"Стрела на излете"

1

— Из Ойстахэ пришел обоз с налогами за прошлый год, — министр старательно не замечал, как наместница зябко кутает плечи в ажурный пуховой платок.

— На этот раз всего три месяца опоздания, как любезно с его стороны. В прошлом году мы ждали дольше, — поселившееся в ее голосе равнодушие сначала пугало его, потом злило, теперь он уже привык, — что вы предприняли?

Министр пожал плечами:

— Я известил его сиятельство, что в этом году тренировочные лагеря для новобранцев будут размещены в Ойстахэ, и предложил обсудить расходы с военачальником Тейвором, — наместница слабо усмехнулась, но он был рад увидеть даже тень улыбки на ее бледных губах.

Герцогу Ойстахэ придется раскошелиться — лагеря для новобранцев каждый год размещали в новой провинции, и лорды всеми силами стремились передоверить эту высокую честь соседу, так как на хозяина земель возлагали все расходы по содержанию войск, империя оплачивала только жалованье наставникам.

Старый Лис платил налоги по древнему обычаю, данью, хотя взять с Ойстахэ особо было нечего, и наместница не раз предлагала герцогу перейти на звонкую монету. Пока по деревням собирали зерно, а в городах — товары, герцог успевал прокрутить деньги и собрать навар, не говоря уже о взятках. Министр усмехнулся — на каждый рыжий хвост найдется свой капкан. Новобранцев будут тренировать в Ойстахэ до тех пор, пока старик не заплатит наличными.

Налоги, войска, распри в жреческом совете... раньше Чанг предоставлял наместнице сведенья и выполнял ее распоряжения. Теперь же он все чаще и чаще решал за нее. Наместница всегда доверяла министру государственного спокойствия, но в последнее время это доверие перешло всякие границы не только в глазах чиновников и лордов. Иногда ему самому становилось страшно — слишком много нитей сошлось в одних руках. Наместница складывала все монеты в один кошель.

Лучи заходящего солнца терялись в янтарной листве на панелях за спиной наместницы. В ее кабинете навечно поселился октябрь — с коричневых кленов осыпалась оранжевая листва, повинуясь невидимому ветру. Если долго смотреть, можно было заметить, как листья медленно падают вниз. Но министр никогда не приглядывался — не позволял своему воображению играть с ним шутки.

Он протянул наместнице папку — отчеты из провинций, вечерняя рутина. Светловолосая женщина, коротко кашлянув, погрузилась в бумаги. Министр молча наблюдал, наслаждаясь этими предзакатными минутами. Бывают женщины утренние, бывают дневные, наместница же, без всякого сомнения, была вечерней. Именно в это время суток, когда солнечный свет смягчался, медленно умирая, она казалась безупречно прекрасной. Благородное золото окрашивало бледную кожу, возвращая ей жизнь, сглаживались морщины прорезавшие лоб, а тщательно запудренные круги под глазами смягчались, придавая взгляду особую глубину.

Энрисса отложила папку в сторону:

— Хорошо, — и замолчала надолго. Чуть прищурившись, наместница смотрела поверх головы министра в окно, губы беззвучно шевелились, словно она подчитывала что-то про себя.

Чанг оборвал затянувшуюся паузу:

— Какие будут распоряжения? — Осведомился министр. Он задавал этот вопрос каждый вечер, и всегда получал один и тот же пугающий ответ: "Решайте сами, господин Чанг, я вам полностью доверяю". Чанг не боялся принимать решения, он уже и не помнил, когда ошибался в последний раз, его страшило безразличие наместницы.

Энрисса перевела взгляд на его лицо:

— Я умираю, Джаллар. Это как кровь, медленно вытекающая из вены — с каждым днем все холоднее, и однажды утром я не проснусь. Они скажут: осложнение от простуды. Вам известно, что восемь наместниц из тридцати двух умерли от простуды? Я стану девятой. Впрочем, неважно. У меня не осталось сил на все это, — она обвела рукой кабинет, — а мое место займет блаженная девчонка. Обещайте, что сохраните мою империю. Что бы ни случилось: вернется король, грядет Аред, небо рухнет на землю — обещайте. Люди ведь не виноваты, они не выбирали, когда родиться.

На лбу наместницы выступили капельки пота, и он не мог оторвать от них взгляд, не мог заставить себя посмотреть ей в лицо, боялся заглянуть в глаза, и удивился, услышав собственный голос — спокойный, чуть глуховатый, такой же, как обычно:

— Я все сделаю, ваше величество, обещаю, — а из горла рвались совсем другие слова.

2

— Господин министр! Господин министр! Проснитесь! — Слуга бесцеремонно тряс его за плечо, отчаявшись разбудить другим способом, — королева! Королева рожает!

Чанг рывком поднялся — он ненавидел этот сон. Просыпаясь, он каждый раз с особой остротой ощущал собственное бессилие — уже ничего не исправить. Энрисса умерла наутро после их разговора. А он остался при Саломэ Светлой, постепенно сводя воедино разорванные нити, складывая мозаику из намеков и полутонов. А когда все фрагменты встали в картину, оказалось слишком поздно что-либо менять. Король вернулся, а королева понесла. Осталось только дождаться прихода Ареда и конца времен.

Придворные заполнили покои королевы и прилегающие коридоры, не зная, что им делать. Всеведущий дворцовый этикет на этот раз оказался бессилен — Саломэ Первая произвести наследника не успела, а девственным наместницам рожать не полагалось по определению, посему никакого церемониала на случай королевских родин предусмотрено не было.

Перед Чангом расступались — к всеобщему удивлению, министр государственного спокойствия оказался единственным, сохранившим свое место после возвращения короля и, судя по всему, пользовался полным доверием его величества. Что не могло не удивлять, поскольку доверчивость не входила в число многочисленных добродетелей короля Элиана, как, впрочем, и терпеливость.

Министр не надеялся, что его пропустят в спальню — по старому обычаю мужчине, даже отцу, нечего было делать подле ложа роженицы, из правила могло быть только два исключения: для целителя, если повитуха не справлялась сама, и для жреца Келиана, если звать целителя уже не имело смысла. Однако слуга торопливо распахнул перед ним дверь, и Чанг оказался в жарко натопленной комнате, заполненной людьми.

На кровати под балдахином лежала бледная женщина с опухшим лицом, темные, почти черные веки прикрывали глаза, губы по цвету сровнялись с побелевшей кожей. Она молчала, даже не стонала, только дышала так громко, что Чанг слышал с порога, как за хриплым вдохом следует резкий, свистящий выдох.

В изголовье почетной стражей стояли две целительницы в парадных синих робах. Еще две, одетые попроще, протирали вспотевший лоб роженицы прохладной водой, разминали плечи. Служанки держали наготове горячую воду и чистую ткань. Чуть поодаль стояли жрецы — семеро, по одному от каждого бога, и молились себе под нос, чтобы не мешать друг другу, молитвы сливались в невнятный гул, вызывающий скорее раздражение, чем благочестивые мысли — словно прямо над ухом жужжит назойливая муха, а ты даже не можешь ее отогнать.

Вдоль стен толпились придворные, которым удалось пробраться в комнату, они переступали с ноги на ногу, одновременно и стыдясь своего любопытства и пытаясь разглядеть получше, что происходит, не упустить ни детали торжественного зрелища. Чанг не сомневался, что стыда этим господам и дамам хватит ненадолго — не пройдет и дня, как они взахлеб будут делиться впечатлениями с опоздавшими соперниками. Министр брезгливо сморщился и перевел взгляд на дальний угол комнаты.

Там, в кресле с высокой спинкой, сидел король. Он чуть подался вперед, чтобы лучше видеть, на обычно непроницаемом лице эльфа отчетливо читался страх. Но никто, кроме Чанга, не замечал этого — при дворе не отваживались смотреть королю в лицо. Элиан заметил министра и кивнул ему, Чанг приблизился, повинуясь знаку. Чем ближе он подходил, тем сильнее охватывало его до тошноты знакомое чувство: восхищение, чужое, приторное, влажное, словно паутина, налипшая на кожу. Вблизи король казался прекрасным, мудрым, совершенным, столь величественным и благостным, что простому смертному оставалось только упасть на колени, отдавшись всепоглощающему восторгу.

Нужно было собрать все силы, чтобы не поддаться: шагнуть вперед, как в ледяную воду с обрыва, одним броском, головой вниз, и, захлебнувшись, вырваться на поверхность, втянуть воздух в обожженные легкие. И тогда наведенное восхищение сменялось брезгливым страхом, беспросветностью — пусть так, лучше своя боль, чем чужая патока. Но с каждым разом на это требовалось все больше сил. Иногда Чангу казалось, что король забавляется с ним, как кошка с мышью, придавливает бархатной лапой, а потом отпускает. И лапа все тяжелее и тяжелее, когти, высунувшись из мягких подушечек, царапают кожу, пока не до крови... но рано или поздно с мышки снимут шкурку.

Министр склонился в поклоне, медленно выпрямился и посмотрел королю в лицо. Элиан приветливо улыбался, в его взгляде не осталось и тени страха, только радостное нетерпение:

— А, господин Чанг! Я как раз послал за вами. Ее величество к вам весьма привязана, ей будет приятно узнать, что вы были здесь в самый важный миг ее жизни. Ждать осталось недолго, теперь уже скоро. Я позволяю вам подойти к королеве, пожелать ей легкого разрешения от бремени.

Чанг подошел к кровати, не обращая внимания на гневный взгляд повитухи, наклонился. Саломэ приподняла веки — она смотрела сквозь него, словно не видя. Потом прошептала, едва слышно, с трудом выталкивая из губ каждое слово:

— Пусть они уйдут, все, — и неожиданно быстрым движением схватила его руку, до боли сжав пальцы.

— Король? — Так же тихо спросил Чанг.

— Все, все они!

Он высвободился, дождавшись, когда ее хватка ослабнет, и обратился к жрецам:

— Ее величество желает, чтобы вы вознесли молитву за ее здоровье в дворцовом храме Эарнира. Немедленно, — в его голосе так отчетливо лязгнула сталь, что жрецам и в голову не пришло спорить. Тем же стальным голосом он приказал придворным, — ее величеству нужен свежий воздух. Подождите в коридоре.

Король с интересом наблюдал за его действиями, а Чанг, вдохнув поглубже, подошел к его креслу:

— Ваше величество, я не знаком с эльфийскими традициями, но по нашим обычаям отец ребенка не должен присутствовать при родах. Ее величество не смеет сама просить вас об этом, поэтому я взял на себя смелость...

— ...Выгнать меня вон. Вы неподражаемы, господин министр. Но я желаю видеть, как мой наследник появится на свет. Пришло время изменять обычаи. А ваше общество скрасит мне ожидание.

В комнате остались только целительницы, роженица, король и министр. Измученная Саломэ больше не могла сдерживаться — стон перешел в крик, сначала громкий, отчаянный, потом тихий, больше похожий на плач, от этого плача рвалось сердце. Чанг смотрел в пол и пытался сосчитать темные прожилки на паркете, но сбивался на третьем десятке и начинал сначала.

Древний обычай был мудр — ни один мужчина, став свидетелем родовых мук, не обречет на них любимую женщину снова. Министру отчаянно хотелось оказаться где-нибудь в другом месте. А король смотрел на жену с жадным нетерпением, казалось, еще минута — он спрыгнет с кресла и силком вытащит младенца на свет.

Дверь распахнулась и в комнату быстрым шагом вошла высокая женщина в темно-синем платье. Пройдя мимо кресла, она хмуро глянула на короля, но присела в коротком реверансе и направилась прямиком к ложу:

— Воды умыться, — бросила она служанке, — почему не послали за мной сразу?

Храмовые целительницы переглянулись:

— Все шло хорошо, не было нужды вас беспокоить. Но она слишком долго в сильных схватках, а потуги все не начинаются. У нее не хватит сил вытолкнуть дитя.

Магистр Илана положила ладонь на живот королевы и нахмурилась. Полуэльфы всегда рождались тяжело, часто умирали в родах, или сразу после. Двойственная природа мешала им выжить: люди носили детей девять месяцев, эльфийки — год. Для человеческого младенца полукровки оказывались слишком крупными, для эльфа — слишком маленькими.

Но здесь дело было не в размерах, что-то другое мешало младенцу родиться. Пророчество... она до последнего надеялась, что Ир все-таки ошибся, орден Дейкар заигрался с эльфами, и огненных магов погубило проклятье Эратоса. Возвращение короля не предвещает воплощение Проклятого, это всего лишь совпадение. Но этот ребенок не может появиться на свет, потому что сам мир противится его рождению. Все, что нужно сделать — не вмешиваться. Еще немного, и Саломэ умрет, так и не разродившись. Девочку жалко, но так будет лучше для всех, даже для нее самой.

На плечо Иланы легла холодная рука — длинные тонкие пальцы, два изящных золотых кольца, безупречная эльфийская работа: одно — переплетенные змеи, увенчанные короной, второе — дубовые листья. И голос короля был вкрадчив, как шорох змеиного тела по палой листве:

— Магистр Илана, вы поможете моему сыну и королеве, они теперь в надежных руках.

— И роженица, и дитя всегда в руках Эарнира, — холодно возразила Илана.

— Я никогда не сомневался в ваших способностях, госпожа магистр. И надеюсь, что вы не дадите мне повода для сомнений.

Илана ничего не ответила, но она знала, как опасно разочаровывать его эльфийское величество. Дейкар вот, разочаровали, и где они теперь? На месте Дома Феникса — пепелище, казна ордена конфискована, послушники сосланы на рудники и галеры. Правда, белые ведьмы не огненные маги, их в народе любят, королю будет не так-то просто разделаться со скромными служительницами бога жизни, но лучше не доводить до беды. Она хмуро кивнула:

— Я сделаю все, что в моих силах, но если на то не будет воли Эарнира, любой целитель бессилен, даже белая ведьма. Молитесь, ваше величество, бог, несомненно, услышит вашу молитву.

Илана ощупала живот королевы — одной молитвой тут не обойдешься. Интересно, если придется выбирать, кого король предпочтет — любимую супругу, чья верность вернула его в мир живых, или ребенка? Она догадывалась, что услышит в ответ.

Чанг с облегчением выдохнул, увидев Илану — теперь все закончится благополучно. Но почему король не послал за ведьмой сразу, как только стало понятно, что целительницы не справляются? Белые ведьмы обычно роды не принимают, они помогают зачать, а дальше все по воле Эарнира, но для своей бывшей ученицы магистр наверняка бы сделала исключение. И все же Элиан ждал до последнего...

Быстрый осмотр показал, что целительница права — у Саломэ не хватит сил родить, она слишком устала. Тащить щипцами опасно — можно повредить ребенка. Вряд ли короля устроит сын-калека. Остается только одно... Жаль, что его величество не увидит деталей — Илана ухмыльнулась: тогда королю пришлось бы снова обратиться за помощью к белым ведьмам, на этот раз уже по другому поводу. Она положила ладонь на лоб Саломэ, но измученная женщина отказывалась засыпать, сопротивлялась из последних сил:

— Нельзя спать, нельзя, — прошептала она, мотнула головой, пытаясь сбросить руку наставницы. Как же магистр не понимает? Если Саломэ сейчас уснет, ребенок умрет, во сне нельзя родить! Но ласковый голос Иланы убаюкивал, успокаивал, и она провалилась в сон, глубокий, обморочный, без сновидений.

Илана приказала служанкам:

— Разденьте королеву и оботрите водой.

Целительница, осознав, что именно собирается сделать ведьма, в ужасе вскинула руки:

— Но ведь она больше не сможет иметь детей!

Илана ядовито осведомилась:

— Это единственное, что вас сейчас беспокоит?

— Эта операция противна Эарниру! Извлекать плод через разрез позволяется только из тела умершей родами женщины!

— Неудивительно. Если вы извлечете плод из тела живой женщины, несчастная умрет от боли, — она наклонилась к самому уху целительницы и ласково прошипела, — перед Эарниром ты потом грех отмолишь, а король и тебе, и мне голову оторвет, если ребенок не выживет.

— Но ее величество! — Уже без прежней уверенности возразила жрица.

— Останется жива и здорова, — и целительница, поджав губы, замолчала.

Жрецы Эарнира и в самом деле запрещали доставать ребенка через разрез — после такой операции женщина уже не могла иметь детей, а супруг, следовательно, разделять с ней ложе, что противоречило служению жизни. Но и магистр была права — целители не брались за эту операцию не столько из благочестивых соображений, сколько по неумению. Женщина либо умирала под ножом, от боли — маковый отвар не помогал, да и считался вредным для ребенка, либо сразу после, от кровотечения. Похоже, белая ведьма знает, как справиться и с тем и с другим — она бы не посмела зарезать королеву на глазах у короля! А что больше детей не будет, так оно, может, и к лучшему. Вон, в Кавдне, правитель как трон займет, так первым делом всех своих братьев убивает, на всякий случай!

Саломэ раздели, Чанг отвернулся, а король, наоборот, шагнул вперед, чтобы ничего не упустить, но спина белой ведьмы заслонила ложе. Целительница молилась и выполняла короткие отрывистые команды. На смятые простыни брызнула кровь. Илана наклонилась над огромным животом роженицы. Мучительно длинная минута — в комнате наступила такая тишина, что было слышно, как за окном шумят на ветру листья.

Илана держала на руках младенца, здорового крупного мальчика, покрытого кровью и слизью, все еще соединенного с матерью пуповиной. Мальчик, против обыкновения, свойственного всем новорожденным, не закричал, но дышал — магистр видела, как вздымается его грудь, маленькое сердце колотилось под ее ладонью. Она посмотрела младенцу в глаза — светло-голубые, почти прозрачные, с ярко-черным зрачком. Еще не поздно, подумалось ей, одно быстрое движение, передавить голубую жилку над ключицей, никто не заметит. Он не закричал, можно будет сказать, что родился мертвым. Пальцы непроизвольно напряглись.

Но в голубых бессмысленных глазах-пуговицах полыхнуло пламя, словно ребенок прочитал ее мысли. На нее смотрело нечто, неназываемое, холодное, расчетливое. Илане показалось, что за какое-то жалкое мгновение этот взгляд просветил ее насквозь, прочитал, как книгу, от первой до последней страницы, заглянул в самые укромные уголки души, все просчитал и сделал выводы. "Нет, не посмеешь, — говорил этот взгляд, — не рискнешь. Ты боишься, ведьма. И не короля — с ним ты можешь схватиться на равных". И взгляд оказался прав — она положила ребенка в подставленные руки целительницы, хрипло, не узнавая собственного голоса, произнесла:

— У вас родился сын, ваше величество, — и глаза младенца снова превратились в стеклянные голубые пуговицы.

* * *

Старший дознаватель Хейнара, отец Реймон, не отрываясь, смотрел на голубой кристалл, светящийся ровным холодным светом. Хранитель сокровищницы стоял у него за спиной и старался не дышать. Реймон спросил:

— Кто-нибудь еще знает? — Голос звучал спокойно, размеренно, но какого труда стоило ему сохранить это спокойствие.

— Нет, никто. Я сразу же отнес камень вам. Он вспыхнул у меня на глазах, в одно мгновение, как раз сменилась утренняя стража. Но честно сказать, я не вижу особого повода для беспокойства. Кристалл лежал в хранилище сотни лет, мы не можем знать достоверно, что он делает. От магов закона не осталось никаких документов, а ученик мог перепутать, не так понять. Пришествие Проклятого должно сопровождаться страшными катаклизмами, концом света, а мы вступили в эпоху благоденствия. Король вернулся, империя процветает, родился наследник!

— Возможно, вы правы. Мне нужно все обдумать. Оставьте кристалл здесь и держите это в тайне.

Реймон отпустил хранителя и сел за стол. Кристалл продолжал светиться, он протянул руку, но так и не решился прикоснуться к камню. С улицы доносились отдаленные крики горожан — жители Сурема праздновали рождение принца. Последние годы империя благоденствовала — обильные урожаи, легкие победы над варварами, щедрые пожертвования в храмы. Проклятому нечего делать в процветающем мире: его пища — гнев и отчаянье. Кристалл слишком долго провалялся на пыльной полке.

Но что-то мешало ему отмахнуться, забыть про светящийся кусок стекла, назойливая мысль покалывала висок, сейчас, сейчас он ухватит ее. Он распахнул окно, в комнату ворвался радостный шум, в который вплетался звон колоколов. И, осознав, Реймон замер, не в силах перевести дыхание — колокольный звон, возвещающий рождение наследника, начался сразу же после утренней смены караулов.

3

Сурем ликовал — король и городской совет стремились перещеголять друг друга в щедрости. Фонтаны вина, да не какой-нибудь кислятины из северных провинций, где вопреки здравому смыслу ухитрились развести виноградники, а самого лучшего, кавднского красного и белого из Квэ-Эро. Над мостовыми плыли соблазнительные ароматы жареного мяса и печеных каштанов, во всех харчевнях бесплатно подносили молодой эль и пиво, за здоровье его величества и принца-наследника. Поднимали тосты и за Саломэ — желали ей поскорее произвести на свет второго сына, чтобы маленькому принцу было с кем играть, но по городу уже ходили слухи, что роды были тяжелыми, и что, быть может, других наследников король от королевы не дождется. Тем больше поводов выпить за доброе здоровье новорожденного!

С наступлением темноты гулянье только набрало силу — почтенные горожане и, самое главное, горожанки, отправились по домам, а на улицы высыпала молодежь с факелами. Подмастерья, клерки, служанки, вышивальщицы из храмовых мастерских — вся эта толпа горланила песни, отплясывала посреди мостовых, ритм отбивали ладонями и деревянными башмаками. Парочки целовались у всех на виду, девицы поправляли шнуровку, как бы случайно оголяя то, что корсаж призван скрывать от нескромных взглядов. Веселились от души, о новорожденном уже и не вспоминали, когда тебе от силы восемнадцать, не нужен особый повод, чтобы опрокинуть кружку эля и обнять подружку.

И только городская стража не разделяла всеобщего ликования. Стражники ходили по улицам в кольчугах, бряцали железом и отвергали все попытки добросердечных гуляк угостить их вином. Ночь предстоит длинная, самое пекло еще впереди: пьяные драки, грабежи, карманники — разбойный люд своего не упустит. И все равно, как ни патрулируй, поутру обнаружится пара-тройка еще теплых трупов.

* * *

В трактире "Кружка к обеду" собирались самые разнообразные посетители. Места хватало всем — две просторные комнаты для чистой публики, большой зал для народа попроще, а на втором этаже, под скошенной крышей, отдельные кабинеты для жаждущих уединения. Из-за этих кабинетов хозяину приходилось время от времени объясняться с городской стражей, но он каждый раз улаживал недоразумения — у него приличное заведение, вы ничего такого не подумайте, просто некоторые люди любят есть в одиночестве. А что девицы-подавальщицы одеты легко, так жарко им, бедняжкам, бегают весь день по лестницам, крутятся на кухне.

Обычно стражники оказывались понимающими людьми, и десяти монет хватало, чтобы они отправились дальше по своим делам, забыв, что в этом трактире вообще есть второй этаж. До следующего раза. Из-за этой приятной забывчивости "Кружку к обеду" облюбовали разнообразные личности, на лицах которых было написано, чем они зарабатывают на хлеб. Но хозяин в таких случаях предпочитал сказаться неграмотным.

На паренька, сидящего в углу, в зале для "чистой" публики, хозяин поглядывал уже давно. Сперва ему показалось, что мальчишка — сын богатого купца, удравший из-под домашнего надзора. Костюм на нем был скромный, немаркого коричневого цвета, но из дорогого тонкого сукна — на ткань папаша не поскупился, а рюши и кружева пусть бездельники носят. Вот от таких отцов сыновья обычно в самые страшные загулы и сбегают, как только ухитряются раздобыть деньжат. Все пропьют-прогуляют и с позором возвращаются под отчий кров, отрабатывать.

Но приглядевшись как следует, хозяин передумал. Не было в парне обязательной для купчика основательности, проглядывающей в этом почтенном сословии чуть ли не с пеленок. Костюм, хоть и сшитый по мерке хорошим портным, казался на юноше снятым с чужого плеча, словно он первый раз в жизни надел дорогую одежду. Да и по годам он не дотягивал до кутилы — ему от силы лет четырнадцать сравнялось, в этом возрасте купеческие сыновья еще под строгим надзором.

Но самое главное, взгляд у паренька был неправильный — строгий и брезгливый, словно он ненавидел и презирал весь мир и себя в первую очередь. Людям с таким взглядом пить вовсе не следует, спиваются они быстрей, чем свечка сгорает, все вокруг им противно, зацепиться не за что. За тридцать лет хозяин повстречал немало таких несчастных, но чтоб мальчишка так смотрел и так пил, еще не видывал. Он опрокидывал в себя весь вечер кружку за кружкой, и куда оно только умещалось! А на лице ни одна черточка не дрогнула, сидел, уставившись в одну точку. Похоже, будет пить, пока оловянным солдатиком под стол не свалится.

Трактирщик уже несколько раз порывался подойти к мальчику и выставить его вон, от беды подальше, но все не решался. Отправил к нему самую красивую подавальщицу, может, хоть девица его от кружки отвлечет, но паренек не обратил на вертлявую красотку никакого внимания, хотя та и качнула содержимым корсажа прямо перед его носом. Хозяин вздохнул и вернулся за стойку — если лезть в душу к каждому посетителю, можно вовсе без клиентов остаться.

Перевалило за полночь, крики на улице поутихли — гуляки разошлись, кто домой, кто по трактирам, кто с девицей в укромный уголок. А в "Кружку к обеду" пожаловали дорогие гости. Гости эти и впрямь обходились трактирщику дорого — Криворукий Варго, главарь самой большой в Суреме воровской шайки, никогда не платил за выпивку, а напившись, часто буянил и обижал девиц. Зато никто из мелкой шушеры не смел безобразничать в любимом заведении знаменитого разбойника, а сам Варго милостиво освободил хозяина "Кружки" от ежемесячной дани, которую ему платили все трактирщики старого города.

В итоге хозяин даже оставался в небольшой прибыли, но каждую кружку эля, поглощенную Варго, все равно считал личным оскорблением. Потомственный трактирщик, он с детства усвоил нехитрую истину, что бесплатной выпивки не бывает, и с болью отступал от этого священного правила всех владельцев питейных заведений.

Шумная компания успела прилично набраться, многие уже на ногах с трудом стояли, но сам Варго казался совершенно трезвым, хотя успел выпить больше, чем все его собутыльники вместе взятые. О способности Криворукого поглощать крепкие напитки ходило столько же легенд, сколько и о его поразительном умении фехтовать левой рукой, много лет назад покалеченной на рудниках. Бандиты направились к большому столу в центре зала, но тут взгляд Варго упал на парня в углу, тот как раз поставил на стол пустую кружку и жестом подозвал подавальщицу.

— Хей, да это же никак Лерик-книгочей! Смотрите-ка, кто тут сидит и эль прихлебывает! А мы-то думали, пропал мальчик, совсем пропал, погубила его любовь к чтению. Хорош, гусь, ай, хорош! Что, добрый тебе господин попался, вместо рудников при себе оставил, книжки вслух читать? — Его спутники радостно заржали — все знали, какие такие книжки читают с симпатичными мальчиками важные господа. За такие чтения в храме Эарнира перед алтарем проклинают.

Варго подошел поближе, сощурился, разглядывая Лерика. Он имел все основания для недовольства — щенку улыбнулась судьба, нашелся богатый покровитель, самое время вспомнить о старых друзьях, а он, понимаешь, нос задрал! Мелкие воришки Сурема исправно платили Варго дань, он отвоевал это право в жестокой борьбе с главарями других банд, не был исключением и Лерик. По правилам, разжившись деньжатами, он первым делом должен был отстегнуть Криворукому его долю, а он спрятался, как мышь под веником, никто и не знал, что мальчишка преуспевает. Такое сукно по десять золотых за штуку идет, а у него еще и сапоги новые, и шляпа с золотой пряжкой!

У юноши вспыхнули щеки, но он остался сидеть, угрюмо уставившись в столешницу:

— Не суйся не в свое дело, Варго. Мне не до тебя было. Что тебе нужно, денег? Вот, возьми, и убирайся, — Лерик швырнул на стол увесистый кошель.

Варго подбросил на ладони замшевый мешочек и хмыкнул:

— Знал бы, что за чтение нынче так хорошо платят, выучился бы сам. Но ты, Лерик, сути не понимаешь, хоть и книгочей. Ты ж меня не уважаешь, парень. Деньги кинул, как кость собаке, вежливого слова не сказал, не пожелал благополучия, какой пример ты ребятам подаешь? Вот они так на тебя посмотрят и тоже забалуют, мне их наказать придется. Ну-ка, — бандит окликнул подавальщицу, — принеси-ка, милочка, вина получше, и два кубка!

Девушка торопливо поставила на стол поднос с глиняной бутылкой, залитой сургучом и двумя бокалами из красного кавднского стекла — трактирщик держал их для самых почетных гостей. Варго ребром ладони сбил бутылке горлышко, понес к губам и удовлетворенно крякнул:

— То, что нужно, — разлил по бокалам, — сейчас ты, Лерик, со мной вместе за здоровье его величества выпьешь и принца-наследника! Да смотри, до дна чтоб, каплю оставить — дурная примета. А то у народа праздник, а ты сидишь сычом.

Криворукий откровенно забавлялся, но в дурашливом голосе пряталась стальная нотка — мальчишка слишком много себе позволил. Сейчас выпьет, послушно, у всех на глазах, а потом его под белы рученьки, ишь, и впрямь, белые, как у благородного, только пальцы в чернильных пятнах, и в переулок. А там уже поговорим по-свойски, все кости пересчитаем, следующий кошель он Варго на коленях принесет, да еще благодарить будет за милость.

У Лерика побелели губы, юноша встал, неловким движением оттолкнув стул, только теперь стало заметно, насколько он пьян — стоял неестественно прямо, словно боялся, что упадет, если только шевельнется:

— Я не буду пить за здоровье этой твари!

Варго ожидал чего угодно, только не этих слов:

— Чего? Ты что, совсем мозги пропил?

Сам бандит, разумеется, понимал, что не относится к законопослушным подданным его величества, и что попадись он властям, вздернут его именем короля на первой же виселице. Но при этом короля искренне любил — Элиан, ожившая легенда, правил всего год, но уже успел снизить налоги, уничтожить огненных магов, щедро раздавал милостыню нищим (а с этого Варго тоже имел свой доход) и, что самое главное, был мужчиной. А теперь еще и отцом наследника. Радовала мысль, что величественная златокудрая наместница в белых одеяниях такая же баба, как вон та, за стойкой, и так же рожает детей.

Так что, короля Варго почитал — не настолько, чтобы сменить род занятий, но достаточно, чтобы не позволять оскорблять его эльфийское величество в своем присутствии. Он перегнулся через стол, протянул лапу, сгреб Лерика за воротник и подтащил к себе:

— Ах, ты, сопляк! Вот я тебе покажу, как короля хаять, так отделаю, что твой хозяин тебя не узнает! — Слова не разошлись с делом, он вышвырнул мальчишку на открытое место, прямо под ноги своим бандитам.

Били его с удовольствием, хоть и не в полную силу. Во время празднеств городская стража была начеку, драчунов на улицах хватали и не разбираясь, сразу тащили в караулку, а кулаки у молодцев давно уже чесались, дармовая выпивка горячила кровь. Сначала Лерик сопротивлялся, даже ухитрился пнуть кого-то между ног каблуком, но быстро оказался на полу, и только прикрывал голову руками, пока ему пересчитывали ребра. А потом вдруг затуманенное сознание с пугающей ясностью пронзила мысль: пускай убьют, так даже лучше, разве это жизнь?

Он не посмел швырнуть медальон Хранителя королю под ноги, сам даже не понял, почему. Ведь собирался, представлял, как сделает это, как выкрикнет ему в лицо, все, что думает. Но когда его поставили перед троном, как зачарованный, поклонился и поблагодарил за высокую честь. И каждый раз, видя короля на заседаниях Высокого Совета или в тронном зале, Лерик впадал в то же самое благоговейное оцепенение, презирая себя за трусость и подлость. Но Варго не король, его он не боится — это привычное, знакомое с рождения зло, судьба, от которой не уйдешь. Пусть будет так, это справедливо!

Варго прикрикнул на своих ребят:

— Эй, насмерть не забейте, еще пригодится, — он наклонился и ухватил Лерика за разбитый подбородок, — ну что, уяснил?

— Уяснил, — прошептал мальчик, — ты такая же тварь, как король.

— Вот ведь! Ну, сам напросился, — Варго занес кулак, но опустить его не успел, от дверей раздался грозный окрик:

— Стоять, не двигаться!

Он оглянулся, ожидая увидеть стражников, но с изумлением обнаружил гвардейские мундиры. Этим-то что здесь нужно? При оружии, в полном доспехе, по трактирам так не гуляют. Но послушно замер, подняв руки. От гвардейцев не откупишься, если что, зарубят и глазом не моргнут. К скорчившемуся на полу мальчишке подошел молодой человек с лейтенантскими нашивками, наклонился, заглянул в глаза, тяжело вздохнул и приказал привести лекаря, да поскорее. Потом повернулся к Варго:

— Если он умрет, тебя вздернут следом.

— Да я ж из лучших побуждений, вы ж не знаете! — Искренне возмутился Криворукий, — он же короля тварью обозвал, пить за его здоровье отказался! Это его, щенка, вешать нужно!

Лейтенант подошел к Варго вплотную и прошипел тому в лицо:

— Ты, скотина, треплешь королевское имя по кабакам, а потом других обвиняешь? Еще хоть слово, и я даже ждать не буду, на месте зарублю. Ты по пьяни затеял драку и за это ответишь.

— Понял, понял, — Варго сразу же сник. Ох, и крут же у мальчишки покровитель. Неужели... бандит аж похолодел от одной мысли — неужели сам министр Чанг? Иначе с чего бы гвардейцы щенка выручать кинулись? Обычно такими делами городская стража занимается. Упаси, Семеро, с министром связываться! С рудников сбежать можно, а вот из петли уже не вылезешь.

Запыхавшийся лекарь склонился над потерявшим сознание Лериком, (похоже, кто-то в пылу драки ударил книгочея по голове) проверил пульс, оттянув веко, посветил свечой в зрачки, расстегнул камзол, ощупал ребра, покачал головой:

— Три ребра сломаны, в других могут быть трещины. Больше пока ничего сказать не могу, возможно, пострадали почки, надо будет посмотреть первую мочу, нет ли там крови. Лучше бы оставить его здесь, не перевозить никуда.

— Это невозможно, — сухо ответил лейтенант, — мы обо всем позаботимся, а вы поедете с ним. — Он подозвал одного из своих людей, распорядился о носилках и подозвал хозяина:

— Этой ночью в вашей таверне случилась обычная пьяная драка, почтенный Мартинос.

Хозяин понимающе кивнул, не удивляясь, что ни разу не бывавший в трактире гвардеец знает его имя, и подумал, что легко отделался — лейтенант явно не хочет огласки. А ведь можно было и по миру пойти. Десять лет назад у заезжего кавднского принца в одном из веселых домов кошель украли, он пожаловался, так заведение закрыли, девок в обитель заточили, а хозяйку выпороли на площади и присудили такой штраф, что бедная все сбережения отдала, да еще в долги залезла. Так потом и не оправилась, в кухарках век доживала, бывшая девица из жалости взяла. Кто его знает, кем и кому этот мальчишка приходится, раз из-за него так всполошились.

Варго и его молодчиков сноровисто забили в колодки, мальчика осторожно переложили на носилки и унесли, бандитов увели, о случившемся напоминала только лужа крови, растекшаяся по полу. Хозяин вздохнул с облегчением и прикрикнул на служанку — за окнами уже светало, через два часа открывать трактир, подтянутся первые страдальцы, лечить головную боль перечным настоем и супом из бычьих хвостов, нужно к тому времени все отмыть, чтоб и следа не осталось. А что Варго взяли, так оно и к лучшему — пару месяцев спокойно будет, пока сошки поменьше власть делят. Потом, правда, опять придется наливать задаром.

* * *

Несколько дней после драки Лерик провел в забытьи — лекарь поил его сонным отваром. В короткие минуты пробуждения он не успевал даже сказать, что не хочет пить зелье, как к его губам подносили чашу, и юноша снова проваливался в тяжелый маковый сон.

А первое, что увидел Лерик, очнувшись, было до отвращения знакомое лицо — внимательные зеленые глаза, выцветшая радужка только подчеркивала остроту взгляда, не позволяя отвлечься от пронзительно-черных зрачков, короткие волосы, когда-то черные, широкие брови, властный подбородок. На заседаниях совета Лерик изучил эти черты до мельчайших деталей, пытаясь осознать, что же его так пугает в лице министра государственного спокойствия, да и в самом министре, но так и не смог понять.

Он знал, почему ненавидит Чанга, правую руку короля-убийцы, единственного из министров, сохранившего свой пост и влияние. Чанг мог вмешаться, мог спасти его учителя, для министра нет и не было ничего невозможного, но он только порадовался, что непокорный Хранитель больше не будет мозолить глаза. Лерик ненавидел всех, кто был тогда в часовне — на их глазах вернувшийся король совершил убийство под видом справедливой казни, но после короля в его списке стояли двое — бывшая наместница и господин министр. Саломэ любила Леара, Чанг — ненавидел, и вместе они погубили герцога Суэрсена, Хранителя, человека, который был для Лерика всем.

Но почему он боится Чанга, Лерик не понимал. Министр не обращал на нового Хранителя никакого внимания. Столкнувшись в дворцовых коридорах или на заседаниях совета, даже не здоровался — ограничивался коротким кивком. Он, без сомнения, знал Лерику подлинную цену: предатель и трус, никчемный щенок, капризом короля вознесенный на самый верх. Пустое место с громким титулом. Юный Хранитель не сомневался, что ему нечего опасаться, но каждый раз, встречая холодный взгляд тусклых зеленых глаз, вздрагивал и съеживался. Слишком уж отчетливо этот взгляд говорил: я вижу тебя насквозь, мальчишка, словно ты сделан из стекла.

Чанг удовлетворенно кивнул:

— Вам повезло, господин Хранитель, что вы так молоды. По словам лекаря, человек в возрасте мог бы и не пережить подобной встречи со старыми друзьями. Вы же отделались парой сломанных ребер. Но учтите на будущее, что молодость — быстро проходящее преимущество.

Услышав про сломанные ребра, Лерик попытался приподняться, но, вскрикнув от острой боли в груди, передумал и угрюмо спросил:

— Вы что же, следите за мной?

— Слежу, — спокойно подтвердил министр.

— И чего ради?

— Причин несколько: первая — я наблюдаю за всеми членами Высокого Совета, прежде всего, для их же собственной безопасности.

— Особенно за магистром Иланой, вот уж кто без охраны пропадет!

— Магистры ордена Дейкар не сомневались в своей неуязвимости.

— Магистров ордена Дейкар убил король. Вы что же, от него меня охраняете? — Лерик смотрел на Чанга с вызовом, за которым пряталось отчаянье. Он же все знает, только время зачем-то тянет. У министра везде прознатчики, ну и пускай! Он умрет, сказав правду! Для этого нужно не меньше мужества, чем воину, вступившему в неравный бой! Пускай все узнают, что Хранитель назвал короля тварью и заплатил за это жизнью! Взгляд Лерика горел, щеки пылали.

Чанг сухо поджал губы:

— Я спас вам жизнь, юноша. Хотя бы из вежливости, изобразите благодарность, раз уж вы так мало себя цените.

— Ценю? — Лерик сорвался на крик, — как будто вы не знаете, какая я гнусь! Вы же на меня как на червяка смотрите! Что мне ценить? Это? — Он схватил медальон Хранителя с прикроватного столика и швырнул его в лицо министру. Чанг поймал медальон за цепочку и положил обратно. Наклонился к упавшему на подушку Лерику и негромко сказал:

— Гнусью, мальчик, ты мог бы стать. Если бы носил это с радостью, а не заливал совесть вином в трактирах.

— Зачем мне жить, ради чего? Я никогда не отомщу, я даже сказать ему в лицо не могу, что думаю, как увижу — ноги сами в поклон сгибаются!

Министр грустно улыбнулся:

— И у меня сгибаются.

— И что же вы делаете? — Лерик не скрывал недоверия.

— Я кланяюсь, Лерик. Низко и почтительно. А зачем тебе жить, мы обсудим не сейчас и не здесь, — Чанг поднялся, и сухим официальным голосом простился, — выздоравливайте, господин Хранитель, король ждет вас в Совете.

* * *

В своем кабинете он привычно откинулся на спинку кресла, и усмехнулся портрету наместницы:

— Молодой человек ищет смысл жизни. Улыбаетесь, ваше величество? Правильно. Молодой человек глуп, иначе бы просто жил. Но раз уж никак не может без смысла, придется ему помочь, — и, уже без тени усмешки, — жалко мальчишку.

А наместница на портрете улыбалась понимающе, сочувственно. Она ведь знала, что жалеет господин министр в первую очередь себя.

4

Чем веселее гулянье, тем тяжелее похмелье. Рождение наследника отмечали неделю — по дню на каждого из Семерых. За это время съели и выпили столько, что Сурем мог бы выдержать двухмесячную осаду, купцы и трактирщики собрали годовую выручку, а храмы за счет пожертвований возместили все, что потратили на милостыню.

Спустя семь дней город вернулся к нормальной жизни — старейшины цехов позволили мастерам вернуться к работе, дети пошли в школу, жрецы возобновили службы, а король созвал заседание Высокого Совета. После возвращения Элиана состав советников изменился. По очевидным причинам в нем больше не было мага Дейкар, но госпожа Илана сохранила свое положение. Место магистра Ира к всеобщему удивлению занял министр Чанг, вопреки слухам, что король отдаст освободившееся кресло храмовому совету.

Впрочем, нельзя сказать, что жрецы много потеряли — при короле Высокий Совет утратил власть, сохранив пышные, но пустые привилегии. Король Элиан не нуждался в советчиках, даже столь высоких. Но король уважал традиции, главную опору государственной власти, поэтому исправно собирал советников, выслушивал их единогласное одобрение и благодарил за мудрые речи.

Единогласно одобряли не только советники — министры предоставляли его величеству описательные доклады, не смея добавить свои рекомендации, как было принято при наместницах. И только министр государственного спокойствия не отступил от привычной формы доклада — господин Чанг знал, что один эльф, даже легендарный король Элиан, не в состоянии управлять империей единолично, и продолжал заниматься своим делом, словно ничего не изменилось. В отличие от коллег, он был уверен, что король внимательно изучает и доклады чиновников, и донесения из провинций, и даже отчеты министерства финансов, такие запутанные, что порой сам автор документа не мог разобраться в цифрах.

Сегодняшнее заседание совета обещало быть таким же, как и предыдущее — долгим и скучным. Магистр Илана ерзала на стуле, пытаясь устроиться поудобнее. Бесполезно. Будь ее воля, она давно бы заменила эти орудия пытки, по недоразумению названные стульями, на мягкие кресла, но традиция оберегала освященную веками мебель. Резная спинка словно целиком состояла из острых углов и выступающих граней, они беспощадно впивались между лопатками, стоило чуть расслабиться и прислониться к твердому дереву, а дубовое сидение умоляло положить на него подушку.

