— Мы оба ошиблись. Я верил, что смогу предотвратить это безумие, ты — что сумеешь победить.
— Ты что же, хочешь, чтобы я тебе еще и спасибо сказал? — Вильен с трудом сдерживал нарастающую ярость.
Эльвин опустил голову:
— Нет, не хочу. Я знаю, что ты не простишь, и это правильно. Такое не прощают. Но я хочу, чтобы ты знал — если бы моя смерть могла что-либо исправить, я бы заплатил эту цену.
Ярость куда-то ушла от этого тихого, грустного голоса. Осталась только усталость:
— Я знаю. Но ты сделал то, что сделал. Этого не изменишь. Ни твоей жизнью, ни моей смертью.
Они замолчали, единственным звуком, нарушавшим тишину, был треск дерева в камине. Эльвин не знал, куда девать руки — переплетал пальцы в замок, обхватывал запястье, наконец, взял со стола перо и сломал пополам:
— Не совсем так. Я не мог понять, сперва, почему ты не ушел. Чанг тоже, он надеялся, что у тебя "хватит ума".
— О, да! Он бы сбежал при первой возможности и служил какому-нибудь вонючему варвару, предоставив королю разорять его землю! Впрочем, погоди, я переоценил господина министра — до бунта бы дело не дошло!
Эльвин бросил на стол многострадальное перо, но так и не посмел поднять взгляд на кузена:
— Ты думаешь, что король довольствуется твоей казнью, и не станет дальше мстить?
— Эльф любит кровавые спектакли, судя по Суэрсену. Но здесь граница, должен же он понимать, что ее придется защищать.
— Ты не знаешь короля, Виль. Твоя кровь только разогреет ему аппетит. Он устроит из твоей смерти показательный урок, как уже поступил с твоим мятежом. Думаешь, нам всем было легко и приятно привести своих людей под твои стены? Элиан правит страхом.
— И что мне теперь, бежать? Бросить своих людей, стать наемником и погибнуть в варварской разборке за пяток овец? Хороший выбор: умереть мятежником или трусом!
Эльвин молчал, не зная, как сказать то, что нужно. В голове звучал усталый, но уверенный голос министра: "Мы не можем довести дело до суда и тем более, казни. Король поднял старые, еще доимперские кодексы. Отсечение головы заменяется медленным расчленением, род изменника приговаривается к смерти до седьмого колена, земля подлежит выжиганию, замки — сносу. Графа Виастро мне не жаль, сам знал, на что шел, но подобное кровавое действо закончится всеобщим восстанием. Пугать можно до определенного предела".
И сразу же, мучительной болью прозвенел в памяти другой голос, переполненный гневом:
— Ты должен был сразу мне сказать! Я отправляюсь в Виастро!
— Не смей! Тебе нельзя вмешиваться!
— Я в долгу перед Старнисом!
— А перед Даларой и ее сыном ты не в долгу, раз уж взялся их защищать? Ты подумал, что с ними будет, а заодно и со мной?
— Боишься за свою нежную шкурку, родственничек?
И вот уже он повторяет доводы министра, словно в изломанном кривыми зеркалами танце отражений. Мэлин слушает, мрачнея, гнев, вспыхнув во взгляде, осыпается искрами, он медленно кивает. Эльвин заставил себя разлепить пересохшие губы:
— Ты должен погибнуть в бою, Вильен. Судить будет некого.
— И что потом?
— Король хорошо ко мне относится, насколько это для него возможно. Я попрошу Виастро под свою опеку. Твоя дочь после обручения перешла в мой род. Остальных я переправлю в Ландию. А когда все это закончится, Виастро вернется твоему сыну.
Вильен молча смотрел в окно, Эльвин видел только его склоненную голову — темные волосы на затылке выбелила седина. Потом он негромко спросил:
— А ты действительно веришь, что это когда-нибудь закончится?
* * *
Дважды прогремели бомбарды, провал в вековой кладке оскалился обломками, но налетевший ветер быстро развеял дым. Солнце только что взошло, вымпелы над шатрами искрились золотой нитью, перекрикивали друг друга горнисты. Если бы не уродливый пролом в стене, можно было бы подумать, что начался диковинный красочный парад — солдаты в разноцветных колетах, сверкающее в солнечном свете оружие, танцующие на ветру флаги, гарцующие всадники. Праздничный парад смерти.
