Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Магистр еще вина другу подлил, посочувствовал. С бабами вообще тяжело, капризы их, истерики, склоки... ну их! Без них куда как легче живется, жаль, самим мужикам рожать не получается!

Не просто так он вина подлил, магистр Эваринол о том просил. Проверить на всякий случай, каждому известно, что у трезвого на уме, у пьяного на языке, вот он и подливал Истерману вина с дурманной травкой.

А вдруг?

Приведут их так-то в засаду?

Магистр Истерману доверял, да ведь планы и потом поменяться могут... вот, у боярина Дени... Данилы приступ угрызений совести случился, почему у Истермана не может? Ах, у него совести нет?

А вдруг?

Вот и поил его магистр, но покамест ничего интересного не слышал.

Руди не предавал орден, надеялся стать наместником Ордена в Россе, или... советником... при сыне?!

Леон даже головой потряс, и подлил другу еще, не переставая расспрашивать.

— Любка... да... с ней спал...

Магистр еще два раза подливал Истерману, прежде, чем выяснились интересные подробности.

Когда Любава вышла замуж за государя, тот был уже немолод. И детей иметь попросту уже не мог. Вообще.

Любава проверила, сестру попросила посмотреть. Все верно, не мог уже зачать Иоанн Иоаннович, супружеский долг — и тот не каждый месяц отдавал, постами отговаривался.

А как быть? Она бесплодна, муж бесплоден, а ритуал только для одного проводится. Любава зачать сможет, а муж ей ребеночка не даст — зря все получится. Негоже так.

Ей ребеночек надобен, и положение упрочить, и трон наследовать... от супруга родить не получится? Ну так от кого другого можно, к примеру, от Истермана. Не удержалась Любава, польстилась на кудри золотые и выправку молодецкую. И не такие перед Руди падали, сраженные красотой его, да языком ловко подвешенным.

Ритуал провели, и затяжелела от него Любава. Понесла, родила... только вот не похож Федор ни на кого. Ни на него, ни на государя, ни на матушку свою... ежели по-честному, Федор похож был на мейра Беккера, с которым некогда Инес связалась, на матушку его достопочтенную, хоть и не было меж ними кровного родства. Только откуда про то было Руди знать?

Он и не задумывался о таком.

Так что у Федора отец вовсе не царь даже, только никто про то не знает...

Послушал Леон, да и решил, что магистру Эваринолу он расскажет, а другим не надобно. И подлил еще Рудольфусу.

Пусть нажрется, да уснет... ну его с такими тайнами!

Хотя чего удивляться?

Все они, бабы, такие! Правильно им магистр не доверяет! Вот! Родить — и то не могут от мужа законного! Как есть — стервы!

До стольного града Ладога кораблям считанные дни идти оставалось...

* * *

Агафья Пантелеевна по палатам царским прошлась, ровно сто лет уж тут жила. Да и чего ей? Чай, и не такие виды видывала!

Первым делом она внучку осмотрела, живота коснулась.

— Кажись, сынок у тебя будет.

Устя расцвела от радости.

— Сын!

А уж Борису-то какое счастье было!

— Правда ли? Бабушка...

Само с языка сорвалось. И то, матушка у Бориса была, а бабушек-дедушек и не знал он толком. Вот и получилось... улыбнулась волхва, материнским жестом государя по голове погладила.

— Чистая правда, внучек. В таких делах не ошибешься, чай, не одну тысячу маленьких перевидала.

Устя кивнула, мол, так и есть. Агафья на детей строго поглядела.

— Вы сейчас о другом подумайте. Устяшу-то я сберегу. А вот что с Аксиньей творится?

— Не знаю я, бабушка, — Устинья голову опустила, стыдно ей было, тошно. — Я с ней поговорить хотела, она меня прочь гонит, и не со страха, никого рядом не было. Решила она для себя так-то...

— Что она решить могла, когда на ней заговоренной дряни — корабль грузи?

— Бабушка?

— Кто ей все украшения эти надавал?

— Государыня Любава, свекровка ее...

— На ней каждое третье кольцо с заговорами, каждое зарукавье не просто так...