А еще в зале царил нестерпимый холод — толстые стены и узкие высокие окна в старом крыле сберегали прохладу летом, но осенью, как только начинались дожди, прохлада превращалась в промозглую сырость. Она раздраженно цокнула языком — синее шелковое платье, сшитое по последней моде, введенной беременной королевой, не спасало ни от холода, ни от острых граней. К тому же, новый силуэт — пояс под грудью, глубокий квадратный вырез, узкие рукава и спадающая на манер туники легкая ткань — плохо подходил к пышной фигуре белой ведьмы. Эти платья хорошо смотрелись на юных девушках-тростинках, или на женщинах в тягости. Тростинкой Илана никогда не была, а беременной — никогда не будет. Оставалось только ждать, когда глупая мода уступить место чему-нибудь более разумному и теплому. Например, бархату и собольему меху.

Дородному бургомистру, наоборот, было слишком жарко, он пыхтел и отдувался, расстегнул, воровато оглянувшись, верхнюю пуговицу на камзоле и прикрыл преступление золотой цепью. Для престарелого мнительного купца, помнившего еще наместницу Энриссу, заседания совета превратились в настоящую пытку — бедняга всего боялся. Не так повернуться, не то сказать, испортить воздух после горохового супа с копченой свиной ножкой (сколько раз он просил жену избавить его этого соблазна!) В присутствии короля бургомистр впадал в оцепенение и с трудом выдавливал из себя похвалу высочайшим предложениям, когда приходило время голосовать.

А вот военачальник Тейвор не заметил никаких изменений, он и в старые времена норовил вздремнуть во время заседания, оживляясь, только если речь заходила о военном бюджете. Раньше его голос принадлежал наместнице, теперь — королю. Никакой разницы. И все же, когда взгляд его величества останавливался на все еще моложавом, несмотря на возраст, лице графа Тейвора, того пробирал холодный пот. Слишком ясно вставало перед глазами то, что военачальник предпочел бы забыть раз и навсегда.

Лерик сидел неестественно ровно, словно затянутая в корсет девица на выданье, тугая повязка удерживала на месте сломанные ребра, но не спасала от ноющей боли. Он бы с радостью остался в постели, но не посмел пропустить заседание совета. Не дай Семеро, король спросит, куда пропал Хранитель дворцовой библиотеки, а так же законов и обычаев империи. Хотя какое королю дело до законов? В империи теперь один единственный закон — воля короля.

Но это и к лучшему — Лерик мучительно остро осознавал свою неполноценность. Будущие хранители учатся чуть ли не с рождения, у него же было всего два года. И хотя Леар, оставив обычную иронию, утверждал, что его найденыш и в самом деле отмечен Аммертом, юноша не чувствовал себя избранником бога знания. Скорее уж Ареда...

Вошел король, советники встали, Илана присела в реверансе, брезгливо придержав кончиками пальцев скользкую шелковую ткань. Элиан махнул рукой и занял свое место во главе стола. Его голос, глубокий и в то же время, звучный заполнил пространство небольшого зала, взлетел под сводчатый потолок:

— Сегодня знаменательный день, господа советники. Этот день войдет в историю империи и станет государственным праздником.

Илана незаметно поджала губы — на ее взгляд, империя меньше всего нуждалась в еще одном празднике. Слишком много радости выпало на долю подданных его эльфийского величества за короткий срок — возвращение короля, рождение наследника, пора поблагодарить Семерых за щедрость и вернуться к обычным будням.

Король вдохновлено продолжал:

— Мое единственное стремление — улучшить жизнь моих добрых подданных, — теперь уже и на лице господина Чанга отчетливо проступило выражение "от добра добра не ищут", — но сперва, я хочу спросить вас, Высокие Советники, что нужно людям для счастья?

Бургомистр, нервно крякнув, на этот раз высказался первым:

— Добрый правитель, ваше величество, и в вашем лице мы его обрели. Ваши подданные уже счастливы.

— О, да. Без меры, ни отнять, ни прибавить, — магистр Илана в совершенстве владела как голосом, так и лицом.

— Военачальник?

— Надежная защита, чтобы простой народ спокойно спал в своих домах. Для этого у нас есть армия и флот, — отозвался Тейвор, в надежде, что король, наконец-то, добавит денег на военные нужды.

— А вы что скажете, Хранитель?

Под взглядом короля Лерик съежился и, сгорая от стыда, ответил беспомощно:

— Я не могу судить, ваше величество, я не знаю.

— Не знаете, что такое счастье? Жаль, молодой человек, очень жаль. Но у вас еще годы впереди. А вы, господин министр, что скажете? Что нужно моему народу для счастья?

Чанг подавил вздох: он ненавидел долгие вступления к важным вопросам, а еще сильнее, чем пустые разговоры, его раздражало собственное неведенье — на этот раз министр понятия не имел, что задумал король:

— Покой, ваше величество. Народ предпочитает, чтобы власть имущие его не замечали. Главное, чтобы несчастья не случилось, а счастье они себе сами худо-бедно обеспечат.

Глаза короля на мгновение недобро сузились, но он тут же усмехнулся Чангу и укоризненно покачал головой:

— Моим подданным нет причины страшиться внимания своего короля. Все, что я делаю, направленно на их благо. Я желаю даровать им свободу, а вместе с ней — процветание.

Министр вежливо, но несколько недоуменно осведомился:

— Ваше величество желает освободить жителей империи повторно? — В свое первое пришествие король Элиан запретил рабство и избавил крестьян от личной зависимости.

Король наградил Чанга снисходительной улыбкой:

— Я желаю дать жителям империи возможность свободно зарабатывать свой хлеб, — советники внимательно слушали, все еще не понимая, к чему клонит Элиан, и только бургомистр поперхнулся, сглатывая дурное предчувствие, — я повелеваю распустить ремесленные цеха и ограничить права торговой гильдии. Отныне жители империи свободны в своем выборе. Каждый может заниматься делом, к которому испытывает склонность, заплатив небольшой налог в казну.

Наступила тишина. Бургомистр медленно бледнел, краска сползала с его отвислых щек, магистр Илана, сцепив пальцы в замок, так внимательно разглядывала свое кольцо старшей сестры, серебряное, с семигранным сапфиром, словно впервые его видела. Военачальник пытался сообразить, почему все молчат, вместо того, чтобы славить королевскую мудрость, и какое Высокому Совету, собственно говоря, дело, до цехов и гильдий?

Лерик, забыв про боль в груди, радостно улыбался — король, без сомнения, тварь, но как же здорово он придумал! Давно пора было разогнать эту жирную сволочь — цеховых мастеров! Сколько ребят из бедных семей шли в шайки только потому, что не могли оплатить ученичество! А уж девчонкам и вовсе был прямой путь на улицу — даже в служанки без цехового письма не возьмут. Раньше в Суреме плели кружево и красили шерсть, но в последние годы оказалось выгоднее раздавать заказы по деревням. Но когда первый восторг остыл, он задумался — а как же это все работать будет, новый порядок? Ведь ремеслу все равно учиться нужно, одного желания мало, да и деньги нужны на обзаведение.

Румянец окончательно покинул щеки бургомистра, а вместе с ним исчез и страх, осталось только отчаянье:

— Ваше величество, да какая же это свобода, разбой это настоящий! — Чанг согласно кивнул — это хуже, чем разбой, это глупость. Цеха давно уже стоило потрясти: время от времени наместницы так и поступали, вводя новый налог или изыскивая повод для пожертвования, но кто же режет дойную корову, чтобы выбросить мясо в сточную канаву?! — Мастера с детства учатся, от отцов и дедов ремесло перенимают, им свое имя дорого, честь берегут! Вот мой батюшка покойный был сукновалом, и брат мой младший его дело унаследовал. Они сукно делают такое, что и вашему королевскому величеству впору будет! Но и берут по десять монет за штуку. А теперь любой оборванец может дерюжку какую-нибудь свалять, назвать сукном и продавать за те же деньги! Ему ведь ни терять, ни беречь нечего! Сорвал куш — ищи потом ветер в поле! И с каждым ремеслом так!

— Успокойтесь, почтенный Тарлон. Если ваш брат делает достойный товар по справедливой цене — ему ничего не угрожает. Так же, как и любому честному мастеру. Но сотни других, не менее честных людей, теперь тоже смогут выделывать сукно, даже если им не повезло родиться в семье потомственных сукновалов, — король проявил несвойственное ему терпение, разъяснив свою волю бургомистру.

Чанг без всякой надежды переубедить, поинтересовался:

— И кому все эти честные люди будут продавать свой честный товар?

— Кому пожелают. Торговая гильдия отныне может только записывать сделки, но ни в коем случае не устанавливать цены.

— Да откуда у них честный товар возьмется, кто их учил ремеслу?! — Взревел бургомистр.

В голосе короля проскользнула угроза, терпения не хватило надолго:

— Если человек не умеет ковать, он не пойдет в кузнецы. Цеха мешают работать тем, кто умеет и хочет трудиться. Не пытайтесь убедить меня, что заботитесь о качестве товара, Тарлон. Вас волнуют прибыли, и только.

Илана расцепила пальцы:

— Указ вашего величества распространяется так же на целительство?

Король на мгновение задумался, но твердо ответил:

— Вне всякого сомнения. Простые люди все равно лечатся у травников и костоправов, а не у храмовых лекарей. Пусть эти люди занимаются своим ремеслом без страха.

Чанг молчал — король решил, и дальнейший спор его только разозлит. Элиан не привык к возражениям. Но боги, что же теперь делать? Неужели король не понимает? Сначала придется подвить волнения в крупных городах, прежде всего, в Суреме. Затем лорды скажут, что их собственных городов этот указ не касается, и сохранят цеха, пока король не заставит их подчиниться, хорошо, если угрозой, плохо, если силой. А что будет после, министр даже боялся себе представить, он мало что понимал в торговых делах. Империю завалят некачественным товаром, пострадает торговля с Кавдном и Ландией, возрастут цены. Да, казна получит средства за счет разрешений, но только на усмирение бунтов потратит больше, чем заработает. Он перегнулся через стол и обратился к Тейвору:

— Переведите в Сурем войска из ближайших лагерей. Боюсь, что городская стража не справится.

— В этом нет необходимости, — сухо возразил король, — народ встретит указ ликованием.

— Народное ликование, ваше величество, так же нуждается в рамках, как и народное возмущение.

* * *

Глашатай зачитал королевский указ. Главная площадь города взорвалась криками. Одни вопили: "Так им, богачам, кожаным мешкам, и надо! Теперь попляшут!" Другие, носившие кожаные кошели и серебряные пряжки, возражали: "Какое вам, голытьбе, ремесло! Отправляйтесь дерьмо ложками хлебать!" Первые драки начались прямо там, на площади. А к вечеру город был охвачен волнениями, в бедных кварталах начались пожары.

Военачальнику пришлось ввести в Сурем войска, но задержка из-за королевского запрета стоила десятков жизней. На площади каждый день оглашали новые указы: король отменил реестр запрещенных механизмов, позволил травникам пользовать без храмовой лицензии, а купцам устанавливать цены на товары, не согласуясь с гильдией.

Начались волнения в провинциях — города империи делились на две разновидности. Первая, большая часть, находилась на землях Короны, пользовалась правами самоуправления, как и Сурем, но формально принадлежала лично королю. До возвращения Элиана эта формальность сводилась к налогу в казну в размере одной двадцатой годового дохода. Остальные города были построены на землях лордов, либо за их деньги, как столица Суэрсена Солера, и считались прямыми вассалами своих графов и герцогов.

Как Чанг и предполагал, лорды не спешили вводить в своих землях новые указы и отказывались подавлять бунты в королевских городах, не желая вмешиваться в отношения между королем и его вассалами. Далеко не сразу министру удалось убедить упрямцев, что в империи остался только один закон — воля короля. На этот раз он преуспел — владетельные лорды не были готовы на мятеж, печальная судьба Аэллинов и Суэрсена, ставшего теперь королевским владением, охлаждала даже самые горячие головы. Но если королю взбредет в голову наделить крестьян землей... об этом господину министру не хотелось даже и думать.

* * *

В трактире почтенного Мартиноса в последнее время было немноголюдно. Криворукого замели в рудники, остаткам его шайки было не до выпивки. А благопристойные граждане в такие беспокойные времена предпочитали пить домашнюю наливку у жениной юбки, вместо того, чтобы шататься по трактирам. Указ короля о роспуске цехов подкосил многих. Мартинос тяжело вздохнул, подвигая по стойке очередную кружку своему единственному посетителю. Пожилой мужчина в добротном, но грязном и мятом костюме, залпом выхлебал половину кружки и продолжил жаловаться:

— Вот и жена пилит, что я пью много, а что еще делать-то? Вот ты мне скажи, что мне теперь делать? Раньше я кто был? Правильно, цеховой мастер Дэнейр, лучший перчаточник в этом городе! А кто лучший перчаточник в Суреме, тот лучший в империи! — Мартинос послушно кивал, за последнюю неделю он выслушал эту печальную историю уже трижды. — А теперь я кто, а? Я ж их, голодранцев, всему выучил, что знал, с улицы взял, мастерство в руки дал, десятую долю платил, все как по уставу, отцом родным был! А они? Все мои секреты вызнали и ушли, мастерскую свою напротив моей открыли, и продают по дешевке, лишь бы меня выжить! Лайковые, дамские, за две монеты! Ну где это видано!

Мудрый трактирщик продолжал кивать — он уже побывал в новой лавке и купил жене и дочери по пять пар, разноцветных, из тонкой кожи, самых лучших перчаток. Но и старому мастеру Мартинос сочувствовал — в одиночку тот за тремя своими бывшими подмастерьями не угонится, а сын у него еще мальчишка. Да и цену такую назначить не сможет. А все почему? Потому что по уставу цеха мастером только сын мастера стать может, эти ребята уже по двадцать лет у него в подмастерьях ходили, руку набили, выучились, деньжат отложили, а как только указ вышел — развернулись во всю ширь.

Старому мастеру они зла не желали, тот и впрямь был хорошим человеком, но на одной улице двум перчаточникам не ужиться, и почтенный Мартинос не сомневался, кто проиграет в этой схватке. Мастер Дэнейр разделит судьбу десятков других мастеров из самых разных цехов, в одночасье лишившихся верного куска хлеба. Хуже всего пришлось горшечникам, портным, плотникам — везде, где особых денег на обзаведение не требовалось, только простейший инструмент да сноровка, бывшие вечные подмастерья, пришлые умельцы из других провинций и деревень, просто ушлые ребята с золотыми руками, легко подсиживали стариков.

А вот в кузнечных, ювелирных и стекольных цехах все шло по-прежнему, несмотря на указ. Там можно по справедливости всю жизнь в учениках проходить. Устав у них был честный, не по родству, а по умению. Кто свой шедевр сделал, тот и мастер. А не сумел — учись дальше. Но старый трактирщик не сомневался, что и эти цитадели падут, слишком уж пьянил пряный запах свободы и шальных денег, тут уже не до чести и совести. А за свое дело Мартинос не переживал — пусть хоть десять трактиров рядом с его "Кружкой к обеду" откроют, все равно народ к нему ходить будет. Секрет целебного супа из бычьих хвостов он предусмотрительно не доверил даже собственной жене, так что страдальцам по утру одна дорога — к его столу.

* * *

А на Горшочной улице мастер Альвис въезжал в новый дом. Просторный, два этажа и чердак, хватит места и для семьи, и для мастерской, и для лавки. На заднем дворе можно будет поместить печь для обжига. "Мастер" — он все еще не мог поверить своему счастью: двадцать лет ходил в подмастерьях, жениться успел, детей нарожать, а по-прежнему во всем зависел от хозяина. Тот и слышать не хотел ни о каких новшествах — как деды делали, так и им сойдет.

А ведь он сам, никогда Сурема не покидая, догадался, как делать фарфор из местной глины, не хуже кавднского. Но цеховой совет не позволил ему открыть мастерскую. Теперь же он сам себе хозяин, заказов на год вперед, рук не хватает, он уже троих помощников нанял, сам только обжигом занимается, а они месят и лепят по его рисункам. Альвис окинул новый дом взглядом и вздохнул — а ведь маловато будет. Не поместится здесь и лавка, и мастерская, да и работы столько, что еще двоих нанять можно. Почему бы не поставить сарай возле глиняного карьера, чтобы на месте делать заготовки, а здесь уже до ума доводить? И места прибавится, и дело быстрее пойдет, да и дешевле получится. И он, насвистывая, перешагнул через порог нового дома.

5

— Что значит эта бумага, господин министр, и почему ее обнаружили только сейчас?! — Король был в гневе и не считал нужным этого скрывать. Его голос звенел от напряжения, губы побелели. Никто не смеет идти против воли короля, никто! Ни при жизни, ни после смерти!

Чанг давно уже научился читать по невозмутимому лицу Элиана его подлинные чувства, он знал, что золотовласый эльф способен и гневаться, и бояться, но впервые видел, как король гневается в открытую, и в глубине души испытал чувство облегчения. Эта фарфоровая сладкоголосая кукла все-таки уязвима. Король подвластен гневу, а значит, рано или поздно совершит ошибку, нужно только не пропустить момент. А пока что следует сохранить свою незаменимость, ведь он и в самом деле незаменим — никто другой не справится с его эльфийским величеством, даже когда тот даст слабину. Чанг виновато кашлянул:

— Никто не мог предположить, что Хранитель оставил столь важные бумаги в обычной городской управе, ваше величество. В его комнате нашли только пепел, и я решил, что он все сжег. Завещание обнаружили случайно, оно могло пролежать в архиве сто лет.

— Но ведь он даже не был женат!

— В этом нет необходимости. Леар Аэллин взял эльфийку Далару в наложницы согласно родовому праву. Законы империи этого не запрещают, не было необходимости — обычай ушел в прошлое вместе с рабством и междоусобицами. Перестали захватывать пленниц и запретили покупать рабынь, а свободные женщины требовали законного брака. Но дети от таких союзов могут наследовать отцу, если тот признал их и принял в род. Леар Аэллин своих детей признал.

— Оставьте при себе знание варварских традиций! В моей империи нет и не будет никакого "родового права"! Эти бастарды дважды вне закона — и как ублюдки, и как Аэллины. Найдите женщину и ее щенков.

— Если то, что я слышал о Даларе-Плетельщице, правда, выполнить ваш приказ будет несколько затруднительно. Она наверняка покинула империю.

— Мне все равно, где вы ее отыщете. В империи, в Кавдне, в Зачарованном Лесу или на морском дне! Вы получили приказ, министр, вот и покажите, на что вы способны!

Чанг только вежливо поклонился. Право же, Леар Аэллин достоин восхищения. Он ухитрился и после смерти нанести удар, да так метко, что его царственное величество разве что ядом не плюется. Но Хранитель перехитрил сам себя: король в ярости, и у Чанга нет выбора, ему придется найти эльфийку, чтобы сохранить свое положение. Элиан слишком явно дал понять, что ему не нужен министр не способный совершить невозможное. Если повезет, он сумеет спасти женщину, но детьми придется пожертвовать. Чанг только надеялся, что у короля хватит ума не устраивать из смерти детей такое же представление, как он устроил из казни их отца. Народ не поймет, а в Суэрсене тем паче не оценят.

Министр снова перечитал документ, посмотрел на дату и присвистнул — да господин Хранитель просто герой-мужчина! После всех его тайных развлечений с девицами, затащить в постель эльфийку, и тут же заняться наместницей! Но восхищение быстро сменилось злостью на самого себя — не доглядел, даже предположить не мог! Теперь ищи в море ветер, если у эльфийки есть хоть капля того ума, что ей приписывают (в чем он сомневался — с чего бы она тогда связалась с Аэллином), она давно уже сидит в какой-нибудь деревушке на Лунных Островах, а то и в новые земли подалась.

* * *

Заходящее солнце превратило облака в сочный ягодный шербет, слоями выложенный в хрустальную чашу небосвода: розовая клубника, фиолетовая черника, багряная смородина. Точно такого же цвета были волосы женщины, сидящей на скамейке среди кустов роз. В ее голосе снисходительность смешивалась с едва заметной насмешкой:

— Надо отдать тебе должное, Далара, твое стремление объединить людей и эльфов увенчалось успехом. Вне закона тебя объявили и те и другие.

— Король Элиан — не человек.

— И не Элиан, — усмехнулась Аланта, основательница рода Пылающей Розы, — я хорошо помню принца. Право же, не уйди он к Творцу по своей воле, его следовало бы туда отправить. Пока он со своими названными братьями охотился на смертных, это никого не беспокоило, но когда пролилась драгоценная солнечная кровь...

Далара с изумлением взглянула на свою прабабку:

— Элиан убил родича? Я ничего об этом не слышала.

— Согласись, что тут нечем гордиться. На самом деле убил один из его дружков, другого из их же шайки. Тот юноша взял в жены лунную полукровку, король запретил им играть свадьбу в Филесте, они отправились в ближайший город. Слово за слово, вино... а в землях смертных можно проливать кровь. Элиан взял вину на себя. Все знали, кто убийца, но не посмели обвинить принца во лжи. Его изгнали из Филеста, а невеста-вдова прокляла все их братство. Не прошло и пяти лет, как все они вернулись к Творцу, а Элиан, потеряв друзей, похоже, повредился в уме. Не то чтобы он до этого отличался особой рассудительностью, — фыркнула эльфийка, — но после истории с Беркутами он пропал. Говорили, что он ушел в горы искать истину, да так и не вернулся. А потом мать рода объявила, что его больше нет в этом мире.

Далара опустила веки, задумавшись:

— Но он мог вернуться, почему бы и нет? Или же Эндора ошиблась. Король ведь признал в нем брата.

— Чушь. Оттуда еще никто не возвращался.

— Но кто он тогда?

— Да какая разница! Никто из смертных Элиана не видел, да и из эльфов мало кто его помнит. А трон империи лакомый кусочек. Нынешняя наместница достаточно глупа, чтобы поверить в сказку, вот Старейшие и воспользовались случаем. С покойной Энриссой этот фокус бы не прошел.

Их беседу прервал сначала треск, а затем визг. Аланта тяжело вздохнула — Ларион опять удрал от няни и застрял в розовых кустах. Она встала со скамейки и подошла к своим любимым кремовым розам, с таким трудом прижившимся на местной каменистой почве. Полуторагодовалый воин честно сражался с колючими кустами и нанес врагу немалый урон, но в конце концов застрял в переплетении ветвей. Розы почти вдвое превышали его рост и, должно быть, казались мальчику злобными великанами.

Эльфийка осторожно развела ветки, стараясь не поцарапать мальчика еще сильнее, подняла израненного бойца на руки и отнесла матери:

— Интересно, упрямство он унаследовал от тебя, или от своего отца?

Далара пожала плечами, одновременно пытаясь успокоить ревущего во всю силу легких ребенка. Получалось у нее плохо, и когда на дорожку выбежала запыхавшаяся толстая нянька, она с облегчением передала ей сына. Нянька каялась, просила прощения, что не уследила, разве что в ноги не упала, по местному обычаю, Аланта сухо поджала губы, но подождала, пока нянька унесет ребенка, затем поинтересовалась:

— Далара, какого Ареда ты решила стать матерью, если тебя перекашивает от одного вида собственного отпрыска?

— Ты будешь учить меня материнству? — Этот разговор повторялся с завидным постоянством, обе стороны уже выучили реплики наизусть. — Ты запретила собственному сыну появляться на пороге родительского дома, и не разговаривала с ним тысячу лет!

— Я и сейчас с ним не разговариваю. Но когда я его прокляла, ему было намного больше полутора лет. Да и потом, он всего лишь один из девяти, с остальными у меня замечательные отношения. Ты же от дочери вовсе избавилась, а сына отдала нянькам. Далара, мы говорили об этом уже не раз, но ты не желаешь слушать. Маленьким детям свойственно любить родителей безоговорочно, что бы те ни делали с ними. Но этот возраст быстро проходит, ты не успеешь оглянуться, как рядом с тобой окажется ненавидящий тебя взрослый человек, причем ненавидящий по заслугам.

Далара молчала, опустив голову. Она знала, что прабабка права, но ничего не могла с собой поделать. Ее сын, наполовину эльф, наполовину Аэллин — смуглый, золотоглазый, медвяно-рыжий, не походил ни на отца, ни на мать, так причудливо перемешалась в нем кровь двух народов. Изящная фарфоровая статуэтка — в нем не было и намека на обычную детскую неуклюжесть. Даже ходить он научился сразу, избежав обидных падений и разбитых коленок.

Она сотворила это чудо, медленно и терпеливо, как выводят новый сорт яблок, новую породу лошадей. Но садовник не рожает яблоко в муках, заводчик не покрывает кобылу вместо жеребца, а она дважды влила свою кровь в род Аэллинов. Тогда, в первый раз, все было иначе. Те дети не росли у нее на глазах, она не держала их на руках, они не искали ее любви. А Ларион льнул к матери вопреки всем ее попыткам отстраниться, остаться в стороне.

Она снова и снова повторяла себе, что этот мальчик — плод ее трудов, совершенное творение, прирожденный маг, сосуд для силы, зернышко, брошенное в землю. Но Ларион забирался к ней на колени, обнимал за шею, и на какой-то миг она забывала обо всем, жадно впитывая его тепло, чувствуя, как торопливо стучит его сердце в ее ладони. Далара уже не знала, чего боится больше — что полюбит сына, или что так и не сможет полюбить.

Что он скажет ей, узнав правду о своем происхождении? Каково это, быть орудием в руке мастера, знать, что ты всего лишь средство, а не цель? Она все чаще и чаще думала о мятежном эльфийском доме Луны. Быть может, Лунные хотели быть детьми Творца, а не пастырями для Его стада? Что, если Ларион пожелает быть сыном эльфийки Далары, а не плодом ее научных изысканий? Что она тогда скажет ему?

Она покачала головой:

— Ты умеешь и любить, и ненавидеть с равной легкостью, Пылающая Роза. Я унаследовала от тебя только второе.

Аланта вздохнула:

— Мне следовало забрать тебя у родителей, девочка. Любви, как и всему остальному, следует учиться в детстве, а твоя мать, да помилует ее Творец, не способна была полюбить даже саму себя. Пока ты не появилась на свет, я даже сомневалась, что в ней течет моя кровь.

Далара усмехнулась — да уж, чему-чему, а любви ее прабабка обучала не скупясь, и смертных и бессмертных. В конце концов ее супруг не выдержал подобной щедрости, и они расстались, произведя на свет десять детей и бесчисленное количество внуков. Трудно было найти потомка солнечного дома, в котором не текла бы кровь Аланты:

— Боюсь, что мне уже поздно учиться.

Прабабка ничего не ответила, они молча сидели на скамейке. Зашло солнце, цикады завели свою песню, вылетели на охоту ночные бабочки. Стало прохладно и Далара ушла в дом, Аланта с улыбкой смотрела вслед правнучке — вот ведь глупая девчонка, она думает, что у нее есть выбор.

Далара осторожно открыла дверь в детскую — рассохшееся дерево предательски скрипнуло, нянька всхрапнула во сне, ребенок, разметавшийся на кровати, шевельнулся и приподнял голову, по лицу расплылась сонная улыбка. Он сказал "мама" и снова заснул. Далара подошла ближе, присела на край кровати, горло сдавил горький ком. Мальчик спал, уткнувшись лицом в матрас, нянька храпела, ветер стучал в ставни.

* * *

Таверна примостилась у подножья горы: мазанка на одну комнатушку — там жил хозяин с двумя женами, кучей разновозрастных, но одинаково сопливых и горластых ребятишек, и горбоносой старухой-матерью. Там же хранил припасы — муку для лепешек, сладкий корень для карнэ, связки пряных трав, рис. Раз в неделю в соседней деревне покупали барашка, разделывали и хранили в подполе. К концу недели мясо начинало пованивать, завсегдатаи знали об этом, и всучить перченный, чтобы отбить тухлый привкус, шашлык, можно было только редким путникам, или же скормить вечно голодным детям — тех никакая зараза не брала.

Хозяин с радостью перебрался бы в деревню, да там уже была таверна, не чета его заведению. У него что — вытертые ковры под навесом да глиняная посуда, а в деревенской таверне карнэ подавали в красных фаянсовых чашечках с гнутыми ручками, а вино привозили с побережья, красное, из крупного черного винограда, не сравнить с местной кислятиной. К нему захаживали только деревенские бедняки, или совсем уже заядлые пьянчужки, за дешевым пойлом и надежным укрытием от сварливых жен.

Последнюю неделю дело шло совсем плохо — сборщики собрали по деревням весеннюю подать, до нового урожая еще было далеко, все подтянули пояса потуже, стало не до выпивки. Хозяин ругался с женами, угрожал продать в первый же рыночный день. Жены отбрехивались, дети ныли от голода, собака выла и рвалась с веревки. Он пил уже восьмую чашку карнэ за утро, без сладкого корня горький отвар не лез в горло, но не пропадать же добру! Сколько раз он говорил жене заваривать маленький котелок, но этой женщине лень лишний раз шевельнуться! Он совсем уже собрался пойти и задать ей трепку, раз уж нельзя подсластить карнэ обычным способом, когда увидел поднимающегося по тропинке путника.

Молодой черноволосый мужчина пожелал хозяину здравствовать, и устало опустился на ковер, под тень навеса — время шло к полудню, солнце начало припекать. Он с облегчением выдохнул:

— Ну и денек сегодня! — Младшая жена, наконец-то заметив гостя, прибежала с подносом. Хозяин сморщился — наверняка же не успела свежий карнэ заварить, старый разогрела, будет теперь горчить, как ни сласти. А, да ладно, путник, судя по одежде, из империи, и каким его только ветром сюда занесло? А в империи ничего не понимают ни в вине, ни в карнэ. Было невежливо приступать к расспросам, прежде чем усталый гость выпьет первую чашку, но молодой человек оказался разговорчивым:

— Наверное, удивляетесь, что я в ваших краях делаю, раз не жрец и не купец?

— Да мало ли какое дело может быть, — неопределенно пожал плечами хозяин, больше недоумевая, почему этот странный путешественник не остался в деревне, раз уж попал в их глушь.

— Я собиратель историй, — объяснил путник, — в империи все истории закончились, и я решил постранствовать по свету, послушать, что говорят в других краях. Здесь рассказываю наши истории, вернусь — буду рассказывать ваши. Слова — самый верный товар, достаются задаром, платы за перевоз не требуют.

Хозяин кивал — загадка разъяснилась. Он и не знал, что в империи тоже есть собиратели историй. В Кавдне у рассказчиков даже своя гильдия была, кого попало, с улицы, туда не брали, устраивали строгий экзамен. И правильно, иначе бы половина кавднских бездельников рассказывала сказки на базарах, а вторая половина слушала. Он надеялся пристроить туда среднего сына, у мальчишки был хорошо подвешен язык, может, и возьмут в ученики, как подрастет. Потому он запретил мальчику и думать о том, чтобы выучиться грамоте у деревенского жреца. Тех, кто умел читать, а уж тем более, писать, в гильдию не принимали. Говорили, что пергамент убивает историю. Что записано, то уже не изменишь, а настоящий рассказчик каждый раз рассказывает одну и ту же сказку по-новому.

Старшая жена притащила истекающий дымом горшок с бараниной и бобами, шел третий день недели, мясо было совсем еще свежее, гостю налили вина, хозяин подлил себе карнэ, на этот раз не пожалев сладкого сиропа, и пошла неторопливая обстоятельная беседа. Собиратель щедро делился байками из далеких краев и последними сплетнями. По сравнению с этими историями все, что мог рассказать никогда не покидавший родных мест хозяин таверны, казалось ему самому пресным и скучным, как засохшая лепешка. Он никак не мог придумать, чем бы удивить гостя, пока тот сам не спросил:

— А что это у вас там за вилла за забором стоит, на мысе? Я когда шел, разглядел, прямо настоящий дворец!

Хозяин расплылся в такой гордой улыбке, словно роскошный дом из драгоценного розового мрамора принадлежал ему самому:

— О-о-о, это занимательная история!

— Как раз то, что мне нужно, почтенный. Я никуда не спешу, рассказывай, и пусть твоя жена принесет нам еще один кувшин этого прекрасного вина, чтобы ты мог смочить горло! Я угощаю!

— Когда мой прадед был маленьким мальчиком, дед нынешнего Властителя, да продлят Семеро его сияющие дни, построил этот дом для женщины, которую любил больше всех сокровищ своей казны. Для прекрасной эльфийки из Солнечного Дома. Она не хотела жить в его дворце в столице, ей не понравились другие его дома, она хотела, чтобы он построил дворец во имя их любви там, где раньше не было ничего, на ровном месте, в самой глуши. С побережья привезли мрамор, мастеров, в тот год не брали подать, вместо этого все мужчины работали на строительстве. Через год дворец был готов, но госпожа отказалась принять его в дар. Она сказала, что этот дом красив снаружи, но пуст и холоден изнутри. Прошел еще год. Властитель собрал со всех краев света прекрасные статуи и картины, драгоценные ткани на драпировки и тонкий фарфор, привезли даже какой-то особый песок, чтобы выдуть тонкое стекло для окон!

Собиратель понимающе кивнул — стекло для окон в Кавдне и впрямь, верх роскоши, его, наверное, и во дворце Властителя не найдешь, ни к чему оно при здешних погодах. Хозяин продолжал рассказывать во всех подробностях о редкостях и диковинах, которыми украсили дворец так, словно только вчера закончил их опись, хотя на самом деле ни разу не бывал дальше ограды. Гость вежливо прервал его:

— А дальше что было?

— Но госпожа и тогда отказалась принять в дар и дворец, и любовь Властителя. Она сказала, что теперь дом прекрасен и внутри и снаружи, но вокруг нет ничего, что радовало бы ее взгляд, когда она выйдет из дома. И тогда Властитель приказал разбить вокруг дворца великолепный сад, равного которому нет даже в его столице! Привезли землю, чтобы посадить любимые розы госпожи, поставили насосы, чтобы подавать воду для полива, — хозяин аж причмокнул — в этих краях воды порой не хватало для питья, а уж поливать цветы чистой водой казалось безумной роскошью. — И только после этого госпожа согласилась поселиться во дворце и ответила на любовь Властителя. Он жил здесь с ней два года, злые языки говаривали, что эльфийка заколдовала его так, что он забыл и обо всем на свете. Может, и правду говорят, потому что два года спустя Властитель вернулся в столицу, и больше никогда не возвращался. Наверное, наваждение спало. А госпожа Аланта осталась жить здесь. Я ее даже видел один раз, но такую красоту словами не опишешь, будь ты хоть трижды собиратель историй!

— Эх, хотел бы я на эту красоту хоть одним глазом глянуть!

— Не пускают туда просто так, — с сожалением вздохнул хозяин. Он и сам был бы не прочь, эльфийка ведь даже лица не закрывала, хоть и была знатной дамой, где еще такое увидишь?

— А может хозяйка захочет послушать мои истории?

Хозяин почесал в затылке:

— Попробуй, может, сразу и не погонят. Сама госпожа вряд ли тебя слушать станет, но там ведь и прислуга есть, им скучно днями напролет за оградой сидеть. Подожди, пока из города пойдет караван с товарами для госпожи Аланты, и попросись с ними. Они на днях должны появиться, последний был три месяца назад.

Молодой человек положил на ковер монету, и хозяин не поверил своим глазам:

— Вино и баранина не стоят золотого.

Гость улыбнулся:

— Это вино и эта баранина не стоят, но ты рассказал мне историю и дал совет, хорош же я буду, если не отблагодарю тебя, — и молодой человек направился обратно в деревню, чтобы перехватить караван.

* * *

Аланта искренне любила свой маленький дворец, но за уединение приходилось платить. Молоко, мясо, масло и зелень служанки покупали в деревне, но все остальное, даже муку тонкого помола, чтобы печь белый хлеб вместо лепешек, приходилось возить из ближайшего города. Если припасы заканчивались раньше времени, Аланта отправляла в город повозку, но обычно она покупала все необходимое у караванщиков. Основная тропа проходила поодаль, но она договорилась с купцами, и те охотно делали небольшой крюк. Кроме продуктов эльфийка покупала ткани, благовония, свечи и вино, платила щедро, не торгуясь, дарила подарки. Ради такой выгоды стоило потерять пару дней.

Перед приходом каравана на вилле поднималась суматоха — служанки, вне зависимости от возраста, наряжались, менялись друг с другом платками и лентами, по десять раз на день переплетали косы. Кухарка проверяла остатки припасов в кладовой и гоняла поварят — купцов следовало угостить, да так, чтобы они потом год вспоминали и пальцы облизывали! Обед в эти дни постоянно запаздывал — не до того было.

Аланта относилась к беготне снисходительно, она вообще сквозь пальцы смотрела на девичьи шалости, зная, что сама не без греха, в людском понимании этого слова, да и в эльфийском. Другое дело, что грешить ее служанкам особо было не с кем, мужской прислуги на вилле почти что и не было. Два конюха, пара стражников, истосковавшихся от безделья, да старик-садовник. И на кухне, и во внутренних покоях работали только девушки, для мужчин такой труд считался постыдным, как впрочем, и любой другой. Почетным для мужчины занятием была война и торговля, все прочее — способ заработать на лепешку с маслом, но уж никак не повод гордиться.

Основной караван оставался в деревне, наверх поднимался хозяин с парой верблюдов, погонщики, родичи хозяина, и купцы, желавшие лично засвидетельствовать свое почтение легендарной госпоже Аланте и вручить ей подарки, а заодно продать в три раза больше, чем подарить. Собирателю историй пришлось раскошелиться, чтобы попасть в число избранных. Караванщик ничуть не удивился, услыхав его просьбу, но цену заломил несусветную:

— Ты пойми, уважаемый, если товар редкий, а желающих много, то и стоит он дорого. Думаешь, ты один на красавицу посмотреть хочешь? Только в этот раз ко мне уже трое напросились! А мне ведь еще и погонщики нужны, и племянника взять надо! Так что за один золотой и не проси, не могу. Три, и то, из уважения к твоей гильдии!

На три монеты хозяин и не рассчитывал — откуда у бродяги такие деньги? Но к его изумлению, торговаться молодой человек не стал, молча выложил деньги. Караванщик хмыкнул, увидев кожаный новенький кошель — как же, собиратель историй, держи суму шире! Богатый бездельник решил пробраться на виллу, поглазеть на эльфийку. Настоящий собиратель едва бы один золотой наскреб, и то — медяками. Да и вовсе бы туда не пошел, а придумал бы, как ходил, да так расписал и дворец и красавицу, что к следующему каравану очередь бы выстроилась.

Впрочем, и в этот раз грех жаловаться: трое крепких, немногословных парней, судя по выговору — варвары, напросились к нему в караван еще в столице, сказали, что спьяну поспорили, будто повидают горную красавицу, о которой слухи ходят, Лааром поклялись, а бог войны ох как пустых слов не любит. Не исполнишь, что обещал — удачи не будет, можно даже в поход не ходить. А жрец их от обета разрешать не стал, в назидание, чтобы другим неповадно было суесловить. Денег у них, чтобы заплатить, не нашлось, но они взялись работать бесплатно на весь путь, туда и обратно, и всю дорогу караванщик на них нахвалиться не мог, так справно парни трудились. И кто только слухи распускает, что варвары — ленивые пьяницы и способны лишь драться да сквернословить?

* * *

Смуглый юноша, прислонившись к теплому боку верблюда, смотрел на хозяйку дома, вышедшую встретить гостей на мраморную террасу. Высокая, тонкая, с волосами цвета августовского заката, она казалась сотканной из солнечных лучей и морской пены. Ветер развевал легкие белые рукава, играл кистями золотого кушака. Госпожа Аланта оказалась еще прекраснее, чем легенда о ней, но он искал другую эльфийку.

Ждать пришлось долго — Далара не стремилась удовлетворять чужое любопытство и отказалась выйти к обеду. А во внутренние покои, где дамы рассматривали товар, пустили только хозяина каравана и его племянника. Молодой человек бесцельно побродил по дому, заглядывая в пустые комнаты, завешанные дорогими драпировками, пока не натолкнулся на стражника. Тот отправил заплутавшего караванщика на кухню.

Кухня выходила на небольшой внутренний дворик, укрытый от жары навесом. Под этим навесом бурлила светская жизнь маленького хозяйства — мужчины пили вино прямо из глиняных кувшинов, доставая их из кадки с холодной водой, служанки, забыв о делах, жались к ним поближе, лукаво смущались, скромно улыбались, прикрывая лицо прозрачными платками-вуалями, чтобы сквозь легкую дымку ярче горели подведенные голубой краской глаза. Там же делились свежими сплетнями.

Проведя во дворике полчаса, юноша выяснил, что молодая хозяйка на старую вовсе не похожа, даже и не скажешь, что одна кровь, что нрав у нее скверный, и с прислугой она нелюбезна — вроде и плохого слова не скажет, а как посмотрит сквозь тебя, так лучше бы отругала. И что мальчик у нее слишком смуглый для эльфа, не иначе, как на стороне нагуляла, так что кровь все-таки, родная, недаром к бабке принесла в подоле, та в свое время... но подробности личной жизни госпожи Аланты, устаревшие на двести лет, его мало интересовали. А вот что у Далары есть сын, он не знал.

Ребенок... все, что ему удалось до сих пор узнать про Далару Пылающую Розу, прозванную Плетельщицей, противоречило материнству. Эльфийка, которая водится с учеными людьми, женщина, собственноручно вскрывающая трупы, а по слухам и не только трупы, зачем ей понадобился ребенок?! Он поморщился, не желая даже думать об этом. Похоже, она так и не выйдет из своих покоев, пока не уйдет караван. Придется пробираться внутрь, он проделал весь этот путь, чтобы задать Даларе пару вопросов, и не уйдет без ответов.

Ночь выдалась лунная и безветренная — ставни по всему дому распахнули настежь, впуская свежий воздух после дневной жары, и серебряный свет залил мраморные полы. Караванщиков уложили на ночлег все в том же внутреннем дворике, накидав под навес циновки. Но мужчины не торопились укладываться спать — то один, то другой исчезал в лунном мареве, из коридоров доносился шорох и сдавленные смешки. Тем лучше, его отлучку если и заметят, то легко объяснят.

На кухне, возле большого котла, вмурованного в стену, пристроилась парочка, он проскользнул мимо них в коридор, поднялся по лестнице — наверху должна была стоять стража, он надеялся отыскать запасной ход для прислуги, но это не понадобилось — у двери во внутренние покои никого не было. Юноша нахмурился — стражники наверняка давно уже удовлетворили свой интерес к служанкам, но потом подумал, что доблестные охранники перепили вечером с гостями и отдыхают в укромном уголке. Тем лучше, не нужно рыскать в поисках лазейки.

Он осторожно толкнул дверь и оказался в большом круглом зале. У стен стояли скамейки, заваленные мягкими подушками, в середине блестел выложенный голубым мрамором бассейн и негромко журчал фонтан. В зал выходило несколько дверей, одинаковых, из розового резного дуба, дороже его были только деревья из эльфийского леса. Он тяжело вздохнул — не заглядывать же в каждую комнату, кто-нибудь обязательно проснется. Придется воспользоваться магией и надеяться, что эльфийки его не почуют. Молодой маг не знал, насколько эльфы чувствительны к его волшебству. Тогда, в Филесте, он не успел толком понять, на что они способны.