К полудню все кончилось. От стены остались одни обломки, деревянная усадьба полыхала. Целители перевязывали раненых, тела убитых стаскивали во двор. Пленных отвели в сторонку, но их оказалось мало, бой был короткий и кровавый. Целитель подозвал ближайшего офицера, в синем с серебром колете, перепачканном копотью:
— Кажется, это он, посмотрите.
Тот наклонился над лежащим на спине человеком и кивнул жрецу:
— Да, это он. Выживет?
— Нет, — покачал головой целитель.
Вильен силился открыть глаза, но не мог — веки казались неподъемно тяжелыми, во рту стоял соленый вкус крови. Голоса доносились, как сквозь толщу воды. "Не выживу. Это хорошо". И хорошо, что он не может открыть глаза, не видит, как догорает его дом. Сквозь гарь и кровь пробился непобедимый запах жасмина.
16
Солнце светило мальчику в глаза, сверкало на лезвии меча, тяжелого, из настоящего железа, только лезвие затуплено, но все равно — по ноге заедут, не обрадуешься. Он устал, пот стекал по лбу, мокрая рубашка противно липла к коже, а конца его мучениям не предвиделось. Наставник сказал, что пока он не отобьет этот удар три раза подряд, будут продолжать. Ну вот, пожалуйста, опять не успел поставить блок, и тяжелый клинок плашмя ударил его по бедру.
— Будешь ворон считать, задница станет синей, — дядя с ним не церемонился, впрочем, мальчик к этому давно уже привык.
— Так нечестно! Ты спиной к солнцу стоишь, а мне в лицо светит! Ничего не видно!
— Нечестно. Не забудь пожаловаться противнику, когда дело дойдет до настоящего боя. Он обязательно устыдится и уступит тебе свое место. Вот только тебе оно не поможет, плохому мечнику все время что-нибудь мешает, то солнце, то, — мужчина кашлянул и не закончил фразу, — хватит скулить. Становись в позицию.
Мальчик, вздохнув, поднял меч. От яркого света на глазах выступили слезы. Он зажмурился и мотнул головой, стряхивая с ресниц соленые капли, затем улыбнулся. А что, если попробовать иначе? Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Чтобы видеть, вовсе не обязательно смотреть. Без раздражающего глаза яркого света стало намного легче. Рука, меч, движение — чтобы слышать, не надо вслушиваться. Мальчик вскинул клинок в салюте, короткий выпад, верхний блок, скрежет лезвия. Успел. Еще раз, и еще, он словно погрузился в кокон — ни звука, ни шороха, только рукоять меча в ладонях. Он глубоко вздохнул, и рубанул лезвием воздух, разрывая невидимую сеть. В глаза ворвался солнечный свет.
— Я сделал! Три раза. Давай пойдем домой, — попросил он.
Мэлин пожал плечами — пустая трата времени. Мальчишке надо учиться управлять своим даром, а не тратить время на дворянские глупости. Зачем прирожденному магу фехтование? Но Эльвин настоял, что Ларион должен получить достойное своего происхождения образование, а фехтование входило в обязательный набор. И если книжной премудрости мальчика могла научить мать, то приглашать учителя фехтования к сыну храмового привратника было бы странно. Потому Мэлину пришлось самому взяться за меч.
Он считал, что мальчику сейчас важнее всего осознать, кем он уродился на свет, и взять под контроль свою магию, но Далара только пожимала плечами в ответ на его беспокойство: "Рыбу не нужно учить плавать, а птицу — летать. Все придет само собой". Да уж, так же, как пришло к ним с братом. Ллин сгорел дотла, а Мэлин переплавился неизвестно во что. Но Далара снова успокаивала: "Вы не были созданы для этой силы, нелепая случайность, Аэллины и Эльотоно, смешалась лунная и солнечная кровь. Лариону не грозит твоя судьба". Но Мэлин все равно учил мальчика всему, что знал сам — и тому, что успел прочитать в библиотеке ордена Дейкар, и тому, что оставил ему в наследство Арниум, хотя с каждым годом понимал все яснее, насколько ученик превосходит учителя.