— Бабушка?

— То ли по доброй она воле так поступает, то ли оморочена — не понять. И кого носит она — тоже. И носит ли, и от кого...

— Бабушка?

— Я сказала, а ты слышала. Чего переспрашивать по сто раз?

Устинья лоб потерла.

— Да нет же... не может так нагло быть... и ребеночка им тогда откуда взять? И Федор же не может... не его это ребенок? Могла Аська от другого затяжелеть?

— Сама, по доброй воле с чужим мужиком в постель лечь?

— Не по доброй воле, бабушка, а когда опоили ее или оморочили как? Для зачатия и много не надобно.

Тут уж Агафья задумалась.

— Может и такое быть. Потому и защищают Аську всеми способами, чтобы не понял никто. Но это ж опасно, ребенок может с утратами родиться... хотя ей уж и все равно, поди.

Устя понимала, о чем речь идет.

И ребеночек там ритуальный, и не одно уж поколение чернокнижное... но тогда...?

— Бабушка, когда ритуал провести не получилось, как они младенца к Книге своей проклятой привяжут?

— Эх, Устя, это на хорошее дело людей подвигнуть сложно, а на гадости до того некоторые повадливы! Аська, как мать, может ребенка своего пообещать. И душу его, и кровь, и отдать... родней он Федору и тогда не станет, а вот к Книге привяжут легко малыша.

— И что для этого надобно?

Не видел бы Борис паука, не посмотрел бы, как Марину корчило... не снимали б с него ошейник, еще бы и подумал, прежде, чем такие разговоры слушать. А то и к патриарху пришел... ересь же!

Сейчас и мысли у него такой не возникло! Слушал, предусмотреть все старался, когда вышло так, что зло в палаты царские проникло, с ним бороться надо, не отмахиваться, не бояться ручки замарать. Не может он проиграть сейчас, враги его и Устю с малышом не помилуют, а жену он... любит?

Не даст он своих в обиду! Вот и все тут!

— Аська да книга. Ну и крови чуток. Но покамест вроде тихо у особняка Захарьиных, мы за ним приглядываем.

— И то хорошо.

— Не переживай, государь, не упустим мы татей. А ты... вот, возьми-ка!

— Что это?

Борис сверток принял, на руке взвесил. Тяжело.

— Разверни, да и примерь.

Государь и спорить не стал — чего тут спорить-то? Развернул, и ему в руки кольчуга скользнула.

Тонкая, прочная, а сплетена интересно. Обычно кольчуги с рукавами делают, до середины бедра, а тут не так все. Тут кольчуга до пояса доходит, только что поясницу закрыть. И шея открыта, скорее как безрукавка кольчуга выглядит. Плетение ровное, гладкое, такое под одежду наденешь, она и не звякнет, и себя не выдаст. А все одно поддоспешник надобен.

— Надобен, государь, хоть и легонький, а надобен. Ты б надевал кольчугу, как к людям выходишь? Нам бы куда как спокойнее было?

Борис и спорить не стал. Он не волхв, опасности не чуял заранее, а понимал, что просто так никто власть не отдаст. Любава так особенно, не один год она к своей мечте шла. Все разнесет остервеневшая баба в бешенстве своем.

— Буду надевать.

— Вот и ладно, государь. И оберег не снимай. И Усте спокойнее будет, и мне...

Борис и тут спорить не стал.

— Хорошо, бабушка. А Аксинью все ж погляди, как возможность будет?

— Обещаю, внучек. Погляжу. Чую я — последний бросок готовится сделать гадина.

Все чуяли. А корабли уже почти пришли... уже и голубок Любаве прилетел — через пару дней ждать гостей дорогих. И царица готовиться кинулась к их приезду — вроде и сделано почти все, а кое-что еще не помешало бы.

* * *

Свет мой, Илюшенька, солнышко мое ясное, радость моя любимая.

Уж сколько времени не видела тебя, истосковалась до безумия, истомилась.