Он закрыл глаза (как ни старался, так и не смог избавиться от этой привычки — обычное зрение отвлекало, затуманивало истинный взгляд) и раскинул паутину, осторожно протянув нити. Люди — он чувствовал их всех, был ими всеми — горсть разноцветных искр в его сети, как роса на нитях паутины солнечным утром. Их души были красивы, но неинтересны, отличались лишь цветом, крайне редко ему попадалось что-нибудь необычное, заслуживающее внимания, и уж точно не в этом доме.

Аланта — драгоценный рубин, полыхающий всеми оттенками пламени, от багряного до золотисто-розового, дразнящее тепло, гитарный перебор и сила, затаенная, дремлющая, небрежно задвинутая в дальний угол души. Юноша торопливо отпрянул, опасаясь случайно пробудить эту силу. Он не сомневался, что победит, если дело дойдет до схватки, но не хотел этого боя. К счастью, Аланта ничего не заметила.

А вот наконец то, что он искал. Неровный камень, весь в наростах, покрытый пятнами плесени, светится тусклым зеленоватым цветом. Холод, дрожь по коже, неправильность. Первая мысль, захватившая все естество: это омерзительно, это не имеет право существовать! Уничтожить, стереть с лица земли искажение помыслов Творца! Он вздрогнул и открыл глаза, отгоняя наваждение, отделяя свой собственный взор от увиденного в Филесте.

Эльфийские старейшины, сидящие на каменных тронах в Филесте, ощущают мир так, но что ему до их понимания? Он, свободный маг, выше этого и сможет заглянуть глубже. Прежде чем задавать вопросы, он должен понять, во что же превратилась Далара Пылающая Роза, и почему это так испугало Старейших. Одно было ясно сразу — это существо, несмотря на внешний облик, уже не было эльфийкой.

А ребенок? Что могла породить на свет такая мать? Он вернулся в свою паутину. Мальчик спал, маленькая искорка, теплая желтая звездочка, маг протянул нить дальше, к самой искре, дотронулся, и с криком упал на пол, ослепленный взрывом белого света. Сила, чистая, яростная, холодная, крепостной стеной встала на его пути. Из комнаты раздался детский плач, закудахтала нянька, ребенок заходился в реве, юноша вжался в стену, понимая, что сейчас мальчишка перебудит весь дом, когда раздался другой, куда более грозный крик:

— Пожар, пожар! Спасайтесь, горим!

Захлопали двери, в зал гурьбой высыпали полураздетые служанки, из коридора пахло дымом. В поднявшейся суматохе он незамеченным проскочил из круглого зала дальше, ко второй лестнице. Спальня Далары была на третьем этаже, угловая комната выходила на просторную террасу и располагалась в отдалении от основных покоев. Если он поторопится, то доберется туда раньше перепуганных слуг.

Юноша взлетел по лестнице, толкнул дверь и замер на пороге — опоздал, его опередили. Их было двое, рослые, крепкие парни, смутно знакомые лица. Охранники-варвары из каравана, все время втроем держались, на сунувшуюся было служанку так шикнули, что больше к ним никто и не подходил. Эльфийку один из них перекинул через плечо, та не шевелилась. Потеряла сознание от дыма? Но нет здесь никакого дыма, и как они сюда попали, лестница ведь одна! Кулак, летящий прямо ему в челюсть, вывел юношу из замешательства. Сказалась детская выучка, въевшаяся в кровь, хоть он никогда и не дрался по-настоящему. Он успел увернуться, а вот перехватить руку нападавшего не получилось, тот слишком быстро двигался.

Второй удар пришелся в пах, согнувшись от боли, юноша краем глаза заметил блеск лезвия, и чужая память захватила его сознание. Сжечь, уничтожить, как они посмели напасть на него! Пламя огненными бичами сорвалось с его пальцев, одна лента ухватила наклонившегося над ним с ножом варвара за шею, вторая вцепилась в того, кто держал эльфийку. Тошнотворно запахло паленым мясом, варвар выронил кинжал, попытался сорвать огненную удавку с горла, но не успел, рухнул на пол, дернулся пару раз и затих. Второй, скинув на пол свою ношу, с хриплым воплем рванулся к окну и, выбив спиной раму, вывалился наружу.

Наступила тишина. Женщина тихо застонала и попыталась сесть, тело не слушалось, голова разрывалась от боли, чья-то рука обхватила ее за плечи, помогая подняться. С третьей попытки ей удалось справиться с неповоротливым языком и спросить:

— Что случилось? — Далара окинула взглядом комнату — воняло гарью и дымом, на полу валялся труп с почерневшим обуглившимся лицом, и незнакомый мужчина держал ее за талию, не давая упасть. Незнакомый? Смуглая кожа, черные волосы, темные глаза... Да какой же он незнакомый, она глянула на него еще раз и на губах появилась неуверенная улыбка:

— Леар! Но ведь ты же...

— Потом, все потом. Нужно уходить, в доме пожар, — юноша поволок эльфийку за собой, вниз по лестнице, надеясь, что огонь уже потушили, а суматоха еще не улеглась, и он сможет незаметно вытащить Далару из дома. А там уже, в укромном уголке, все у нее выяснит — и что было нужно варварам, и свои вопросы задаст. А вопросов только что прибавилось — эльфийка назвала его Леаром. Похоже, она знала об Аэллинах куда больше, чем последний уцелевший Аэллин знал о ней.

Маг ошибся — слуги не смогли справиться с пожаром, пламя охватило и второй этаж, в круглом зале горели драпировки и подушки, уже занялись двери, нужно было спешить, пока огонь не добрался до деревянных балок, но Далара застыла посреди зала, прислушиваясь, и он не мог сдвинуть ее с места. "Ларион", — уверенно произнесла она и кинулась вперед, к дальней двери. Он ничего не слышал, кроме треска горящего дерева, но бросился за ней следом.

Дверь горела, он едва успел перехватить Далару, и шагнул вперед, отодвинув ее за спину. Кисти рук онемели от холода, он приложил ладонь к пылающей двери, пронеся ее сквозь пламя, и в считанные мгновения горящее дерево покрылось коркой льда.

Детская была полна дыма, угоревшая нянька лежала под дверью, но мальчик каким-то чудом остался в сознании, он сидел на кровати, забившись в угол, и тихо плакал, трагично изломав губы. Далара подхватила ребенка на руки и, ничего не соображая, как во сне, двинулась к выходу.

— Стой! Там огонь, по лестнице уже не пройти, — он мог без особого труда потушить пожар, но в таком случае уже не получится ускользнуть незаметно. К тому же, молодой маг вдруг вспомнил, что варваров было трое, значит, третий где-то там, ждет своих сообщников с ценным грузом. Не стоит облегчать ему задачу, пусть поищет их в пламени.

Он подтолкнул вцепившуюся в ребенка женщину к окну, двинул раму — нянька затворила ставни, чтобы лунный свет не беспокоил ребенка, потому и угорела так быстро:

— Прыгай.

— Но... Леар!

— Прыгай, я удержу, — он не стал спорить. Пусть пока считает его Леаром.

— Хорошо, — она подчинилась, как зачарованная, он с некоторым усилием поднял двойную ношу и поставил эльфийку на подоконник. Далара обернулась, губы шевельнулись, словно она хотела что-то спросить, на глазах блестели слезы, должно быть от дыма, и шагнула вниз. Он прыгнул следом. Невидимая сеть поймала их в воздухе и замедлив падение, плавно опустила на землю. Мальчик, перестав всхлипывать, отчетливо произнес: "Лететь! Еще!" и весело рассмеялся.

Дворец горел ярким факелом, кое-где уже обрушилась крыша, тушить и не пытались, прислуга и караванщики собрались за оградой, подальше от стен, Аланта пересчитывала служанок. Он удивился было, почему эльфийка не беспокоится о правнучке, но потом сообразил, что Аланта по голосу крови знает, что с Даларой все в порядке.

Далара опустила сына на землю и, придерживая одной рукой, второй развернула юношу к себе лицом, вгляделась и, не скрывая тоскливого разочарования, произнесла:

— Ты Аэллин, но не Леар.

— Леар мертв.

— Я знаю, но порой это ничего не значит. Кто ты такой? — И тут же ответила сама себе, — ты, должно быть, один из сыновей Ивенны. Но как ты сделал это, с окном? Ты используешь магию? Какую? Как давно? Где твой брат? Он тоже маг? — Вопросы сыпались один за другим, но ответов не последовало, и Далара остановилась, — Хорошо, разберемся после. Сейчас нужно вернуться к остальным. Меня будут искать.

— Не советую. Дом подожгли, в нескольких местах, чтобы разгорелось быстро. А тебя хотели украсть. Один из поджигателей-похитителей все еще там, а может их и больше.

Далара медленно кивнула:

— Они вошли без стука, крикнули, что пожар. Я помню, что он протянул ко мне руку, и все, дальше темнота. Это ведь были люди?

— Люди.

Мальчику надоел непонятный разговор, он дернул Мэлина за штанину и поднял руки, мол, что стоишь, смотришь, возьми меня, я тоже хочу посмотреть, а то как заплачу! Он подхватил Лариона на руки:

— Я чуть было не опоздал.

— Не понимаю, ничего не понимаю. Этого не может быть, — растерянно повторила Далара.

— Я тоже многого не понимаю, например, какое отношение ты имеешь к роду Аэллин, и почему в Филесте тебя объявили вне закона. И какая между этим связь. Ты ведь удовлетворишь мое любопытство, не так ли?

— Не здесь, — Далара сумела перебороть растерянность и пришла в себя, — нужно немедленно уходить. Если люди, значит, король каким-то образом узнал про завещание. Это убежище больше ненадежно.

— Это убежище перестало существовать, — меланхолично поправил ее Мэлин, — останется один обгоревший остов. Такой же, как от Твердыни Аэллинов. Я побывал там, но слишком поздно.

— Я слышала про пожар. Король, кем бы он ни был, настоящий варвар! Они сожгли библиотеку!

Мэлин вздрогнул:

— Там погибла моя мать, а тебя волнуют только книги?

Далара пожала плечами, но ничего не сказала в ответ. Ей было о чем подумать и помимо печальной судьбы Ивенны Аэллин. Бежать, но куда? Ни денег, ни верных людей, и маленький ребенок на руках. Можно взять денег под залог другого имущества, но на это уйдет время, она не станет так рисковать. Если эльфам нужна только ее жизнь, то королю необходимо убить ее сына. Она посмотрела на юношу:

— Я отвечу на все твои вопросы, если ты поможешь нам.

— Х-мм... ты не в том положении, чтобы торговаться, госпожа Далара.

Далара усмехнулась ему прямо в лицо:

— Я могу найти и другого купца на свой товар, а вот тебе, кроме меня, спросить некого.

Мэлин скептически хмыкнул — товар в данный момент выглядел не самым лучшим образом. Взъерошенная, измазанная сажей женщина с запавшими глазами и острыми скулами. С другой стороны, к ногам ее прабабки правитель Кавдна был готов бросить свое королевство. Эльфийки редко снисходили до смертных мужчин, но Далара вся в прародительницу — мальчонка ведь полуэльф.

— Хорошо. Договорились. Надеюсь, ты знаешь, куда бежать и где прятаться. Я не собирался составлять тебе компанию, хотел просто поговорить и предупредить.

Сам Мэлин хоть и был вне закона трижды — и как огненный маг, и как Аэллин, и как колдун, особо не прятался. Пожалуй, он даже хотел, чтобы его нашли, но его не искали: или считали погибшим, или не знали, что он стал магистром Дейкар перед самым разгромом ордена. Но одно дело путешествовать в одиночку, и совсем другое — с приметной эльфийкой и маленьким ребенком на руках. А ребенок расположился на этих самых руках, как у себя дома, и не собирался слезать. Тыкал пальчиком в горящий дом и приговаривал: "Огонь, огонь!"

— Я думаю, имеет смысл вернуться в империю. Они не станут искать у себя под носом, скорее перероют Кавдн до основания.

— Одинокая эльфийка с ребенком будет бросаться в глаза, сородичи ведь не станут тебя укрывать.

Далара кивнула:

— Я устала бегать, а Лариону нужно спокойное место, чтобы вырасти. И я знаю, кто нам поможет.

* * *

— Там был маг, господин министр. И не эльфийский. Я в магии не разбираюсь, но по имеющимся у нас сведеньям, Плетельщица давно уже не может пользоваться волшебством своего народа. А госпожа Аланта была в другой части здания, она бы не успела. Точно неизвестно, из наших людей уцелел один, а он ждал снаружи, но этот загадочный незнакомец увел эльфийку прямо у них из-под носа.

Чанг выслушал доклад и покачал головой:

— Почему вы так уверенны, что таинственный некто, если он там и был, использовал магию?

— Потому что из той комнаты они могли только улететь. Лестницу сторожили, весь этаж был в огне. Или эльфийка умеет летать, что маловероятно, или ей помогли. Наемник подозревает незнакомого юношу, сказителя. Он заплатил купцу, чтобы пройти во дворец, а после пожара пропал, тело так и не нашли. Решили, что слишком сильно обгорел. Он набросал портрет, не самый удачный, все-таки он не художник.

Не художник — это было очень мягко сказано. Министр отложил смятый лист бумаги в сторону:

— Эйрон, по этому рисунку можно задержать всех обезьян из королевского зверинца и половину королевской гвардии.

Лейтенант уставился на носки сапог — он ненавидел разочаровывать господина Чанга, но ничего не мог исправить. От дворца Аланты остались обгорелые головни, их люди погибли, эльфийка с мальчишкой пропала, а куда подевался второй ребенок, и был ли он вообще, а если был, то мальчик или девочка, и вовсе неизвестно. К прабабке Далара приехала с одним малышом.

— Ну что ж, Эйрон. Этот загадочный сказочник, разумеется, не маг, но вполне возможно — уцелевший послушник Дейкар, прихвативший амулеты при разгроме ордена. У нас нет времени начинать все сначала, король не станет ждать. Я обещал предоставить ему беглянку в ближайшее время и сдержу слово. Пусть ваши люди продолжают искать, а вы сегодня же отправляйтесь в Суэрсен.

* * *

За пределами Филеста эльфы-мастера и купцы жили в городах, а крестьяне основывали небольшие деревни, на пять-десять дворов, чтобы не смешиваться с местным населением. И лишь в Суэрсене эльфы селились на хуторах, отдельными семьями, собираясь вместе только по праздникам. Королевские преобразования эльфов не коснулись, и они по-прежнему возделывали свои участки в лесной глуши.

Эйрону пришлось постараться, чтобы отыскать подходящую семью. Отдаленный хутор, молодожены недавно отселились от родителей, расчистили делянку так глубоко в лесу, что туда даже дороги не было — узкая тропинка, по которой едва лошадь пройдет. А наступившая зима напрочь отрезала поселенцев от остального мира. Пока не растает снег, никто не узнает, что случилось, а там уже будет поздно разбираться. Спишут на разбойников, их в последнее время много развелось в здешних лесах.

Свежий сруб горел ослепительно ярким, веселым пламенем. Дверь и ставни заложили брусом, но на всякий случай Эйрон окружил дом цепочкой лучников, кто знает этих эльфов, как у них магия работает... И уж точно никому неизвестно, на что способен король. Чанг предусмотрел все, что мог — подходящие по возрасту близнецы, что огромная редкость у эльфов, солнечная кровь, сжечь живьем, на случай, если Элиан сможет прочитать по останкам последние минуты, магистры Тени еще и не такое умели...

И все же лейтенант беспокоился: если его величество поймает министра на подлоге, Чангу несдобровать. Хорошо еще, Далара настолько исказилась по их эльфийским понятиям, что сородичи не могут даже понять, жива она или нет, не то, что разыскать. Только бы все прошло гладко, а уж потом Плетельщица от них не уйдет, рано или поздно отыщут. К Эйрону подошел один из солдат:

— Мы его зарубили, как приказано. А с телом что делать? В огонь кинуть?

— Нет, оставьте лежать у частокола, весной найдут.

Крыша со стоном рухнула внутрь, осыпались стены. Пришлось ждать, пока все остынет, а потом рыться в горелых головнях, отыскивая трупы. Обгоревшие тела смердели так, что к горлу подступала тошнота. Эйрон отвернулся, отгоняя рвотный спазм. "Так надо, — повторил он себе, — это необходимо". А потом он вспомнил сожженную дотла деревню в Астрине, и злость задавила робкие ростки сострадания. Эльфы ведь не пожалели ни в чем неповинных крестьян, заживо сожгли всех, за какое-то дерево!

* * *

Министр напрасно так тщательно готовил подлог — король глянул на скрюченные черные тела, поднес к носу шелковый платок и велел Чангу уничтожить и трупы, и завещание покойного герцога. То ли не стал проверять, то ли проверил так, что министр ничего не заметил. Впрочем, король все равно остался недоволен — он, оказывается, хотел задать Плетельщице пару вопросов, а разговаривать с духами, в отличие от магов Дейкар, не умел. "И хвала Семерым!" — с облегчением подумал Чанг. Гнева короля больше можно было не опасаться, но эльфийка, ребенок и таинственный сказочник пропали бесследно, и господин министр все больше склонялся к мысли, что парой украденных артефактов это исчезновение не объяснить.

6

Лесничиха сквозь сон услышала, что Лита опять плачет в своей колыбели, и подскочила к дочери. Ни днем, ни ночью на нее угомону нет, старших детей в этом возрасте уже на общую кровать спать укладывали, а эту до сих пор упеленывать на ночь приходится, а то так разметается, что из люльки вываливается! Не иначе, как от лесной нечисти муж дитя прижил. Она вздохнула, положила девочке ладонь на лоб, пригладила взмокшие волосы и забормотала колыбельную. Лита, вдруг, так и не проснувшись, ясно, отчетливо произнесла: "Огонь, огонь!" и, успокоившись, провалилась обратно в глубокий сон.

А хозяйке уже не спалось, она подошла к оконцу — за кромкой леса небо чуть-чуть просветлело, скоро светать будет, можно и не ложиться. Она глянула на спящего мужа и тяжело вздохнула. Любила она его очень, с детства, да и он ее тоже. Еще сопливой девчонкой была, когда сватов заслал, чтобы не перебежал никто. После сговора три года ждал, прежде чем взял в дом. Любить-то любил, а так обидел!

Где это видано, чтобы законной жене нагулянное дите приносили, на мол, жена, любишь меня, люби и ее, как свою расти! Не было б своих, еще понять можно, так ведь она каждые два года исправно рожала: три сына, две дочки, старшая уже на выданье! Это господа своим ублюдкам имена дают да земли, а у простых людей так не принято.

Ох, и разозлилась она тогда, клещом в мужа вцепилась, вернуться к родителям даже грозилась, словно ее там ждал кто-либо! А у него на все один ответ — это наша дочь теперь, смотри, не обижай, да не болтай много. Болтать ей было не с кем — в их глушь только охотники забредают, но лесник так и не признался, с кем загулял и почему матери дите не оставил. Но деваться было некуда — позлилась-позлилась, да смирилась.

Сперва тяжело было, порой даже думала — прикрою подушкой, скажу — приспала, грех потом отмолю, но не смогла. Затем привыкла как-то — младенец-то в чем виноват? А потом и полюбила — девочка такая забавная оказалась, смышленая, глазастая. И красоты невиданной, не иначе как эльфийская кровь примешалась. Волосы, словно мед гречишный, мягкие, кольцами вьются, глаза золотистые, кошачьи, пальчики длинные, ножка узкая, сама вся смуглая, как фигурка из кости точенная. Если в мать пошла, не диво, что мужик ее не устоял.

Всем удалась, и разумница, и красавица — родными дочерьми она так не гордилась, как подкидышем, но не могла не заметить, что девочка растет странная. То во сне разговаривает, то среди бела дня замрет, словно увидела что-то, другим не видное, засмеется, пальчиком покажет и сердится, что мать не понимает. То, ни с того, ни с сего, на ножках царапины проступят, будто она сквозь ежевичник пробиралась, то заплачет невпопад, спросишь, что болит — объяснить не может.

Она ее уже и к травнице водила, тайком от мужа, но старуха только головой покачала — перерастет, говорит, ты ей травки на ночь заваривай, лучше спать будет, а остальное само пройдет. Тут дело тонкое, порвать легко, да потом не свяжешь. И больше ни слова, даже денег не взяла, только ручку девочки ко лбу своему приложила, словно благословения испросила.

Лесничиха снова тяжело вздохнула и начала растапливать остывшую за ночь печь — у них, хотя бы, дрова свои, а вот как в деревнях обходятся, она не представляла. Испокон веку леса в Суэрсене общими были, вырубать на продажу не разрешали, за потраву наказывали, но если дрова нужны, или бревна на дом — приходи, договаривайся с лесничим и бери, сколько тебе нужно. А король как Суэрсен своим объявил, так первым делом запретил в лесу охотиться и деревья рубить. В других провинциях такие порядки всегда были, но чтобы у них, на севере, охоту запретить?! Чем жить тогда люди будут, мало ведь у кого своего хлеба на год хватало. Нехватку в соседних землях докупали, за пушнину, дичь, ягоды. А теперь за все штрафы, только дышать бесплатно еще и разрешают, и того гляди, скоро каждый вдох податью обложат.

Говорят, что король по праву гневается — покойный герцог мятежник был и еретик, но пусть даже и так, почему за него теперь народ в ответе? Кто того герцога в Суэрсене видел? Он же при дворе вырос. По крови — Аэллин, а на деле — кто его знает? Но каким бы он ни был, а здесь рожден, старые клятвы помнил — при нем хорошо жили, как при отце его, и деде, и дальше — насколько памяти людской хватало. Бывали тяжелые времена, неурожай, война, черная напасть, но чтобы лорд последнее вытряхивал да в свою казну тащил — такого при Аэллинах не водилось.

Да если бы король только виру за оскорбление назначил — затянули бы пояса и заплатили, но он же во всем жизни не дает, старые обычаи зачеркнул одним указом, перевернул все с ног на голову. Земля в Суэрсене скудная, жидкая, как про нее говорят, на такой только сосны да ели хорошо растут, а хлеб и овес — скудно. Потому крестьян в провинции всегда было мало, растили зерна, сколько поднять семьей могли, часть в оброк лорду отдавали за надел, откладывали на посев, остаток подъедали к весне, но не бедствовали — охота разрешена, рыбу лови, сколько хочешь, в столице герцогства, Солере, торговля даже зимой не затихала, обозы по горным перевалам проползать ухитрялись.

А кто охотиться не хотел, мог в кузнечное дело податься, или в горный промысел, там работа тяжелая, не каждый мужик справится, зато платили не скупясь, на здешних рудниках без каторжников обходились, не то, что в империи. Ну а если голова горячая, а руки неумелые — прямая дорога в дружину к герцогу.

А теперь что? Чуть больше года прошло, как король вернулся, а вокруг сплошное разорение. Налог с земли назначил такой, что не заплатить, хоть из кожи вон выпрыгивай, да не деньгами, а зерном. А где его взять? Не купишь — лес закрыли, ловлю запретили. За всеми, оно понятно, не уследишь, для себя на пропитание браконьерствовали потихоньку, но на продажу уже не понесешь добычу, сразу спросят, откуда шкурки да дичина.

В печи разгорелась лучина, потихоньку занялись поленья, женщина прикрыла заслонку и пошла за водой к родничку. О том, как браконьеров наказывали, ей и вспоминать не хотелось. Муж полночи пил и воем выл, мол, пропади оно все пропадом, семью по миру пустит, но больше никого властям не отдаст, пусть выгоняют. Да кто ж знать мог, что за двух зайцев человека на куски раздерут! Лесничиха подхватила ведра и медленно ступая, вернулась в дом. На сердце было тяжело — если его и впрямь выгонят, ей с детьми только милостыню просить останется. Даже дом этот не их, а герцогский, теперь, значит, королевский.

А если не милостыню, то еще хуже — на королевские поля работать за кусок хлеба, как в рабство. Кто налог вовремя уплатить не смог — у тех землю отбирали, под управление Короны. Соседние хутора объединяли в один большой надел, где нужно — вырубали лес, ставили деревянные бараки для работников и нанимали крестьян. Поначалу туда никто не шел — кому охота за еду и жалкие гроши, да и то, не сразу, а как урожай соберут, горбатиться, но голод вынудил. Какая-никакая, а крыша над головой и миска похлебки.

Женщина перелила воду в котелок и поставила греться, села перебирать крупу. Вот и брат ее с семьей так — был сам себе хозяин, а теперь батрак королевский. Муж свояку деньгами помог, вроде бы хватало на выплату, а за два дня до сбора еще одну пошлину добавили, так он земли и лишился. Она в том месяце сына младшего с посылкой отправляла, навестить дядю, так брат чернее черного ходит, говорит, лучше б я в разбойники на тракт подался, чем на короля пахать.

Она всыпала крупу в закипевшую воду и размешала, добавила маленькую щепотку соли: после того, как налог подняли, соль стала роскошью. Закончится старый запас, придется пряными травами обходиться. В разбойники! Много таких умных — сперва вдоль тракта грабят, потом вдоль того же тракта на деревьях висят. Но отчаянных голов не убывает, всех ведь не перевешаешь. Купцы теперь сушей не ходят, только по морю, и на зиму торговля замирает, не то, что в старые времена.

Куда ни глянь — всем плохо, что крестьянам, что дворянам. В Суэрсене ведь все благородные — Аэллины, не по отцу, так по матери, все между собой в родстве. Король как род вне закона объявил, так у дворян местных владения отнял, у кого замки были — с землей сровнял, да еще и виру наложил, за оскорбление своего королевского величества. Мужчины по соседним провинциям разошлись, в дружины, а женщины с детьми остались, голодают, последнее проживают.

Времена — хуже не придумаешь, а деваться некуда. Сперва герцогиня-покойница бунтовать не велела, а потом уже поздно было — король первым делом старые вольности отменил, запретил простому люду владеть оружием. Солдаты по домам ходили, отбирали. Кто сообразил вовремя, тот лук и стрелы припрятал, а вот клинков почти и не осталось, разве что зарыть кто успел. Леснику-то оружие оставили, но что с того толку? Не будет же он в одиночку против всей империи воевать!

Рассвело, по горнице поплыл сладкий запах молочной каши, на кровати заворочался муж, кто-то из мальчишек стянул с сестренки одеяло, девочка заплакала спросонок. Лесничиха вытащила котелок на стол и поспешила к детям — раздавать завтрак, подзатыльники и работу на день.

* * *

У Торна Геслера, королевского наместника в Суэрсене, с утра болела голова. Впрочем, состояние это было ему не в диковинку, господин наместник скорее бы удивился, проснись он хоть однажды без головной боли. Боль эта каждое утро принимала новые формы — возмущение на рудниках, жалобы ограбленных купцов, сбор дорожной пошлины, повышение налогов, поиск управляющих для новых королевских поместий, казнь очередных бунтовщиков, жаловаться на однообразие не приходилось.

Сегодняшняя боль приняла облик королевского представителя из Сурема и со всеми удобствами расселась в собственном, наместника, кабинете. Одной рукой она пролистывала последние отчеты, подготовленные, но еще не отправленные, а второй подносила к губам, обрамленным изящными усиками и бородкой, чашечку с карнэ.

В письменном виде дела в провинции смотрелись просто великолепно — буковка к буковке, шелковая бумага, самые дорогие чернила. К сожалению, король отказывался довольствоваться бумагой, даже шелковой, и требовал золота. Представитель в очередной раз довел это требование до сведенья господина Геслера, и головная боль сразу же переросла в мигрень. Кроме золота его величество желал, чтобы в Суэрсене было окончательно искоренено пагубное влияние Аэллинов, и жители провинции зарабатывали свой хлеб честным крестьянским трудом, а не охотой и прочими промыслами, исключающими оседлый образ жизни. Поскольку Суэрсен перешел в прямую собственность короля, он желал, чтобы его подданные служили примером для всего населения империи своим благочестием, высокой моральностью и трудолюбием.

На "высокой моральности" мигрень достигла своего пика, и дальше Геслер уже не слушал, только послушно кивал, изобразив на лице крайнюю почтительность. Наконец, вступление закончилось, и столичный чиновник перешел к делу. Согласно последнему указу, суэрсенские железные рудники переходили под управление военного ведомства, чем там будут заниматься, Геслер так толком и не понял, но ему следовало военного коменданта принять, и во всем содействовать. Содействовать предлагалось из местных средств, не забывая при этом вовремя отправлять налоги в столицу.

Управляющему захотелось прыгнуть с крепостной стены, но он жил в отобранной у кого-то из дворян усадьбе, вокруг дома стоял невысокий забор, а пруд в саду как замерз на зиму, так до сих пор еще не оттаял. Ах, посмотреть бы в глаза дорогому дядюшке, предложившему племяннику эту должность: "Если подойти к делу с умом, ты озолотишься! И обретешь благосклонность его величества, что еще важнее!"

Ума с трудом хватало, чтобы избежать позорной отставки и опалы, о благосклонности и золоте речи уже не шло. Нет бы Геслеру раньше задуматься, почему дядюшка не отдал лакомое местечко одному из своих сыновей, благо наплодил их министр финансов столько, что на все герцогства хватит и еще на графства останется, реши король извести лордов по всей империи.

Со всей доступной ему в данный момент вежливостью, Геслер заверил королевского представителя, что все будет исполнено в кратчайшие сроки — и рудники, и налоги, и урожай, а за высокой моралью и религиозностью он проследит лично. Представитель отправился осматривать ближайшее королевское поместье, а Геслер, пододвинув чернильницу, начал писать письмо министру Чангу.

Быть может, всесильный министр осмелится объяснить его эльфийскому величеству, что Суэрсен не сказочное золотое руно. Говорят, был у ландийской государыни в древности тонкорунный баран, не шерсть, а чистое золото, пока сзади дострижешь, спереди уже заново обрастает. Вся Ландия с того барана кормилось, пока бедняга не околел от беспрерывной стрижки. По барану траур объявили, три года баранину в рот не брали, а пастуха зашили в лысую баранью шкуру, да утопили. Господин Геслер боялся повторить судьбу несчастного пастуха.

* * *

Чанг еще раз просмотрел послание из Суэрсена и бросил письмо в камин. Геслер взывал к разуму министра: умный юноша, понимает, что взывать к милосердию короля — бесполезно. Но помочь ему министр государственного спокойствия не мог, да и, честно признаться, пока что не хотел. Король, бесспорно, выкачивал из Суэрсена все соки и слишком спешил, но в некотором роде он всего лишь возмещал казне недополученные за сотни лет налоги, оседавшие в твердыне Аэллинов. Северные лорды слишком гордились своим особым положением, теперь за это расплачиваются их вассалы.

Жители Суэрсена должны в полной мере осознать, что времена Аэллинов прошли навсегда. Чем сильнее их сейчас прижмет король, тем проще будет потом вызвать всеобщее ликование, слегка ослабив поводья. Чанг вовсе не считал, что чаша терпения "гордого Севера" переполнена, всегда найдется место для еще пары капель. А даже если и взбунтуются — ничего страшного.

Геслер еще молод и потому не понимает — народный бунт свиреп, беспощаден, но беспомощен. Он захлебывается в собственной крови. Без лорда, за которого можно умереть, суэрсенцы не опасны. Следовательно, король прав, эту безумную эльфийку и ее детей нужно найти как можно скорее, иначе через пятнадцать лет Север запылает. А до тех пор можно не беспокоиться, без Аэллинов Суэрсен все равно, что мертв.

7

С утра на море было спокойно, волны лениво набегали на берег и откатывались назад, на поверхности воды застыла мелкая седая рябь. Ближе к полудню небо окрасилось свинцом, сгустились тучи. К вечеру ожидалась буря, но пока что все застыло в глухом безветрии.

Утром Тэйрин собиралась вернуться во дворец, но промешкала со сборами и, глянув после обеда на небо, решила остаться на вилле — в грозу горные тропы слишком опасны. Девушка грустно улыбнулась кривому отражению в серебряной вазе — два года назад на пути к Корвину ее не испугала бы никакая гроза. Два года назад она верила, что больше никогда не будет бояться. А потом появился Мэлин, и заново научил ее страху.

Порой юная герцогиня с удивлением вспоминала, что ей нет еще и восемнадцати — Тэйрин чувствовала себя глиняной вазой, разбитой и небрежно склеенной из осколков. О вазе давно забыли, задвинули на дальнюю полку, горловина затянута паутиной, выщербленные бока покрыты пылью. Вот так — не прозрачное стекло, не молочно-белый костяной фарфор, не матовое серебро и даже не покрытая благородной патиной бронза — шершавая, растрескавшаяся глина. Непонятно даже, зачем нужно было тратить на нее клей?

Стемнело, служанка принесла поднос с ужином, зажгла свечи и закрыла ставни — за окнами завывал ветер, ветки шиповника со скрежетом царапали стены. Губы служанки неслышно шевелились, и Тэйрин угадывала в их движениях знакомые слова — молитва богу Пространства, Навио, покровителю путешественников и моряков, за тех, кто не успел пристать к берегу. Начало мореходного сезона в этом году запоздало — весна выдалась холодная по всей империи, на севере снег лежал до мая, в Квэ-Эро вымерзли виноградники и фруктовые сады.

Корвин обещал ссудить крестьян деньгами и снизить подать, но если виноградники не оправятся от мороза, Квэ-Эро ждут тяжелые времена. Казна ведь не безразмерная, а имперские налоги никто не отменял. Но еще больше, чем неурожай, Тэйрин беспокоил последний королевский указ о роспуске цехов и гильдий. Корабелы только рассмеялись, когда им огласили королевскую волю — мол, распустить-то цех можно, пусть каждый, кто хочет, корабли строит, вот только где таких смелых найдешь, чтобы на этих лоханях в море вышли?

Заморозки случались и раньше, с этим можно справиться, а вот если король решит проверить, как правители провинций исполняют его распоряжения, беды не избежать. Корвин и без того на волоске висит, пока Чанг у власти. А проклятый министр и при короле неплохо устроился. Вот уж воистину, такой и в бурю выплывет, и в огне не сгорит! Больше, чем министра, Тэйрин ненавидела только Мэлина. Эти двое разрушили ее жизнь.

Сквозь шум ветра прорвалось лошадиное ржание, хлопнула дверь, внизу засуетились слуги. Вскоре девушка услышала знакомые шаги и съежилась в кресле, загородившись подносом. Корвин вошел в комнату, сбросил на руки лакею насквозь промокший плащ, раздраженным движением вырвал у служанки из рук полотенце, вытер слипшиеся сосульками волосы:

— Отвратная погода.

— Иди в спальню, переоденься, ты можешь простыть.

— Да, верно, прикажи, чтобы согрели вина, и пусть плеснут туда белого огня. Я сейчас вернусь, — Корвин вышел, Тэйрин отослала растерявшуюся (герцога сегодня не ждали) служанку на кухню и подошла к закрытым ставням. Ей самой есть расхотелось.

Зачем он приехал? Опять мучительно долгий вечер, заполненный ничего не значащими фразами, а потом — столь же мучительная ночь. Когда-то, целую вечность назад, она поклялась, что никогда не будет лгать Корвину, а он обещал любить ее, пока она честна. Ну что же, тогда неудивительно, что герцог разлюбил жену — с той проклятой ночи она все время лжет. Каждым словом, каждым жестом, да что там словом, даже ее молчание — ложь. Их словно опутала липкая паутина, вот только паука нет, они плетут ее сами, высасывая друг из друга соки.

Почему она молчит, почему он терпит? Надежда, слабая, жалкая, как ветхий гобелен, вытканный какой-нибудь пра-пра-прабабкой. Выкинуть стыдно, держать в парадных покоях позорно, и выцветшая тряпица доживает свой век где-нибудь в укромном уголке. Надежда, что они справятся, что все будет, как раньше. Без этой надежды незачем жить.

Вечер тянулся бесконечно долго, Корвин пил кубок за кубком и каждый раз подливал в вино все больше белого огня. Тэйрин все глубже вжималась в кресло, мечтая слиться с обивкой, стать незаметной, чтобы он забыл про нее. Последнее время герцог много пил, по утрам вокруг его глаз набрякали землистые мешки, и Тэйрин с ужасом вспоминала Ванра Пасуаша.

Она боялась, что Корвин повторит судьбу своего отца, и порой ей казалось, что он боится того же самого, и топит этот страх в кувшине с вином. Пасуаш получил титул, но не смог удержать власть и спился от бессилия. Корвин пока держался на лезвии ножа, беспощадно калеча душу. Каждый шаг, каждое слово с оглядкой. Ее научил страху Мэлин, его — Чанг, и они оказались слишком способными учениками.

Бутыль с белым огнем быстро пустела, взгляд Корвина остекленел, речь замедлилась, хотя оставалась внятной. Он поднялся и взяв Тэйрин за руку, потянул ее из кресла:

— Идем наверх.

Девушка судорожно сглотнула, но послушно поднялась, не дожидаясь, пока он перекинет ее через плечо. Супруг в своем праве, а она все еще не родила наследника. И слава Семерым, дети должны зачинаться в любви, а от их любви осталась одна только горечь... Но герцогу нужен законный сын, и Корвин не успокоится, он не понимает, только смотрит на нее тяжелым взглядом и говорит, что нужно чаще пытаться, что они еще молодые, а сам тайком ходил к белой ведьме. Словно та может вылечить от нелюбви!

В спальне было холодно, служанка забыла принести жаровню, простыни напитались влагой и неприятно холодили кожу. Она неудачно легла, голова уперлась в деревянную спинку кровати, но Тэйрин боялась шевельнуться. Было больно, но стоит двинуться или издать хоть звук — и станет нестерпимо. Корвин брал ее яростно, жестоко, изливая вместе с семенем бессильный гнев, ревнивую память и страх потери. Потом он засыпал, отодвинувшись на край постели, повернувшись к жене спиной, а она плакала беззвучно, чтобы не разбудить, а утром запудривала синяки на запястьях и шее, стараясь не замечать сочувственный взгляд служанки.

Должно быть, он не мог иначе, но каждая ночь убивала те жалкие остатки любви, что еще оставались в ее памяти. И даже самой себе девушка боялась признаться, что уже не хочет, чтобы все стало "как раньше", а мечтает только об одном — вернуться домой. Но у нее больше нет ни дома, ни отца — "как раньше" не будет уже никогда.

И тогда она спускалась к морю, скинув платье, обнаженная, заходила в воду. Соленые волны смывали слезы, очищали тело от невидимой грязи, глиняной коркой застывшей на коже, придавали силы. Море единственное осталось неизменным, люди, даже самые близкие, могут предать, уйти, солгать, и только волны будут вечно биться о скалы, прилив чередоваться с отливом. Морю можно верить. Пожалуй, море — единственное, что все еще объединяло ее с Корвином. Море и умирающая надежда.

* * *

Весна наконец-то вступила в свои права, вода прогрелась, в розарии распустились бархатные розы, когда Тэйрин убедилась, что Корвин добился цели. Служанки наперебой поздравляли госпожу, с благоговением передавая друг другу тазик для умывания, над которым герцогиню настигло утреннее недомогание, а молодая женщина, сцепив пальцы в замок, пыталась привести мысли в порядок. У них будет ребенок, но не это главное — теперь Корвин оставит ее в покое. Найдет себе любовницу, как принято в знатных семьях, когда супруга в положении. Свободна, наконец-то свободна! Но почему же от этого так болезненно ноет сердце?

Приведя себя в порядок, Тэйрин спустилась к завтраку. Герцог редко составлял ей компанию по утрам, он вставал раньше и возвращался только к вечеру, а на вилле она порой неделями оставалась в одиночестве. Но сегодня она услышала знакомые шаги — каблуки звонко стучали по мраморным плитам, Корвин вбежал в залу, лакей едва успел распахнуть дверь. Неужели служанки проболтались? Нет, они бы не посмели. Девушка подняла голову и глянула на мужа — как давно она не видела на его лице этой беззаботной улыбки... с той самой ночи... С тех пор он если и улыбался, то вымученно, силком растягивая уголки губ в кривую ухмылку.

— Тэйрин! — Его голос звенел от возбуждения, — король! Король прислал письмо. Он одобряет мою дальновидность, считает, что за огненным порошком — будущее, и что я оказал империи великую услугу, сохранив рецепт!

Девушка медленно кивнула, чувствуя, что на глаза против воли наворачиваются слезы — это полное и безоговорочное прощение! Теперь даже Чанг не посмеет тронуть Корвина, раз сам король не увидел в действиях герцога Квэ-Эро измены, а напротив, похвалил. Но радость смешалась с болью — все было напрасно, они разбили свою жизнь из-за мыльного пузыря! Стоило только подождать год, да что там год, пару месяцев! Но кто мог знать, что король вернется! Во всей империи в это верила одна наместница, за что ее и почитали блаженной. Она прикусила губу — каждому воздается по его вере: Саломэ верила, они — нет, теперь бывшая наместница счастлива с любимым, а им слишком поздно склеивать разбитый витраж. А Корвин продолжал:

— Король хочет, чтобы я восстановил производство порошка, но уже всерьез, не тайком в амбаре, а чтобы хватило на всю армию. Он отправил в Квэ-Эро Хранителя, чтобы все устроить. Его надо принять как должно.

— Но Леара Аэллина ведь убили, — неуверенно возразила Тэйрин, не успев сообразить, что речь идет о новом Хранителе.

— Не убили, а казнили, — быстро поправил жену Корвин, пожалуй, слишком быстро, — но у него ведь был ученик. Король настоящий рыцарь, казнил преступника, но сделал его ученика Хранителем, — И Тэйрин снова кивнула, соглашаясь:

— Да, король — благороден, а вот ученик этот, должно быть, та еще дрянь, — подобные выражения не подходили благородной даме, но Тэйрин не знала, как по-другому обозначить человека, что целует руку, убившую его наставника. А ведь говорят, будто покойный Хранитель подобрал своего ученика на улице!

Корвин, нахмурив брови, посмотрел на жену, и в его глазах она снова заметила отголосок знакомого страха. Королевское прощение ничего не изменило, единожды сломавшийся уже не будет цельным, министр государственного спокойствия был прав. Неблагонадежный герцог теперь до конца жизни будет бояться собственной тени. Она грустно усмехнулась:

— Я встречу его по всем правилам этикета, не беспокойся. Лучшие вина, красивые служанки и мягкая постель. И еще одно, пока ты не ушел по делам — я жду ребенка.

У Корвина запылали щеки. Он ждал этого известия последние два года, страшась, что боги карают его за слабость и трусость бесплодием, то презирая себя, то обвиняя во всем ее, почти уже потерял надежду, и вот, свершилось, в тот самый день, когда король снял их с крючка. Он подошел к жене, положил руки ей на плечи, осторожно, едва касаясь, и тихо-тихо, так, что сам едва расслышал, прошептал:

— Это знак, девочка, знак свыше. Нас простил не только король. Можно жить дальше, словно ничего не было, понимаешь? Заново!