Шесть лет назад у Мэлина было много вопросов к Даларе-Плетельщице, но он получил свои ответы и из множества "почему" осталось только одно — ради чего он все еще здесь, почему не ушел, как собирался, почему не спешит свести старые счеты?
Ларион. Сила, не знающая границ, чистая и незамутненная, как горный поток. Ласковый теплый огонь, способный в любой миг подняться стеной пламени. Драгоценный сплав, объединивший все силы мира. Совершенное произведение искусства, и мальчик, живой, веселый, порой капризный, порой послушный. Забавная шутка Семерых — по законам империи он стал бы опекуном Лариона, как ближайший родич со стороны отца.
Далара. Время не властно над эльфийкой. Гладкая кожа, сверкающий взгляд, шелковые волосы, он не силен был в описаниях женской красоты. Но перед внутренним взором вставали руины. Он мог увидеть пораженный плесенью потухший драгоценный камень, как видели бы эльфы Филеста. Мог посмотреть взором мага Дейкар и протянуть ладони к едва тлеющим углям. А мог просто сидеть рядом у камина и слушать, как она рассказывает, глубоким, низким голосом, о Кавдне, о небесных созвездиях, о деревянном дворце ландийских государынь. Или даже не слушать, молчать рядом, глядя в огонь.
И снова задаваясь единственным оставшимся "почему" он так и смог ответить, что держит его сильнее — теплое золото во взгляде сына, или медвяная усталость в глазах матери. Но знал, что никогда не спросит ее об этом.
* * *
Весна в этом году наступила в Суэрсене на удивление рано для здешних краев — снег растаял уже в начале марта, а к концу месяца земля успела просохнуть. Торн Геслер и не ждал такого подарка небес — обычно снег сходил к маю, да и жалкий остаток весны не радовал теплом. Говорили, что раньше, при Аэллинах, зима была короче, весна теплее, лето жарче, а земля плодородней. Пару таких говорунов пришлось повесить, после чего разговоры прекратились. По крайней мере, наместнику о них больше не докладывали.
Охотиться Торн предпочитал без свиты, так, местный лесничий, псарь да пара загонщиков. Двором он за эти годы не обзавелся, не по чину, да и желания особого не было, подчиненные надоели хуже горькой редьки, а те немногие из местной знати, кто лишившись земли и дворянства все же остались в Суэрсене, скорее бы удавились, чем составили компанию представителю Короны.
Впрочем, Геслер привык к одиночеству. Из постигших его разочарований это оказалось самым незначительным. Вот уже восемь лет как он сидит в разоренной провинции, и с каждым годом положение все хуже. По всей империи дела идут не самым лучшим образом, королевские новшества первых лет боком выходят, но в Суэрсене и вовсе дело дрянь. Земля скудная, торговлю на корню задушили, работа есть только на рудниках, да и там платят так, что едва на хлеб хватает. А крестьянам хоть кору грызи, хоть хвою с деревьев объедай, благо, этого добра на всех хватит. Если бы не помощь королевы, давно бы уже обезлюдел Суэрсен. И так все, кто мог, покинули оскудевшую провинцию. Ох, недобрым словом поминал он покойного ныне дядюшку. Удружил так удружил! Ни денег, ни имения, ни положения при дворе, один только страх да головная боль. И хорошо еще, есть чему болеть. Вот не соберет в этом году налоги...
Охота позволяла ненадолго забыться. Есть зверь, гони его, стреляй, вдыхай пьянящий аромат теплой крови. Жизнь в такие минуты казалась простой и правильной. Но до чего ж потом противно было возвращаться к делам. Ах, если бы он мог подать в отставку! Все еще молодой чиновник мечтал уже только о покое, Аред с ней, с карьерой! Но он понимал — стоит уйти, и следующий наместник найдет способ свалить все беды Суэрсена на предшественника. Жизнь Торну Геслеру была не мила, но не настолько, чтобы расстаться с ней на плахе.
