этих подносах? Уж не хотят ли мои девочки жениться? Ах, я столь надолго позабыл о них!" Чёрный дядька подтвердил предположение падишаха.

— Ах! — отвечал ему правитель. — В войне полегло столько йигитов, что во всей стране не осталось достойных женихов для моих дочерей.

— О мой падишах, — говорил ему чёрный дядька, — на этих покойниках не сошёлся клином белый свет. Есть много достойных людей и кроме них. Мне кажется, о мой падишах, что тебе пришло время подумать о наследниках.

— Моё решение таково, — сказал падишах и его голос приобрёл медное звучание, — я пошлю им три стрелы, и три лука без тетивы. Если моё предположение верно и они действительно желают найти себе мужей, то пусть каждая из них выберет себе стрелу и лук и сплетёт тетиву из собственных волос. Затем пусть выходят на крышу дворца и стреляют и куда полетит их стрела — на крышу ли, на порог ли, к очагу ли — туда они и пойдут в жёны, но домой уже не вернутся. Ведь они сами выбирают себе судьбу. Повезёт им — будут счастливы в браке, не повезёт — будут рыдать, но проклинать судьбу не станут, ведь они сами выбирали себе такого мужа.

Сказав это, падишах положил на поднос каждой из невольниц по луку без тетивы и серебряной стреле и отослал их назад. Рабыни на радостях от того, что их не казнили, поспешили к девушкам и пересказали им всё, что слышали от падишаха. Обрадовались султанши решению отца и тотчас стали плести тетиву для своих луков и, предупредив падишаха, уже следующим утром вышли на крышу дворца, чтобы совершить свой выстрел. Стрела Алтынгюль попала в дом первого визиря, но не было в том никакой интриги или политического умысла, просто его дворец находился настолько близко от дворца падишаха, чтобы первому визирю было легко в любой момент прибежать с докладом. Стрела Кирмизгюль попала во двор второго визиря, его замок был чуть дальше. А вот стрела Акгюль попала в небеса и долго летела пока, наконец, не вонзилась в голую вершину Кафадага, горного хребта, расположенного на краю обитаемого мира, а по ту сторону от Кафадага живут злые великаны дэвы. Ах, бедная Акгюль, бедная серебряная девушка! Она ещё и не была настроена на то, чтобы срочно искать себе жениха, но пошла за компанию со старшими сёстрами. Теперь же её участь решена и она должна покинуть отцовский дворец и идти искать своё счастье там, где найдётся её стрела. А пока для старшей и средней сестёр поднимали алые знамёна, били в барабаны и сорок дней и сорок ночей играли свадьбу, младшая на плохом коне, самом плохом на конюшне падишаха ехала к Кафадагу.

А пока каждая из них в пути к своему счастью, вернёмся чуть назад. Перед стрельбой мать подарила дочерям по камню: старшей — изумруд, средней — рубин, младшей же — чёрный метеоритный камень, называемый ещё камнем терпения. И вот с этим камнем на груди ехала бедная серебряная девушка и постоянно подгоняла своего коня. Даже дорога сжалилась и сама заговорила с ней:

— Нетерпеливая девушка! Не спеши ты так! Оглянись вокруг: ветер подул, орехи сбил. Остановись на немного, поешь орехов, а если тебе не жаль себя, то пожалей хотя бы своего коня.

Слышит это Акгюль, но не останавливается, а лишь молча погоняет своего коня, мчится она стремительно, как горный ручей, как ветер с холмов и не замечает вокруг себя ни людей, ни зверей, ни птиц. Реки звенели ей, когда она переправлялась через них:

— Нетерпеливая девушка! Что ты мчишься, словно у тебя горит подол платья или кипит на огне котёл! Остановись, и сама отдохни, и коня своего пожалей.

Слышит это Акгюль, но не останавливается, а лишь погоняет своего коня ещё быстрее, вот она уже спутала ночи и дни и едет во всякую пору. Наконец привела её дорога к подножию Кафадага. Земля там была бесплодна — кочки да камни — словно, осталась она нетронутой и невозделанной со времён Потопа. Осмотрелась она: где-то высоко на скале блестит, играет солнечными лучами её серебряная стрела, и полезла за нею на высокий утёс, сдирая в кровь руки и ноги и ежесекундно рискуя свалиться в пропасть. Вот уже стрела в её руках. "И где же моё счастье?" — вопрошала она себя. Но вокруг: не только нет суженого, но и вообще ничего для жилья — ни стен, ни крыши, ни очага, ни того из чего можно было бы их соорудить. А рядом какое-то странное место, похожее на могилу Ходжи Насреддина. Села она на то место, куда вонзилась её стрела и поняла, что ей больше некуда торопиться, что она пришла в конечную точку своего пути, а её суженого в ней нет, села она и стала жаловаться Камню Терпения.