Тэйрин прижалась к Корвину, жадно впитывая тепло его ладоней. Заново, с чистого листа. Но на пергаменте всегда остаются следы, как ни скреби. Он пока еще не понимает, но поймет, а пока можно молча стоять в теплом кольце его рук, закрыть глаза и на короткий миг поверить, что и та ночь, и все последующие ночи — всего лишь дурной сон.

8

Богатство правителей Ойстахэ объясняли по-разному: кто-то говорил, что они заветное слово знают, от которого вода вином становится, а глина — золотом, другие уточняли, что вовсе и не глина, а дерьмо коровье, потому и пахнет от герцога так, что при дворе его не принимают, и домосед он не по своей воле. Третьи, вполголоса, рассказывали, что нет никакого заветного слова, а золото они из крови варят, причем детской, и все золото в Ойстахэ проклятое, его надо на алтаре Эарнира от скверны очищать, а еще лучше выменивать, чтобы проклятье на себя не перетянуть. Рассказывали также, что король Элиан в свое время наложил на тогдашнего лорда Уннэр заклятье, чтобы он золото только из своей крови делать мог, потому герцоги и плодят бастардов направо и налево, да и жены у них каждый год рожают, чтобы побольше крови на золото из детей выпустить.

Но слухи ходили больше по деревням, а купцы точно знали, откуда в герцогскую казну золото стекается — из их карманов. Через Ойстахэ проходили основные торговые пути, и так уж издавна повелось, что в лесах, занимавших половину герцогства, жили неуловимые разбойники. Никак их вывести не могли, одного лишь боялись лесные тати — герцогской дружины. Наймешь людей герцога караван охранять, разбойники и носа из лесу не высунут, а попробуешь без охраны на авось проскочить, или со своими молодцами поехать — тут же набегут и по миру пустят.

Вот так и получалось, что дорожную пошлину приходилось платить дважды — сперва в казну, а потом за охрану. Делать нечего, ворчали, ругались, но платили — герцог меру знал, цены не задирал, дороги держал в порядке, несколько раз в год прочесывал лес и вешал пару-тройку головорезов, что, впрочем, не помогало — разбойники в лесах Ойстахэ плодились, как грибы.

Но если насчет способа изготовления золота мнения расходились, то в одном спорщики были согласны — нынешний герцог, Алестар Уннэр, ухитрился обмануть самого Келиана, чернокрылого бога смерти. Девятый десяток разменял, а помирать не собирается, недавно в пятый раз женился на молоденькой, года не прошло, а жена сына родила. Так герцог еще и недоволен был — говорит, зачем мне еще один мальчишка, на всех земли не хватит, и без того целая орава наследничков. В следующий раз дочь роди, да красавицу, чтобы замуж без приданого взяли!

В свои восемьдесят три года герцог Алестар ни в чем себе не отказывал — ни в еде, ни в вине, ни в женщинах, а к целителю обращался исключительно для борьбы с последствиями чревоугодия. Казалось, что смерть и впрямь забыла про хитрого лиса — его сын-наследник порой казался старше отца, а уж болел точно чаще.

Обычно в знатных семьях наследник ждет не дождется, когда наконец зажившийся на свете батюшка отправится в иной, лучший мир, но Алестару и в этом повезло — его многочисленное потомство к отцу относилось с неизменным уважением и любовью, поскольку тот, хоть и ворчал, что находится на грани разорения, денег на детей не жалел, нарушая тем самым семейную традицию.

Возвращение короля застало старого герцога врасплох, и на некоторое время дороги Ойстахэ стали самыми безопасными в империи, как в старинных легендах о золотом веке, когда обнаженная девушка с кувшином золота на голове могла спокойно пройти через лесную чащу, взбреди ей в голову подобная блажь. Но король не проявил никакого интереса к Ойстахэ, и постепенно все вернулось на свои места, хотя на душе у герцога кошки скреблись — печальный пример Суэрсена кого угодно заставил бы задуматься. Король преподал лордам хороший урок, и герцог Ойстахэ понял, как опасно вызывать гнев его величества. Беда в том, что на этот раз он не видел другого выхода. Разорять собственные земли не менее опасно, не говоря уже о собственной казне.

Герцог восседал в кресле на возвышении, укрытый меховым одеялом, за спинкой кресла стоял секретарь, вооружившийся карандашом и бумагой — на здоровье лорд Алестар не жаловался, разве что ноги зябли, а вот память последнее время стала его подводить. Пришлось взять обученного скорописи клерка, чтобы ничего не упускать из виду.

Представитель купеческой гильдии переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки — холеные, давно не знавшие работы, унизанные перстнями. Наконец, он судорожно сцепил пальцы, и, откашлявшись, продолжил речь:

— Вот так и получается, ваше сиятельство, что пришлые всю торговлю на себя перетянули, да и ремесла те, что попроще, все к чужакам перешли. Они цены сбивают, одним днем живут! Разве можно так? Король, вестимо, мудрый, да вот как-то оно все криво выходит, уж не знаем, и что делать, — последняя фраза была рискованной — герцог не упускал возможности высказать верность его величеству и восхищался дальновидными решениями короля каждый раз, когда было кому услышать.

А все ж таки пришлось высказаться, терпение лопнуло: до разорения купцам в Ойстахэ было еще далеко, даже с новыми порядками, но если оставить все, как есть — убытки неизбежны. Почтенное купечество не привыкло плясать под чужую дудку. Раньше цены устанавливали на собрании гильдии, чтобы и по совести, и в накладе не остаться. Покупателей друг у друга переманивать, товар похуже подсунуть, выгодную партию под носом перехватить — это случалось, но границы знали, да и боялись — пусть даже ты можешь себе позволить цену на ткань, скажем, в три раза сбить, но выгонят из гильдии, куда потом с этой тканью денешься? Разве что в Кавдн везти, да и то слухи быстрее ветра разносятся, ни один капитан взять груз не согласится.

Как указ огласили, все прахом рассыпалось — мало того, что чужаки пришли, так и свои, втихомолку, промышлять начали. На словах сокрушаются, а на деле скупают по дешевке все, что под руку подвернется, да придерживают на складах, выжидают, как дело обернется. Дошло уже до того, что в торговый день на рынке полные ряды, а никто покупать не хочет, ждут, когда цены упадут. А пришлые нахрапом лезут, лавки открывают, караваны снаряжают, ничего не боятся. И станки эти треклятые, и откуда только их выкопали! Раньше списки были, все знали, что можно, а чего нельзя. Теперь привезли самых разных, смотреть и то страшно, жрецы ходят, плюются, но возразить не смеют — королевская воля. Только на одно решились — от тех хозяев, что новые станки поставили, пожертвования на храм не принимают.

Крестьяне в город повалили, в новых мастерских рабочие руки нужны, продукты сразу подорожали, и жилье, по улицам днем не пройдешь, а ночью — не выйдешь. Работа оказалась не из легких, платили мало, вот многие и решили, что кошельки у прохожих стричь или собой торговать куда как прибыльнее. Вокруг городских стен вырос целый квартал глиняных трущоб, стражники туда носу не казали — мол, что за стенами, то не наше дело. А храмовые целители только качали головами и советовали богатым клиентам увозить семьи в деревенские поместья, пока еще не поздно.

Все это бывший глава купеческой гильдии Ойстахэ мог рассказать герцогу, но не поведал и половины, не было нужды — говорили, что в провинции чихнуть нельзя, чтобы прознатчик старого лиса не пожелал здоровья. Герцог знал, но ничего не предпринимал, и его бездействие вынуждало к тому же купцов. Пойти сразу и против короля, и против лорда Алестара они не смели. Почтенный Кэрон решил обратиться к герцогу на свой страх и риск.

Престарелый герцог слушал молча, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, со стороны казалось, что он утомился долгой речью и задремал, но веки предательски подрагивали — хитрый лис думал, как в очередной раз погулять на двух свадьбах сразу и не подпалить при этом шкурку. Купец ждал, не осмеливаясь даже кашлянуть, секретарь отложил карандаш и взял чистый лист — свои речи герцог велел записывать наравне с чужими, даже более тщательно.

Наконец, Алестар заговорил, медленно, вдумчиво, словно рассуждая вслух:

— Король разрешил свободную торговлю и распустил торговые гильдии, а воля его величества священна. Но разве указ короля мешает уважаемым людям собраться, нет, не в гильдию, и не в цех, а просто собраться и решить, с кем они хотят торговать, а с кем не желают, чьи товары будут покупать, а чьи нет? Если уважаемые люди опасаются рисковать и иметь дело с незнакомцами ради сиюминутной выгоды, то можно ли винить их за разумную осторожность? Если купец предпочитает покупать ткань у того мастера, у отца которого покупал его отец, он в своем праве, не так ли? Нет, я не обвиню такого купца в нарушении королевской воли. И если пришлый умелец не сможет купить землю, чтобы построить мастерскую, или снять лавку, разве нарушили владелец земли и хозяин дома королевский указ? У свободы, как у монеты — две стороны, — герцог откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, снова погрузившись в полудрему. Аудиенция закончилась.

* * *

— Нет, уважаемый, на бумаге ясно написано — срок аренды три месяца и восемь дней. Завтра истекает, извольте освободить лавку.

— Но как же так, мы же договаривались, каждые три месяца перезаключать заново, чтобы налог был меньше!

— Обстоятельства, обстоятельства, все меняется. Сын у меня женится, ему дом нужен. Уж извините, господин Карстен, но придется вам для своей посуды другое место подыскать.

— Я заплачу больше!

— Да что я, живоглот какой? Мне лишнего не нужно, своего хватает. Два дня у вас, чтобы выехать, а не то со стражей приду.

* * *

— Но вы же брали у меня предыдущую партию ткани, и остались довольны!

— Брал, брал, хорошая ткань, крепкая, но коричневая. А мне теперь красная нужна. В этом сезоне красный в моде.

— Но у меня есть красная!

— Да откуда ж мне знать, что у вас есть, вы в нашем деле человек новый, я уж по старинке, где всегда брал, там и закупил.

— Но моя ткань дешевле!

— А я за дешевизной не гонюсь, слава Семерым, не бедствую, могу честную цену за хороший товар заплатить, не разорюсь. Вы, мастер Торион, хоть и нездешний, а человек хороший, дам вам добрый совет — ищите счастья в других краях, у нас здесь народ осторожный, чужаков опасается.

* * *

— Дружина герцога не охраняет караваны частных лиц, господин Крум, вас ввели в заблуждение. Возьмите наемников, на рынке сейчас большой выбор после королевского указа, гильдию ведь распустили. И советую не скупиться — в лесах опять неспокойно.

— Но как же так, капитан?! Только вчера ушел обоз под охраной ваших людей!

— Вы ошибаетесь. Дружинники иногда путешествуют с торговыми караванами по служебной надобности, но ни о какой охране не идет речи. У нас достаточно других дел. Всего хорошего.

9

Солнечные весенние дни королева проводила в оранжерее, в окружении цветущих персиковых деревьев. Фрейлины укутывали ноги ее величества пледом, раскладывали на маленьком столике рукоделие и умирали от скуки. После рождения наследника Саломэ долго болела, а, выздоровев, утратила всякий интерес к жизни двора. Первое время король желал, чтобы его жена принимала участие в торжественных церемониях и увеселениях, но та отговаривалась слабостью, и постепенно он перестал настаивать.

Отношения между супругами нельзя было назвать плохими, скорее — не существующими. Они даже виделись не каждый день. Саломэ больше не могла рожать, а значит, и делить с королем ложе. Белые ведьмы, без всякого сомнения, могли помочь этой беде, но Саломэ не обращалась за помощью. Первое время она не хотела признавать, что наконец-то чувствует себя освобожденной, но однажды осознав, смирилась. Любовь, если то, что она испытывала к королю, можно было так назвать, умерла.

Теперь Саломэ даже не знала, любила ли она когда-нибудь Элиана, или пала жертвой наваждения. А может быть, она сама наложила на себя заклятье, желая особой судьбы? Уже не узнаешь, да и какая разница? Король отнял у нее все — дружбу, любовь, надежду, власть, даже новорожденного сына. Встав с постели, она обнаружила, что мальчика окружают няньки, кормилицы, целители, придворные — для матери в этой толпе просто не нашлось места. Да и не готова она была к материнству, откуда ей, дважды девственной, понимать, что значит произвести на свет жизнь? Она ведь даже родить сама не смогла.

У бывшей наместницы осталось только хрупкое молоденькое деревце, выросшее из персика, что оставил ей на прощание Леар, да сочувственный взгляд министра государственного спокойствия. Господин Чанг, словно и не заметив, что от Саломэ осталась бледная тень, каждый день навещал королеву, рассказывал ей о положении дел в империи, показывал последние указы, доклады министров, иногда, под настроение, делился сплетнями. Она не слушала, рассеянно кивала, не отводя взгляда от деревьев, но Чанг упрямо продолжал приходить.

Однажды утром, вместо папки с бумагами он принес белый плащ:

— Одевайтесь, ваше величество. Сегодня вы едете на службу в храм Эарнира, а после службы будете раздавать милостыню нуждающимся. Собственноручно.

Саломэ непонимающе посмотрела на него — в бытность наместницей, она выделила часть личных средств на помощь нуждающимся, и сама часто приходила в лечебницу для бедных, или раздавала хлеб после храмовой службы. Предыдущая наместница, Энрисса, ограничивалась пожертвованиями, на собственноручное милосердие у нее не было времени. Зато Саломэ любили в народе, и прозвище "Светлая" она носила по заслугам. После возвращения короля все изменилось: казначей исправно выплачивал деньги жрецам, от имени королевы раздавали хлеб и дважды в год — ношеную одежду, но сама Саломэ давно уже не покидала дворца. Она удивленно приподняла брови:

— Во дворце есть часовня.

— Есть, но вы ей не пользуетесь.

— Вы что же, озаботились спасением моей души? — Она попыталась рассердиться, но не смогла.

— Нет, вашей репутации. Вас любят в народе, ваше величество, а народная любовь как затухающий огонь в очаге — нужно постоянно подкладывать дрова.

— У народа есть король, пусть любят его.

Чанг придвинулся вплотную, ближе, чем позволял этикет:

— Сегодня короля любят, завтра — кто знает, что произойдет? Мы живем во время перемен, ваше величество, а в такие времена душа жаждет чего-нибудь надежного и неизменного. Наместницы правили империей больше тысячи лет, и никакой король не перечеркнет этих столетий. Посему извольте одеться и следовать за мной.

— Но я не хочу!

— Это прекрасно. Если вы все еще способны "не хотеть", то рано или поздно к вам вернется противоположное умение. Известно ли вам, что в Суэрсене, под непосредственным управлением Короны, начался голод? Королева, прославившаяся по всей империи щедростью и милосердием, может себе позволить накормить своих подданных. Никому другому король не разрешит вмешаться. Но если вы предпочитаете созерцать яблони в цвету, не смею вам мешать.

Саломэ грустно улыбнулась:

— Это персики, господин Чанг. А в остальном вы правы. Подайте мне плащ.

* * *

Бывшая наместница с интересом смотрела в окно кареты, отодвинув занавеску. Сурем изменился, настолько, что она не узнавала знакомых с детства улиц. Старый город перестраивался — на месте серых купеческих домов возводили новые, в три-четыре этажа, вызывающе яркие, из красного кирпича, с широкими фасадами, большими прозрачными окнами, едва прикрытыми тонкими занавесями. В окна выглядывали девушки в цветных корсажах — синих, желтых, алых, украшенных лентами, словно петушиные хвосты. Еще не так давно для купеческой дочери или жены немыслимо было вот так выглядывать в окно, а яркие платья носили непотребные девки, чтобы их не путали с приличными девушками.

На узких улицах безуспешно пытались разъехаться груженые подводы, аляповато разукрашенные кареты, закрытые носилки. Отчаянные пешеходы протискивались между лошадьми. В воздухе стоял терпкий запах навоза, но куда-то пропали сточные канавы, по весне журчавшие веселыми, хоть и зловонными ручьями вдоль мостовых. Отследив взгляд Саломэ, Чанг пояснил:

— В Суреме наконец-то проложили закрытые трубы для нечистот, ваше величество. По личному приказу короля. А в одном из пригородов построили королевскую мастерскую, где эти нечистоты собирают, выпаривают и производят селитру.

— Но зачем?!

— За тем же, зачем в Ойстахэ вырубают леса, сплавляют в Квэ-Эро, а там пережигают на уголь. Серу добывают в самом Квэ-Эро, из морской соли.

Саломэ ничего не понимала: сера, селитра, древесный уголь, королевский указ... зачем это все Элиану? Почему король озабочен городскими нечистотами? А леса в Ойстахэ — герцог будет ох как недоволен. Чанг продолжил:

— Огненный порошок, ваше величество. И бомбарды, их уже начали отливать в Суэрсене, на рудниках. Не самое подходящее место, на мой взгляд, но королю виднее. Король собирается полностью перевооружить армию — большие бомбарды, для штурма крепостных стен, маленькие, ручные, для ближнего боя, зажигательные снаряды, начиненные огненным порошком — неисчерпаемые возможности. Военачальник Тейвор едва не отправился к Творцу от радости, когда король огласил свою волю. К сожалению, пришлось ввести новый военный налог, но его величество не сомневается, что подданные с радостью заплатят за будущее величие.

Саломэ нахмурилась:

— Армию? Но как же дворянские дружины?

Чанг довольно улыбнулся — Саломэ Светлой по-прежнему далеко оставалось до Энриссы Златовласой, но чему-то годы на троне и усилия господина министра ее все же научили. Он ждал этого вопроса:

— А дружинам огненный порошок не полагается. Речь ведь идет о величии империи. Зато лордам полагается собрать новый налог и отправить его в Сурем.

— Но ведь они взбунтуются! Неужели король не понимает?

— Непременно. Хотя я бы на их месте не стал. Замок первого же бунтовщика разнесут на куски новыми бомбардами, после чего остальные надолго задумаются. И будут думать, пока не раздобудут огненный порошок и не отольют свои бомбарды. После чего начнется междоусобная война, империя рухнет, новое оружие разойдется по всему свету, войны станут настолько смертоносны и разрушительны, что род человеческий сметет себя с лица земли. Или же мудрые правители вовремя прозреют и остановят кровопролитие. И тогда начнется кропотливый труд по восстановлению развалин.

У Саломэ дрожали губы, она не знала, что сказать. Элиан не может быть настолько слеп! Должно быть, он знает что-то неизвестное министру. Зачем ему своими руками разрушать страну, которую он создал?! Чанг накрыл ее ладонь своей:

— Не расстраивайтесь так, ваше величество. Империя рухнет не завтра и не послезавтра, время еще есть. Да и потом, все не так плохо — посмотрите по сторонам: Сурем не узнать, и другие города тоже. Свободная торговля, роспуск цехов, новые станки — каждый, у кого есть голова на плечах или умелые руки, преуспевает и молится за здоровье короля Элиана. К сожалению, голова и руки есть не у всех. И этим несчастным в новой жизни остается только умирать от голода.

— Но если все вокруг преуспевают, казна полна, почему нельзя помочь этим людям?

— Потому что королю нужны деньги на армию, на строительство, на новые станки, на школы, на множество других, не менее важных идей. Кормить голодных и лечить убогих в интересы короля не входит, этим занимаются храмы и займетесь вы. Я хочу, чтобы все, от лордов, до последних побирушек, знали, что Саломэ Светлая по-прежнему любит свой народ и делает все для его благополучия.

Саломэ откинулась на спинку сиденья, и замолчала. Ей нужно было подумать над тем, что сказал министр, а самое главное, над тем, о чем он умолчал. И это, несказанное, но скользившее в каждом слове, заставило ее съежиться от холода в теплый солнечный день. Король погубит империю. Империю, которую она клялась охранять, но ведь клялась его именем!

* * *

Возле храма Эарнира толпились нищие. Жрецы, по старому обычаю, раздавали хлеб перед службой, чтобы никто не мог сказать, будто Эарнир требует благодарности за свои дары. Карета остановилась, и министр помог ей выйти. Она рассматривала толпу — привычные взгляду нищие в грязных лохмотьях оказались в меньшинстве. В очереди стояли прилично одетые люди, в ношенной, но добротной одежде, на хорошей ткани пятнами выделались холщевые заплаты. Стояли целыми семьями, с женами, старыми родителями, необычно молчаливыми бледными ребятишками. Получив хлеб, съедали его сразу же, отойдя в сторону, аккуратно подбирали крошки, но второй раз в очередь не становились, шли в храм. Нищие в лохмотьях горланили, толкались, сплетничали, размахивая руками, эти стояли молча, не отрываясь глядели в землю, даже дети. Было видно, что им стыдно.

— Эарнир Милосердный, что же это такое?!

— Это те самые люди, что не смогли преуспеть в новые времена. Середнячки, жившие своим трудом, без накоплений и подмастерьев. Цеха и гильдии их защищали, а свобода привела на паперть. Есть и крестьяне, они пришли в город в надежде найти работу, продали хозяйство, у кого было, у кого не было, просто ушли, собрав последние гроши. Многим повезло, рабочие руки были нарасхват, здесь те, на кого везенья не хватило. Самые робкие и честные, остальные грабят почтенных горожан, девушки разошлись по притонам — деревенских неохотно берут в прислугу.

— Но почему они не возвращаются назад?

— Кому-то некуда, остальным стыдно, да и потом, всегда остается надежда, что не сегодня, так завтра, не завтра, так через день, через два, они все-таки найдут работу и разбогатеют. Когда надежда закончится — начнутся городские бунты.

— Они должны вернуться домой, если они сами не понимают, то нужно издать указ. Для их собственного блага!

Чанг неопределенно пожал плечами:

— Его величество считает, что свобода — главное и единственное благо, необходимое его подданным. В том числе и свобода умереть голодной смертью.

Саломэ решительно прошла вперед, поздоровалась со жрецами, раздававшими хлеб, и скинув плащ на ступени, пододвинула к себе корзину. По толпе пронесся шорох: "Наместница! Наместница!" Очередь замедлилась, каждому хотелось получше разглядеть Саломэ. Она раздавала круглые, еще теплые караваи хлеба в протянутые руки, разговаривала с людьми, спрашивала их имена, гладила детей по встрепанным макушкам. Рассказывали ей одно и то же: как цех распустили, так пришлые в новом городе лавки открыли, продают задешево, работают быстро, первое время держались как-то на старых запасах, цены снижали, но разве за ними угонишься? Вот, свояк на месяц пустил пожить в сарай, а потом хоть по миру иди — работу уже не найдешь, все места крестьяне заняли, им гроши платят, а они рады.

И у крестьян была одна история на всех, столь же нерадостная: сосед прошлым летом в город ушел, потом к старикам своим приезжал, рассказывал, что не хуже короля живет, большой кошель купил, в старый монеты не вмещались. Ну, я послушал-послушал, аренду на этот год платить не стал, в город подался. А работы-то и нету, в том году была, да вся вышла, в мастерских станки новые поставили, им теперь вдесятеро меньше людей надо, даже тех, кого раньше брали, на улицу выгоняют. А назад не вернешься, платить за землю нечем.

Корзины опустели, началась служба. Жрецы пели хвалу Эарниру Милосердному и Эарнире Животворящей, опьяняюще пахли первые весенние цветы, в лазуритовых вазах стояли зеленые ветки с только что распустившимися почками. Не было только самого главного, переполняющего душу радостного ожидания лучшего, светлой надежды, что Саломэ раньше всегда испытывала во время службы. Может быть, это потому, что она больше не белая ведьма и сила бога не течет в ее крови? Или же... об этом не хотелось даже думать... Эарнир покинул свой храм и не слышит ни молитв, ни песнопений.

Она обернулась и глянула на Чанга — но лицо министра хранило обычную невозмутимость. Бесполезно спрашивать, он даже не поймет, о чем она говорит. С такими, как господин министр, боги не разговаривают. И, быть может, это к лучшему, голоса Семерых порой слишком совпадают с голосом совести, а совестливые министры долго не живут, это Саломэ успела понять за годы правления. Служба закончилась, к наместнице подошла величавая полная женщина в синей хламиде и венке из ивовых ветвей — старшая храмовая целительница:

— Мы рады снова видеть ваше величество в добром здравии.

Саломэ расслышала упрек в ее голосе и, кашлянув от смущения, ответила:

— Я долго болела, но теперь буду приходить в Храм каждую неделю, как раньше. И прикажу увеличить пожертвования, я даже не думала, что так много людей нуждается, ведь империя процветает.

— Да, ваше величество, империя процветает, но не все жители разделяют это процветание. Ваша помощь для нас бесценна, не сомневаюсь, что богатые люди последуют вашему примеру и начнут жертвовать щедрее. Те, кто разбогател недавно, еще не знают, что отданное Эарниру возвращается с троицей. Они сами еще не наелись досыта, где и им делиться с другими.

— Я подумаю, что можно сделать. Все, чем могу помочь — только скажите.

Целительница поджала губы, словно раздумывая, стоит ли говорить открыто, но заметила легкий утвердительный кивок министра и решилась:

— Ваше величество, хлеб могут пожертвовать и другие люди, но есть то, что способны сделать только вы. Мы в отчаянье, признаюсь честно. Король, в своем стремлении сделать жизнь простых людей лучше, поторопился. Указ о свободном занятии ремеслами включает и лекарей. Теперь любому шарлатану позволено лечить чем захочет, хоть листьями лопуха, хоть коровьим навозом, а мы ничего не можем сделать! После такого лечения люди зачастую умирают, или попадают к нам, когда уже слишком поздно. И это еще не самое страшное, — она понизила голос, — колдуны и ворожеи теперь без всякого стеснения творят свои обряды! И лечат они не именем Эарнира! В прошлом месяце Псы Хейнара арестовали троих, но были вынуждены отпустить, так как за руку на поклонении Проклятому не поймали, а закон разрешает лечить, как угодно. Умоляю вас, объясните королю, что есть разница между целительством и лепкой горшков! От кривого горшка большой беды не будет, а от таких "лекарей" люди умирают или губят свои души, сами того не понимая. Ведь если король позволил, значит, ничего дурного в том быть не может!

У Саломэ побелели губы — объяснить королю! Словно тот станет ее слушать! После рождения наследника она превратилась в пустое место, Элиан, должно быть, и не помнит про ее существование. Министр прав, у нее есть долг, и пренебрегать им — преступно. Если так пойдет дальше, скоро вернутся времена Саломэ Темной и на месте храма Эарнира возведут храм Ареда. Все начинается с мелочей:

— Я поговорю с его величеством при первой же возможности.

Возвращались они в молчании. Саломэ больше не отодвигала занавеску, она увидела достаточно. Если то, что творит король, благо, то почему так много людей страдают? И можно ли оправдать их страдания тем, что другие преуспевают? Она и раньше знала, что нельзя осчастливить всех сразу и за благополучие одних так или иначе платят другие, но не слишком ли мало стало первых и не слишком ли много вторых?

Они уже подъезжали к дворцу, когда Чанг заметил:

— Король не станет отменять указ о свободе ремесел. Но закон можно обойти. Пускай по-прежнему любой человек имеет право заниматься целительством, не пройдя обучения в храмовой школе. Но только при условии, что докажет свои знания и умения и получит разрешение от храма. Поскольку исцеляют именем Эарнира, это никак не ущемляет свободу ремесла, а всего лишь сохраняет право бога наделять благословенным умением своих избранников. На божественные права король посягать не станет, — "пока не станет" — уточнил министр про себя. На сегодня с бедной девочки хватит откровений.

* * *

Лерик знал подлинную цену и своему титулу, и своим знаниям, но, несмотря на это, ему было приятно. Не каждый день старший дознаватель Хейнара приходит к тебе за помощью:

— Моя просьба может показаться вам странной, Хранитель, но, поверьте, речь идет не просто о доступе к библиотечным архивам.

— Доступ у вас есть и так, без ограничений. Да и ваши собственные архивы немногим уступают здешним.

— Увы, уступают. Мне необходимо свободно бывать в библиотеке и при дворе, не вызывая подозрений. Для этого я должен перестать быть служителем Хейнара, — Реймон усмехнулся, — нас опасаются порой даже те, у кого на это нет причин.

Лерик глубоко вздохнул:

— Но если я сейчас возьму вас в ученики, то что я буду делать потом, когда мне действительно понадобится преемник?

Жрец улыбнулся:

— Полно, Хранитель, — он нарочито подчеркнул это слово, — вас ведь не это волнует. Что вам до библиотеки и законов империи? Вы хотите знать, что мне на самом деле здесь нужно.

— И не только я. Внезапный зов Аммерта — хорошая сказка для простых людей. Но что я должен сказать королю и...

— ... И министру государственного спокойствия. Ту же самую сказку. Разумеется, они не поверят. Но выбор ученика — право Хранителя. Если король признал это право за Леаром Аэллином, то уж тем более, признает за вами.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— И пока что не отвечу. Поверьте, есть знания, от которых происходят только беды. Я всего лишь исполняю свой долг.

Лерик надолго замолчал. Он знал, в чем заключается долг Псов Хейнара. Они искореняют скверну Ареда, оставшуюся в мире после пленения Темного. Но вот уже сотни лет, как они выискивают скверну по деревням и приграничным поселениям. В столице, где храмов Семерых больше, чем прихожан, а уж тем более в королевском дворце, Ареду делать нечего. Здесь и без него творят достаточно зла.

Но он всего лишь уличный мальчишка, в чью голову предыдущий Хранитель успел вбить немного знаний. Что ему известно о Проклятом, кроме страшных историй, да скупых строчек исторических хроник времен Саломэ Темной? Он не имеет права мешать стражу Хейнара. Да и потом, разве это не приятно, указать королю, что не все в его власти? А вот министру придется сказать правду. Но с господином Чангом его новоявленный ученик пусть разбирается сам.

— Хорошо. Если это действительно нужно для вашего дела, то я не вправе мешать. Я только хочу знать, когда придет время, чем я могу помочь.

Реймон кивнул. Когда придет время — тогда и будет видно. Он искренне надеялся, что ошибся, и помощь не понадобится. Но если он прав, а юноша и впрямь отмечен Аммертом, ведь не просто так же его Аэллин на улице подобрал, уж кто-кто, а Реймон не верил слухам про извращенные вкусы бывшего герцога Суэрсена, то он и в самом деле пригодится. Союз Истины и Знания — слабая защита от Проклятого, но лучше, чем ничего.

* * *

Тайная мечта Лерика хоть на миг увидеть короля Элиана в бессильном гневе не сбылась. Казалось, его вовсе не заинтересовало, что жрец, прослуживший Хейнару тридцать лет, внезапно услышал зов другого бога. Но Лерик не знал, что в тот же день, когда он объявил о своем выборе, министру государственного спокойствия приказали следить за новым учеником Хранителя. При дворе посмеялись над странным стечением обстоятельств, по которому ученик оказался в три раза старше учителя, но быстро нашли более интересную тему для сплетен.

Наместница, уединившаяся после рождения сына, вернулась в свет. И более того — проявила интерес к деяниям своего супруга. Занималась она, по большей части, благотворительностью, как и должно королеве, но старые придворные, помнившие еще Энриссу, находили в последней наместнице империи все больше и больше сходства с предшественницей.

Саломэ сумела убедить короля ввести экзамены для целителей, устроила сбор средств для помощи разорившимся мастерам Сурема, причем пожертвовать эти деньги заставила их более удачливых соперников. Новоявленные богачи были готовы заплатить сколько угодно за доступ ко двору. Их дочери и сестры стали фрейлинами, а личная казна ее величества наполнилась полновесными золотыми с чеканным профилем короля Элиана.

Королева блистала на балах, в неизменно белых одеждах, увенчанная драгоценной короной золотых волос. Царственных супругов все чаще видели вместе, говорили даже, что король вернулся на ложе жены, с небольшой помощью белых ведьм. Не смогла королева только одного — стать матерью своему единственному сыну. К принцу ее по-прежнему не допускали, кроме торжественных церемоний, да коротких визитов по утрам, в присутствии половины двора. У Элиана были свои планы на едва научившегося ходить наследника.

Вскоре после триумфального возвращения Саломэ, король вызвал к себе Хранителя. Лерик шел по коридору, неимоверным усилием воли заставляя себя держаться прямо, но колени предательски дрожали. Он твердил себе, что готов ко всему, но страх угнездился намного глубже доводов разума, в самой сердцевине души.

Но король и не собирался карать своевольного юнца. Он приветливо улыбнулся согнувшемуся в поклоне Хранителю и позволил ему сесть. Лерик как никогда чувствовал себя мышью в мышеловке, а король сменил улыбку на серьезное, отческое выражение лица:

— Я призвал вас, Хранитель, чтобы поручить вам самое ценное достояние империи. Своего сына. Он несомненно, еще мал, но чем раньше начнется обучение, тем лучше.

— Но, ваше величество, почему я?! — Лерик не понимал. Ведь король, несомненно, знает ему цену, так же, как и Чанг. Ненависть, даже трусливую, не скроешь. А уж после этой истории с "учеником", Элиан и вовсе должен быть в ярости, а он доверяет горе-хранителю воспитание своего единственного сына. Неужели он не понимает, что ребенок в таком возрасте все равно что воск в умелых руках скульптора — примет любую форму. Или же он настолько презирает Хранителя, что даже не боится?

Король пояснил:

— Я не хочу, чтобы моего сына учили седобородые старцы, закостеневшие в своей премудрости. Знание юности подвижно и изменчиво, пусть научится создавать новое, оценить старое он всегда успеет.

Лерик все равно не понимал — как будто нельзя найти среди служителей бога знания молодого жреца! Его ведь до сих пор так и не признали в храмовом совете, согласились, что новый Хранитель отмечен Аммертом, но не посвятили в сан. Но спорить с королем не стал. Только торжествующе рассмеялся в глубине души — Элиан пустил хорька в курятник, пусть теперь не ждет свежих яиц к завтраку.

Аудиенция закончилась, и Лерик отправился знакомиться с учеником и проводить первое занятие. Знать бы еще, чему, кроме "уа-уа" можно научить едва вставшего на ноги малыша... Хотя, какая разница, не всегда же принц будет младенцем. От осознания собственной власти слегка кружилась голова — пускай король всемогущ, а министр — всеведущ, будущее империи отныне в его руках.

10

Храм Эарнира напротив дворца графа Инваноса построили на удивление быстро — всего за пять месяцев. Люди собирались на строительство со всей провинции, да и соседи подтянулись, жили в палатках, работали бесплатно, душу вкладывая. Граф собрался оплатить постройку из собственных средств, но тратиться почти не пришлось, столько поступило пожертвований. Год назад храм святых мучеников Адана и Клэры освятили, и с тех пор в нем не переводились паломники.

О заступничестве просили чаще Адана — молодого жреца и при жизни считали святым, а на алтаре Клэры оставляли белые цветы, да приходили беременные женщины, молиться о благополучных родах. Никто уже и не помнил, что покойную графиню нельзя было назвать образцом материнства — молились искренне, от души. Верили, что женщина, родившая троих детей, не откажет в помощи.

Оценить всю иронию происходящего могла бы разве что вдовствующая графиня Глэдис — шлюха стала святой, покровительницей брака и материнства, а ее любовник — чудотворцем, но она удалилась в горную обитель Эарнира еще до того, как начали строить храм. Поначалу народ удивлялся — как это графиня новой невестке жить своим умом позволила, но когда молодой граф чудесным образом прозрел, решили, что это его матушка вымолила у бога жизни исцеление для единственного сына.

Если покойница Клэра заслужила народную любовь только после ужасной гибели на алтаре Ареда, то новую графиню полюбили сразу, хоть и женился на ней Эльвин слишком уж поспешно — сегодня траур закончился, а назавтра новую жену к алтарям повел. Но это нарушение приличий молодым быстро простили, уж больно по душе пришлась жителям Инваноса их новая леди.

Красавицей Рэйна не была, зато не брезговала простым людом и чтила местные обычаи, хоть и родилась в Суреме. Беднякам помогала от души, не просто кусок хлеба сунет или монету, а каждого выслушает, вникнет, найдет, как вызволить из беды. Графиня открыла две ремесленные школы одну для мальчиков, вторую — для девочек и наняла в три раза больше служанок, чем ей было нужно. Впрочем, девушки в замке не задерживались, быстро находили мужей, ведь по старому обычаю, о котором Клэра и думать забыла, хозяйка давала им хорошее приданое — корову, полотно и кухонную утварь.

Так что местные жители считали, что с возвращением короля, конечно, по всей империи благодать разлилась, но больше всего ее досталось Инваносу. И граф прозрел, и графиня — добрейшая душа, и даже свои святые заступники появились! Потому и новые указы короля восприняли настороженно — и так все хорошо, зачем что-то менять? Торговали купцы в своих гильдиях сотни лет, пусть и дальше торгуют. Негоже изменять делу предков. Если отец и дед землю пахали, то и внуку пахать богами предписано, если отец и дед торговали — то и внук пусть торгует. Так что закон — законом, а в Инваносе все шло по-старому. Каждый должен заниматься своим делом.

Граф, правда, пытался убедить мастеров поставить новые станки, даже обещал оплатить издержки первым, кто отважится, но никто не согласился. Поставишь станок, а работников куда девать? И что с товаром делать? Если из года в год продаешь сто штук сукна, то куда девать еще сто? Может, и найдешь покупателя, а если нет? Граф ведь все лишнее не скупит. Нет уж, они лучше по старинке, да и список запрещенных устройств жрецы составляют, а не король. Так что отмена отменой, а о душе забывать не следует.

Потерпев поражение в споре с мастерами, Эльвин решил убедить их собственным примером, и открыл свою мастерскую, выписав с островов станки. Но в самом Инваносе продавать ткань не стал, чтобы не сбивать цены. К чудачеству графа отнеслись снисходительно — пусть себе тешится, лишь бы был здоров, а время покажет, на чьей стороне правда.

* * *

Эльвин мог по праву считать себя счастливым человеком: к нему вернулось зрение, рядом была любимая женщина, король, рассмотрев повторное прошение, приказал провести прививки от черной потницы и одобрил дальнейшие опыты молодого графа. Будущее сверкало всеми красками, как цветы после дождя, и все же, он знал, что виновен.

В храме Эарнира ежедневно возносили хвалу богу исцеления, но Эльвин знал, кому обязан прозрением. И каждое утро в ужасе открывал глаза, страшась увидеть темноту. Далара предупредила его, что старинного снадобья не хватит надолго — слишком уж мало силы Проклятого осталось в мире. Проходили недели, месяцы — а он по-прежнему видел. И боялся теперь уже не столько ослепнуть снова, сколько сохранить зрение. Ведь если лекарство зависит от силы Ареда, это значит... Неудивительно, что у него под носом в жертву Ареду принесли его собственную жену!

Но был ли этот алтарь единственным? Быть может в этот самый миг чья-то кровь заливает черные камни, и благодаря этому он каждое утро встречает рассвет? Сомнения истерзали ему душу, и ни с кем, даже с Рэйной, он не мог поделиться этой мукой. Он боялся разрушить их хрупкое счастье, причинить ей боль. И если потом окажется, что он и в самом деле виновен, неведенье послужит ей защитой. Эльвин писал Даларе, но не получил ответа, а потом узнал, что эльфийку обвинили в государственной измене, и за ее голову назначена награда.

Тогда он отправил министру государственного спокойствия письмо, уверяя, что Далара невиновна, и он готов поручиться за нее перед любым судом. Ответ последовал незамедлительно, и прочитав письмо Чанга, Эльвин понял, что бессилен — никакого суда не будет, король лично решит судьбу Плетельщицы. Оставалось только надеяться, что эльфийку не найдут. Теперь он уже и не знал, такое ли несомненное благо возвращение короля.

* * *

Человека, стоявшего у окна в его кабинете, он узнал сразу, хотя видел его в последний раз много лет назад и не думал, что им доведется встретиться снова. Эльвин невольно вскинул руку, прикрывая лицо, хотя понимал, что от этого гостя нет защиты:

— Что тебе здесь нужно, Мэлин? — Братьев он не различал, но знал, что Ллин погиб в Квэ-Эро.

— Мне лично — ничего. Но у нас есть общая знакомая, и ей нужна твоя помощь. Если, конечно, ты не испугаешься, — в голосе звучала обидная насмешка. Мэлин помнил Эльвина с детства — оборка у маменькиной юбки, неженка, толком не знавший, с какой стороны у меча гарда. В те времена братьев мало волновали другие люди, но сплетни оседали в памяти сами собой, и теперь он без труда вытаскивал нужные воспоминания.

— У нас не может быть общих знакомых, — твердо возразил Эльвин. Он знал, что с семьей покойного Старниса все в порядке, но даже будь они в беде — принимать помощь от Мэлина бы не стали.

— Мы живем в изменчивом мире, — пожал плечами молодой человек, — недавно я встретил прекрасную мудрую эльфийку. Она настолько мудра, что умудрилась оказаться вне закона и в империи, и в Филесте. Теперь ее ищут повсюду, мы чудом добрались в твои края. И она почему-то уверена, что ты дашь ей убежище. Ах да, совсем забыл, эльфийка не одна — с ней маленький мальчик, сын. И его тоже нужно прятать. Ну так как, кузен?

Эльвин сжал губы: перед глазами стояло письмо Чанга, но он быстро подавил страх. Король, хоть и бессмертный эльф, так же может ошибаться, как и любой человек, а он в вину Далары не верит. И уж тем более не прогонит женщину с ребенком:

— Только ты мог подумать, что я не приму старого друга! Ты ведь не знаешь, что такое дружба. Я ее спрячу. Придется все рассказать Арно, он найдет для них укромное место. Не знаю, почему ты решил помочь Даларе, но здесь она в безопасности, а тебе лучше уйти.

Мэлин возразил:

— Арно уже прятал Старниса. Чем это кончилось, ты сам знаешь. Я никуда не уйду, пока не удостоверюсь, что ей нашли надежное убежище.

Эльвин возразил:

— Я не хочу видеть тебя в своих землях, после того, что ты сделал. Этому нет прощения.

— Тебе я ничего не сделал. Ты не в праве ни винить меня, ни прощать. И прежде чем так усердно меня прогонять, лучше подумай, как ты будешь ее прятать и от людей и от эльфов без моей помощи, и как быстро Чанг ее найдет. Эльфов ты, может, и обманешь, они в ваших краях не водятся, а вот министра — даже и не думай. У него прознатчики по всей империи. И не только — в Кавдне я едва успел отбить ее от людей Чанга. А заодно подумай, что тебе будет от нашего милостивого короля за укрывательство государственной преступницы. Хочешь разделить судьбу моего родича Аэллина?

— Ты пользуешься силой Ареда! Я не могу этого позволить, даже ради спасения жизни!

Мэлин пожал плечами — для него не было разницы, чью силу использовать, хоть Ареда, хоть Семерых, хоть самого Творца, но не объяснять же это Эльвину:

— Ты ошибаешься. Я маг Дейкар.

— Но король объявил огненных слугами Ареда!

— А Далару — изменницей. Ты очень избирательно веришь его обвинениям.

Эльвин вздохнул:

— Ты ведь тоже вне закона.

— Даже дважды — как Дейкар и как Аэллин, впрочем, погоди, уже трижды — еще и за укрывательство. Но не беспокойся, мне убежище не нужно. Я уйду, как только спрячу ее как следует.