С утра загонщики выследили в лесу молодую олениху и выгнали ее на заброшенное поле, поросшее бурьяном. Надрываясь лаяли псы, шумели трещотки, ржал почуявший свободу конь, застоявшийся за зиму в стойле. Собаки наконец-то догнали добычу, обреченное животное упало, он подъехал ближе, вытащил из ножен широкий охотничий кинжал. В последнее время в моду вошло охотиться с ручными бомбардами, но Торн этой новой манеры не признавал. Есть вещи, которые мужчина должен делать своими руками.
Девчонка появилась из ниоткуда. Вот еще миг назад рядом с тяжело дышащей оленихой никого не было, кроме собак и подоспевшего псаря, и вдруг, как из воздуха соткалась маленькая фигурка. Девочка, лет семи-восьми, худющая, одни локти да коленки, платье короткое, с заплатками, а кожа смуглая, с теплым отливом, как у южан. И глаза странного цвета, карие, с золотыми искорками, а волосы — спелый гречишный мед. Из каких краев залетела сюда эта солнечная птичка? Местные жители зачастую смуглые, говорят, что предки северян давным-давно с юга пришли, но таких, на янтарные статуэтки похожих, ему не попадалось. Не иначе, как эльфийская кровь примешалась. Вот чудеса-то! Здешние эльфы раньше к Творцу отправятся, чем со смертным спутаются.
А девочка положила ладонь на шею оленихи и строго сказала:
— Ее нельзя убивать. У нее маленький в лесу остался, он без мамы умрет. Весной не охотятся на оленей!
Что на оленей охотятся осенью и зимой, Геслер знал и без непрошенной советчицы. Но в зимний лес его и на аркане не затащишь, а от одного оленя в здешних чащобах не убудет. Все равно, кроме королевского наместника в Суэрсене и короля собственнолично, никому охотиться нельзя, и зверья, несмотря на браконьеров, расплодилось немеренно. Торн тряхнул головой, удивляясь — что это он, оправдываться перед девчонкой босоногой вздумал?! Впрочем, босоногой она не была — вон, какие сапожки ладные, из мягкой замши. Уж не из оленьей ли? Непохоже, чтобы ее отец почитал королевское право.
— Ты кто такая, девочка, что указываешь наместнику Короны, что ему делать? И откуда ты тут взялась?
Девчонка зло сощурилась:
— Я здесь живу. Это ты тут "взялся" и не понимаешь, что можно, а что нельзя. Ты хочешь убить одного оленя, а убьешь сотни.
— Это еще почему?
— Потому что ее малыш умрет, и у него не будет детей. И у его детей не будет детей.
Торн не нашелся, что ответить. И впрямь, если так подходить, то на каждой охоте он убивает тысячи тысяч оленей, а уж сколько цыплят он загубил за свою жизнь, подумать страшно! Он вдруг вспомнил, что много лет назад читал мудреный трактат какого-то восточного варвара. Варвар этот был родом из знатной семьи, рос в роскоши, хотя, какая там у этих дикарей роскошь — подстилка помягче, да кусок пожирнее. А как вырос, вдруг обнаружил, что люди вокруг только и делают, что умирают и страдают. Кто от голода, кто от болезней, а если кто и счастлив, то ненадолго, а потом все равно умирает.
От этого неожиданного открытия молодой варвар погрузился в глубокие раздумья, и пришел к выводу, что есть только один способ не усугублять страдания — ничего не делать. Погрузился в недеяние и вскорости умер, поскольку сначала перестал есть, потом пить, а потом дышать. Это ведь все тоже действия. Вот у него в трактате и было что-то похожее, только не про оленей, кажется, а то ли про стрекоз, то ли про бабочек... Мол, раздавишь случайно одну бабочку, и не зная того, убьешь целый мир.
Но девчонку-то кто надоумил? Или оборванка только вчера из дворцовой библиотеки вернулась? Кстати, а откуда она и впрямь тут взялась? До ближайшей деревни далеко, да и нечего крестьянским детям сейчас в лесу делать — ни грибов, ни ягод, сыро и слякотно. Разве что хворост собирать, но много ли такой заморыш принесет...