— Ах, Акгюль, Серебряная девушка! — заговорил он с ней человеческим голосом. — Ты чиста как снег, но твой бутон распустился не на той ветке. Зачем спешила твоя рука, когда плела тетиву и целилась в небо? Разве была в том какая-то срочность? О нетерпеливая, ни судьба, ни люди не виноваты в том, что ты сама натворила. Так что теперь терпи и помни, что у каждой девушки есть сорок лучин и если погаснет одна, то, обязательно, загорится другая.

Всё поняла Акгюль и плакала уткнувшись розовым лицом на черную землю и всхлипывала: "Ох, что же я наделала!" Потом она вспомнила про коня, спустилась вниз и, отвязав его, сказала:

— Бедный мой конь! Иди на волю, спасайся из этой проклятой местности! Да минует тебя то, что выпало мне, а я должна на этой горе научиться терпению.

А конь, понял её и пошёл, но возвращался к ней, идёт и возвращается и так пока совсем не скрылся из глаз. А Акгюль, рыдая, смотрела ему в след. Меж тем вечерело и надвигалась гроза и девушке пришлось оставить свои слёзы и причитания и она стала искать где бы укрыться от грозы. Вдруг заметила она потайную дверь, а за ней — вырубленное в скалах жилище, покинутое давным-давно. И очаг в нём есть, но нет золы, а у того очага стоит свеча, рядом — трут и кремень. "Наверно, у этого дома есть свой хозяин, — подумала девушка, — но, надеюсь, он не будет против, если я пережду грозу здесь в его отсутствие". Не стала она зажигать свечу, а заснула как была в темноте. Прошла ночь, за ней вторая, третья. Пять ночей и пять ночей ждала она что кто-то придёт, но и хозяин не возвращается и суженый её не ищет её. На шестую ночь зажгла Акгюль свечу и сидела и смотрела на неё, а свеча всё не сгорала. "Эта свеча, как моё горе — думала она -горит, жжёт, а не сгорает". Прошла ещё одна ночь и наутро девушка почувствовала такой голод, что забыла о своём горе и выбралась из своего укрытия и пошла по окрестностям: видела дичь — охотилась на неё, видела съедобные травы — собирала их. Так и насыщалась вторую неделю. А в один из дней невезение сразило её: сколько не бродила она — не нашла она съедобных трав, а дичь выскальзывала у неё из рук, так и осталась она голодной. Вернулась домой с пустыми руками, вытащила Камень Терпения и стала жаловаться ему:

— Ох, мой Камушек Терпения! Горит моё сердце! Ещё недавно моя добыча была столь обильной, что её хватило бы на сорок сирот, сегодня же я из-за кусочка еды и глоточка воды бьюсь головой о камни. Так ответь мне, Камушек Терпения: ты ли терпеливей? Я ли терпеливая?

— Ах, Акгюль, Серебряная девушка, — отвечал ей камень, — Это правда: ты бела, как снег, чиста, как вода! Была ты богата, да проела ты своё богатство, была ты полнотелая, теперь глянь, в чём только твоя душа держится? Ни горы, ни холмы не виноваты в том, что твои ноги слишком спешили, бегая по горам, распугивая дичь и не давая глазам увидеть съедобные травы. А ты всегда так спешишь, словно сегодня к вечеру наступит конец света. Если ты будешь ходить неспеша, сможешь найти нужное, ведь до вечера ещё очень далеко. И ещё: может быть тебе придётся есть не то, что ты хочешь, а то, что встретится у тебя на пути.