* * *

Эльвина не обманули чары облика, которые Мэлин наложил на Далару — он узнал ее по голосу, по запаху, по шелесту юбки. Он ведь даже и не знал, как она выглядит — ослеп еще до личного знакомства. Но сама по себе личина была совершенна — лицо, волосы, овал лица, даже движения, никто бы не заподозрил эльфийку в этой громоздкой, расплывшейся после родов женщине средних лет. Таких располневших матрон в купеческих семьях по тринадцать на дюжину. А вот в мальчике, сидевшем у нее на коленях, несмотря на чары, проскальзывало что-то эльфийское. Проследив его взгляд, Мэлин развел руками:

— Ничего не могу сделать. И так каждый день подновляю заклятье. На нем ничего не держится. Но к детям обычно не приглядываются.

Далара спустила сына на пол и шагнула навстречу графу:

— Я не знаю, как отблагодарить вас, Эльвин. Помогать мне сейчас — очень опасно. Будь я одна, я бы никогда не поставила вас в такое положение. Но я должна спасти своего сына.

Эльвин недоуменно посмотрел на нее — даже если она преступница, при чем здесь ребенок? В империи не казнят детей за грехи отцов, они ведь не варвары! Он мог понять, что мать не хочет разлучаться с сыном, но разве не было бы для ребенка лучше отдать его родственникам на воспитание, а не таскать за собой через пол мира?

Далара словно прочитала его мысли:

— Элиан убьет его, Эльвин. Если вы даете нам убежище, то должны знать все. Мой сын — Аэллин и законный герцог Суэрсена. Его отец — Леар. Король приговорил его еще до рождения.

Мэлин провел рукой по лицу мальчика, остатки чар спали, и теперь Эльвин ясно видел фамильные черты Аэллинов, перемешавшиеся в ребенке с эльфийской кровью матери. От отца малышу досталась смуглая кожа, выступающие скулы и порывистость движений. От матери — медвяные волосы и прямой нос, а вот огромные золотистые глаза с фиолетовыми зрачками были его собственными, не похожими на родительские.

Пока Эльвин рассматривал мальчика, тот бросил на графа один быстрый взгляд и рассмеялся:

— У тебя солнышко в глазах!

— Ларион!

Далара подхватила сына на руки, в который раз пожалев, что няня для нее теперь недоступная роскошь. Сама она не заметила в глазах Эльвина ничего необычного, за исключением того, что прозрев больше года назад, он все еще видел. Стоило задуматься о связи причины и следствия. Не ее ли удачный опыт привел к усилению Ареда в мире?

Эльвин улыбнулся мальчику и обратился к Даларе:

— Вы ведь не собираетесь отвоевывать его наследство? Суэрсен — земли Короны, а я не хочу способствовать междоусобице.

— Не собираюсь, — она гневно сжала губы. Если бы Леар не завещал сыну титул, король бы сейчас не гонялся за ними по всему свету! Вотчина ее сына — весь мир, а не кусок горного хребта на севере.

— Я, кажется, придумал, где вас разместить. Храму нужен смотритель, закрывать на ночь, открывать утром, следить, чтобы все было в порядке. Сами жрецы этим заниматься не хотят, постоянного служителя в Храме нет, проводить службы приезжают из города.

Мэлин пожал плечами:

— А что так? Новый храм, медной монеты им не стоил, да еще и со святыми мучениками, — молодой человек с некоторым удовольствием отметил, как перекосилось лицо его кузена. Прошло несколько часов с момента их встречи, а Эльвин уже до безумия раздражал Мэлина своей правильностью, — почему не прибрали к рукам?

— Я не позволил, — спокойно ответил Эльвин, уже совладавший с болью, — храм строили простые люди, для Эарнира, в память об Адане и Клэре. Пока жрецы решали, признавать ли их святыми, люди возводили стены. Поэтому все пожертвования из этого храма идут нуждающимся, а не в казну служителей Эарнира.

Мэлин только хмыкнул — против воли он начал испытывать некоторое уважение к кузену. Может, не такой он уж и маменькин сынок, как ходили слухи. Или же, увидев мир воочию, внезапно "прозрел".

— Какое святотатство — не так давно ты утверждал, что я служу Ареду, а теперь предлагаешь прислуживать богу жизни.

— В своем храме Эарнир за тобой присмотрит. Если ты твердо решил остаться, вам придется притвориться семьей.

Далара озабоченно заметила:

— Но мы все время будем на виду.

— Вы двое — нет, только Мэлин, а его здесь в лицо никто не знает. Даже паломники из Виастро. И я смогу навещать вас не вызывая подозрений.

Мэлин ненадолго задумался, потом согласно кивнул:

— Да, может сработать. На привратника не будут обращать внимания. Какая разница, кто открывает двери.

Услышав эти слова, Далара вздрогнула. "На привратника не обращают внимания" — до тех пор, пока он не распахнет дверь.

* * *

Храм был маленьким, но на удивление соразмерным. В богатых городах обители Эарнира отделывали лазуритовыми пластинами, в бедных — попросту красили синей краской, а этот, вопреки традиции, сверкал прохладной белизной. Камень из местной каменоломни отличался удивительно чистым белым цветом, и часто служил заменой дорогому мрамору. Внутри все отделали деревом — закончили совсем недавно, резные колонны и перекрытия еще пахли лесом, а капельки застывшей смолы поблескивали в солнечном свете. И лишь окна поражали роскошью — огромные, с таким прозрачным стеклом, что, казалось, его там и вовсе нет.

Подобное стекло все еще привозили с Свейсельских Островов, и каждый лист стоил состояние. В империи за последние тридцать лет худо-бедно научились делать прозрачное оконное стекло, но не таких размеров, да и мутноватым оно получалось, если сравнивать. Говорили, что песок виноват, но даже из привозного, по цене сравнимого с золотом, ничего не получалось. А островитяне не спешили делиться секретами мастерства с победителями.

Впрочем, это еще вопрос, кто кого в итоге победил, империя, шестнадцать лет воевавшая за семь островков, или островитяне. Наместница Энрисса даровала новым землям налоговые льготы, оставила право на самоуправление, а самое главное, став частью империи, они избавились от таможенных сборов. Срок действия налоговых послаблений давно уже истек, но король об этом так и не вспомнил, и под властью империи Острова, оправившись от военных разрушений, расцвели еще сильнее, чем во времена независимости.

Стекла подарил граф, так же, как, резной алтарь и фрески — пригласил лучших мастеров из столицы. На это пожертвований бы уже не хватило, а хотелось поскорее освятить храм и начать службы. Граф собирался так же нанять садовника — приглядывать за молодым садом, что насадили прошлой весной вокруг еще строившегося здания, но не пришлось — крестьяне из окрестных деревень и паломники почитали за честь послужить Эарниру на его земле.

В дальнем конце сада, за березовой рощей, Эльвин приказал построить небольшой домик для нового привратника, из того же белого камня, его после строительства много осталось, еще не успели весь убрать. В отличие от храма, дом особой красотой не отличался, но стены стояли, крыша — держалась, а большего и не требовалось. Зато построили быстро, всего за пару недель, и привратник с семьей — женой и маленьким сынишкой — въехал, когда еще даже раствор до конца высохнуть не успел.

* * *

Эльвин, немного виновато обратился к Даларе:

— За такой короткий срок ничего лучше сделать не успели. Со временем можно будет достроить еще комнаты.

Эльфийка усмехнулась:

— Мы не в том положении, чтобы перебирать, Эльвин. Я благодарна за то, что есть. К тому же, мне ведь не надо размещать библиотеку, а мы сами поместимся, — и они вместе рассмеялись.

И Далара, и Эльвин знали коварную особенность книг — сколько не выдели им места, все равно расползутся по всему дому, постепенно выживая хозяев. Казалось бы — стоят книги дорого, покупают их редко, а все равно — пройдет год-другой, и уже нужен новый шкаф, десять лет — и потребуется еще одна комната под библиотеку. Остановить книгочея может только полное разорение.

— Я бы хотел поговорить с вами, как раньше.

— О книгах и науках, — усмехнулась эльфийка, — и без спешки и страха. Приходите, я буду рада, — но в ее голосе слишком явственно звучала усталость. Жить без страха она за последнее время разучилась. К тому же, понимала, что именно хочет обсудить с ней граф.

* * *

Дрова в камине прогорели, но протопленная утром печь все еще отдавала стенам тепло. Ларион давно уже спал, набегавшись за день по саду, а Мэлин растянулся на скамье и разглядывал сидящую в деревянном кресле с высокой спинкой эльфийку. Собственные чары на него не действовали, он видел сквозь личину ее настоящее лицо — за время их бегства женщина осунулась, под глазами залегли тени. Она казалась не просто усталой, но какой-то поблекшей. Против воли перед внутренним взором снова встал заплесневелый зеленый камень, источающий мертвенный холод. Потребовалось усилие, чтобы вспомнить — так видят эльфы, а он будет смотреть своими глазами! Далара поймала его взгляд и кивнула:

— Время расплачиваться, не так ли? Задавай свои вопросы, я отвечу. Только объясни сначала, зачем тебе это все? Для чего ты остался?

Мэлин рассмеялся — сам удивляясь, как легко ему это удается. Последнее время он слишком часто смеялся, раскованно шутил, речь его стала быстрой и свободной, словно кто-то неслышно подсказывал нужные слова быстрее, чем он успевал заметить подсказку. Четверть века он разговаривал только с одним человеком, и то — без слов, а теперь был готов обратиться ко всему миру сразу, без малейшей неловкости. Словно старый маг передал ему, умирая, не только свою силу и память, но нечто большее.

Впрочем, Мэлин не хотел погружаться в себя, снова разбирать душу на составные части, чтобы узнать наверняка. В данный момент ему нравилось быть тем, кем он был, не нужно портить этот краткий миг. Слишком много у него должников, чтобы расплатиться со всеми и ухитриться при этом выжить: и эльфы, и король, разве что Семеро, Творец и Проклятый ему пока не задолжали.

— А у меня накопилось много вопросов. И я решил растянуть удовольствие. В Кавдне много лет назад жила сказительница. Она рассказывала дивные истории по ночам, каждый раз прерываясь на самом интересном месте, стоило взойти солнцу. В конце концов женщины города пожаловались правителю, им надоело, что мужья каждую ночь уходят слушать сказки и рассказчицу изгнали. Последняя сказка так и осталась незаконченной. Вот и я буду задавать по одному вопросу каждый вечер, пока они у меня не закончатся.

— Да, я помню эту историю — сказительницу выгнали из города, а дом удовольствий, которым она владела, пришлось закрыть. Без ее историй девицы никого не интересовали. Спрашивай.

Далара была готова рассказать о подлинной сути уз Аэллин, понимая, что этот, в отличие от Леара, не простит, но Мэлин задал совсем не тот вопрос, которого она ждала:

— Почему прозрел Эльвин?

11

Новый военный комендант Суэрсена, возможно, что-то понимал в военном деле, проверить пока что не довелось, но ровным счетом ничего не соображал в горном. Мастера устали объяснять, почему невозможно сделать то, что он требует, в те сроки, что он ставит, а королевский наместник не менее устал успокаивать коменданта после этих разъяснений. Рудных дел мастера — не нищие крестьяне, если их пороть, как предлагал доблестный вояка, быстро найдут себе другую работу, рудников в империи много.

Вслед за комендантом прибыли оружейники, мастера по выплавке руды, кузнецы, да все с семьями, с инструментом. Вокруг рудников закипело строительство — до холодов нужно было построить жилье, организовать подвоз продуктов, установить алтари Семерых и найти жрецов. Оружейникам покровительствовал бог войны, Лаар, горнякам — Аммерт, а кузнецам и вовсе Эарнир, гербом их цеха был железный плуг.

Торн Геслер ничего не имел против благочестия, тем более, что король настаивал на высокой моральности, но деньги на все это благолепие ему пришлось брать из казны провинции, и без того опустевшей. Из той же казны нужно было платить всем этим мастерам, поддерживать рудники в рабочем состоянии и кормить горняков. На пустой похлебке махать кайлом затруднительно. Расходы росли, а доход сошел на нет. Раньше часть металла и изделия кузнецов продавали в соседние провинции, но теперь все уходило на армейские нужды.

Торну так и не объяснили, что будут делать на рудниках, но тайное скоро стало явным. Новые мастера отливали бомбарды. Самых разных размеров, из различных сплавов, вокруг каждого ствола неделями не утихали споры, но пока не подвезли первую партию огненного порошка для испытаний, Геслер не понимал, зачем нужны эти нелепые орудия. После — понял, и окончательно впал в уныние. Оружие такой мощи пойдет прямиком в армию, это не мечи и копья, продавать бомбарды не позволят. А, значит, доходов не предвидится.

Если король не даст денег, рудники в ближайшем будущем станут. Господин наместник прекрасно понимал, что за этим последует — средства в конце концов изыщут, но его голова к тому времени уже слетит. Отчаянных писем он больше не писал, обреченно ждал, когда же произойдет неизбежное. Помощь пришла с неожиданной стороны: наместница, то есть, королева, объявила, что берет земли Короны под свою личную опеку, чтобы явить жителям Суэрсена не только королевский гнев, но и королевскую милость.

К огромному облегчению Геслера, королеву в последнюю очередь волновала высокая моральность, а в первую — что ее подданные будут есть зимой. В Суэрсен, переживший очередной неурожай (огромные королевские поля, несмотря на молитвы и усердный труд, родили по-прежнему скудно, отменить законы природы королевским указом не удалось), потянулись обозы с зерном, а в скором времени пришло гневное письмо от имени его величества.

Король выражал своему наместнику всяческое неудовольствие, однако милостиво позволял остаться на занимаемой должности, дабы Торн мог исправиться. Но, несмотря на королевский гнев, Геслер был счастлив — содержание рудников взяло на себя военное ведомство. Все прочие неурядицы теперь казались ему сущим пустяком — подумаешь: неурожай, голод, налоги — все это такие мелочи по сравнению с бездонным колодцем рудников! Пускай теперь голова у коменданта болит.

* * *

У лорда Алестара, герцога Ойстахэ, голова болела уже третий месяц. Третий месяц по королевскому приказу в его провинции вырубали лес. Дерево сплавляли по Сантре в Квэ-Эро, что головной боли только прибавляло — ни герцог, ни его многочисленные прознатчики не могли понять, зачем?! Свой лес в Квэ-Эро давно уже извели на корабли и с тех пор закупали у соседей, но не столько же!

Можно целую флотилию построить, да и потом — рубили все подряд, не глядя, как столетние корабельные сосны, так и кривые осины, годные разве что на лучину, и тонкие березки, и изъеденные дуплами тополя, все, что под топор попадалось. Да и с чего бы королю платить за флот для южан? Испокон веку морские лорды сами свои корабли строили.

Лорд Алестар равно страдал и от гнева, и от любопытства. С каждым вырубленным деревом он терял исконный доход герцогства. После королевских дровосеков на месте леса оставалась голая степь, они даже пни выкорчевывали, а в степи разбойников не спрячешь. Другой бы на его месте давно уже завалил короля жалобами: вырубка леса на своей земле — законное право лорда, но старый лис не спешил. Он должен был понять, что происходит, прежде чем что-либо предпринимать.

Но и тянуть слишком долго было нельзя — лес растет сотни лет, а вырубить можно за год. Да и сыновья торопили, не унаследовали они ни отцовского терпения, ни отцовского ума. И возраст брал свое, уж кто-кто, а старый герцог знал, что бог смерти взяток не берет и ничего не забывает. Его время подходит к концу, нельзя такой груз оставить наследнику, он не справится. И старик поторопился, пожалуй, первый раз за всю свою долгую жизнь.

Его люди продолжали сновать в поисках сведений, а рубщиков леса в Ойстахэ начали преследовать несчастья. То сгорят плоты от случайной искры, и сплав станет на неделю, то порвется ремень, и лесорубов завалит бревнами, то кузнец в деревне откажется точить топоры, мол, брусок у него истерся... Но чаще всего случались пожары, хотя лето выдалось нежаркое, и за кострами следили тщательнее, чем старик-купец за молодой женой.

Пошли слухи, что Эарнир разгневался за бессмысленную вырубку леса. Привезли жрецов, отслужили службы, пообещали новый храм поставить, но несчастья не прекращались. В конце концов обратились к герцогу, потребовали у него охрану поставить. Старик поохал, покряхтел, содрал с казны тройное жалованье для стражников, но солдат дал. И это не помогло, пожары продолжались.

Но когда одному из его людей удалось-таки проведать, зачем везут лес в Квэ-Эро, герцог серьезно призадумался. Историю с огненным порошком он помнил, хоть неудачные испытания первой бомбарды и сохранили в секрете. Знал так же, за что молодой герцог Квэ-Эро чуть было не лишился своих земель. Старый лис вообще много чего знал, но не спешил делиться своими знаниями, может, потому и прожил так долго.

Если король всерьез решил взяться за огненный порошок, значит, в скором времени всю армию вооружат на новый лад. Но почему-то он сомневался, что королевская любовь к преобразованиям распространится на дворянские дружины. Они останутся полностью беззащитными, не пройдет и года. И вот тогда король будет драть с провинций по пять шкур, никто и пискнуть не посмеет.

Теперь старик с горечью вспоминал о неудавшемся восстании Квейга. Надо было тогда поддержать красавчика-южанина, глядишь, империей сейчас бы правил настоящий король, а не этот сумасшедший эльф. Он всегда знал, что от бабы на троне одни только неприятности. Ни один мужчина не отдаст власть за прекрасные эльфийские глаза!

Он понимал, что пытается вычерпать море дырявым ковшом. Мелкие пакости будут терпеть до поры, а потом сразу прижмут так, что не вздохнешь, это всего лишь вопрос времени. Лес не спасти, слишком велика ставка. Значит, он должен найти другой источник дохода, а заодно и способ остаться хозяином на своей земле. Пожалуй, стоит отправить в Квэ-Эро еще одного человечка... старик ухмыльнулся и приказал слуге позвать к нему младшую дочь четвертого сына, свою любимицу.

* * *

Скоротечная весна в Квэ-Эро сменилась жарким летом. Песок на пляже пылал еще до полудня, обжигая босые ноги. Тэйрин и раньше не любила это время года, когда даже морская вода не приносит облегчения, разве что встать совсем рано, когда солнце только-только восходит, и быстро окунуться. А теперь она и вовсе не могла переносить жару, отсиживалась в своих покоях, запретив служанкам открывать ставни. Лекарь, которого Корвин приставил к жене, узнав о ее беременности, безуспешно пытался убедить госпожу, что небольшая прогулка пойдет ей только на пользу. Девушка вяло отмахивалась и снова погружалась в полудрему.

Она забросила и рукоделье, и домашние дела. Слуги разболтались без присмотра, даже ее личная горничная постоянно пропадала на кухне и приходила только после третьего звонка. Обед подавали с опозданием, мраморная лестница потемнела, Тэйрин было все равно. Она легко переносила свое положение, ни болей, ни страха, только необъяснимая, непреодолимая усталость и равнодушие. Тот, кто поселился внутри, вытягивал из нее все силы, ничего не принося взамен.

Она не чувствовала радости, и глядя в зеркало, не видела в своих глазах того загадочного света, что не раз замечала у женщин в тягости. С малых лет девушка знала, что ее долг — выносить и родить наследника своему благородному супругу. И лишь теперь она осознала до конца, что это значит — ни счастья, ни тепла, ни затаенного ожидания, только долг, пригибающий к земле.

А Корвин был счастлив — он не ходил, летал, и никак не мог понять, что же так угнетает его супругу, если у нее ничего не болит. Но честно держал непонимание при себе, всеми силами стараясь развеять ее тоску. Каждый день выкраивал время навестить жену, рассказывал последние новости, старательно не замечая ее безразличия, дарил подарки, дважды даже вытащил на морскую прогулку. Ничего не помогало, но он не терял надежду: Тэйрин делила с ним горечь поражения, неужели он не сможет разделить с ней радость победы?!

...Герцогиня с некоторым удивлением смотрела на девушку в ярком красном платье из легкой шелковой ткани. Зачем Корвин привел ее? Она одета, как танцовщица из таверны, разве что скромнее, платье, хоть и вызывающе яркое, скрывало как раз то, что танцовщицы обычно выставляют напоказ. Герцог выдвинул незнакомую девушку вперед:

— Это Лиора, она из Ойстахэ, племянница нашего управляющего. Лиора играет на лютне и поет, я подумал, может, она тебя развлечет немного. Да и управляющий просил дать ей место. Муж его сестры разорился не так давно, и они разослали детей по родне.

Лиора стояла, потупив взгляд, украдкой разглядывая Тэйрин. Хороша, хоть и подурнела от беременности. Ей повезло, что герцогиня в тягости, от такой красавицы муж просто так на сторону не побежит. Но до чего же пустой тусклый взгляд! Почему красивые женщины обычно такие непроходимые дуры?!

Саму Лиору Семеро одарили щедро: и красотой, и умом, и талантом. Она и в самом деле играла на лютне, танцевала, неплохо рисовала и даже сочиняла стихи. К сожалению, этим щедроты богов исчерпались: Лиора Уннэр слишком поздно родилась на этот свет. Ах, будь она хотя бы десятью годами старше, старый герцог посадил бы внучку на трон наместницы, но увы, в тот год, когда Саломэ Светлая дала брачный обет перед статуей короля, Лиоре исполнилось всего три года.

К белокурой голубоглазой девочке сватались со всей округи, едва та вошла в брачный возраст, но младшая дочь четвертого сына плодовитого герцога Ойстахэ не могла рассчитывать на блестящую партию, а иной она не желала. Да и дед не хотел расставаться со своей любимицей.

Девушка росла и с каждым годом у нее оставалось все меньше и меньше желания пройти к алтарям. Она слишком красива и умна, чтобы умереть четвертыми за пять лет родами в разваливающейся усадьбе мелкого дворянчика. К счастью, старый герцог и не настаивал на браке, наоборот, приблизил внучку и сам занялся ее образованием. Порой он сокрушенно вздыхал, что среди его потомства она — единственный мужчина.

Но вздохи ничего не меняли — женщины не наследуют. Зато в их силах совершить многое, недоступное мужчинам, как довелось ей выяснить, когда старик начал доверять любимой внучке различные деликатные поручения. Порой настолько деликатные, что после их выполнения замуж Лиору можно было бы выдать только с очень большим приданым.

Выполняя дедушкины задания, девушка все чаще задумывалась о своем будущем: вопреки слухам, старый лис не вечен, а отец не будет с ней церемониться. Или замуж, что чревато скандалом и разводом, или в захудалую обитель. Чтобы вырваться из замкнутого круга, нужны деньги или богатый покровитель, что ничуть не лучше мужа, даже хуже — та же зависимость и никаких прав.

Лиора жаждала свободы, той, что от рождения дана любому мужчине, если у того есть голова на плечах, даже нищему, даже крестьянину! Однако никакая магия не могла превратить женщину в мужчину, и она вынуждена была играть по правилам. Но если сейчас она добьется успеха, все изменится. В Квэ-Эро ее отправили раздобыть секрет, за который заплатят любые деньги. И если старик думает, что получит эту тайну бесплатно, он ошибается. Родственная любовь имеет границы, он сам ее этому научил. И Лиора виновато улыбнулась, подняв на герцогиню жалобный взгляд.

Тэйрин было все равно. Если Корвин так хочет, пусть девица остается. Но оказалось, что для ее нынешнего состояния лучшей служанки и не придумать. Лиора ухитрялась быть незаметной и необходимой одновременно. Она не изводила герцогиню пустыми разговорами, быстро научилась понимать Тэйрин без слов, и впрямь прекрасно играла на лютне и знала множество песен.

Музыка на время помогала отвлечься, и Тэйрин как-то оттаяла, успокоилась, или, быть может, смирилась. Да и жара пошла на спад, старики предсказывали холодную осень. Тэйрин разрешила открыть ставни, отругала разленившихся служанок и приказала вычистить лестницу. Безразличие сменилось жаждой деятельности, кухарка, вырастившая пятерых, только ухмылялась, глядя, как госпожа гоняет прислугу: пришло время вить гнездо.

А тихая, незаметная Лиора тем временем готова была кусать локти с досады — она зря тратила время. Герцогу было достаточно двух красноречивых взглядов и одной улыбки, чтобы приголубить белокурую скромницу, но к секрету ее это не приблизило. Записей Корвин не держал, выпив, сразу же заваливался спать, а разговоры сводились к тому, какие красивые у Лиоры ...кгм, глаза. Делиться планами он приходил к жене, но Тэйрин не интересовала рецептура огненного порошка, и Лиора напрасно подслушивала за дверью.

Она совсем уже собралась рискнуть, и пробраться в мастерскую, когда размеренную жизнь дворца всколыхнуло известие: едет Хранитель! Ждали его давно, еще несколько месяцев назад, но король как раз назначил Лерика наставником принца, и тот задержался в столице. Лиора не сомневалась, что этот визит связан с огненным порошком, и решила подождать. Испытанный способ подвел ее с герцогом, но можно попытать счастья с Хранителем, говорят, он совсем еще мальчишка.

* * *

Злополучная лестница сверкала, в вазах с трудом умещались пирамиды из разноцветных виноградных гроздей, парчовая скатерть белоснежными складками спадала со стола. На серебряных блюдах скалили зубы морские рыбы, несли дозор омары в алых панцирях, играло красками вино в прозрачных высоких бокалах. Среди этого южного великолепия Лерик чувствовал себя так же неловко, как на королевских приемах. Но там, хотя бы, можно было затеряться в толпе, а здесь он сам был почетным гостем. Он уныло ковырял трезубой вилкой рыбный остов, в надежде, что выбрал правильный прибор, и пытался поддерживать беседу.

Воодушевление герцога, готового прямо сейчас вскочить из-за стола и побежать исполнять королевскую волю, ему претило, а холодное презрение в глазах молодой герцогини вызывало почти физическую боль. Этот взгляд словно говорил: ты трусливое ничтожество. Но если раньше он и сам бы с этим согласился, то теперь кипел от возмущения: какое право она имеет судить, эта девчонка! Как будто на его месте она поступила бы иначе!

Он все яростнее терзал ни в чем не повинную рыбину, пока на тарелке не остались жалкие ошметки. Когда придет время, они все поймут, и эта герцогиня с задранным носом, и министр, и наместница, что он ничего не забыл. А пока — пусть презирают, если это все, на что они способны. В конце концов он задел вилкой бокал, раздался звон, тонкая ножка подломилась и вино растеклось по скатерти.

Лерик словно опомнился, судорожно сглотнул: последнее время его кидало вот так, из крайности в крайность. То он казался себе последней дрянью, то — будущим спасителем империи. И обе эти крайности оставляли после себя неприятное послевкусие. Прошлое причиняло боль, будущее — пугало, он хотел жить настоящим, но не мог.

* * *

В Квэ-Эро ему следовало приехать уже давно: порывшись в архивах, он обнаружил несколько рецептов огненного порошка трехсотлетней давности, отличных от того состава, что использовали сейчас. Король заинтересовался открытием и приказал проверить старинные рецепты на практике, но вскоре после этого назначил Лерика наставником своего сына, словно позабыв о предыдущем приказе. За Элианом такое водилось — завалить человека распоряжениями, одно срочнее другого, а потом взыскать, что не справился.

Хранитель промаялся во дворце лишних два месяца, пытаясь понять, что ему делать с новоявленным учеником. Пока что принц больше интересовался погремушками и тряпичным мячиком, чем научными трактатами и сводами законов. На Лерика малыш сперва поглядывал недоверчиво, спрятавшись на всякий случай за нянину юбку, но потом привык. В конце концов Лерик нашел в библиотеке несколько книг с яркими картинками, оставил нянькам, наказав показывать мальчику каждый день, и собрался ехать.

Чанг навестил его в ночь перед отъездом, вошел в комнату без стука и устало опустился в единственное кресло, выцветшее не то от времени, не то от пыли. Лерик судорожно вздохнул — юноша понимал, что от беседы с господином министром ему не отвертеться, особенно после того, как он взял столь необычного ученика, но надеялся, что успеет уехать, и неприятный разговор отложится на несколько месяцев. Но Чанг опять показал ему, кто здесь кот, а кто — мышь с ободранным хвостом. Министр смерил Лерика изучающим взглядом и небрежно обронил:

— Вас можно поздравить, Хранитель. Сразу два ученика, да каких! Старший дознаватель Хейнара, ах да, бывший, и наследный принц империи. От такого успеха впору и голове закружиться. Морской воздух пойдет вам на пользу, освежитесь, поправите здоровье.

— Я здоров и прекрасно себя чувствую! — В голосе юноши прозвучал вызов, но Чанг проигнорировал его возмущение.

— Знаете, что больше всего удивляет меня во всей этой истории? Две вещи: первое, что ваш великовозрастный ученик действительно просиживает днями, а порой и ночами в библиотечной башне. Странный способ бороться со скверной Ареда, — Лерику хватило ума не встревать с "зовом Аммерта", — вы не находите? Неужели есть что-то, чего пес Хейнара не знает о Темном? — Ответов на свои вопросы министр не ждал, просто продолжил, — второе, что меня удивляет, это как быстро вы нашли смысл жизни, так долго от вас ускользавший.

— Я ничего не забыл! — Возмущенно воскликнул Лерик, чувствуя, что у него горят уши, — я... — и он оборвал себя на полуслове, с ума он что ли сошел?! Заявить министру государственного спокойствия, что собирается вовлечь принца в заговор против короля?

Чанг понимающе кивнул и закончил фразу за него:

— Вы нашли великолепный способ отомстить тирану. Что может быть лучше — негодующий сын убивает нечестивого отца в праведном гневе, повинуясь мудрым наставлениям своего не менее мудрого учителя.

Лерик сник, но тут же упрямо вскинул голову:

— Разве это не будет справедливо?

— А вы как думаете?

Меньше всего юноше хотелось отвечать на этот вопрос, но солгать он почему-то не решился:

— Я не знаю. Наверное, я должен сделать это сам, но если король — колдун, то с ним не получится сразиться на равных. И потом, убивать его сейчас, когда все только начинается, он же ничего не успеет!

Министр чуть нахмурил брови:

— Не успеет что?

— То, что он делает! Об этом ведь и мечтать было нельзя! Свободная торговля, роспуск цехов, а с огненным порошком у нас будет непобедимая армия, мы разобьем всех варваров. А на островах делают новые станки, и король наверняка позволит открыть ту школу, о которой мечтал Хранитель Леар! Я не хочу стоять в сторонке, когда столько всего происходит!

Чанг приглушенно вздохнул — он забыл, что его собеседник непростительно молод. Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Для него будущее прекрасно уже просто потому, что оно есть. Рука невольно скользнула по низкому столику в поисках чашки с карнэ, но нащупала пустоту. Слова он подбирал весьма тщательно:

— Вы сами не можете толком выдержать эту ненависть, а собираетесь заразить ею невинного ребенка. Станьте его другом, а не наставником, учителей у него будет предостаточно. А время все расставит по местам. Да, и еще одно — королева тяжело переносит разлуку с сыном. Если вы сумеете пробудить в мальчике чувства к матери, я буду весьма признателен. Счастливого пути, Хранитель.

Чанг вышел, а Лерику предстояла бессонная ночь.

* * *

Деликатное покашливание герцога вернуло его к реальности, он обнаружил, что рисует на скатерти разводы разлившимся вином и быстро вытер пальцы салфеткой. Слуга поставил новый бокал и промокнул пятно. За окнами быстро темнело, на небо уже выкатилась луна цвета старой слоновой кости. Подали десерт: сыр, фрукты, другое вино, тоже красное, но сладкое и тягучее, словно смешанное со смолой. От первого же бокала закружилась голова и начал заплетаться язык. Тэйрин первая заметила состояние почетного гостя и позвала Лиору:

— Сыграй нам что-нибудь веселое, дорогая.

Девушка понимающе кивнула: "Веселое и погромче, чтобы музыка мешала разговору, иначе утром Хранителю будет очень стыдно за вчерашний вечер" Пальцы бегали по струнам, а Лиора украдкой разглядывала юношу в белой с серебром робе.

Совсем еще мальчишка, худющий, кадык выпирает, волосы растрепанные, светло-русые, глаза голубые, бровей почти не видно, таких парнишек в базарный день на любом рынке дюжина вокруг каждого прилавка крутится. А гляди ж ты, стал Хранителем. Что-то в нем, наверное, есть, ей недоступное. А вот пить совсем не умеет, язык без костей становится. Прекрасное сочетание! Как вовремя этот юноша приехал в гости. Она склонилась над лютней, чтобы спрятать улыбку.

Веселое и громкое сменилось плавным и несколько заунывным, музыку перекрикивали цикады, в окна пробралась ночная прохлада. Герцогиня покинула зал, сославшись на усталость, за ней ушли дамы, но Лиора продолжала играть. Корвин собрался обговорить с Хранителем планы на завтра, но Лерик с трудом удерживал голову на шее — та все норовила уткнуться подбородком в грудь, и, понимающе ухмыльнувшись, (уж он-то знал, что чем вино слаще, тем сильнее оно бьет в голову) герцог пожелал гостю доброй ночи.

Лерик поднялся, с шумом опрокинув стул, и с трудом устоял на ногах. Корвин поискал взглядом слугу, которого приставил к гостю, но мерзавец куда-то запропастился, допивал, должно быть, где-то в укромном уголке остатки вина. Отправить его с кем-то из кухонной прислуги? И назавтра весь дворец, а послезавтра — весь город будет знать, что Хранитель в первый же вечер напился, как свинья, так, что на ногах не стоял. Само по себе не страшно, почему бы благородному молодому человеку не позволить себе лишку в приятной компании, но Корвину еще не успел забыть, каково это, когда тебе шестнадцать лет. В этом возрасте невыносимо быть смешным, а над тем, кто не умеет пить, в Квэ-Эро смеялись испокон веку.

Решение пришло в голову само собой, вместе с последним аккордом пронзительно-печальной истории. Он узнал музыку, но слов толком не помнил — что-то там про капризную дочь морского короля, погубившую и отца, и царство ради запретной любви к моряку. Он подозвал девушку к себе:

— Лиора, помоги господину Хранителю найти его покои. Его слуга куда-то запропастился.

Девушка понимающе кивнула и подхватила шатающегося Лерика под руку. Все оказалось еще проще, чем она думала. А Корвин ушел к себе, довольный собственной изобретательностью — одно дело уйти из-за стола со слугой, другое — с прелестной девицей. О том, что у счастливчика ноги заплетаются, никто и не вспомнит. А бояться Лиоре нечего, гость не в том состоянии, чтобы заметить разницу между провожатыми. А если и прикажет девушке остаться — от нее не убудет. Корвину, честно признаться, уже несколько надоела голубоглазая прелестница, слишком она была горяча в постели, да и потом, одно дело — пару раз позвать служанку в спальню, а совсем другое — постоянная связь. Герцог не хотел обижать беременную жену, закрутив роман с ее горничной.

* * *

Солнце беспощадно ворвалось в спальню — служанка забыла закрыть ставни. Лерик с трудом открыл глаза и поморщился — в Суреме никогда не бывало так светло. Даже когда выдавалось жаркое лето, облака все время закрывали солнечный диск. Зрение играло с ним дурные шутки: комната плыла перед глазами — стены наезжали друг на друга, а потолок подернулся морской рябью. Он несколько раз моргнул, и все стало на свои места, но стоило чуть расслабиться, и волны на потолке опять начинали свой танец.

Он сел на кровати, спустил ноги на пол — тело слушалось, но с запозданием, словно не могло сразу понять, что от него хочет хозяин. Вчерашний вечер он помнил плохо: разговоры, вино, опять разговоры, потом музыка, лютня, и девушка... Девушка?! Лерик обернулся — девушка спала на самом краю кровати, руки свешивалась вниз, волосы разметались по простыне, скомканное покрывало валялось на полу. Она лежала к нему спиной, утреннее солнце обливало золотом бледную кожу и белокурые волосы.

Память обрушилась на него лавиной: мокрая от пота простыня, бархатная кожа, белые бедра. Он знал, что надо делать, во времена уличного детства не раз видел, как парни постарше заваливали с девицами на груду тряпья, но сам никогда еще не... Он нависал над ней, упершись руками в матрас, и все никак не мог достигнуть того самого момента, пока она, тихо застонав, не подалась навстречу, потом все повторилось еще раз, а затем... нет, то что вспомнилось затем, не могло быть правдой, должно быть, он уже заснул.

Лерик встал, обошел вкруг кровати и вгляделся в лицо девушки: Семеро Всемогущие, да она же прекрасна! И эта женщина отдалась ему сама, один раз увидев! Он ведь не просил ее, не обещал подарков, не заплатил, она просто осталась на ночь в его постели. Чувству, переполнявшему его грудь в этот миг, не было названия: счастье, гордость, радость, ликование, торжество — все слова казались пустым сочетанием звуков. Даже тело, все еще слабое от вчерашнего вина, казалось совсем другим: вместо узкой мальчишечьей груди — могучий торс великана, вместо...

Но тут девушка шевельнулась, потянулась со сна и села на постели, натянув на себя смятую простынь. Влажная ткань обрисовала высокую грудь. Лерик смотрел на нее, не отводя глаз, и вдруг с ужасом осознал, что не помнит, как зовут его ночную гостью! Девушка сочувственно улыбнулась:

— Доброе утро, господин Хранитель.

— Я...

— Меня зовут Лиора, господин, — девушка запнулась — величать его каждый раз Хранителем после бурной ночи — глупо, по имени — слишком рано, а фамилии нового Хранителя никто не знал, — вам стало нехорошо после ужина, и герцог приказал мне проводить вас в ваши покои.

— Герцог приказал? — Из всего сказанного, Лерик услышал только ее имя и эту, последнюю фразу, — приказал?!

Лиора помедлила с ответом, пытаясь понять, что случилось — отправлять к важным гостям служанок на ночь было обычным делом, тем более в южных провинциях, где на вольности незамужних девиц даже жрецы смотрели сквозь пальцы. Что тут такого удивительного? Вон, у варваров жен посылают, когда особое уважение гостю хотят показать. Она с трудом сдержала смешок, представив Тэйрин на своем месте. Но если мальчишка вырос на улице, то откуда ему знать, что принято во дворцах? Время шло, правильные слова все не приходили на ум, а лицо Лерика налилось краской и он все повторял, медленно, вслушиваясь в каждый звук: "приказал".

"Проклятье, он же сейчас вцепится Корвину в глотку!" Не хватало только провалить все дело сейчас, когда она достала нужные сведенья! Пока милый мальчик, ставший этой ночью мужчиной, как она поняла из его несвязных слов, спал, Лиора обыскала его бумаги и заучила наизусть все, что требовалось. Нельзя доводить до скандала, и вдруг девушку осенило: да что же это я! Она смущенно улыбнулась:

— Ваш слуга куда-то запропастился, вот герцог и приказал мне. А потом... — она смущенно опустила голову, без зеркала зная, что на щеках выступила алая краска смущения (блондинки легко краснеют), — я собралась уходить, но вы велели мне остаться.

— Я велел? — Лерик опустился на край кровати, не зная, что сказать. Все верно — он Хранитель, Высокий Советник, а она простая лютнистка, герцог бы не простил, оскорби она гостя отказом. Он ничем не лучше Варго, тот девицам даже не платил, просто говорил: "Подойди-ка сюда, крошка!" и усаживал на колени. До чего же мерзко... Да что там Варго, тот хотя бы шлюх пользовал! А он, Лерик, ничуть не лучше тех господ, что промокшими от пота перчатками хватали его за руку и шептали в ухо, брызгая слюной: "Пойдем со мной, мальчик, я тебя не обижу"

Он не хотел, не хотел вот так! Когда товарищи звали его в дом удовольствий, девицы зачастую расплачивались с мальчишками за мелкие услуги привычным им способом, сберегая монетки, Лерик всегда отказывался. В книгах, что он читал, воспевалась другая любовь между мужчиной и женщиной, чистая, прекрасная, без грязных простыней и липких губ. Такой любви он хотел для себя, но не мог признаться — понимал, что засмеют.

А Лиора накрыла его ладонь своей, узкой, прохладной, необыкновенно мягкой:

— Я бы ни за что не осталась, если бы сама не хотела, — и потолок, наконец, перестал кружиться над его головой.

12

Ноябрь в Суреме в этом году выдался солнечный, но ветреный. Деревья скреблись в окна голыми черными ветвями, отчаянно скрипели, сквозняк завывал в печных трубах. Садовники сжигали палую листву, торопясь успеть до начала дождей, и воздух в дворцовом парке провонял дымной горечью. А в кабинете министра государственного спокойствия пахло свежим карнэ и бумажной пылью.

Чанг внимательно рассматривал девушку, словно делая пометки в невидимой книге, и не спешил начать разговор. А Лиора чувствовала себя бабочкой на булавке. Она давно уже привыкла к мужскому интересу и умело им пользовалась, но министр возмутительным образом отличался от знакомых ей мужчин — в его взгляде не читалось и намека на вожделение. Первый раз за свою короткую, но насыщенную жизнь, Лиора встретила мужчину, который ее не хотел даже в мыслях. Девушка почувствовала себя совершенно беззащитной.

Наконец, Чанг заговорил:

— Теперь я понимаю Хранителя. Лерик — трепетный и пылкий юноша, ему в голову не пришло поинтересоваться вашим прошлым, перед тем, как заняться устройством вашего будущего.

Лиора улыбнулась:

— Я и не сомневалась, что вы восполните это упущение, — она старалась держаться уверенно, но понимала, что каждое ее слово в этом разговоре может стать последним.

— Зачем вам место в свите королевы? Мне известно, что герцог Уннэр высоко ценит и ваши услуги, и ваше общество. Настолько высоко, что лишившись удовольствия вас видеть, уже потратил пять тысяч, чтобы вернуть беглянку под отчий кров. Причем живой, и по возможности, невредимой.

— По возможности?! — Лиора не сдержала возмущения, и наступила очередь Чанга улыбаться.

— Итак?

— Дедушка, несомненно, меня высоко ценит, но в его возрасте думают только о настоящем, а мне, как вы правильно заметили, нужно устроить свое будущее.

— И почему вы решили, что я буду в этом заинтересован?

— Если я не смогу остаться при дворе, мне придется искать другого покровителя. Одинокую женщину в нашем мире защищают либо деньги, либо высокое положение.

Чанг понимающе кивнул:

— И если высокое положение вы можете получить только при дворе, то разбогатеть — гораздо проще. После вашего визита в Квэ-Эро выстроится очередь желающих одарить вас состоянием в обмен на некоторые сведенья.

Девушка пожала плечами:

— Я предпочла бы стать одной из дам ее величества, — несказанное "но" повисло в воздухе.

— Не могу понять, вы недооцениваете меня или переоцениваете себя?

— Как будет угодно господину министру.

Министр взял карандаш, повертел его в руках, положил обратно:

— Все же переоцениваете, — последовал его вердикт. — Дело не в том, что угодно мне, прелестное дитя, а в том, чего желает король. И мешать исполнению его желаний — самоубийственная глупость.