У нас тут все ровно да гладко, матушка твоя надо мной, ровно птица, хлопочет, Варенька братика или сестренку ждет более, чем я. Дарёна расцвела с малышкой, очень ей деток не хватало, для второго ребеночка все уж подготовили, когда б ты слышал их с матушкой, сбежал бы в ужасе.

Батюшка твой так и делает.

За голову хватается, бормочет про нянек-мамок и младенцев — и удирает верхом ездить. А нам тут тихо, покойно... тебя не хватает очень.

Волнуюсь я за тебя, и за Устеньку волнуюсь, молюсь за вас ежедневно, ты береги себя, родной мой, я ждать буду.

Жена твоя, Марья.

Илья письмо прочел, еще раз перечел, улыбнулся.

Понятно, что отец себе новую зазнобу нашел, но когда мать в делах, она о нем и не вспомнит лишний-то раз. Пусть батюшка жизни порадуется, а то правда... внуки!

Пугает некоторых мужчин это слово, вот, боярина Заболоцкого тоже немного напугало. Какой же он дед, когда он еще — ух?! Ну, пусть ухает, пока возможность есть, боярыня в обиде не будет. Ей сейчас малышня к сердцу пришлась, и Марьюшку она приняла, как родную.

Хорошо, что уехали они из стольного града, спокойнее так Илье будет. Опять же, и Марьюшка на чистом воздухе, и дети, и начнись в столице беспорядки какие — ему за них спокойнее будет. Любой мужчина лучше воюет, зная, что семья его в безопасности.

— О жене думаешь?

Божедар подошел тихо-тихо, Илья и не услышал. Сейчас уж и не обиделся даже, раньше неприятно было, а сейчас понимал он, что никогда ему с богатырем не сравниться. Что ж, у него свои таланты, свой дар от Бога, который развивать надобно.

Да и какая тут зависть?

Пожалеть Божедара надобно, тяжко ему приходится, нелегко ему дается сила богатырская, ее постоянно сдерживать надобно.

— О ней.

Илья улыбнулся невольно, и у Божедара на лице такая же улыбка появилась.

— Ждет?

— Ждет...

— Вот и моя ждет...

И так в этот момент похожи были двое мужчин, так одинаково улыбались, светились почти от мысли о том, что кто-то любит, молится, ночей не спит...

Воину это надобно.

И не только воину, любому человеку на земле. Этим двоим повезло, сильно повезло, и Божедар лишний раз пообещал себе сохранить Илью в целости. Пусть вернется Заболоцкий к жене своей, пусть порадуются они своему счастью.

И он потом порадуется.

И за них, и для себя... его тоже ждут дома.

Так вот и мечтаешь, чтобы враги скорее напали! Прибить бы их, гадов иноземных, да и домой, к супруге под теплый сдобный бочок, к детям, к тайге родной...

Ничего, как враги придут, они Божедару и за это время еще ответят, которое у них с женой отбирают! Вдвое их бить будут!

Не ходи, ворог, на землю росскую!

В ней же и останешься!

* * *

Не ждал Макарий, не гадал на ночь глядя, что стукнет в двери покоев его Варвара Раенская.

— Владыка, благослови...

Макарий брови поднял, Варвару благословил.

— Как дела твои, чадо? Не нашелся боярин?

— Нет, Владыка.

— Я помолюсь за него. Я надеюсь, что он жив.

Впрочем, это была лишь фигура речи. Оба собеседника понимали, что будь боярин Раенский жив — никогда б он из дворца не ушел. От жены Платон уйти еще мог, но от власти?

Никогда и ни за что!

— Владыка, когда б ты с государыней поговорил, очень ей надобно...

— Почему она сама не сказала, в палатах сегодня я был?

— Ей тайно надобно, о сыне своем.

— Хммм... — не то, чтобы Макарий тайны одобрял, но коли так — пусть ее. — Когда надобно-то?

— Да хоть и сейчас? Я б тебя, Владыка, в палаты и провела?

Макарий подумал, а потом плащ теплый накинул, сапоги поменял, у себя-то он в мягких, войлочных сапожках ходил, сильно у него под старость ноги мерзли, кости потом ломило. А на улицу выйти другие сапоги надобны. Капюшон на лицо опустил.