И как только камень договорил эти слова, девушка услышала запах тмина и услышала крик фазана. От голода ей показалось, что нет на свете ничего вкуснее этого запаха и нет слаще звука нежели этот крик и от них Акгюль забыла и голод и горе. Но теперь, как назло, её стала мучать жажда, настолько сильная, что она загорелась, словно яченное поле, а у неё не было воды, и путь до источника был неблизким. Что ей было делать? Она стала пить запах тмина и крик фазана. От этого у неё закружилась голова и она потеряла сознание и когда она пришла в чувства, она не помнила часы ли, дни ли пролежала она в том месте. Очнувшись, она увидела на камне золотого фазана, держащего в клюве пучок тмина. Акгюль смотрела на фазана, а тот на неё и только тмин не смотрел ни на кого из них, у него было дело по-важнее их гляделок, он просто благоухал.

— Мне не везло ни в охоте, ни в собирательстве и потому Аллах послал мне и дичь и траву. Но мне жалко ради кусочка мяса посягать на этого прекрасного певца, а если я съем тмин — со мной больше не будет его прекрасного аромата. Так, что если в планы Аллаха не входит моя голодная смерть, то пусть он пошлёт мне что-то другое.

И так ей стало хорошо на душе, что она запела:

Для чего меня ты искушаешь, птица?

Когда она умолкла, запел золотой фазан, о чём он пел? Да кто же разберёт фазаний язык, наверное также была непонятна ему песня девушки. Пел он долго и постепенно приближался к девушке, то на шаг, то на полшага и оказался на расстоянии вытянутой руки. Она даже хотела схватить птицу, но вспомнила о том, что сказал ей Камень Терпения. "Не торопись, непослушная моя рука, — мысленно говорила ей девушка, — ты лишила меня отчего дома, потерпи, не лишай меня фазана и тмина". А потом она также мысленно обратилась к Аллаху: "Теперь у меня нет ни дома, ни мужа, так пусть хотя бы эта птица будет моим сердечным другом. Раз я лишена возможности слышать речь человека, так пусть меня сопровождает её пение". Наступал вечер, и становилось темно и страшно, хотя вокруг, по-прежнему, не было ни души. Вдруг фазан стал кружиться, словно колесо судьбы на одном месте, сбросил перья и превратился в прекрасного юношу-йигита. От удивления и страха Акгюль постарела на год.

— Ты человек или демон? — отойдя от страха, спросила она. — Как тебя зовут?

— Девушка, — отвечал ей фазан ставший человеком, — не бойся меня. Я — Коджабей. Но пока что не расспрашивай меня о том кто я и почему я оказался здесь. Я сам расскажу тебе всё, но позже. Пока же скажу тебе, что со мной приключилось за последние несколько часов: пока я был фазаном — я не мог летать, увидев тебя, — не смог убежать. Скажи, может ли стать твоим сердечным другом такая несчастная птица как я?

— О чужой юноша! — отвечала она, заметно покраснев. — Если ты называешь себя несчастным, то как следует назвать меня? Я, словно дикий камень, лежащий на склоне горы или пустыне: ничто не связывает меня с землёй, на которой я лежу, а надо мной — бескрайнее небо. Мне нечем тебя угостить, не то чтобы достойной тебя пищей, но даже самого простого — зелени и ягод — у меня нет. В этих краях ты будешь со мною полуголоден-полусыт. Так не лучше ли тебе, обернувшись фазаном улететь прочь.

И пока это говорили её уста, глаза её были ослеплены красотой йигита и сами собой закрывались. Тогда Коджабей утёр её слезы и показал на хрустальный дворец, пронзающий небо шпилями своих башен.

От удивления Акгюль ещё постарела, на сей раз — на три года. Слышит она и не верит своим ушам, Смотрит она и боится, что это всего лишь мираж, вызванный то ли здешним климатом, то ли голодом. "На вид он вполне обычный йигит, но я так боюсь обмануться в нём, а вдруг он окажется пери или джинном? И как мне то узнать? Да и дворец этот — как понять мне, что он не колдовство или наваждение? И что станется со мной, если я влюблюсь в него: стану ли я правительницей этого дворца или же буду бродить как во сне? Я прикасаюсь руками к этому юноше и ощущаю его кожу, но, может быть, мои ощущения это тонкий обман, которым в совершенстве владеют джинны и пери? Может быть этот и не дворец вовсе, а туман, который я считаю дворцом именно потому, что я хочу видеть его? Моё израненное сердце хочет столь многого, что я боюсь обмануться" — так думала девушка, направляясь во дворец Коджабея.