— Я всего лишь забочусь о себе. Никто другой этого не сделает, — ее голос дрогнул, — вы настолько всемогущи, господин министр, что забыли, каково приходится простым смертным. Отец не потратит и медной монеты, чтобы помочь мне, дед использует меня в своих целях, и ему все равно, что случится со мной после его смерти, а он уже очень, очень стар!

Чанг восхищенно покачал головой:

— Великолепно! Или у вас врожденный талант, или вас хорошо учили. Вы совершенно правы — после смерти герцога вам будет некуда деваться. Стать дамой королевы не так-то просто — вашему отцу не по карману, да и не по чину содержать вас при дворе. Жаль, что вы всего лишь внучка герцога, а не его дочь. Дочь герцога Ойстахэ сразу же заняла бы достойное место в свите ее величества.

— Мой отец — четвертый сын.

— А ваш дедушка — воистину долгожитель. Жаль, очень жаль, что вам так не повезло. Сожалею, но я вынужден вернуть вас в семью. Вы не стоите ссоры с герцогом.

— Но... — Лиора растерялась.

— Вы невнимательно слушаете: идти против воли короля — самоубийство. А ваш дед слишком привык жить, чтобы умереть так глупо.

Девушка была готова расплакаться — куда девалась ее самоуверенность! Старый лис не простит предательства даже любимой внучке. Он вытрясет из нее тайну, а потом — несчастный случай, или болезнь, и все! Если только... если только она не успеет первой.

Она подняла голову:

— Помогите мне, прошу вас, и я буду молчать!

— Моя помощь стоит дороже, чем все ваши секреты, девочка. Но я готов пойти вам навстречу. Вы получите то, о чем мечтаете, и даже больше. Но взамен — я заберу все, что у вас есть.

* * *

Этим вечером герцог Ойстахэ выглядел как никогда дряхлым — тяжелое грузное тело в кресле, протертый до дыр шерстяной плед, едкий запах прогоркшего гусиного жира, которым лекарь растирал старику подагру, набрякшие синие вены на кистях рук. Внучка молча стояла перед его креслом, и ждала, пока дедушка проснется, хотя прекрасно знала, что тот и не думал спать. А лорд Алестар рассматривал девушку из-под прикрытых век. Наконец он глубоко вздохнул и закашлялся, а потом громким, дребезжащим голосом произнес:

— Да, при дворе ты бы затмила всех, девочка. Даже королеву.

— Вы позаботились, чтобы я не смогла нанести такого оскорбления ее величеству.

— Ты разочаровала меня, Лиора, ах, как ты меня разочаровала! Я потратил на тебя столько сил и денег, дал тебе образование, а ты оказалась такой же пустышкой, как и все ваше женское племя. Блистать при дворе: ах, какой сегодня прекрасный вечер, ах, какие оборки на платье у госпожи Н, — передразнил он внучку тонким дребезжащим голоском, — скучно, глупо и безответственно! Ты была создана для большего, девочка. Хорошо, что я смог удержать тебя от этого безумия, — он тяжело вздохнул, так громко, чтобы его услышал не только верный секретарь, но лакеи, стоявшие за дверью. Теперь все во дворце, а следом и по всей провинции будут знать, как старый герцог разочаровался в легкомысленной внучке.

Лиора молчала, потупив взгляд, и ждала, когда дед перестанет разыгрывать спектакль и приступит к делу. Старик посокрушался еще немного и тихим, деловым голосом поинтересовался:

— Что тебе предложил министр в обмен на молчание?

— Жизнь. Но я отказалась, и он отослал меня к вам.

Алестар хмыкнул:

— Одно из двух — или господин Чанг тебя купил и отправил отрабатывать плату, или же...

— Или я говорю правду, и он отправил меня расплачиваться. За ваш счет, заметьте.

— Неплохо придумано. Мне остается только кинуть монетку. Беда в том, что наш дорогой министр в любом случае в выигрыше. Посему, моя дорогая, обойдемся без жребия. Я нашел тебе замечательного мужа, Лиора, — он снова заговорил во весь голос, — твой кузен Йорен. Он готов взять тебя без гроша и обещает на руках носить. Это тебе не мальчишка-хранитель, а серьезный мужчина, в самом расцвете. Остепенишься, образумишься, нарожаешь детей. Скорее из кошки собаку сделаешь, чем из девицы что-то путное.

— И вас совершенно не интересует, что я привезла из Квэ-Эро? — Лиора рванулась напролом, в ужасе от услышанного.

— Нет, деточка, ты ведь и сама понимаешь — если он знает, что я знаю, то какой в этом смысл? Я, хоть и стар, а в посмертие не тороплюсь. Отдыхай с дороги и готовься к свадьбе.

* * *

Девушку заперли в ее собственной спальне. Она вполне доверяла тщательности своего дедушки и даже не стала проверять дверь — из замка ее все равно не выпустят. Йорен... Лиора брезгливо поморщилась: если верить старой пословице, что в семье не обходится без урода, то в их многочисленном семействе таковым был именно он. И если бы только внешне — Семеро воистину жестоко обошлись с бедным юношей. Мало того, что страшнее смерти, так еще и на голову скорбен, единственное, чем боги не обидели — так это силушкой. И сдерживать свою силу парень не умел.

Дед все время жаловался на расходы — то девку не угодившую кулаком пришибет, то с кем-нибудь из стражников пойдет мечом помахать, да слишком размахнется. По-хорошему, надо было горе-силача отправить варваров гонять, но старый герцог оставил мальчишку при себе, взял в дружину. Зачем со стороны медный лоб брать, когда свой родной имеется.

Йорену давно было пора жениться, да все не находилось подходящей невесты. Вернее, найтись-то нашлась бы, согласись лорд Алестар взять девицу без приданого или простолюдинку, но он только плечами пожимал: слава Семерым, не единственный наследник, обойдется и без законной супруги, не дай боги, детишки и умом и красотой в отца пойдут. А Йорен и сам не спешил идти к алтарям, все в семье знали, что он давно и безнадежно сох по красавице-кузине. Но понимал, что не для его меча ножны.

Герцог придумал достойное наказание разочаровавшей его внучке. Девочка стала разменной монетой в игре, которая оказалась старому лису не по карману. Случись с ней что в его доме, министр начнет копать, ему только повод дай, и откопает. Не побрезгует даже древними слухами о том, как в роду Уннэр золото на крови варят. Оставь он девчонку при себе как раньше, ничего не предприняв — и Чанг решит, что Лиора все рассказала любимому дедушке, в том числе и тот маленький секрет, за которым ее посылали в Квэ-Эро. А так он вроде и не причем получается.

За жену в ответе муж, если Йорен ее прибьет невзначай, то голову ему срубят, не безутешному деду. А если не пришибет, то всегда найдется кому это сделать, виновный все равно уже есть. Герцог одним махом две жухлые ветки с семейного дерева отрубит. Лиора нервно кусала губы: последнее время ей не везло: Чанг был слишком умен, чтобы поддаться ее чарам, а Йорен — слишком глуп.

Да и что она может ему предложить, если все, что нужно, парень получит от нее по праву законного супруга. И на тех же самых правах отправит ее к Семерым, обнаружив, что девственность невеста успела где-то потерять. Ай да дедушка! Ай да лисий сын! Она посмотрела на предусмотрительно приоткрытое окошко: не хочешь замуж, голубушка, вот тебе выход — на вымощенный камнями двор с высоты.

* * *

Йорен упал на колени и приложился к руке деда: никогда, никогда в жизни он еще не был так счастлив! Ни в тот день, когда впервые на охоте завалил лося, с одного удара, обогнав всех охотников, ни когда вечером, после той самой охоты, завалил на сеновале девку, дочь лесничего, свою первую женщину. Даже когда дед взял его в личную охрану, всем показав, насколько доверяет "бедному Йорену", как звали его за глаза даже отец и мать.

Он был на два года старше Лиоры, и когда к кузине впервые посватались, юноше было всего четырнадцать. Угрюмый подросток глухо рыдал, вцепившись зубами в кожаный рукав куртки. Он ее больше не увидит — муж из другой провинции, он увезет Лиору на границу, к варварам! К счастью, не сложилось — жениху отказали. После второго и третьего сватовства он уже не рыдал, а напивался до звона в ушах и зажимал в углу первую попавшуюся служанку. Понимал — раз дед не выдает кузину замуж, значит, приготовил для нее что-то уж совсем необыкновенное, небось, герцога для любимой внучки присмотрел. Не для Йорена ведь ее бережет!

Сам он кузину обожал издали, подойти боялся — засмеют. Только дарил неуклюже подарки — кидал под ноги окровавленные тушки после каждой охоты; вручал служанкам охапки цветов, чтобы те оставили их в комнате, а однажды, удачно сыграв в кости, потратил все деньги на тяжеленную золотую цепь.

Тушки несчастных зверей превращались в изящные шубки и меховые накидки, впрочем, даже Лиора не решилась отделать плащ чернобуркой. Цветы благополучно вяли и отправлялись на помойку, садовник жаловался, что молодой господин выдирает их с корнем, вместо того, чтобы попросить срезать, и разорил половину клумб, а золотую цепь девушка пожертвовала Эарнире Животворящей, ни разу не надев. За подарки Лиора не благодарила, но и не отказывалась принимать, и в глубине души, на самом дне, Йорен не терял надежды — ведь Лиора по-прежнему отказывала всем женихам, а герцоги и графы не спешили засылать сватов к внучке Старого Лиса.

Последний год он почти не видел кузину — дед все время отсылал ее гостить к дальней родне, но она по-прежнему царила в его сердце безраздельно, не оставляя шанса вдове горшечника, к которой он зачастил последнее время — у нее были такие же светлые волосы, и если не заглядывать в лицо, можно было представить... А ведь вдовушка уже всем соседкам уши пожужжала, что герцогский внук у нее в кошеле!

* * *

В комнату к невесте он влетел без стука, девушка стояла у окна и обернулась на шум. Она была так прекрасна, что Йорен потерял дар речи, подготовленные слова вылетели из головы, он сумел только промычать:

— Я... это... мы женимся, герцог сказал, вот, — и в отчаянии опустил руки — что-то подсказывало ему, что с юной девушкой положено быть более красноречивым.

Лиора кивнула, ее губы дрожали, она зябко повела плечами:

— Да, он сказал мне, — "будь он проклят", — добавила она про себя. Она попыталась изобразить присущую случаю радость, чтобы не злить жениха, но не смогла.

Йорен осмелился поднять взгляд на невесту и не увидел на ее лице особого счастья. Скромная девушка, не показывает радости, что выходит замуж, это правильно, так и надо. Как же ему повезло!

А Лиора быстро приходила в себя — что это с ней такое?! Неудача с министром заставила ее шарахаться от собственной тени. Она знает Йорена всю свою жизнь — это же теленок, глупый теленок, хоть и разъелся в здоровенного быка! Неужели она не вденет ему кольцо в нос!

Йорен начал рассказывать про усадьбу и охотничьи угодья, что дед дарит им на свадьбу, и что герцог хочет поженить их как можно скорее, так что ей нужно поторопиться с платьем, и что матушка одолжит ей свою диадему с изумрудами, а когда родится первенец, то и подарит, но только если мальчик, а если девочка, он закажет ей любое кольцо, какое она захочет!

Девушка прервала неожиданный поток красноречия горьким смешком:

— Усадьбу! Как же дешево тебя купили!

— Почему дешево? Поместье совсем недешевое! — Йорен обиделся. Для одного из младших внуков дед выделил королевский подарок. Его старшему брату на свадьбу от герцога и вовсе ничего не досталось, только то, что отец скопил, — и почему это купили? — Спохватился юноша.

Лиора побледнела, и оперлась рукой о подоконник:

— Так ты... ничего не знаешь? Он не сказал тебе! — Медленно проговорила она и, упав на колени, зарыдала, — прости меня, Йорен, прости, пожалуйста! Я так плохо о тебе подумала, такую гадость, мне так стыдно! Как же я могла, — судорожно всхлипывала девушка.

Ничего не понимающий парень пытался одновременно поднять Лиору, вытереть ей слезы рукавом и выяснить, почему она рыдает. Получалось плохо, девица продолжала рыдать, рукав промок, и вдобавок ко всему он запутался в подоле ее платья:

— Да что с тобой? Не плачь, не плачь, объясни толком, я ж ни Ареда понять не могу, что ты там бормочешь, — в сердцах выругался Йорен, поставив, наконец, невесту на ноги.

Она, все еще всхлипывая, опустилась в кресло, некоторое время собиралась с мужеством, слезы блестели на ее щеках и ресницах:

— Ты все равно не поверишь мне, никто не поверит, но я должна сказать правду, не имею права молчать, раз ты ничего не знаешь, не хочу быть частью этого гнусного обмана! Я потеряю честь, потеряю саму жизнь, но на что мне жизнь без чести! — Она гордо вскинула голову, и заходящее солнце окружило ее лицо багряным ореолом, словно за спиной девушки полыхал пожар. — Герцог, не хочу, не могу называть его дедом, не сказал тебе, почему он так торопится со свадьбой?

— Ну, он знает, что я всегда тебя... что я ждал долго, хотел как лучше, поскорее.

— Как лучше! Он знал, что ты не станешь спрашивать! Знал, что ты... — ее голос упал до шепота... — любишь меня. Думал, что я не посмею сказать правду! Герцог не хочет ждать со свадьбой, потому что иначе все узнают, что он со мной сделал! Это, — девушка коснулась своего живота, — уже не скроешь!

— Это? — Непонимающе проследил за ее рукой Йорен.

"Семеро и Восьмой, да у него голова и впрямь деревянная!" Министр Чанг понимал, что она хочет сказать еще до того, как слова срывались с губ, а этому пока по складам в ухо не прокричишь, не дойдет!

— Все эти годы герцог отказывал моим женихам, потому что... потому что берег меня для себя. Я молчала, знала, не поверят, а он обещал, что изгонит и проклянет моего отца и братьев, а вместо меня возьмет мою сестру, если я скажу хоть слово. Смерти я не боялась и не боюсь, но они ведь не виноваты, что ему приглянулась я, и не заслужили позора! Я должна была убить себя, но струсила, не смогла лишиться посмертия. Это ведь грех, Эарнир не простит. А теперь, теперь уже слишком поздно. Я жду ребенка, Йорен. И наш дед решил подарить тебе своего бастарда вместе с усадьбой. Щедрый дар, настолько щедрый, что он его от тебя скрыл. Вот и все. Теперь ты знаешь. Свадьбы не будет. И этот ребенок не появится на свет, герцог найдет способ убить меня, — она покачала головой. — Как жаль. Ведь это могло бы быть на самом деле. Мы были бы счастливы вместе. Прости и уходи. Только не говори герцогу, что я во всем призналась. Скажи, что я отказала тебе, ничего не объясняя. Иначе он убьет тебя, Йорен. Его не остановит родная кровь. Со мной ведь не остановила.

Йорен стоял, ошеломленный, пытаясь уложить в голове ее слова. Врет? Но зачем? Она ведь могла бы дождаться свадьбы, он бы и не узнал никогда, баба в этом деле всегда обмануть может. Он как-то в веселом доме заплатил втридорога за девочку, а потом узнал случайно, что эту девочку каждую неделю как девочку продают, и никто еще не пожаловался. И ребеночек был бы их лисьей породы. А она, значит, честная, лучше умрет, чем его так обманет. А если правду сказала, то дед... Йорен до скрипа сжал зубы:

— Ну, вот что — свадьба будет. Я от слова своего не отказываюсь. А что до герцога — то теперь не твоя забота. И чтоб никаких глупостей в голову не брала.

— Нет, — покачала головой Лиора, — я не могу так. Зачем тебе обесчещенная жена? Оставь меня, Йорен. Я виновата, я позволила ему сделать это, и заплачу сполна. Я недостойна такого благородного человека, как ты.

Йорену было и больно и сладко одновременно: гнев душил от одной только мысли, что этот дряхлый старик сделал с его женщиной, но ее слова драгоценным бальзамом ложились на сердце — она считает его благородным, она верит ему, она его... любит! Конечно, любит, иначе бы молчала, не предупредила бы! Он сжал руку девушки:

— Ни в чем ты не виновата. И как я сказал, так и будет. Жена слушаться мужа должна.

Лиора порывисто вскочила, прижалась к нему, она пахла персиками и сладкой ванилью, ее губы нашли его губы. "Я люблю тебя!" — Едва слышно, на выдохе прошептала девушка и склонила голову ему на грудь.

* * *

В городе праздновали — герцог расщедрился не на шутку, старики помнили, что когда наследник Лиса женился, и то так не пировали. Видно, и впрямь любимую внучку замуж отдает. Каждому храму по сотне монет отсыпал, а Эарниру так в два раза больше, и новую крышу на портик. Толпа сопровождала молодую пару из храма в храм, выкрикивали поздравления, осыпали зерном и горохом, а невеста, невыносимо прекрасная в серебристо-алом платье, пригоршнями разбрасывала мелкие монетки.

В каждой провинции были свои обычаи — к какому алтарю в первую очередь идут, а к какому потом, но одно оставалось неизменным: первым брак освящал Эарнир, последним — Келиан. Старый герцог ждал молодоженов в храме Келиана. С утра накрапывал мелкий дождик, и лорд Алестар предпочел поберечь здоровье. Успеет еще налюбоваться на счастливую невесту. Старик покачал головой: ах, Лиора, Лиора — ну что ей стоило потерпеть немного, неужто он бы не устроил ее будущее! Власть в этом мире не для женщин, но уж деньгами он свою любимицу не обидел бы. Да, он ничего не говорил девушке о своих планах — любовь любовью, а завещание лучше держать в тайне даже от самых ласковых родственников, но что случилось с этим миром, если внучка не доверяет деду!

Свадебная процессия подошла к храму, жрец распахнул правую створку дверей — в полностью раскрытые двери к Келиану проходят только мертвецы. Жених и невеста, уже почти что муж и жена, стали перед алтарем, гости и родственники заполнили небольшой зал. Герцогу сбоку от алтаря поставили на ступеньках кресло. В конце перед ликом Келиана все лежать будут, так зачем лишний раз утруждать больные ноги.

Жрец обвел молодых вокруг алтаря, завершая обряд, и герцог подозвал внуков к себе, поздравить и объявить о щедрых дарах. Йорен и Лиора подошли, держась за руки. Старик довольно ухмыльнулся, отметив вымученную улыбку на губах девушки. Она была так бледна, что не спасали и умело наложенные румяна — словно мертвецу щеки алым накрасили. Но, к его удивлению, и жених от счастья не светился — неужто до увальня раньше срока дошло, что за счастье ему досталось? Или просветил кто сердобольный? Если так, то поздно внучек спохватился. Он отчески улыбнулся:

— Как я рад за вас, дети! Две ветви моего дерева соединились, чтобы дать плоды! Я уже стар, не увижу, но перед ликом Келиана надеюсь, что вы проживете долгие годы в счастье и согласии, прежде чем он придет за вами. А я для вашего счастья ничего не пожалею.

Секретарь огласил список даров и пожертвований, Лиора присела в глубоком реверансе, а Йорен шагнул вперед на нижнюю ступеньку, словно намереваясь припасть к руке благодетеля. А дальше все произошло так быстро, что даже стоявшие в первых рядах не успели разглядеть: резкий выпад вперед, скрюченные пальцы, удар, и хрипящее грузное тело падает на пол, лицо покрывается кровавой пеной, старик бьется головой о мраморный пол, силится что-то сказать, или втянуть глоток воздуха, но разбитый кадык не позволяет вдохнуть, а боль застилает разум. "Лекаря! Лекаря!" — кричит секретарь, а растерявшиеся стражники, подоспевшие от входа, не сразу соображают, кого хватать.

Йорен даже не пытается высвободиться, и пока ему заламывают за спину руки, кричит во весь голос, так, чтобы услышали все:

— Это ему расплата, перед Келианом! За мою жену! Теперь он бога не обманет, как обманывал людей! Заплатит в посмертии!

А подоспевший лекарь качает головой — кадык раздроблен, тут уж ничего не сделаешь. Отжил свое Старый Лис, хоть и трудно поверить в такую смерть. Женщины плачут, сыновья покойника собираются возле еще теплого тела, Йорена выводят из храма, над упавшей в обморок Лиорой хлопочут женщины.

* * *

Спустя две недели молодая вдова отправилась горевать в столицу. По завещанию старика Лиоре отошла приличная сумма, что только подтвердило страшные обвинения, и родители были рады отправить опозоренную дочь подальше. Йорена казнили тихо, не доводя до суда, дело-то семейное, но скандала избежать не удалось. Вскоре по всей империи рассказывали, как старый герцог Ойстахэ растлил внучку и был убит внуком. А еще через две недели гонец из столицы возвестил королевскую волю: наследником лорда Алестара становится его четвертый сын, прочим же сыновьям следует в течение месяца явиться нести службу на дальние рубежи.

13

Прошение было составлено по всем правилам — орден дознавателей Хейнара просил высочайшего королевского позволения на арест Эльвина Дарио, графа Инваноса, за поклонение Ареду. Пергамент с зеленоватым отливом, внизу гербовая печать — факел негасимой истины, обвитый кнутом. Министр государственного спокойствия тихо выругался и отправился искать нового ученика Хранителя, не так давно возглавлявшего это славное учреждение. Долго искать не пришлось — бывший дознаватель поклонялся богу знания со всем рвением новообращенного, проводя дни и ночи в библиотеке. Чанг сунул уткнувшемуся в рукопись Реймону документ и поинтересовался:

— Вы специально выбираете самых толковых лордов, чтобы обвинить в поклонении Ареду? Сначала Виастро, теперь Инванос. Подобное постоянство наводит на определенные подозрения.

Реймон мельком глянул на прошение, не высказав ни удивления, ни заинтересованности:

— Я сменил стезю, о чем вам, господин министр, прекрасно известно. Обращайтесь к моему преемнику. Но позвольте напомнить, что бывшего графа Виастро я застал с окровавленным кинжалом над телом жертвы, и скорее поверю своим глазам, чем неизвестно откуда взявшемуся признанию якобы жреца Ареда. А родной дядя Эльвина Дарио — друг и укрыватель Старниса. Странно, что на подозрения вас не наводит это совпадение.

— Псы Хейнара собираются арестовать всех, кто имеет хоть какое-то отношение к Старнису? Это половина правящих лордов империи, — предложение обратиться к нынешнему главе ордена Чанг проигнорировал, а Реймон не стал дальше играть в "зов Аммерта":

— Верно — мы псы, и мы взяли след. Он привел нас в графский дворец. Дарио продался Ареду. Его жену принесли в жертву, и сразу же граф прозрел. А следом — женился второй раз, едва успев снять траур, — тихий голос дознавателя дрожал то ли от ярости, то ли от брезгливости.

— И почему вы так уверены, что глаза Эльвину Дарио раскрыл Аред, а не Эарнир, которому он построил храм?

— Печать Ареда ни с чем не спутаешь.

Чанг на минуту задумался, потом спросил:

— А на Вэрде Старнисе вы тоже видели эту печать?

— Нет. Но это ничего не значит. Проклятый поддерживает только тех, кто может ему служить. Попавших в наши руки Он бросает, повергая во тьму и отчаянье, предательство — Его сущность.

Министр молчал. Дознаватели Хейнара никогда не стремились к власти или к личной выгоде. Даже при Саломэ Шестой Святой, когда их влиянию не было границ. Если они и заблуждались, (а что Старнис был невиновен, Чанг не сомневался), то искренне и из лучших побуждений. Они верили, что искореняют скверну, исполняют волю Семерых. Чанга же куда больше волновали приземленные материи: кто будет охранять границы, собирать налоги и не испытывать при этом чрезмерно терпение короля. А Эльвин Дарио был одним из немногих лордов, довольных преобразованиями его величества.

Но если граф и впрямь связался с Проклятым... министр поморщился — короткое правление Саломэ Темной оставило по себе весьма недобрую память. И все же — печать там или не печать, простому смертному не видно, а провинция процветала. Эльвин здраво сочетал разумную осторожность с новыми порядками, и король благоволил графу Инваноса. Но пса Хейнара не переубедить государственными соображениями и не запугать королевским гневом.

— Король не позволит арестовать графа Инваноса.

— Эльфы — орудие Творца в борьбе со скверной Ареда, — медленно произнес ученик Хранителя, — и если король-эльф не позволяет дознавателям Хейнара исполнять свой долг...

— То ему, должно быть, виднее, — быстро прервал Реймона Чанг. Дознаватель сказал достаточно, пожалуй, даже больше, чем министр хотел услышать. — Я не верю в аредопоклонника, возводящего храмы Эарниру. И хотя мне не дано увидеть печать Ареда, с графом я разговаривал. Он слишком светлый человек для тьмы.

— Странно слышать подобную оценку от вас, господин министр, — узкие губы Реймона поломала кривая усмешка.

-Я отправлю своих людей в Инванос, господин бывший старший дознаватель. Если скверна в Эльвине Дарио ограничивается печатью на челе, то он и дальше будет править графством. А за грехи расплатится в посмертии. Если же к печати прилагаются прочие атрибуты культа, то в прошении не будет нужды.

Взгляд пса Хейнара встретился со взглядом министра: ледяной серый, пронизывающий и осуждающий, против тусклого зеленого, спокойного и оценивающего. Безмолвная дуэль длилась несколько мгновений и дознаватель уступил, прикрыв воспаленные от книжной пыли веки:

— Вы не слуга Хейнара, Чанг, а беретесь судить. Быстро и не зная сомнений. Но я хочу предупредить вас — там, куда вы идете, темно, и легко оступиться. Вы знаете, куда приводят благие намеренья.

Министр молчал. Долго, так долго, что дознаватель уже и не ждал ответа, потом все же сказал:

— На алтарь, или к алтарю. Но у меня нет благих намерений, я не стремлюсь к справедливости и не борюсь против зла. Я всего лишь исполняю свой долг.

Реймон медленно кивнул. Как и все мы... Однако, исполняя свой долг, господин министр все глубже влезал в долги иного рода, но этот счет ему предъявит Келиан, а не Хейнар.

* * *

Некогда день государственного траура, как и было обещано, превратился в день всеобщего ликования. Король вернулся, и каждый год счастливые подданные праздновали это знаменательное событие с тем же размахом, как ранее скорбели. Впрочем, чем дальше от столицы, тем скромнее предавались как печали, так и радости. Но в Суреме не знали удержу: фасады домов украшали флагами, купола храмов заново золотили, из фонтанов било вино, на улицах танцевали, а придворные старались перещеголять друг друга в нарядах и дарах.

Графы и герцоги ограничивались подарками и поздравительными грамотами, личных поздравлений от них никто не ждал, потому Эльвин чрезвычайно удивился, получив официальное приглашение на празднование третьей годовщины возвращения короля.

Ехать куда-то в самый разгар зимы не хотелось, но и отказаться он не посмел. Должно быть, король решил совместить приятное с полезным, и удостоить графа Инваноса давно обещанной беседы с глазу на глаз, чтобы обсудить его научные изыскания. Или же хотел показать на примере поддержавшего преобразования графа единство королевской власти и высшего дворянства. Быть нравоучительным примером не хотелось, но отказываться — себе дороже, и Эльвин приказал собирать небольшой обоз. Теперь, когда вдовствующая графиня удалилась в обитель, он мог путешествовать налегке. Рейну, ожидавшую второго ребенка, он оставил дома, плюнув на этикет.

Зима выдалась на удивление теплая, так что дороги, против обыкновения, не замерзли, лошади вязли в липкой грязи, перемешанной со свалявшимся снегом, постоялые дворы, провонявшие запахом прелой одежды и мокрой кожи, сливались перед глазами в одно плохо различимое, но грязное и гадкое целое, а от постоянно мокрых ног началась простуда и безбожно болела голова.

Попав наконец во дворец, Эльвин мечтал только об одном — отоспаться в тепле и покое, но не успел даже переодеться, только стянул сапоги. Дверь распахнули без стука, вошли три гвардейца, под командованием лейтенанта:

— Господин министр государственного спокойствия желает вас видеть, граф. Немедленно.

Эльвин растерянно протер глаза, так и норовившие закрыться, и спросил, недоумевая:

— Вы меня арестовываете? — Если арест — то почему министр, а не именем короля. Если приглашение на беседу, то какого... нет, это имя он старался последние годы не произносить даже в мыслях. Единственное, в чем Эльвин не сомневался — Чанг ничего не делает зря. Сердце предательски забилось — если министр узнал про Далару, то укрывательства король не простит даже графу Инваноса.

Лейтенант проигнорировал вопрос, а гвардейцы шагнули Эльвину за спину:

— Следуйте за нами, ваша светлость.

Эльвин взял себя в руки — будь что будет, но он не станет играть по правилам всемогущего министра, по крайней мере, пока не узнает ставки. Он распрямил плечи, сразу же оказавшись выше лейтенанта и отчеканил:

— Я никуда не пойду. А вы немедленно уберетесь отсюда, и передадите господину министру, что под конвоем доставляют на допрос, а не приглашают на беседу.

Но Чанг предвидел и это. В ответ лейтенант показал приказ об аресте, на котором не хватало лишь подписи:

— Вы не арестованы. Пока.

Эльвин судорожно сглотнул — форма "задержать до выяснения обстоятельств". Это еще не обвинение, но стоит министру подписать бумагу, и в интересах государственного спокойствия он сможет выяснять обстоятельства хоть до следующей годовщины возвращения короля, хоть до коронации наследника. И никто, кроме Элиана лично, не сможет вмешаться. Нет обвинения, нет и суда. Конечно, будет скандал, граф не может просто так пропасть в глубинах "спокойного" ведомства, как за глаза называли это учреждение, но пока будут искать доказательства, министр сделает и с ним, и с теми, кто остался в Инваносе, все, что пожелает. Этот раунд остался за Чангом.

* * *

Несмотря на поздний вечер, во дворце царило веселье: они шли по пустым коридорам, но со всех сторон доносилась музыка, женский смех, громкие голоса. За окнами с треском взлетали фейерверки, расцвечивая ночное небо. Среди всеобщего ликования кабинет министра казался островком строгого и, пожалуй, даже печального спокойствия. В камине догорал огонь, свечи успели оплавиться и немного чадили — с них давно не снимали нагар. На столе, среди стопок бумаг приютился маленький керамический чайник на резной подставке, под ним горела круглая свечка, и по комнате плыл аромат свежего карнэ.

Эльвин бывал в этом кабинете раньше, но тогда еще был слеп, и не помнил ни огромного окна во всю стену, возле которого сейчас стоял министр, должно быть, любуясь фейерверком, ни портрета Энриссы Златовласой на стене напротив стола. Гвардейцы вышли из кабинета, лейтенант, тем временем, подошел к министру и что-то шепнул ему на ухо. Эльвин, сохранивший острый слух со времен слепоты, без труда расслышал: "Пришлось показать приказ". Чанг, не оборачиваясь, ответил:

— Хорошо, Эйрон. Вы можете идти.

Фейерверк завершился огненной картиной на все небо, в которой Луна и Звезды уступали дорогу золотому Солнцу, рассыпаясь серебряными искрами. Смело, очень смело — про кровавую войну между кланами эльфы предпочитали не вспоминать, вряд ли король придет в восторг от представления. Но распорядитель праздника мог попросту не знать эльфийскую историю в таких подробностях. Министр словно прочитал его мысли:

— Как обычно, глупости совершают из самых лучших побуждений. Устроитель праздника всего лишь хотел показать, как ночь нашего долгого ожидания сменилась светом дня, когда король вернулся.

Чанг обернулся, и Эльвин впервые увидел его лицо. Голос не соответствовал внешности. Вернее, лет этак двадцать назад они находились в согласии, но с годами лицо постарело, глаза запали, в волосах прибавилось седины, а голос остался уверенным, твердым, чуть глуховатым, вне возраста.

Эльвин поинтересовался сухо:

— Почему же вы его не предупредили?

— Я предотвращаю только преступную глупость. Или же имею дело с ее последствиями. Кстати, о преступной глупости — скажите, граф, вы и вправду продали душу Ареду? — И Эльвин почувствовал, как пол уходит у него из-под ног.

Он покачнулся, ухватился рукой за спинку стула, глубоко вдохнул: к аромату карнэ примешивался легкий запах гари и лежалой пыли. Министр, вежливо улыбаясь, так, словно спросил гостя, хорошо ли он спал ночью, ждал ответа, и Эльвин не стал тянуть, он слишком измучался под этим грузом. И, до боли сжав пальцы, граф ответил, так тихо, что сам едва расслышал:

— Похоже, что да.

Вежливую улыбку с лица министра словно ветром смело:

— Сядьте, — приказал он, — еще не хватало приводить вас в чувство, — и, уже самому себе, — значит, Реймон был прав.

Эльвин упал на стул — имя показалось знакомым. Так звали дознавателя, что занимался Старнисом. Значит, псам Хейнара все известно, а Чанг захотел поиграть с графом Инваноса в кошки мышки. Но этот человек — последний, с кем ему доведется говорить перед тем, как отправиться в подвалы храма Истины. Чанг все же не дознаватель, у тех только два цвета — черное и белое, одно служение, один закон!

— Похоже, — передразнил Эльвина министр, — ваш кузен Мэлин задурил вам голову настолько, что вы не в состоянии понять, кому поклоняетесь! Как вас вообще угораздило с ним связаться?

Мэлин... Чанг знает про Мэлина, следовательно, и про Далару. Он выкрикнул гневно:

— Мне никто не дурил голову! Я выбирал сам, — и уже гораздо тише, — вот только не знаю, что же я выбрал, и кто за это заплатит. Но ни Мэлин, ни Далара здесь не при чем, она предупреждала меня, с самого начала, когда я добивался разрешения провести прививки, говорила про границы, установленные людям, про запретное познание. И про лекарство для глаз я знал, чье это наследство, но не смог отказаться. Если за мое прозрение заплачено их кровью, то я виновен. И готов ответить.

Из всего сказанного Чанг, похоже, услышал только одно слово "Далара"

— Разумеется. Загадочный летающий маг в Кавдне. Я мог бы догадаться и раньше, как только обнаружил, что вы прячете своего кузена. Государственная измена или поклонение Ареду? Отправить вас на костер или на плаху? Какой богатый выбор, я просто теряюсь!

Эльвин встал:

— Если дать убежище беспомощной женщине с маленьким ребенком — государственная измена, то я предпочту умереть изменником!

— И ваша семья разделит судьбу рода Аэллин?

Эльвин побледнел еще сильнее, почувствовал, что начинает задыхаться, грудь придавила тяжесть, но он продолжал говорить:

— Кто из нас продал душу Ареду, господин министр? Прибегнув к запретному познанию, я спас тысячи жизней. Нарушив королевскую волю — сохранил две. Вы же, служа светлому королю Элиану, проливаете больше крови, чем все жрецы Проклятого вместе взятые! — Он замолчал, каждый вдох давался с трудом, Эльвин в ужасе ловил воздух ртом, совсем как в детстве, до того, как отступила болезнь, мучавшая его первые восемь лет жизни.

Чанг подошел к графу, сделав два быстрых шага, и с размаху отвесил оплеуху, да так, что тот не удержался на ногах, упал. А всегда невозмутимый министр государственного спокойствия, с побелевшими от гнева глазами, наклонился и прошипел:

— Я служу империи, сопляк! И мои руки в крови из-за таких чистоплюев, как ты! Вы бережете честь и достоинство, а мне такой роскоши не положено, я за вами подтираю, чистыми! — И только выговорившись, Чанг заметил, что "сопляк" борется за каждый вздох, со страшным хрипом втягивая в себя воздух.

* * *

Что было дальше, Эльвин видел сквозь дымку — над ним суетился целитель, мелькали незнакомые лица, потом его подняли на носилки и куда-то унесли, все это было неважно — главное, он снова мог дышать, чем и занялся, а затем был кубок с маковым отваром, и тишина. Он еще успел подумать, проваливаясь в сон, что этим напитком все и закончится, и что в отличие от Леара, ему повезло со смертью.

Когда он проснулся, солнце уже ушло с небосклона, но было еще светло. День выдался ясный, и в синем небе краснела полоса заката. Дышалось легко, воздух в комнате приятно пах целебными травами и морозной свежестью, зато болела левая сторона лица и челюсть. Руки у господина министра оказались не только длинными, но еще и тяжелыми.

— Проснулись, ваша светлость? — Целитель, дежуривший у постели, тут же встрепенулся и протянул кубок с еще теплым настоем. — Вам сегодня лучше не вставать. Приступ прошел, но надо набраться сил, — лекарь изо всех сил старался не смотреть на распухшую щеку графа, и Эльвин, даже без зеркала понимал, что с таким лицом и впрямь не стоит вылезать из кровати.

Он оглядел комнату — та самая, откуда его вчера увели гвардейцы. Так он арестован, или нет? Охраны не видно, только лекарь, но прежде, чем он успел о чем-либо спросить, в спальню вошел Чанг. Целитель, не дожидаясь приказа, вышел за дверь. Министр пододвинул стул к кровати, сел, окинул Эльвина оценивающим взглядом и хмыкнул:

— Я несколько погорячился, граф. Приношу свои извинения.

Эльвин молча допивал отвар, думая, что же ответить. Чанг предлагал если не мир, то перемирие, и ради тех, кто ему доверился, он должен принять предложение, но все же... граф отставил кубок и сел, опираясь на подушку:

— Дело не в том, что вы погорячились, господин Чанг, а в том, почему это произошло. Ничего не изменилось. Я по-прежнему аредопоклонник и изменник, а вы все так же служите королю. В большом и в малом.

Министр смотрел на Эльвина: тонкий, бледный, как смерть, непонятно, в чем душа держится, а в глазах такое упрямство читается, что молотом не перешибешь. Он вспомнил историю тридцатилетней давности и грустно улыбнулся:

— Вам ваша честь тоже не позволяет спокойно пройти мимо эшафота?

— Я не знаю, что вам от меня нужно, Чанг. Знаю только, что не хочу и не смогу вам уподобиться.

— И будете защищать от меня все, что вам дорого до последней капли крови, — устало закончил министр. — Знаете что, ваша светлость, — в его устах титул прозвучал, как оскорбление, — поздравьте короля с праздником, и убирайтесь в свой Инванос, сохранять чистоту и невинность. С дознавателями я договорился, пока вы не строите алтари, они не станут вмешиваться, — он резко встал и направился к двери.

Эльвин смотрел ему вслед, нервно комкая одеяло, и, когда министр уже стоял на пороге, позвал:

— Подождите. Теперь погорячился уже я.

Чанг медленно обернулся:

— Вы понимаете, что обратного пути не будет? Продав душу Ареду, еще можно раскаяться, а вам отступать будет некуда.

— Когда-то давно Старнис сказал мне, что между долгом и честью следует выбирать долг.

— И погиб, потому что выбрал честь.

Эльвин поймал взгляд выцветших глаз министра:

— Это был его последний выбор. Когда наступит ваш время, господин министр, не зарекайтесь.

И Чанг первым опустил глаза.

14

Обиталище графов Виастро назвать дворцом можно было только из вежливости. До замка оно, впрочем, тоже не дотягивало — крепостная стена и ров окружали просторное двухэтажное здание с множеством флигелей и открытой галереей вдоль второго этажа. Усадьба дворянина средней руки, не гоняющегося за роскошью и столичными новинками — добротное, удобное, надежное жилище. Графы Виастро из поколения в поколение больше доверяли людям, чем стенам, и предпочитали тратить деньги на содержание дружины.

Внутреннее убранство соответствовало внешнему — теплое светлое дерево, маленькие уютные комнаты, печи, выложенные фаянсовыми плитками, камины, отгороженные вышитыми экранами, резные ставни на окнах и мягкие шкуры на полу. И даже бальная зала, самое роскошное помещение в любом дворянском доме, отличалась той строгой простотой, на создание которой уходит куда больше сил и средств, чем на лепнину и позолоту.

Жаркий июльский день был в самом разгаре — солнце светило в многочисленные окна бальной залы, безжалостно выделяя радужные разводы на стеклах. Риэста лично выговаривала нерадивой служанке:

— Это кто же вытирает мокрое стекло ветошью?! Тебе для чего бумагу дали старую, бестолковая? Все переделай, и чтобы блестело!

Служанка, молодая девчушка, недавно взятая из деревни, покорно выслушала упреки, украдкой вытерла нос рукавом и снова взялась за тряпку. Откуда ей было знать, как моют такие стекла? Она их только в графском доме впервые и увидела — в деревне по старинке бычьим пузырем рамы затягивали, а кто побогаче — слюдой. И только у старосты настоящее стекло стояло, из города привез, но с этим, прозрачным, и сравнивать нечего!

Девушка окинула взглядом залу — работы еще уйма, до вечера не управиться. Окна вымыть, люстру под потолком по хрусталику перебрать и свежие свечи поставить, пол натереть, чтоб как зеркало блестел, кресла от пыли вычистить — а до бала всего три дня осталось. Залой давно не пользовались — последний раз лет пять тому назад, когда помолвку леди Тэйрин праздновали, а с тех пор не до балов было. Сперва несчастье с молодым графом случилось, затем старого графа дознаватели оболгали, потом траур был, даже ради королевского возвращения Вильен траурные флаги по отцу не снял, полный срок отходили.

Но жизнь-то на месте не стоит, подросла новая невеста. Граф Виастро старшую дочку за сына графа Инваноса выдает. То есть, не выдает еще — жениху всего десять лет, невесте и того меньше, а обручение праздновать будут, свадьбу лет через пять сыграют. Жених вчера вечером с родней приехал, она в щелку двери видела — красивый, аж дух захватывает, хоть и дите еще. Повезло графской дочке, впрочем, графским дочкам всегда везет! А она вот, мало что поломойка, так еще и нос кривой, на такую невесту без коровы никто и смотреть не станет. Затем и пошла в замок служить, чтобы на приданое заработать. Вот за пять лет как раз все и справит, успеет посмотреть, как молодую госпожу к мужу провожают, и сама сватов примет. Но грозный голос вдовствующей графини вырвал девушку из сладких мечтаний, и она с утроенным усердием завозила тряпкой по стеклу.

* * *

Праздник удался на славу: невеста была трогательно нежна и миловидна, как все девочки в восемь лет, а жених, светлоголовый синеглазый мальчик, пошел в отца, унаследовав бархатную красоту рода Эльотоно, приправленную толикой лунной эльфийской крови. От злосчастной Клэры ему достался только яркий румянец да черные ресницы. Несмотря на близкое соседство, дети познакомились только сейчас — последние несколько лет было не до гостей, но, похоже, понравились друг другу, и сидя во главе стола, держались за руки. Мальчик, наклонившись, что-то шептал на ухо девочке, та улыбалась, с трудом сдерживая смех. Эльвин любовался сыном с галереи, в такие минуты он особенно ценил свое прозрение. Подошедший слуга поклонился:

— Ваша светлость, граф просит вас в кабинет, прямо сейчас, покуда не начались танцы.

Вильен ждал его в бывшем кабинете своего отца, там все осталось как при жизни старого графа, наследник ничего не стал менять. Он протянул другу детства кубок:

— Ну вот, дожили. Еще пару лет — и пойдут внуки. Уже чувствуешь себя старым дедом?