— Веди, Варвара.

Та поклонилась еще раз, тоже капюшон накинула, да и пошла вперед.

И из монастыря они вышли спокойно, и по городу прошли — да и что там идти было, сто шагов, и в потайной ход зашли, никто и внимания на них не обратил. Гуляют люди — и пусть их. Вошли в один из домов, ну так что же? Никто не кричит, не гонит их, надобно им туда — обыденно все.

Так потайные ходы и выходили наружу. Где в домики, где в подвалы, где к Ладоге-реке, это те, которые Варвара знала. А что-то и ей неведомо было.

— Что царице-то надобно?

— О Феденьке она поговорить хотела.

— Это ты сказала уж. Что именно Федор натворил?

— Отчего ж сразу натворил, Владыка? Федор — мальчик прилежный, а как женился, так и за ум взялся.

Макарий на такое вранье только рукой махнул.

Прилежный!

Гуляка, кутила, в храм его палкой не загонишь, да и о женитьбе... спорно весьма. Видел Макарий Аксинью, несчастная так выглядела, что пастырю неприятно стало. Так счастливые бабы не выглядят, только те, кого муж плетью да кулаками учит. Вот царица Устинья — та светится, сразу видно. А Аксинья — нет. Но чего спорить сейчас? Подождать еще минут пять, да и пришел, считай.

Любава у себя сидела, навстречу Макарию поднялась.

— Владыка. Благослови. Варя, оставь нас.

Варвара дверь за собой закрыла плотно, Любава благословение получила, а потом по комнате прошлась, раздумывая. Как о таком и заговорить-то?

Патриарх за ее метаниями наблюдал молча.

Подождем, послушаем, что царица скажет. Наконец, прорвало Любаву.

— Владыка... я хочу, чтобы мой сын правил Россой.

Макарий и отвечать не собирался. Хочет она... ну так что ж? А он вот о дождях из фиников мечтает, вкусные, заразы! Можно помолиться и о том и об этом заодно.

Любава брови сдвинула.

— Владыка, когда умрет Борис, ты Федора поддержишь?

— Нет, Любава, я ребеночка государева поддержу,— спокойно ответил Макарий. — Не знаю уж, сын у него или дочка будет, да всяко я на их стороне буду.

Любава ножкой топнула. Когда-то от этого жеста млел государь Иоанн Иоаннович, да уж три десятка лет пробежало, и Макарию родственница не нравилась никогда. Не в его вкусе такие бабы, даже в молодости — не в его!

— За этим звала?

— Нет, Владыка. Ежели Борис умрет, а Устинья ребеночка скинет — поддержишь Федора?

— А с чего бы такое вдруг случилось? — Патриарх дураком не был, понимал, просто так разговоры эти не заводят. — Ты чего натворить хочешь, Любава?

— Ничего не хочу, — царица брови свела, — мой сын на престоле сидеть должен, его это право, его место. А с твоей поддержкой, Владыка, никто и слова против не скажет, не посмеет.

— С моей поддержкой, значит. А что надобно для такого дела, а, родственница? Чтобы Бориса убили, да и жену его, так, что ли? Не вижу я другой причины.

— Какая разница, Владыка?

— Такая, Любава. Ты мне хоть и родня дальняя, а только правду скажу — не надобна тебе власть. И Федору не надобна, ему бы не в царской семье родиться, у кабатчика какого! Не поддержу я вас даже в таком случае, потому как загубите вы оба Россу. Уничтожите.

— Макарий!

— Ты правды хотела? Ну так получи — против я! Был и буду! Бодливой корове Бог рог не дал, а тебе — власти. Вот и не лезь, не гневи Господа! Что ты задумала?

— Тебе какая разница?

— Прямая... говори, не то к Борису пойду, все ему расскажу! Думаешь, помилует он вас обоих? И тебя, и Варьку? Не потому ли Платон исчез — пакость готовит?

Любава развернулась, на колени перед Макарием кинулась, за руки схватила.

— Нет! Владыка, бес попутал!

— То-то... же?

Укол резкий был, секундный, а Любава тут же и отстранилась, с коленей встала.