Эльвин рассмеялся — "старикам" едва перевалило за тридцать:

— Еще нет, но я же на три месяца тебя младше!

Они пили вино, молодое, с кислинкой, но приятно освежающее, закрытые ставни защищали от жары, мягкое кресло навевало сон, хозяин рассказывал свежую байку, как старейший вождь соседнего племени посватался к дочери местного купца, прославившейся своей красотой. Девица замуж не хотела, так как сколько точно лет жениху никто сказать не мог, но ее отцу тот годился в прадеды, однако отказать не посмела, и по совету жреца Эарнира поставила условие — пусть, мол, старичок помолодеет, тогда и свадьбу сыграют. Вождь возмутился, что обернуть время вспять — против человечьей природы, на что ему заметили, что такой брак и подавно.

Делать нечего, пришлось бедняге искать способ омолодиться. Все шарлатаны округи выстроились в очередь к его шатру, чего только несчастный старец не попробовал! В конце концов, собственный шаман предложил волшебное средство — искупаться в кипящем ослином молоке. Тот сперва возмутился, но когда шаман кинул в котел петуха, а достал яйцо, задумался. Эльвин кивал, посмеивался, как вдруг, оборвав историю на полуслове, Вильен спросил:

— Ты уже знаешь о новом военном налоге?

— Я его уже внес, а в чем дело?

Граф Виастро кашлянул, прочищая горло и твердо заявил:

— Я отказываюсь платить.

— Ты шутишь?!

— Это издевательство, а не налог. На перевооружение армии империи! Ты это новое оружие видел? Его получают только имперские гарнизоны. А платим мы.

— Но Вильен, за ручными бомбардами будущее!

— Я живу в настоящем! Если это хваленое оружие бесполезно, то незачем тратить деньги впустую, а если за ним, как ты говоришь, будущее, то наши дружины останутся в прошлом! Я не собираюсь оплачивать военные игрища Тейвора и не буду сам себе рыть яму. Ты разве не замечаешь, что творится кругом? Налоги выросли, все, не только военный — торговый, лесной, подушный. Станки эти треклятые — недаром их громят по всей империи!

— У меня никто ничего не громит, — сухо возразил Эльвин, — я понимаю, что эти люди отчаялись, но разрушать станки — настоящее варварство. В том, что рабочих выгоняют на улицу, виноваты мастера, а не механизмы. Хозяева мастерских слишком гонятся за прибылью. Нужно время, чтобы все успокоилось, подожди хотя бы лет десять. Посмотри на Острова — там станки используют уже много лет, и никто не сидит без дела.

— А сколько бедняков умрет от голода за эти десять лет, ты подумал? Им детей кормить нечем!

— А это уже наш долг — смягчить нововведения для простых людей.

— Наш долг! И налоги платить тоже наш долг, и границы защищать, и храмовую пошлину выплачивать, мы кругом в долгу, Эльвин, не хватит ни денег, ни терпения! Сколько можно? Нам все твердили, что когда король вернется, наступит век благоденствия и сытости! А наступил голод и разруха!

— Разруха сама по себе не наступает. Это все временно, нужно переждать! Я могу одолжить тебе на этот налог, если совсем невмоготу.

— Да не в одном налоге дело, Эльвин! Оглянись вокруг: Суэрсен под властью Короны, и там скоро трупы есть начнут после очередного неурожая. Герцог Ойстахэ убит, а казалось, будет жить вечно! И титул ушел младшему сыну, а старших — на границу. В Квэ-Эро Корвин тише волны сидит, король его мать живьем сжег, а герцог не пискнул! Проклятый эльф нас потихоньку, не торопясь, по одному уничтожит! Ему не нужны ни мы, ни наши дружины, только покорные подданные, за которых некому будет заступиться. Вот для чего все эти налоги и преобразования. Наши земли ждет судьба Суэрсена! — Вильен говорил горячо, торопливо, высказывая все, что накопилось на душе.

А Эльвин молча слушал, чувствуя, как по груди медленно растекается холод:

— Вильен, прошу тебя, послушай, — по возможности мягко начал он, — я даже не стану говорить, что ты во всем ошибаешься. Возможно, так оно и есть, король и впрямь мечтает о единой империи, по примеру Кавдна. Может быть, к этому и придет в конце концов. Но само по себе, медленно, поколение за поколением. Должно быть, в этом и заключается смысл объединения в империю — сначала разрозненные племена поселяются на одной земле, учатся жить вместе, выбирают себе вождей, как у варваров. Потом объединяются в союзы, после — в малые государства, затем в большие, и весьма вероятно, что вершина этого единения — одна страна, один народ, один правитель. И если так, то противиться этому все равно что пытаться остановить ход солнца по небосклону. Но если это случится, оно произойдет мирным путем, понимаешь? А ты хочешь превратить Виастро в Суэрсен прямо сейчас. Король не потерпит бунта.

— Король смелый только с теми, кто слабее. Он расправляется с нами поодиночке. Но если взбунтуются все сразу, он ничего не сможет сделать, сил не хватит, даже с этим хваленым оружием.

— И что дальше? Все взбунтовались, все победили, король испугался и убежал обратно в Зачарованный Лес. Дальше что, Вильен? Это конец империи!

— Это право жить на своей земле по своим законам, защищать своих людей, а не заставлять их голодать по приказу из столицы. Право передать титул и земли своему сыну, а не надеяться на королевскую добрую волю.

— Это путь к варварству! Мы превратимся в таких же дикарей, как наши соседи, даже хуже. Передеремся друг с другом за лучший кусок земли, за выход к морю, да просто из-за косого взгляда. И спустя столетия междоусобиц, наших потомков, тех кто выживет, объединит новый Элиан, и все начнется сначала. Но мы потеряем все, чего достигли. Вот к чему приведет твой бунт!

— Эльвин, ты перечитал умных книжек. Король уступит, отменит налоги, даст дворянским дружинам новое оружие. И тогда мы будем говорить с ним на равных. И не будем бояться за наших сыновей. А с империей ничего не случится. Тысячу лет стояла и еще столько же простоит. Но на наших условиях.

— Мы — это кто? С кем ты уже договорился?

— Пока ни с кем, ты первый. Но думаю, что все пограничные провинции — Вонвард, Айн, не уверен насчет Айона, они обычно с морскими, но и там не в восторге от новых налогов. Хорошо бы поднять Суэрсен, но без Аэллинов это невозможно. Инхор вряд ли, тамошний граф — брат королевы.

Эльвин тяжело вздохнул:

— Я не могу остановить тебя, Вильен. Ты сам решаешь и за себя, и за своих вассалов. Но Инванос бунтовать не будет. Даже ради нашей с тобой дружбы я не стану делать то, во что не верю.

— Ты окажешься между молотом и наковальней.

— А ты утонешь в крови. Прости, Вильен, но я не могу.

Мужчины некоторое время молчали, потом Вильен заметил:

— Может, стоит отменить помолвку? Я не обижусь. Хватит с тебя и того, что ты окажешься кузеном мятежника.

Эльвин только пожал плечами:

— Мы здесь все так или иначе в родстве. Но все же, лучше бы ты меня послушал.

— Ты не можешь пойти со мной, а я не могу последовать твоему совету. Посмотрим, что скажут остальные.

* * *

Эльвин мерил шагами свой кабинет, от стены к стене, не зная, что делать. Он тратил драгоценное время на раздумья, размышлял, когда нужно было действовать, но никак не мог решиться. Вильен задумал безумство — даже если его поддержат соседи, король подавит мятеж. И тогда погибнут тысячи, а не сотни. Если же Мэлин вдруг вспомнит, что он Аэллин, и потребует наследство матери, раз его лишили отцовского, или решит, что еще не до конца расплатился с Вильеном, и поможет повстанцам магией... Тогда и тысячами не обойдется.

Из-за траура Вильен так и не побывал при дворе, и не видел короля. Он не знает, что такое Элиан, даже не представляет. Эльвин пользовался расположением короля, все равно чувствовал исходящую от эльфа несгибаемую волю, уверенность, подавляющую даже зачаточное желание возражать. Эльфийская ли это магия, или просто упрямство, но Элиан не уступит и не остановится, пока не уничтожит ослушников. Бойню необходимо до того, как она начнется. Выбора нет.

Но Вильен — сосед, близкий родич — его мать была сестрой отца Эльвина, а самое главное — друг. Других друзей у маленького Эльвина не было — мать не позволяла приводить в замок детей местных дворян, боялась заразы, тем более не подпускала к единственному сыну детей прислуги. Он рос в одиночестве, окруженный заботливыми, любящими, но взрослыми людьми. Однако запретить графу Виастро привозить в гости наследника не могла даже Глэдис, и визиты Вильена пусть ненадолго, но превращали размеренное существование Эльвина в настоящее мальчишеское детство.

Между долгом и честью следует выбирать долг, а между долгом и дружбой? О чести говорить уже не приходится, ее он оставил в кабинете министра. Что бы на его месте сделал Старнис? Эльвин невесело рассмеялся: Старнис на этом самом месте влез в мятеж, едва не угодил на плаху и лишился титула. А король, в отличие от наместницы Энриссы, бунтовщиков щадить не станет. Ну что ж... дружба для него теперь недоступная роскошь. Пусть лучше он лишится друга, чем друг — головы. Утром следующего дня из замка выехали два гонца. Один вез письмо в Сурем, второй ехал в Виастро.

Получив послание, Вильен сначала не поверил — перечитал дважды — и в ярости швырнул бумагу на стол. Предал... кто угодно, только не Эльвин! Ведь он не просто друг и родственник, он оказал его отцу последнюю, воистину неоценимую услугу. И что же теперь? Спас отца от костра, а сына отправил на эшафот! Только наивный умник может поверить, что Чанг позволит неблагонадежному графу и дальше править своими землями! Взбунтуется — казнят, как мятежника, затаится — устроят несчастный случай на охоте. Или же самое мерзкое — отдадут под суд за преступные намеренья, использовав письмо, впрочем, не будем играть словами, донос Эльвина, как доказательство. И весь род в изгнание, если не хуже. Проклятье, что же ты натворил, книжный мальчик!

Он мог понять, но не простить. Вильен придвинул чернильницу. Такие слова обычно бросают в лицо, завершая вызовом. Но Эльвин, несмотря на все усилия опекуна, так и не научился толком фехтовать, а с тех пор как ослеп, и вовсе не держал в руках оружия. Это будет не дуэль, а убийство. Пусть живет, но держится от бывшего друга подальше. Жаль, что нельзя расторгнуть помолвку прямо сейчас, не оглашая причины, но все равно этому браку не бывать. Он запечатал конверт алым сургучом — цвет Лаара, бога Войны. Печать войны и гнева. Дуэли не будет, но пусть знает, что вызов — есть.

Отправив письмо, Вильен отдал новые приказы капитану стражи и старшим офицерам. Договариваться с соседями уже поздно. Остается только ждать и готовиться к обороне. Пусть министр сделает первый ход, тогда кровь будет на его руках. Если же нет — они выиграют время, и Вильен успеет найти союзников. Или же Чанг запугает остальных лордов и сомкнет кольцо. Надо бы отправить семью погостить куда-нибудь. Например, в Айон, там у Риэсты очередная сестра герцогиней, третья что ли по старшинству, или четвертая из восьми, он вечно путался, а если что — Ландия рядом, а младший сын той самой сестры там уже много лет послом сидит.

* * *

Военачальник Тейвор, выслушав министра государственного спокойствия, обрадовался, как ребенок, наконец-то получивший вожделенную игрушку:

— Это прекрасная новость! Я смогу испытать новые бомбарды в настоящем бою. Учения — это все же не совсем то, а сражаться против варваров пока что нельзя из соображений секретности — если новое оружие попадет к ним в руки, и если они догадаются, как воспроизвести состав, и научатся делать...

— Слишком много если. На ваше оружие уходит чуть ли не половина дохода империи. Варвары попросту не смогут себе этого позволить. Признайтесь честно, что ваши солдаты пока что не готовы заменить дворянские дружины на границах.

— Пока что! Вы слишком спешите, Чанг! Еще и двух лет не прошло. Вот подождите, скоро поступит новая партия бомбард, с усовершенствованным зарядным устройством, совершенно новый принцип! И вы увидите!

— У меня нет времени ждать ваших новых свершений, Тейвор, я сегодня же выезжаю в Виастро. А вы известите тамошний гарнизон, пусть будут готовы к бою, и начинайте перебрасывать войска, но не лезьте в драку — граф должен начать первым. И поставьте патрули на внутренних границах, если соседи решат взбунтоваться за компанию, мы сразу узнаем.

В такие мгновения министр особенно остро чувствовал свой возраст. На счету каждая минута, а он уже не в состоянии ехать верхом, загоняя лошадей, не спать сутками. С каретой путь займет вдвое дольше — он может не успеть. На душе было тревожно — он ожидал, что рано или поздно грянет гром, но только не в Виастро! Станки громили в центре империи, при молчаливой поддержке лордов, морские графы и герцоги, за исключением Корвина Пасуаша, были недовольны как новыми торговыми пошлинами, так и новым имперским флотом. Король строил корабли в их портах, на их деньги и плевать хотел на традиции берегового братства. Но полыхнуло не там, где тлело.

Чанг снова пожалел о Старнисе — старый граф не позволили бы сыну совершить самоубийство. Уж он-то знал, чем заканчиваются мятежи. А теперь одна только надежда — Вильен не станет бунтовать, зная, что его предали. Пока не пролилась кровь, еще можно договориться. Нужно только успеть, и министр снова и снова подгонял кучера, не обращая внимания на тряску и жалобный стон колес.

* * *

Имперский гарнизон разместили в Виастро еще при жизни Энриссы Златовласой, в рамках первой военной реформы военачальника Тейвора. Реформа умерла своей смертью, а солдаты остались. После мятежа герцога Квэ-Эро наместница пошла на уступки и позволила графу Виастро в течение десяти лет самому набирать людей в гарнизон и обучать по своему усмотрению. Эти десять лет от имперских войск была хоть какая-то польза.

Но когда время действия указа истекло, гарнизон вернулся в распоряжение военачальника. К счастью, от графа больше не требовалось содержать бравых солдат за свой счет, и он не стал протестовать, хотя и возмущался, как бездарно Тейвор тратит налоги. Проку от этих вояк не было никакого — варваров они видели только на рынке в базарный день, а лагерь разбили возле столицы графства, поближе к элю и девочкам. Но зато в совершенстве владели искусством убиения времени: постоянно проводились учения, офицеры гоняли солдат на плацу, вырабатывая чеканный шаг. На параде воинство Тейвора блистало, но, к сожалению, гоняться за варварами по горным тропам не могло — конницу в провинцию по каким-то стратегическим соображениям господина военачальника не завезли, должно быть, отправили в Астрин, осваивать тактику подводного боя.

Залогом мирного сосуществования гарнизона и графской дружины стало взаимное избегание друг друга. Солдаты и дружинники ходили в разные кабаки и дома удовольствия, а завидев на улице синий с золотом колет родовых цветов Старнисов, или же, соответственно, красно-желтый солдатский плащ — переходили на противоположную сторону. Городская стража привычно присматривала и за теми, и за другими, но последняя стычка случилась лет пять назад и то случайно — пара новобранцев забрела не в тот трактир.

Летом фонари на городских улицах не зажигали: темнеет поздно, светает рано, на улицах сухо, темные часы приходятся на глухую ночь, приличные люди в такое время крепко спят, а неприличные пусть сами себе дорогу освещают. Когда из увеселительного заведения вывалилась небольшая, но шумная компания хорошо отдохнувших дружинников, уже стемнело, но полная луна заливала серебряным светом камни мостовой и выкрашенные белым ставни домов. За шумным, пусть и несколько невнятным обсуждением приятного вечера, на приближающийся отряд они не обратили особого внимания. Солдаты обычно отдыхали в другом заведении, но бархатная летняя ночь и медовое вино настроили дружинников на благодушный лад. Если этих бедняг угораздило служить в гарнизоне, так пусть хоть раз отведают волшебного нектара, и они посторонились от входа, показывая, что путь свободен.

К изумлению дружинников, солдаты не воспользовались любезным предложением, а окружили их, отрезая от дверей. Десятник шагнул вперед — голову мутило вино, но он выпил меньше своих подчиненных и мог связно изъясняться. Впрочем, особых словесных изысков ему и не требовалось, использовал те слова, что первыми просились на язык, и отведя душу, поинтересовался уже спокойно:

— Вы, горе-вояки, нас с варварами перепутали по пьяни? Так граница недалеко, что ж вы там клинками не сверкаете? — Кто-то из молодых ребят уточнил, чем именно солдаты сверкают вместо клинков, но на этом шутки закончились — офицер приказал сдать оружие.

— Приказ военачальника Тейвора.

— При чем тут Тейвор?! — Возмутился десятник. Хмель отступал под напором возмущения и страха. Если военачальник разоружает графскую дружину, быть беде. Так вот почему граф отозвал всех, кого можно, с границы. Ох, лучше бы они остались в усадьбе! Молодые, пьяные, сейчас начнется резня, и еще неизвестно, кто кого. В гарнизоне те еще герои, но и его ребята еле на ногах стоят, так напраздновались. А если это чья-то дурная шутка, они же посмешищем на всю провинцию станут! И все же лучше посмешищем, чем убийцами или покойниками. Он уже открыл рот, чтобы приказать своим парням кинуть мечи, но опоздал. Началась драка.

Такие же стычки происходили по всему городу. Разоружали загулявших в столице дружинников и городскую стражу. В отличие от самоуправляющегося Сурема, столичный город Виастро, Валенс, принадлежал графу, и порядок в нем поддерживали его люди. Горожане вносили особый налог, но взамен освобождались от охранной повинности и не платили наемникам. К утру в пределах городских стен оружие осталось только у солдат гарнизона. Тех, кто не сопротивлялся, вывели за ворота и отпустили на все четыре стороны, но таких оказалось мало. Остальных набили в городскую тюрьму и подвалы ратуши. Горожан, собравшихся на площади, разогнали по домам.

Капитан гарнизона выслушал последние доклады и выругался про себя — город-то они заняли, а дальше что? Военачальнику легко приказывать: разоружить графскую дружину! Пусть бы сам приехал и попробовал. Одна надежда, граф испугается и сам разоружится, но почему-то капитан в это не верил. Посланника в замок он отправил, еще до рассвета, и сейчас ждал его возвращения, но даже не надеялся, что обойдется без боя. А солдаты только что получили новое оружие, тяжелое, неуклюжее, в ближнем бою бесполезное. Но кто он такой, чтобы спорить? Приказ есть приказ.

Что-то долго не возвращается гонец, как бы граф в порыве гнева не пришиб бедолагу... И что это вдруг нашло на его светлость? Капитан не знал, в чем там дело, но за просто так дружину в пограничной провинции разоружать не станет даже военачальник Тейвор. Значит, будет мятеж, а они — крайние. Десять лет спокойной жизни, ему ж всего два года служить оставалось! Капитан мысленно пообещал пожертвовать в храм Лаара трехмесячное жалованье, если обойдется. Прошел еще час — будущее пожертвование возросло до четырехмесячного, а спустя еще полчаса — пятимесячного жалованья. От разорения капитана спас стук в дверь. Посол вернулся не только живым, но и невредимым.

— Ну что, что он сказал?

— Я это повторять не буду, но красиво сказал, аж заслушаешься! Граф, а такие слова знает, прям и не скажешь, что благородный!

— Хватит трепаться!

— Сказал, что у нас времени до заката, чтобы освободить его людей, вернуть им оружие и убраться из города. И еще два дня, чтобы убраться с его земли. А военачальнику Тейвору мы можем передать...

— Можешь не продолжать, — и капитан отпустил гонца отдыхать, не сомневаясь, что тот во всех подробностях расскажет благодарным слушателям, что именно граф Вильен посоветовал сообщить военачальнику.

Значит, все-таки бой. Он отдал приказ выступать: эти новые ручные бомбарды можно использовать только в чистом поле. Город им не удержать, крепостной стены в Валенсе отродясь не было, а деревянный частокол всадникам не помеха. На узких городских улицах его солдат сразу же перережут, мечники из них никакие — новый набор, крестьянские парни от сохи, толком еще не выучились оружие в руках держать.

* * *

Вильен мрачно смотрел в окно — вражеское войско (хотя какое там войско, одно слово) разворачивало строй прямо напротив разводного моста. Они что же, его за полного дурака держат? Пусть стоят, любуются на крепостную стену, если больше нечем заняться. Их слишком мало, чтобы взять дом в осаду по всем правилам военного искусства, а сам он к ним не выйдет, подождет, спешить некуда. В усадьбе остался только небольшой конный отряд, остальных граф отправил в Валенс, как только узнал, что произошло. Управятся они там быстро, и если незваные гости дождутся возвращения дружинников — попадут в клещи. Если же решат вернуться — обнаружат, что город они уже потеряли. Лагерь Вильен приказал сжечь, так что отступать гарнизонному отряду будет некуда. Ему, впрочем, тоже. Добрые намеренья Эльвина привели к беде еще быстрее, чем он рассчитывал. Мятеж начался.

— Ваша светлость, — к нему подошел капитан гвардейцев, — они ж совсем обнаглели. На самом виду стоят. Может, хоть лучников выпустим?

— Нет смысла тратить стрелы. Отправьте на стену кого-нибудь поголосистее, пускай велит им убираться. Только чтобы не высовывался, мы не знаем, как далеко бьют эти бомбарды.

— Так уже. Ребята с ними уже час препираются.

— А теперь передайте им от моего имени. Кто не уйдет сейчас — останется здесь лежать.

Капитан ушел, Вильен опустился в кресло и устало прикрыл глаза: проклятье, Эльвин! Что же ты сделал! Слишком рано все началось, слишком быстро! Он не готов — ни союзников, ни запасов — до нового урожая еще три месяца, граница оголена, варвары не преминут воспользоваться удобным случаем, сражаться на две стороны у него не хватит сил. А вездесущий министр сделает все возможное, чтобы соседи восстание не поддержали. И можно не рассчитывать на старую дружбу — если предал даже Эльвин, то кто же останется верен?

Утром Вильен разослал голубей: письма полетели в Айн, Вонвард, Айон, Уррар и Стрейн — все пограничные провинции. Пусть знают, не только они, но и по всей империи, что граф Виастро не изменил присяге и не нарушил закон первым — его вынудили взяться за оружие. Король посягнул на извечное и нерушимое право каждого высокого лорда — с оружием в руках защищать свои земли и своих вассалов. К этому шло, этого страшились, это, наконец, случилось. Пусть они решат, чего бояться больше — королевской власти или королевского гнева. Судьба Вильена теперь зависела от того, какой страх окажется сильнее.

Он снова глянул в окно — отступать нападающие не собирались, наоборот, закончили построение. Копейщики и стрелки с новыми бомбардами выстроились как по учебному трактату, только вместо луков железные палки в человеческий рост. Ну, пускай стоят, с ноги на ногу переминаются. А если еще и дождь пойдет — небо с утра хмурилось, так и вовсе замечательно. Женщины и дети уехали еще три дня назад, под надежной охраной. Он вздохнул, вспоминая прощальную сцену — жена молча подчинилась, хотя и проплакала всю ночь, но с Риэстой все оказалось сложнее.

Она пришла к нему поздно вечером, когда все уже спали, а Вильен сидел над бумагами, писал письма. Высокая, стройная, в неизменном черном платье — она так и не сняла траур, светлые косы, в которых почти незаметна седина, уложены в тяжелый узел. Женщина вне времени — он знал, что ей уже за сорок, но со спины Риэста все еще казалась хрупкой девочкой, а если посмотреть в лицо, то подлинный возраст выдавал только взгляд — уставший, полный обморочной глубокой синевы. Она села в кресло и тихо спросила:

— Ты, должно быть, не знаешь, как я встретила твоего отца, Вильен?

— При дворе, после, — он запнулся, но все же договорил, — мятежа вашего старшего брата.

Губы женщины тронула грустная усмешка:

— Да, все верно. Но он не рассказывал тебе, как это случилось?

Вильен покачал головой — не рассказывал, да он и не спрашивал, не его это дело. Родную мать он не помнил, а когда отец привез из столицы невесту, был еще слишком мал, чтобы обращать внимание на слухи, когда же подрос — сплетничать уже перестали. Он знал только, что Риэста — младшая сестра мятежного герцога Квэ-Эро, чьих сыновей Старнис, на свою беду, взял под опеку. И знал, что отец счастлив в браке, этого было вполне достаточно, чтобы относиться к мачехе с почтением, постепенно перешедшим в любовь.

— Мой первый муж, — Вильен удивленно поднял брови — он не знал, что Риэста была замужем дважды, — был плохим человеком, трусливым и мелочным. Ему нужна была знатная жена и он взял меня без приданого. Прошло несколько лет, и случился этот безумный мятеж. Он потащил меня во дворец, клясться наместнице, что он тут не при чем, просто оплошал с женитьбой. Наместница ему поверила, но, должно быть, пожалела меня, и оставила при дворе, обещав развод. Я просила ее пощадить брата... она отказала.

А потом приехал Вэрд, и я подумала, что вот он, шанс! Ведь в мятеже так или иначе были замешаны все лорды — кто давал солдат, кто деньги, кто просто закрывал глаза. И если бы все признались, наместница не смогла бы казнить всех графов и герцогов сразу. Глупо, правда? Но мне было девятнадцать лет. Твой отец объяснил, почему ничего не получится. Я назвала его трусом, сказала, что наместница купила его, что это подло, когда одному придется отвечать за всех. Он накричал на меня в ответ, что Квейг обманул его, не сказал, когда выступает, иначе он был бы с ним. И что если его признание поможет, то он готов. А на следующий день его арестовали прямо в кабинете наместницы. И я снова пришла просить, на этот раз уже за него. И снова получила отказ.

Потом был суд, их приговорили к смерти, но Вэрд подписал прошение о помиловании. Он так никогда и не сказал мне, почему, но я знаю и без объяснений. Наместница сдержала слово — я получила развод, и твой отец предложил мне уехать с ним. Я ни разу не пожалела о том, что согласилась. Ты, должно быть, думаешь, зачем я рассказываю тебе это сейчас?

Вильен неопределенно пожал плечами. Предисловие и впрямь получилось долгим, хотя и интересным. Но какое это все имеет отношение к его положению? У отца не было серьезных причин лезть в то дурацкое восстание, а ему выбирать не приходится. Риэста продолжила:

— Тогда мне казалось, что наместница — воплощение зла. Что ей нравится убивать и причинять боль. Но я все равно просила ее о пощаде. Умоляла, уже понимая, что бесполезно. Я никогда ни о чем не просила своего первого мужа, что бы он ни делал, а наместницу молила на коленях. За тех, кого любила. Вильен, я не хочу снова умолять. И не хочу, чтобы через это пришлось пройти тебе. Ты не знаешь, что такое унижение. Остановись, пока еще не поздно. Тебе тяжело сейчас, но будет только хуже. Бессилие, страх, боль. Когда герцогу Суэрсена перепиливали горло тупым мечом — король улыбался, а затем разорил его земли. Ты проиграешь, и король заберет у тебя все, даже честь. И в отличие от Энриссы — получит от этого удовольствие.

— Значит, я должен выиграть. Я пытался объяснить Эльвину, но он не захотел понять. Король так или иначе отнимет у нас все! Но мы можем покорно ждать, как коровы в стойле, а можем подняться и в бою защитить свое право.

— Ты не можешь знать что случится даже завтра, не говоря уже о том, что будет через год. Это ведомо только Семерым, а ты всего лишь человек, Вильен.

Он улыбнулся, такой родной и знакомой улыбкой:

— Но и вы этого знать не можете. Я обещаю не проиграть.

Риэста только покачала головой:

— Мой брат тоже обещал.

— Тогда обещаю, что за меня вам просить не придется.

Говорить больше было не о чем, на следующее утро Риэста уехала вместе с детьми и невесткой. Ее старший сын от Вэрда, недавно получивший первый взрослый меч, хотел остаться с братом, но Вильен убедил мальчика, что дамам в дороге нужна надежная охрана. После их отъезда одной заботой стало меньше, но слова Риэсты не шли из головы: к смерти он готов, но к тому, что будет ей сопутствовать... Об этом не хотелось и думать. Из невеселых раздумий его вырвал гневный крик капитана, ворвавшегося в комнату:

— Ваша светлость! Идите скорее на стену! Эти твари, они хотят казнить пленных! — Вильен бегом помчался наверх.

С такого расстояния лиц было не разглядеть, он видел только сине-золотые колеты. Двенадцать человек, связаны, стоят на коленях. Глашатай надрываясь, орет:

— Приговариваются к смерти за государственную измену, выразившуюся в неподчинении приказу военачальника и вооруженному сопротивлению войскам его королевского величества Элиана.

Вперед выходят арбалетчики. Вильен в ярости кричит, свесившись вниз, не думая, что стал легкой мишенью: "Остановитесь!" Лучники натягивают тетивы, но мешкают, опасаясь попасть в пленников. Слишком поздно — залп, связанные люди мешками валятся на землю, арбалетная стрела свистит совсем рядом, над самым его ухом, и капитан толкает графа за зубец. А глашатай внизу объявляет, что вторую партию бунтовщиков казнят через час.

Бледный, как лебединое крыло, Вильен командует:

— Атаковать. Немедленно.

— Но ваша светлость, они ж того и хотят, дряни, выманивают нас в поле!

— Плевать. Я не позволю им еще раз расстрелять безоружных.

Он и сам понимает, что нужно стиснуть зубы и дождаться подкреплений, что победа сейчас обойдется слишком дорого, но гнев заглушает голос разума. Риэста была права. Мятеж еще не начался, а он уже испытал бессилие. Что там дальше? Боль и страх? Ну уж нет, бояться сегодня будут эти гарнизонные крысы, смелые только со связанными пленниками.

* * *

Командующий имперским отрядом удовлетворенно кивает, глядя на опускающийся мост. Не выдержал граф, как он и ожидал. Противно на душе, от крови безоружных вовек не отмоешься — Лаару угодна смерть в честном бою, а не убийство, даже если его называют казнью. Но другого способа выманить конницу из замка, пока не подоспели их основные силы у него не было. Хорошо хоть, что не пришлось повторять приглашение. Ну что ж, сейчас он посмотрит, чего стоят хваленые ручные бомбарды в настоящем сражении. Чего стоили его солдаты он знал и так. Валенс они взяли числом, а не умением.

На стену вышли лучники, но осаждающие выстроились слишком далеко, стрелы на излете не могли пробить кирасы, и после первого же залпа из открывшихся ворот вылетела конница. Копейщики раздвинулись, пропуская вперед стрелков. Команда: "Огонь!", блеснули искры, затрещали фитили, и поле боя огласил грохот, капитан напрасно пытался разглядеть что бы-то ни было в дымном облаке, окутавшем строй. Но даже не видя, он знал, что стрелки отступили за спины копейщиков, и перезаряжают бомбарды. Времени на второй залп все равно не осталось, но год непрерывных учений сделал свое дело — оружие должно быть готово выстрелить.

Ветер отогнал дым в сторону, и капитан увидел, какие потери понесла конница. Лучше, чем он ожидал, но хуже, чем надеялся. Четверть всадников осталась лежать, остальные мчались вперед. Проклятье — он рассчитывал, что лошади испугаются выстрелов и понесут, но дружинники сумели удержать коней. Он вынул меч из ножен. Спустя мгновение первый ряд конницы наткнулся на копья. Начался настоящий бой, и увидев, сколько всадников прорвались, раскидав строй, он уже понял, что сражение безнадежно проиграно. Последнее, что капитан успел подумать, падая под копыта: "За смерть в бою Лаар простит мне грех"

Когда из города вернулся основной отряд, все было уже кончено. Вильен выслушал короткий рассказ сотника, отбившего столицу:

— Ну, мы им хвост накрутили чуток, а они и рады были сдаться. Убитых нет, а кто порезался — так по дури, жить будут. Вот только наших ребят они с собой забрали, мы когда тюрьму открыли — там только городская стража осталась.

-Я знаю, — сухо ответил Вильен. Он дорого заплатил за жизнь оставшихся заложников. По двое за одного, не считая раненых. Дождись он подкрепления, жертв было бы меньше. Долг против чести... Сегодня он выбрал честь. Но что будет завтра?

Остаток дня перевязывали раненых и отпевали убитых. Жрецы Келиана и Эарнира трудились бок о бок, Вильен ловил их осуждающие взгляды, но выразить неодобрение вслух служители Семерых не осмелились. Вечером, собрав на совет офицеров, управляющего и казначея, он хмуро объявил свое решение:

— Тех, кто стрелял по нашим пленным — повесить, — из двенадцати арбалетчиков-палачей восемь благоразумно погибли в бою, остальных выдали свои же товарищи, — прочих отконвоировать в Инванос. С сегодняшнего дня любой имперский солдат, перешедший границу моих земель — враг, и обращаться с ним следует соответственно.

Управляющий тяжело вздохнул, и все же спросил, хотя понимал, какой получит ответ, просто хотел услышать это из уст самого графа:

— Ваша светлость, это что же, мы теперь мятежники, получается?

— Мы защищаем свою землю и свои семьи. А настоящие мятежники — это те, кто нарушил законы империи и вынудил нас взяться за оружие.

Расходились молча, обсуждать было нечего, каждый знал, что ему делать. Управляющего заботили запасы, и успеют ли снять урожай, военных — как одновременно защищаться и от варваров, и от империи, казначея — где взять деньги, мятежи обходятся дорого. Но никому и в голову не пришло осудить решение графа.

15

— Покойный Старнис был прав! Тейвор, вы безнадежно глупы! Что вы натворили в Виастро?! — Министр государственного спокойствия был в бешенстве, и даже присутствие короля не заставило его сдержать гнев.

— Я хотел предотвратить мятеж! — Оправдывался Тейвор. Обвинение в глупости он предпочел не заметить.

— Вы его вызвали!

— Вы же сами приказали следить за графом! Он бы все равно взбунтовался, а так мы были готовы!

— Вы что, бог Времени и видите будущее в стеклянном шаре? Мы бы успели решить эту проблему другим способом, не заливая кровью половину империи!

Король, наконец, вмешался:

— Вы обвиняете военачальника в глупости, господин министр, но то же самое можно сказать и про вас. Глупость или небрежность, но вы просмотрели мятеж у себя под носом, — голос его величества был опасно безмятежен, Чанг понимал, что скользит по самому краю: у Элиана были свои люди в его ведомстве, часть из них министр давно раскрыл и прикармливал, но не сомневался, что есть и другие. На этот раз он не имел ни малейшего понятия, что происходит во дворце — Чанг только что вернулся из неудавшейся поездки. К счастью, он не успел добраться до Виастро, Эльвин перехватил министра на границе, и завернул назад, передав то, что ему рассказали солдаты гарнизона.

Он опоздал, не осталось ни малейшей надежды уладить дело миром, ошибки Тейвора слишком дорого обходятся империи. Король получил доклад от военного ведомства, можно не сомневаться, что Тейвор умолчал о своей самодеятельности. Ничего, он исправит упущение. Жаль, что даже этот просчет не вынудит короля сменить военачальника, он, как мальчишка, заигравшийся в солдатики, в восторге от идей Тейвора, но есть надежда, что его эльфийское величество хоть теперь задумается об истинной стоимости военной реформы.

— Ваше величество, — Чанг снова заговорил обычным спокойным голосом, — я не "просмотрел" мятеж. Но я действительно совершил ошибку, и готов понести наказание. Я положился на военачальника империи, — он замолчал, выдержав достаточно долгую паузу, позволяя королю додумать невысказанное вслух: это ваш военачальник, ваше величество, значит, ошибка столь же ваша, как и моя, — когда начался мятеж, я был на границе Виастро, и если бы Тейвор не вынудил графа взяться за оружие, никакого восстания бы не произошло.

— Вы знали, что граф Виастро собирается бунтовать, но не арестовали его, а отправились тайно договариваться? В моем понимании, спокойствие государства подразумевает, что мятежники находятся в тюрьме, либо завершают жизнь на плахе, а не правят провинциями с благословения министра, чей долг это спокойствие поддерживать, — голос короля по-прежнему был невозмутим, но в нем отчетливо слышалась опасная ласковость.

— Ваше величество, лучший способ борьбы с пожаром — тушит, где тлеет, а не где горит.

— Дурную траву следует вырывать с корнем.

— Вы уже вырвали целый куст, ваше величество, и лорды боятся попасть под следующую прополку. Мы только что справились с недовольством ваших подданных по поводу отмены реестра запрещенных механизмов, — так деликатно Чанг обозначил два года народных возмущений по всей империи.

Оставшись без работы оголодавшие, отчаявшиеся люди громили станки, убивали мастеров и проклинали короля, навлекшего на их головы все эти беды. Самозваные вожди бунтовщиков грозили концом света, возвращением Ареда и призывали вернуться в старые добрые времена, когда колдунов сжигали вместе с их механизмами, а люди добывали свой хлеб честным трудом. Наличие короля-эльфа старые добрые времена не предполагали, зато способ вернуться в эту благодатную эпоху был прост и очевиден — убивать всех, кто противится путешествию в прошлое, и сжигать все, что горит. Как и всякий народный бунт, он не мог долго продолжаться без подлинного вождя, но два года войны с собственными подданными опустошили и без того тощую казну, расшатали торговлю, а о любви народа к его эльфийскому величеству теперь можно было говорить только в докладах, бумага и не такое стерпит. Зато для тех, кто уцелел, работа нашлась — в рудниках и каменоломнях.

На уступки своему народу король не пошел, преобразования продолжались полным ходом, налоги росли, один только кнут, и никаких пряников. Но его величеству придется усвоить, что графов и герцогов нельзя пороть столь же безнаказанно, как простолюдинов.

— Ваше величество, пока граф Виастро еще только собирался поднять мятеж, его соседи могли размышлять, поддерживать им эту рискованную затею или нет. После того, как ваши солдаты по приказу вашего военачальника попытались разоружить графскую дружину, у них не останется никаких сомнений. А поскольку попытка оказалась неудачной, не будет и опасений. Военачальник не только показал, что нам нельзя доверять, но и продемонстрировал, что нас можно не бояться.

Тейвор не выдержал:

— Это они так думают! Я уже приказал подготовить к отправке новую партию оружия, совершенно иной способ зажигания, достаточно спустить курок — искра поджигает заранее подготовленный фитиль, и больше никаких осечек! Они даже не боятся сырости! И на рудниках в Суэрсене отливают новые стенобитные бомбарды! Хватит одного отряда, обученного по моей новейшей тактической разработке, чтобы втоптать их в землю! Ваше величество, я жду только вашего одобрения. Один граф или десять — это не имеет значения с новым вооружением!

— Тейвор, — простонал Чанг, не впечатленный перечисленными новшествами, — может вы начнете учиться на своих ошибках, раз уж не способны делать выводы из чужих? Перебить половину правящих лордов империи — плохой способ установить мир и порядок! Ваше величество, Виастро уже бунтует, с этим ничего не поделать, мятеж необходимо пресечь, но мы не успеем перебросить войска из Суэрсена до нового сезона. Наша главная задача — не допустить, чтобы к Виастро присоединились соседи.

Король холодно усмехнулся в ответ, и Чанг с отчаяньем осознал, что его эльфийское величество только обрадуется, если мятеж захватит соседние провинции. Как только лорды дадут хоть малейший повод, король с радостью сметет их с лица земли своими новыми бомбардами. А Элиан любезно ответил министру:

— Предотвращать мятежи — ваша работа, господин министр. А задача военачальника — эти мятежи подавлять. И мне все равно, кто из вас преуспеет.

* * *

Геслер стоял на пару шагов позади Тейвора — военачальник слишком сильно размахивал руками, когда пребывал в волнении, а поводов волноваться у него было предостаточно. Все оказалось не так: и бомбарды, и новобранцы, и погода, и дороги, и сам Геслер. Тейвор был недоволен всем, но сильнее всего военачальника, как казалось наместнику спустя три недели выматывающей гонки, угнетала собственная принадлежность к роду человеческому. Вот будь он Эдаа, он бы замедлил ход времени, и тогда они бы все успели в срок. А Навио бы перенес и войско, и две огромные стенобитные бомбарды, и обоз в мановение ока в мятежную провинцию. "А будь он Лаар, — ядовито думал наместник Короны, — так выиграл бы битву голыми руками, а не гонял бы нас до изнеможения".

Главный литейщик битый час объяснял Тейвору, почему нельзя ускорить отливку ствола, но в результате был с позором выгнан из мастерской. Геслеру с трудом удалось уговорить военачальника не обвинять беднягу в государственной измене, но перепуганные мастера сдались и делали теперь все так, как требовал Тейвор. Наместник надеялся только, что военачальник не успеет испытать свое детище перед отправкой. Восстанавливать шахты после взрыва — сомнительное удовольствие.

А ведь ему еще предстояло напомнить упрямому вояке о некоторых географических особенностях Суэрсена и прилежащих провинций. Если войско еще худо-бедно можно переправить ранней весной по горным тропам, хоть снег еще и не сошел с перевалов, то бомбарду, для которой нужны три подводы и дюжина лошадей, только морем. А морской путь в этих краях откроется не раньше апреля. И если людей можно заставить исполнить, пригрозив, любое дурацкое распоряжение, то лед, сковавший морские волны от гнева господина Тейвора не растает.

И что всего обидней — особых причин для спешки не было. Подумаешь тоже — мятеж! Одна провинция на краю империи! Выгнали гарнизон и сидят как сычи, куда они оттуда денутся? К варварам сбегут? Так туда им и дорога, не пройдет и года, как всех перережут. Вот если бы все пограничные провинции взбунтовались, тогда да, а так — много шума из пустяка. Понятно, что королю и военачальнику не терпится устроить непокорному графу показательную порку, чтобы другим неповадно было, вот только другие и без того в пекло поперек Ареда не полезут, даром что ли министр государственного спокойствия к каждому в гости заглянул, побеседовал.

Можно было не торопясь обучить новобранцев, а не издеваться над беднягами с восхода до заката, до отупения заставляя строиться и перестраиваться в шеренги. Подождать, собрать обоз, да и бомбарды эти зверские отлить без спешки. Ну придут они в Виастро не весной, а летом, зато в два раза быстрее доберутся — на перевалах снег сойдет, дороги высохнут, морской путь откроется, а из Сурема помощь от королевы подоспеет. Саломэ каждый год отправляла обозы с зерном в самую весеннюю бескормицу, когда даже за деньги у соседей хлеба не купишь — сами запасы подъедают. Обычно помощь подходила как раз вовремя, но в этом году Геслер кусал локти в ожидании: неурожай, что в Суэрсене дело привычное, королевские поля поражал сильнее, чем чудом сохранившиеся крестьянские участки. Загадка природы раскрывалась просто — северяне не хотели работать из-под палки, а земля-то скудная, поливать потом надо, удобрять кровью, чтобы хоть что-то взошло.

И с того, что взойдет, храмовую десятину отделить, запас на посев отложить, часть на налог продать, дружину и рудники прокормить, а в этом году еще и военный обоз собрать. Запасов не хватило, пришлось забирать по хуторам. Бабы выли, кидались в ноги, мужчины угрюмо молчали, и это молчание страшило королевского наместника куда сильнее, чем мятеж на дальней границе. Если королева не поторопится, то Тейвору далеко ходить не придется, испытает свои драгоценные бомбарды прямо здесь, не отходя от рудников. В который раз Геслер пожалел, что король извел Аэллинов под корень. Сидел бы в северной твердыне герцог, его бы голова болела, а не наместника.

* * *

— И что я, по-твоему, должен сделать, Арьен? Сказать королю: "Извините, ваше величество, но я не пропущу ваши войска через свои земли, мне брат не позволяет?" — разговор пошел уже на третий круг, и все без толку. Арьен, названный брат и управляющий графа Инхора, все также, насупившись, сидел на подоконнике, в свете свечей его карий глаз казался совершенно черным, а в зеленом бесновались искры. — Мне это все нравится не больше, чем тебе, но если ты запамятовал, то в Суэрсене сидит королевский наместник. А знаешь, почему?

— Знаю, знаю, но отец нашел бы выход!

Кальдер вздохнул, но сдержался — как же он устал быть тенью великого Ланлосса Айрэ! Сам он отца почти не помнил, знал по восторженным рассказам Арьена, хотя по-хорошему, рыжему бастарду любить генерала было не за что, как, впрочем, и самого Кальдера. Ведь чтобы жениться на матери нынешнего графа, Ланлосс объявил мальчика ублюдком и развелся с первой женой. Слухи ходили, что мальчишка-то на самом деле законный, недаром генерал оставил парня при себе после развода и вырастил как благородного, просто жена великому военачальнику опостылела до того, что он и родного сына не пожалел. Сколько в тех слухах правды, Кальдер не знал — сходства между названными братьями не было, но Арьен ведь мог и в мать выдаться. А мать как ушла много лет назад в обитель Эарнира, так ее с тех пор и не видели.

Сам Арьен про свое происхождение отмалчивался, но покойного генерала боготворил и ни в чем не обвинял. Граф любил старшего брата, ценил его верность, но Семеро и Восьмой, как же с ним порой было тяжело! Может, это он, Кальдер, на самом деле бастард, а Арьен — достойный наследник великого полководца? Все, чего он хотел — спокойно жить на своей земле, следить, чтобы крестьянам хватало хлеба до нового урожая, (для нищего Инхора и это достижение), растить детей и охотиться на горных козлов. А брат словно унаследовал неспокойную душу от названного отца — не сиделось ему на одном месте. Успел в молодости повоевать на границе, сплавать и в Кавдн, и в Ландию, и по варварским землям с торговым караваном пройтись. Казалось бы, осел, остепенился, женился даже в прошлом году, а все неймется!

— Я служил в дружине старого Старниса, Каль, и знаю Вильена. Если он восстал, значит, есть хорошая причина, и тебе эта причина тоже известна. Ты сам мне ее только что назвал.

— А еще мне известно, что королева — моя старшая сестра. И я не стану бунтовать против ее мужа. Этого тебе достаточно, раз уж все остальные доводы не убеждают?

— Скажи уж сразу, что ты — родич короля, и потому уверен, что тебя не тронут, даже если всю остальную империю объявят владением Короны.

— Арьен, империя — и так владение Короны, точнее — короля. Я ему присягал, между прочим!

— А я нет, — возразил рыжий упрямец, — я ведь не дворянин.

— А я не мятежник, и хватит об этом! Ты мой управляющий, и твоя обязанность — обеспечить продвижение обоза и войск. Если не можешь справиться с этим сам — поручи другому.

Арьен мог справиться — он знал тропинки и перевалы лучше любого контрабандиста, в чем те не раз убеждались. Но даже для него было непросто переправить небольшое войско через скованные снегом и льдом перевалы. Тейвор в кои-то веки принял мудрое решение, Вильен наверняка не ждал врага так рано. Ах, какой соблазн угробить отряд в горах... но это лишь отсрочит неизбежное. Проклятье, как же их всех запугали, ведь никто, даже граф Инваноса, не поддержал Вильена! В одиночку он обречен.

Арьен раздраженно толкнул подвернувшуюся под руку чернильницу — по карте расплылось безобразное пятно. Вильен один, и он тоже один, Кальдер не станет вмешиваться. Один да один получается два. Внезапно он улыбнулся. А что если изменить счет? Эльфийский выскочка убедил всех в своей неуязвимости, но если Вильен победит? Разобьет вдрызг карательный отряд вместе с их новейшими бомбардами? Король не отступится, соберет новое войско, даст Тейвору пинка под зад, может, и господину министру достанется, но на это понадобится время, а пограничные лорды могут и передумать. Ничто так не лечит от страха, как блестящая победа.

Если Вильен выиграет сражение, у него появится шанс победить в войне. Арьен скинул на пол испорченную карту и придвинул стопку бумаги. Для надежности придется выпустить десять голубей, всех, что у него есть для связи с Виастро. Птиц беспощадно отстреливают на границах мятежной провинции, но хоть один да и прорвется. А он пока потянет время — необязательно вести их кратчайшей дорогой, если военачальник будет недоволен — следующий отряд пусть переправляет сам.

* * *

Вильен достал письмо из футляра, прочитал и протянул скрученный лист капитану гвардии. Послание попало к ним чудом — голубя подстрелили, но мертвую птицу подобрали в горах люди графа. Он усмехнулся:

— У нас нет союзников, но все еще остались друзья.

— Лучше бы наоборот, ваша светлость. Этих-то мы разобьем, а дальше что? Они ж не успокоятся.

— А дальше, — Вильен снова усмехнулся, но уже недобро, — дальше посмотрим. Он не надеялся, что одной победы хватит, чтобы переубедить до полусмерти испуганных соседей. Министр и его бывший лучший друг потрудились на славу. Да, без Эльвина не обошлось, Вильен знал, что его кузен сопровождал Чанга во всех поездках. Живое доказательство безнадежности мятежа: уж если граф Инваноса не поддержал друга и родича, то другим и подавно нечего гневить короля.

Но в глубине души затеплилась надежда. Если показать наглядно, что новое оружие бесполезно против старых добрых клинков, как его ни совершенствуй, а королевские солдаты воевать не могут, чему их ни учи, быть может, хоть кто-то из лордов решит поступить по совести! Достаточно одного смельчака, чтобы обрушилась лавина. Они ведь сейчас сидят, затаившись, оглядываются друг на друга. Военный налог и королевские преобразования всем давно уже поперек горла стоят...

Он загнал так некстати проснувшуюся надежду подальше. Сейчас не время. По-хорошему надо устроить засаду на границе и перестрелять горе-вояк прямо там. Но мятежникам нужна красивая победа на поле боя, такая, чтобы не осталось сомнений, кто сильнее. Из засады только дурак не сможет, а вот лицом к лицу — тут уж не поспоришь. Так что, пусть приходят, полягут там же, где и гарнизонный отряд.

* * *

Последнее время ему слишком часто снился один и тот же сон: шеренга солдат на равнине, связанные люди, залп, тела валятся на землю, а он в яростном бессилии разбивает кулаки о каменную кладку. Кошмар преследовал его по ночам, а порой и днем, стоило на миг прикрыть глаза. Вильен тряхнул головой, отгоняя наваждение: это не тот день, не тот бой, не сон, а явь. Они, наконец-то, дошли. Меньше, чем он боялся, но больше, чем хотелось бы — граф позволил разведчикам потрепать противника на подходах. Отряд передвигался медленно — длинные стволы бомбард замедляли войско на марше. Видно, господин военачальник дожил до седых волос, а так и не уяснил, что размер — не главное.

Всадники сидели в засаде — по сигналу конница атакует с трех сторон. Вильен не собирался терять людей, за прошлую победу он заплатил слишком дорого. На этот раз у противника больше стрелков, если они выстроятся в две шеренги, то успеют дать два залпа, но времени развернуться у них уже не останется.

Он присмотрелся к копошению фигурок на равнине — солдаты занимали боевой порядок. И спину медленно сковал противный холод, словно кто-то плеснул за воротник ледяной водой. Они строились, но не в шеренги! Он никогда не видел ничего подобного — противник становился в кольцо. В середине ежом свернулись копейщики, отсюда не понять, сколько рядов, а вокруг, двумя кольцами стрелки. Сверху это напоминало спелый подсолнух: черная сердцевина и желто-красные лепестки. Стволы бомбард сверкали в ярком весеннем солнце, наступила тишина, даже птицы, справлявшие в эту пору года свадьбы, замолкли, разлетелись в стороны, подальше от ощетинившихся сталью людей.

Он хотел остановить атаку, но было уже поздно, пропел горн, основной отряд вылетел на поле, по второму сигналу конница атаковала с флангов. "Сон, пусть это будет еще один страшный сон", — молился он сам не зная, кому, уже понимая, что они проиграли, еще до начала сражения, что даже его всадники, сроднившиеся со своими лошадьми в одно целое, не смогут разбить это колесо смерти.

Прогремел первый залп, затем, сразу же, почти без паузы, второй. Равнину заволокло дымом, звон стали сливался с отчаянным ржаньем лошадей, криками людей. Иногда раздавались отдельные выстрелы. Он ничего не видел в сизом тумане, но и так знал, что его дружина, его люди — гибнут сейчас там, в дыму и гари, не видя даже, кто наносит им смертельный удар. Те, кого не смели залпы, с разбегу натолкнулись на копья.

Дым развеялся. Небольшая равнина перед замком была завалена телами: люди, лошади, синее с золотом, кое-где, вперемешку, кровавыми пятнами красные королевские мундиры. Они проиграли. Из-за его гордыни, его самоуверенности. Нужно было расстрелять вражеское войско еще на границе, а не играть в солдатиков! Он погубил своих людей. Бой закончен, а вместе с тем и мятеж. Горнисты заиграл приказ к отступлению, если еще осталось, кому отступать.

Он обернулся к капитану и хрипло выговорил, с трудом выталкивая слова из пересохшего вмиг горла:

— Просигнальте огнем — пусть все, кто выжил, уходят на границу. Я запрещаю им возвращаться. И отправьте переговорщика — может быть, они позволят подобрать раненых.

Капитан кивнул, и поспешил вниз, понимая, что графу надо побыть одному. В часовне загудел колокол, начали поминальную службу. А внизу уже разбивали лагерь, устраивали подоспевший обоз, стаскивали в сторону лошадиные трупы. Начиналась осада.

Вечером Вильен собрал уцелевших офицеров на совет. Сердце сжималось при виде пустых мест за столом. Граф не стал тянуть:

— Мы проиграли. Я проиграл, — поправился он, — это не ваша вина, но расплачиваться заставят всех. Пока они не замкнули кольцо, нужно отправить прочь всех, кого сможем. Но кто-то должен остаться здесь, выдерживать осаду, тянуть время. Если взяв замок, они обнаружат пустые стены, начнется охота на ведьм. Королю нужны будут виноватые.

Капитан пожал плечами:

— Да чего распинаться? Я тут у варваров черноголовых забавный обычай видел. Они каждую весну из стада овцу покрасившее выбирают, годовалую, потом каждый ей на ухо свои грехи шепчет, кается. А как все покаются, сжигают ее на алтаре Келиана, и все племя на год от грехов очищается. Я еще посмеялся тогда — как удобно, бессловесную скотину спалили, и чистенькие. А шаман и говорит, что на скот они всего лет сто как перешли, а раньше вождь выбирал самого грешного, ну и дальше как с овцой. Не думал, что на старости лет бараном стану, но надо, так надо. Добровольцы найдутся, ваша светлость, все сделаем, как положено. А вот вам надо уходить поскорее.

Для немногословного ветерана это была необычайно длинная речь, но Вильен только качнул головой. Он останется здесь. Мудрый у варваров был старый обычай — куда честнее на алтарь отправить грешника, чем несчастную овцу. Он снова вспомнил последний разговор с Риэстой: бессилие, стыд, что там еще осталось? Унижение. Королю нужно будет сорвать гнев, а заодно преподать урок неблагонадежному дворянству. Будет суд, потом казнь, род вне закона, все как в Суэрсене. Но Виастро — пограничная провинция, даже у короля хватит ума понять, что кто-то должен будет, как и прежде, гонять варваров. А если не хватит, то министр подскажет. Его люди останутся на своих местах.

Всю ночь он не спал — подсчитывал, кому можно уйти, а кто должен остаться. Кто спасется, а кому он вынесет смертный приговор. Вспоминал, у кого есть дети, а кто единственные сыновья у пожилых матерей, кто здоров, а кто тайком покашливал в рукав последние полгода, не желая уходить на покой в столь беспокойное время. Утром он огласил список и сурово оборвал все возражения. Уходили через потайной ход, к сожалению, слишком узкий, чтобы провести лошадей. Осталось четыре десятка лучников и три десятка гвардейцев, не считая раненых. Обошлись без прощаний — уходящие коротко отсалютовали графу и по одному скрылись в узком коридоре.

* * *

Осада растянулась на три месяца, а решающего штурма все не было. Он догадывался, в чем причина. Тейвор хочет испытать свое новое чудо-оружие. До Вильена доходили слухи, что в Суэрсене отливают какие-то гигантские стенобитные бомбарды, способные разнести в прах любое укрепление. Должно быть, ждут, пока доставят. А чтобы мятежники не сбежали — поставили сторожей.

Он смотрел на разбитый под крепостной стеной лагерь — разноцветные шатры с гербовыми вымпелами. Вишневый с золотом Айн, коричневый с зеленым Уррар, желтый с оранжевым Стрейн, зеленый с красным Вонвард, лазурно-синий с белым — морской Айон, и, раскаленной иглой в сердце — синий с серебром — Инванос. Соседи и родичи, союзники и друзья. Король заставил их доказать свою верность Короне. Вернее, Вильену хотелось верить, что заставил.

Он усилием воли отгонял назойливое виденье: перепуганные лорды спешат изъявить верноподданнические чувства и предлагают свои отряды, дабы покарать мятежника. Пусть их заставят, пускай — это он может понять. И только про одного, того, кто был и другом, и родичем, и соседом, он знал точно. Эльвина никто не заставлял. И от этого еще больнее схватывало сердце.

Ожидание тянулось бесконечно долго. У него осталось слишком мало людей для ночных вылазок, не говоря уже об открытой атаке, да и не хотел он напрасно проливать кровь, после боя мечи держат в ножнах. Припасов хватало с избытком, воды тоже. Но люди были уже на грани, хоть и знали, ради чего они здесь. Вильен понимал их — он и сам чувствовал себя живым мертвецом, чудом избежавшим могилы. Порой ему казалось, что он чувствует запах тления.

Никогда еще он не ощущал так остро свое бессилие — даже когда лежал, не в силах поднять голову и сказать связно два слова после магической атаки близнецов, ни когда узнал, что псы Хейнара арестовали отца, и даже в тот черный день, когда на его глазах расстреливали заложников. Тогда еще оставалась надежда, пусть далеко, на самом дне души, неоправданная и робкая, но освежающая, как глоток воды из горной реки. Надежда умерла вместе с конницей, налетевшей на копья королевских солдат. Его народ никто не защитит от королевских налогов и станков, его сын лишился родового наследства, его дочери — приданного, его жена — мужа и крыши над головой.

Он вышел на галерею: внизу, в лагере, горели огни, доносилось лошадиное ржание. Вильен вдохнул свежий весенний воздух, пропитанный цветущим жасмином. Граф не любил этот аромат — слишком сильный, чересчур приторный, но женщинам он нравился, а раз в году можно и перетерпеть. Интересно, цветет ли жасмин в Айоне? Жена будет тосковать по своему саду, и Риэста тоже.

Вильен негромко рассмеялся — что за чушь лезет в голову? До жасмина ли теперь? Похоже, что бомбарды на подходе — в центре лагеря расчистили площадку и возвели массивные каменные платформы. Подул холодный ветер, разогнав цветочный запах. Вильен поежился — он вышел в одной рубашке — и вернулся в дом. Завтра разглядит во всех подробностях, что там соорудили.

Он настолько погрузился в невеселые размышления, что маленькую фигурку, съежившуюся в нише возле камина в зале, заметил только когда задел ее рукой, потянувшись за поленом — в очаге догорали уголья, а он хотел посидеть у огня. Вильен поднял свечу повыше — маленькая служанка рыдала, уткнувшись в стену. Лицо было смутно знакомо — куча веснушек и большой горбатый нос, такой, что на троих хватит, но ни как зовут девчонку, ни как долго она тут служит, он не знал. Граф приглядывался к служанкам только когда жена была в положении, а последний год ему и подавно было не до девиц.

Девушка, все еще всхлипывая, присела в поклоне:

— П-простите, ваша светлость, я тут дров должна была подбросить, я сейчас, быстренько, — но Вильен жестом остановил засуетившуюся служанку.

— Ты чего ревешь? Кто-то обидел? — С этим в его дружине всегда было строго. По доброй воле сколько угодно, он не жрец, чтобы за добронравием своих воинов следить, но руки распускать мужчинам не позволял. А если дело все же доходило до скандала, то разбиралась с виновником графиня.

— Н-е-е-ет, не обидел, — снова зарыдала девица, утирая слезы рукавом. — Мне Делин сказал на кухне сегодня, что скоро нас штурмовать буд-у-у-ут.

— Будут, — подтвердил Вильен, — но ты-то что убиваешься? Прислугу никто не тронет, отсидитесь в подвале, пока все не закончится. Или ты за друга боишься?

— Нету у меня друга. Но ведь попортят же! Всегда ж так, чужие солдаты девок портят, мне кухарка говорила!

Вильен не нашелся, что возразить, скорее всего, и впрямь "попортят", надо было отправить служанок в ближайшую деревню. Но он как-то не подумал, да и потом, не такая уж большая беда для кухонной девчонки, ей не в наместницы избираться. Но он не успел ничего сказать, как служанка продолжила:

— А меня, если спортят, точно никто замуж не возьмет, у меня же нос! И коровы не заработала! В дегте вымажут, батька со двора выгонит! — И она снова зарыдала.

Граф улыбнулся — что же, жизнь продолжается. Это у него впереди только плаха, а девушка хочет замуж. И правильно, так и должно быть. Он стащил с пальца перстень:

— Ну, вот что — испортят тебя или нет, это еще неизвестно. Не будешь высовываться, может и обойдется. Я не могу тебя защитить, девочка, но вот, возьми. На приданое. На корову тебе точно хватит, — он вложил кольцо ей в руку, — а теперь разведи огонь, подогрей мне вина и отправляйся спать.

Смуглые пальцы девушки сжали золотой ободок, но она мешкала, стояла, сжав кулак, уставившись в пол, а потом, не поднимая взгляда, тихо, так тихо, что он едва расслышал, спросила:

— Можно, я останусь?

Он не сразу понял, что она хочет, а осознав, резко, пожалуй, слишком резко, ответил:

— Нельзя.

Служанка всхлипнула тихонько:

— Это потому, что у меня нос такой, да? — И снова зарыдала.

Вильен вздохнул: он не хотел этой ночью женского общества, даже если бы вместо чумазой девчонки ему предлагала свои прелести златокудрая эльфийка. Но и обижать девочку не дело, она ведь от всей души.

— Нет. Просто ты можешь понести. А сейчас для этого не время.

Девочка всхлипнула напоследок, так и не осмелившись поднять на графа взгляд, разожгла огонь, потом принесла кубок с горячим вином и ушла. Вильен остался один. Вино горчило, служанка переложила имбиря, но он все равно выпил до дна и задремал в кресле.

* * *

Бомбарды привезли два дня спустя, две огромные стальные махины, каждую тащили двенадцать лошадей и еще двое суток устанавливали на платформах. Наступила последняя ночь, утром они начнут стрелять, стена не выдержит. Ну что ж, по крайней мере, его дом погибнет вместе со своим хозяином, в нем не поселится королевский наместник. Сам он тоже хотел бы уйти так — в бою. Но не имеет права.

На стене перекрикивались караульные, из кухни пахло жареным мясом и доносились взрывы смеха — кто-то рассказывал байки. Вильен собрался уже было спуститься туда, провести последние часы со своей дружиной, но в дверь постучал капитан, и вид у него был очень смущенный:

— Ваша светлость, мы тут лазутчика поймали.

— Ну так расспросите, как он сюда попал, и отправьте к Ареду.

— Он с вами говорить хочет, да вы сами все увидите.

— Хорошо, тащите сюда незваного гостя.

Капитан открыл дверь и посторонился, пробормотав что-то под нос. Вильен не поверил своим глазам:

— Что ты здесь делаешь?!

— Нам нужно поговорить, Вильен. Наедине. Прошу тебя, это важно. Оторвать мне голову успеешь потом, если посчитаешь нужным. Но сначала выслушай.

Капитан за спиной Эльвина развел руками: мол, не мог я его не привести, хоть мы и враги, а все ж таки столько лет друзьями были.

Вильен кивнул, и офицер скрылся за дверью. У Эльвина не было оружия, а даже если и было — все знали, что граф Инваноса книжник, а не воин. Ничего он его светлости не сделает, а вдруг что толковое скажет. Ведь не может так быть, чтобы по королевскому указу сразу и родство забылось и доброе соседство.

— О чем мне с тобой разговаривать? Иди, беседуй с министром, ты теперь его пес.

— Вильен, пожалуйста. Все так. Я предал тебя, я помогаю Чангу, мои солдаты осаждают твой дом. Но неужели ты думаешь, что я желал, чтобы все так случилось?

— Нет, конечно, ты никому не желаешь зла, не умеешь, не знаешь, как это делается! Все из лучших побуждений!

— Мы оба ошиблись. Я верил, что смогу предотвратить это безумие, ты — что сумеешь победить.

— Ты что же, хочешь, чтобы я тебе еще и спасибо сказал? — Вильен с трудом сдерживал нарастающую ярость.

Эльвин опустил голову:

— Нет, не хочу. Я знаю, что ты не простишь, и это правильно. Такое не прощают. Но я хочу, чтобы ты знал — если бы моя смерть могла что-либо исправить, я бы заплатил эту цену.

Ярость куда-то ушла от этого тихого, грустного голоса. Осталась только усталость:

— Я знаю. Но ты сделал то, что сделал. Этого не изменишь. Ни твоей жизнью, ни моей смертью.

Они замолчали, единственным звуком, нарушавшим тишину, был треск дерева в камине. Эльвин не знал, куда девать руки — переплетал пальцы в замок, обхватывал запястье, наконец, взял со стола перо и сломал пополам:

— Не совсем так. Я не мог понять, сперва, почему ты не ушел. Чанг тоже, он надеялся, что у тебя "хватит ума".

— О, да! Он бы сбежал при первой возможности и служил какому-нибудь вонючему варвару, предоставив королю разорять его землю! Впрочем, погоди, я переоценил господина министра — до бунта бы дело не дошло!

Эльвин бросил на стол многострадальное перо, но так и не посмел поднять взгляд на кузена:

— Ты думаешь, что король довольствуется твоей казнью, и не станет дальше мстить?

— Эльф любит кровавые спектакли, судя по Суэрсену. Но здесь граница, должен же он понимать, что ее придется защищать.

— Ты не знаешь короля, Виль. Твоя кровь только разогреет ему аппетит. Он устроит из твоей смерти показательный урок, как уже поступил с твоим мятежом. Думаешь, нам всем было легко и приятно привести своих людей под твои стены? Элиан правит страхом.

— И что мне теперь, бежать? Бросить своих людей, стать наемником и погибнуть в варварской разборке за пяток овец? Хороший выбор: умереть мятежником или трусом!

Эльвин молчал, не зная, как сказать то, что нужно. В голове звучал усталый, но уверенный голос министра: "Мы не можем довести дело до суда и тем более, казни. Король поднял старые, еще доимперские кодексы. Отсечение головы заменяется медленным расчленением, род изменника приговаривается к смерти до седьмого колена, земля подлежит выжиганию, замки — сносу. Графа Виастро мне не жаль, сам знал, на что шел, но подобное кровавое действо закончится всеобщим восстанием. Пугать можно до определенного предела".

И сразу же, мучительной болью прозвенел в памяти другой голос, переполненный гневом:

— Ты должен был сразу мне сказать! Я отправляюсь в Виастро!

— Не смей! Тебе нельзя вмешиваться!

— Я в долгу перед Старнисом!

— А перед Даларой и ее сыном ты не в долгу, раз уж взялся их защищать? Ты подумал, что с ними будет, а заодно и со мной?

— Боишься за свою нежную шкурку, родственничек?

И вот уже он повторяет доводы министра, словно в изломанном кривыми зеркалами танце отражений. Мэлин слушает, мрачнея, гнев, вспыхнув во взгляде, осыпается искрами, он медленно кивает. Эльвин заставил себя разлепить пересохшие губы:

— Ты должен погибнуть в бою, Вильен. Судить будет некого.

— И что потом?

— Король хорошо ко мне относится, насколько это для него возможно. Я попрошу Виастро под свою опеку. Твоя дочь после обручения перешла в мой род. Остальных я переправлю в Ландию. А когда все это закончится, Виастро вернется твоему сыну.

Вильен молча смотрел в окно, Эльвин видел только его склоненную голову — темные волосы на затылке выбелила седина. Потом он негромко спросил:

— А ты действительно веришь, что это когда-нибудь закончится?

* * *

Дважды прогремели бомбарды, провал в вековой кладке оскалился обломками, но налетевший ветер быстро развеял дым. Солнце только что взошло, вымпелы над шатрами искрились золотой нитью, перекрикивали друг друга горнисты. Если бы не уродливый пролом в стене, можно было бы подумать, что начался диковинный красочный парад — солдаты в разноцветных колетах, сверкающее в солнечном свете оружие, танцующие на ветру флаги, гарцующие всадники. Праздничный парад смерти.

К полудню все кончилось. От стены остались одни обломки, деревянная усадьба полыхала. Целители перевязывали раненых, тела убитых стаскивали во двор. Пленных отвели в сторонку, но их оказалось мало, бой был короткий и кровавый. Целитель подозвал ближайшего офицера, в синем с серебром колете, перепачканном копотью:

— Кажется, это он, посмотрите.

Тот наклонился над лежащим на спине человеком и кивнул жрецу:

— Да, это он. Выживет?

— Нет, — покачал головой целитель.

Вильен силился открыть глаза, но не мог — веки казались неподъемно тяжелыми, во рту стоял соленый вкус крови. Голоса доносились, как сквозь толщу воды. "Не выживу. Это хорошо". И хорошо, что он не может открыть глаза, не видит, как догорает его дом. Сквозь гарь и кровь пробился непобедимый запах жасмина.

16

Солнце светило мальчику в глаза, сверкало на лезвии меча, тяжелого, из настоящего железа, только лезвие затуплено, но все равно — по ноге заедут, не обрадуешься. Он устал, пот стекал по лбу, мокрая рубашка противно липла к коже, а конца его мучениям не предвиделось. Наставник сказал, что пока он не отобьет этот удар три раза подряд, будут продолжать. Ну вот, пожалуйста, опять не успел поставить блок, и тяжелый клинок плашмя ударил его по бедру.

— Будешь ворон считать, задница станет синей, — дядя с ним не церемонился, впрочем, мальчик к этому давно уже привык.

— Так нечестно! Ты спиной к солнцу стоишь, а мне в лицо светит! Ничего не видно!

— Нечестно. Не забудь пожаловаться противнику, когда дело дойдет до настоящего боя. Он обязательно устыдится и уступит тебе свое место. Вот только тебе оно не поможет, плохому мечнику все время что-нибудь мешает, то солнце, то, — мужчина кашлянул и не закончил фразу, — хватит скулить. Становись в позицию.

Мальчик, вздохнув, поднял меч. От яркого света на глазах выступили слезы. Он зажмурился и мотнул головой, стряхивая с ресниц соленые капли, затем улыбнулся. А что, если попробовать иначе? Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Чтобы видеть, вовсе не обязательно смотреть. Без раздражающего глаза яркого света стало намного легче. Рука, меч, движение — чтобы слышать, не надо вслушиваться. Мальчик вскинул клинок в салюте, короткий выпад, верхний блок, скрежет лезвия. Успел. Еще раз, и еще, он словно погрузился в кокон — ни звука, ни шороха, только рукоять меча в ладонях. Он глубоко вздохнул, и рубанул лезвием воздух, разрывая невидимую сеть. В глаза ворвался солнечный свет.

— Я сделал! Три раза. Давай пойдем домой, — попросил он.

Мэлин пожал плечами — пустая трата времени. Мальчишке надо учиться управлять своим даром, а не тратить время на дворянские глупости. Зачем прирожденному магу фехтование? Но Эльвин настоял, что Ларион должен получить достойное своего происхождения образование, а фехтование входило в обязательный набор. И если книжной премудрости мальчика могла научить мать, то приглашать учителя фехтования к сыну храмового привратника было бы странно. Потому Мэлину пришлось самому взяться за меч.

Он считал, что мальчику сейчас важнее всего осознать, кем он уродился на свет, и взять под контроль свою магию, но Далара только пожимала плечами в ответ на его беспокойство: "Рыбу не нужно учить плавать, а птицу — летать. Все придет само собой". Да уж, так же, как пришло к ним с братом. Ллин сгорел дотла, а Мэлин переплавился неизвестно во что. Но Далара снова успокаивала: "Вы не были созданы для этой силы, нелепая случайность, Аэллины и Эльотоно, смешалась лунная и солнечная кровь. Лариону не грозит твоя судьба". Но Мэлин все равно учил мальчика всему, что знал сам — и тому, что успел прочитать в библиотеке ордена Дейкар, и тому, что оставил ему в наследство Арниум, хотя с каждым годом понимал все яснее, насколько ученик превосходит учителя.

Шесть лет назад у Мэлина было много вопросов к Даларе-Плетельщице, но он получил свои ответы и из множества "почему" осталось только одно — ради чего он все еще здесь, почему не ушел, как собирался, почему не спешит свести старые счеты?

Ларион. Сила, не знающая границ, чистая и незамутненная, как горный поток. Ласковый теплый огонь, способный в любой миг подняться стеной пламени. Драгоценный сплав, объединивший все силы мира. Совершенное произведение искусства, и мальчик, живой, веселый, порой капризный, порой послушный. Забавная шутка Семерых — по законам империи он стал бы опекуном Лариона, как ближайший родич со стороны отца.

Далара. Время не властно над эльфийкой. Гладкая кожа, сверкающий взгляд, шелковые волосы, он не силен был в описаниях женской красоты. Но перед внутренним взором вставали руины. Он мог увидеть пораженный плесенью потухший драгоценный камень, как видели бы эльфы Филеста. Мог посмотреть взором мага Дейкар и протянуть ладони к едва тлеющим углям. А мог просто сидеть рядом у камина и слушать, как она рассказывает, глубоким, низким голосом, о Кавдне, о небесных созвездиях, о деревянном дворце ландийских государынь. Или даже не слушать, молчать рядом, глядя в огонь.

И снова задаваясь единственным оставшимся "почему" он так и смог ответить, что держит его сильнее — теплое золото во взгляде сына, или медвяная усталость в глазах матери. Но знал, что никогда не спросит ее об этом.

* * *

Весна в этом году наступила в Суэрсене на удивление рано для здешних краев — снег растаял уже в начале марта, а к концу месяца земля успела просохнуть. Торн Геслер и не ждал такого подарка небес — обычно снег сходил к маю, да и жалкий остаток весны не радовал теплом. Говорили, что раньше, при Аэллинах, зима была короче, весна теплее, лето жарче, а земля плодородней. Пару таких говорунов пришлось повесить, после чего разговоры прекратились. По крайней мере, наместнику о них больше не докладывали.

Охотиться Торн предпочитал без свиты, так, местный лесничий, псарь да пара загонщиков. Двором он за эти годы не обзавелся, не по чину, да и желания особого не было, подчиненные надоели хуже горькой редьки, а те немногие из местной знати, кто лишившись земли и дворянства все же остались в Суэрсене, скорее бы удавились, чем составили компанию представителю Короны.

Впрочем, Геслер привык к одиночеству. Из постигших его разочарований это оказалось самым незначительным. Вот уже восемь лет как он сидит в разоренной провинции, и с каждым годом положение все хуже. По всей империи дела идут не самым лучшим образом, королевские новшества первых лет боком выходят, но в Суэрсене и вовсе дело дрянь. Земля скудная, торговлю на корню задушили, работа есть только на рудниках, да и там платят так, что едва на хлеб хватает. А крестьянам хоть кору грызи, хоть хвою с деревьев объедай, благо, этого добра на всех хватит. Если бы не помощь королевы, давно бы уже обезлюдел Суэрсен. И так все, кто мог, покинули оскудевшую провинцию. Ох, недобрым словом поминал он покойного ныне дядюшку. Удружил так удружил! Ни денег, ни имения, ни положения при дворе, один только страх да головная боль. И хорошо еще, есть чему болеть. Вот не соберет в этом году налоги...

Охота позволяла ненадолго забыться. Есть зверь, гони его, стреляй, вдыхай пьянящий аромат теплой крови. Жизнь в такие минуты казалась простой и правильной. Но до чего ж потом противно было возвращаться к делам. Ах, если бы он мог подать в отставку! Все еще молодой чиновник мечтал уже только о покое, Аред с ней, с карьерой! Но он понимал — стоит уйти, и следующий наместник найдет способ свалить все беды Суэрсена на предшественника. Жизнь Торну Геслеру была не мила, но не настолько, чтобы расстаться с ней на плахе.

С утра загонщики выследили в лесу молодую олениху и выгнали ее на заброшенное поле, поросшее бурьяном. Надрываясь лаяли псы, шумели трещотки, ржал почуявший свободу конь, застоявшийся за зиму в стойле. Собаки наконец-то догнали добычу, обреченное животное упало, он подъехал ближе, вытащил из ножен широкий охотничий кинжал. В последнее время в моду вошло охотиться с ручными бомбардами, но Торн этой новой манеры не признавал. Есть вещи, которые мужчина должен делать своими руками.

Девчонка появилась из ниоткуда. Вот еще миг назад рядом с тяжело дышащей оленихой никого не было, кроме собак и подоспевшего псаря, и вдруг, как из воздуха соткалась маленькая фигурка. Девочка, лет семи-восьми, худющая, одни локти да коленки, платье короткое, с заплатками, а кожа смуглая, с теплым отливом, как у южан. И глаза странного цвета, карие, с золотыми искорками, а волосы — спелый гречишный мед. Из каких краев залетела сюда эта солнечная птичка? Местные жители зачастую смуглые, говорят, что предки северян давным-давно с юга пришли, но таких, на янтарные статуэтки похожих, ему не попадалось. Не иначе, как эльфийская кровь примешалась. Вот чудеса-то! Здешние эльфы раньше к Творцу отправятся, чем со смертным спутаются.

А девочка положила ладонь на шею оленихи и строго сказала:

— Ее нельзя убивать. У нее маленький в лесу остался, он без мамы умрет. Весной не охотятся на оленей!

Что на оленей охотятся осенью и зимой, Геслер знал и без непрошенной советчицы. Но в зимний лес его и на аркане не затащишь, а от одного оленя в здешних чащобах не убудет. Все равно, кроме королевского наместника в Суэрсене и короля собственнолично, никому охотиться нельзя, и зверья, несмотря на браконьеров, расплодилось немеренно. Торн тряхнул головой, удивляясь — что это он, оправдываться перед девчонкой босоногой вздумал?! Впрочем, босоногой она не была — вон, какие сапожки ладные, из мягкой замши. Уж не из оленьей ли? Непохоже, чтобы ее отец почитал королевское право.

— Ты кто такая, девочка, что указываешь наместнику Короны, что ему делать? И откуда ты тут взялась?

Девчонка зло сощурилась:

— Я здесь живу. Это ты тут "взялся" и не понимаешь, что можно, а что нельзя. Ты хочешь убить одного оленя, а убьешь сотни.

— Это еще почему?

— Потому что ее малыш умрет, и у него не будет детей. И у его детей не будет детей.

Торн не нашелся, что ответить. И впрямь, если так подходить, то на каждой охоте он убивает тысячи тысяч оленей, а уж сколько цыплят он загубил за свою жизнь, подумать страшно! Он вдруг вспомнил, что много лет назад читал мудреный трактат какого-то восточного варвара. Варвар этот был родом из знатной семьи, рос в роскоши, хотя, какая там у этих дикарей роскошь — подстилка помягче, да кусок пожирнее. А как вырос, вдруг обнаружил, что люди вокруг только и делают, что умирают и страдают. Кто от голода, кто от болезней, а если кто и счастлив, то ненадолго, а потом все равно умирает.

От этого неожиданного открытия молодой варвар погрузился в глубокие раздумья, и пришел к выводу, что есть только один способ не усугублять страдания — ничего не делать. Погрузился в недеяние и вскорости умер, поскольку сначала перестал есть, потом пить, а потом дышать. Это ведь все тоже действия. Вот у него в трактате и было что-то похожее, только не про оленей, кажется, а то ли про стрекоз, то ли про бабочек... Мол, раздавишь случайно одну бабочку, и не зная того, убьешь целый мир.

Но девчонку-то кто надоумил? Или оборванка только вчера из дворцовой библиотеки вернулась? Кстати, а откуда она и впрямь тут взялась? До ближайшей деревни далеко, да и нечего крестьянским детям сейчас в лесу делать — ни грибов, ни ягод, сыро и слякотно. Разве что хворост собирать, но много ли такой заморыш принесет...

Он спрятал кинжал в ножны — охотничий азарт пропал, теперь его интересовала только странная девочка. Торн улыбнулся как можно мягче и махнул рукой псарю, чтобы тот отогнал собак:

— Ну хорошо, отпустим олениху домой, к деткам. А вот с тобой, крошка, я побеседую. Откуда ты взялась в чистом поле?

Пока он спорил с девчонкой, подоспели загонщики и лесничий. Девочка наклонилась к оленихе, прошептала что-то ей на ухо, погладила мокрую шерсть:

— Ну, вставай, поднимайся. Давай, моя хорошая.

Олениха поднялась, ткнулась носом в ладонь своей спасительнице и умчалась вперед, туда, где чернелась кромка леса. А лесничий, шагнув вперед, заслонил девочку от Геслера:

— Вы, господин наместник, не серчайте. Дочка это моя младшая, Лита. Она у нас странная слегка уродилась, но зверей шибко любит, а они ее. Вот и заступилась, сейчас ведь и правда не время на самок охотиться.

Угу, дочь, как же. Сходство просто в глаза бьет! Широкоплечий, приземистый лесничий, с глубоко посаженными маленькими глазами и плоским носом, и это янтарное чудо. Он кивнул:

— Дочь, говоришь? Ну что ж, охота сегодня все равно не задалась, а я устал. Едем к тебе домой, передохнуть и выпить горячего. А дочку твою с собой прихватим, нечего ей одной по лесу ходить.

Лесничий молча подсадил девочку в седло, сам сел сзади. И что Лите сегодня дома не сиделось! Не поверил ведь наместник, ни одному слову не поверил. А как увидит жену, только убедится, что Лита им не родная: ни в мать, ни в отца, а в... Хвала Семерым, что Геслер в Суэрсене человек новый, не понимает, в кого. Ведь если приглядеться как следует, сразу догадаться можно. Добро еще, к ним в дом мало кто заглядывает, но меч в мешке не спрячешь, он знал, что по ближним деревням давно уже ходят слухи. И если слухи эти да наместнику в уши, быть беде!

* * *

Лесничиха поднесла незваному гостю лучшей медовухи, и захлопотала у очага, хорошо, что сегодня с утра поставила в печь жаркое томиться, вчера два зайца в силки попались, пустая каша пришлась бы наместнику не по нраву. Она резала на ломти хлеб, раскладывала по плошкам оставшиеся с осени моченные яблоки и кислую капусту, и прислушивалась к разговору мужчин. В дом вошли только Торн и хозяин, загонщики и собаки остались во дворе, горячего отвару и хлеба им вынесли, а мясо пусть у себя в усадьбе едят, тут не харчевня!

Геслер неторопливо прихлебывал мед и расспрашивал лесничего:

— А как это так вышло, Тэлер, что дочь у тебя на родителей непохожа? Неужели твоя супруга на сторону сходила, в подоле принесла, а ты и не заметил?

Лесник набычился, но в глубине души вздохнул с облегчением — пусть его ославят рогоносцем, не велика беда. Лучше носить рога, чем не сносить головы:

— Жизнь любая Эарниру угодна. А что до жены, так я с ней много лет вместе, мне другой не надобно.

И то верно, хозяйка, хоть и вошла в возраст, когда крестьянки уже внуков нянчат, все еще была хороша. Крепкая, ладная, с простым, но приятным лицом. Хороша-то, хороша, но не настолько, чтобы соблазнить эльфа. А без эльфийской крови тут точно не обошлось. Воздух в хижине лесника пах мокрой землей, пряными травами, дымом и тайной. Тайны королевский наместник не любил — ничего хорошего здешние жители не скрывали, каждая разгадка оборачивалась штрафами, кровью, а то и пеньковой веревкой. Эта загадка пришлась ему куда больше по душе — хорошо, когда от тайн рождаются дети, плохо, когда мятежи. Он узнает, откуда в здешней чащобе появилась эта прелестная девочка, а чтобы птичка не упорхнула, примет меры.

— Добрый ты малый, Тэлер. Но людям ведь рот не заткнешь, должно быть, сплетничают, смеются над тобой. Да и тебе несладко каждый день чужого ребенка за своим столом кормить. Я решил облегчить твою долю. Девочка мне понравилась, я ее забираю к себе. А тебе возмещу убытки, ты ведь ее столько лет растил.

Лесничий медленно поднялся и навис над худощавым Торном, как скала:

— Негоже это девочку в чужой дом отдавать. Я за нее в ответе. Дурных людей много, еще обидит кто, — по тому, как сдвинулись на лбу мохнатые брови, было понятно, из последних сил мужик сдерживается, чтобы не пришибить господина королевского наместника.

Ишь ты, девочку он забирает! Что они, рабы бесправные, чтобы ребенка по первому слову отдать?! Тут уж неважно, чья кровь в жилах, детьми пусть в Кавдне торгуют, если им ни перед людьми, ни перед богами не совестно, а в Суэрсене такого заводу нет! Бывало, что греха таить, что богатый человек приглянувшуюся девицу в служанки брал, но чтобы семилетку у отца покупать, до такого никто еще не додумался!

А Геслер покачал головой:

— Ты, похоже, не так меня понял. У твоей девочки светлая голова, что ж ей в лесу пропадать? Я не собираюсь ее обижать, ни сейчас, ни после. А хочу научить ее читать и писать, может быть, отдать в храмовую школу, как подрастет.

Но лесничий только придвинулся ближе:

— Недоброе вы дело, господин наместник, задумали, — он собирался сказать что-то еще, но его прервал звонкий детский голос:

-Я пойду с ним. Я хочу учиться.

Подслушивающая разговор мужчин хозяйка уронила горшок, но слово сказано — не поймаешь. Надо было Литу в лес отправить, хоть за хворостом, хоть за березовым соком, хоть за подснежниками, лишь бы от наместника подальше! А теперь уже поздно, раз девочка сама решила, муж и слова поперек не молвит. Так у них уж повелось — что Лита пожелает, то лесничий выполнить торопится, словно не отец ей, а слуга.

Переговоры вели еще долго, Геслер обещал, что каждый месяц будет отпускать девочку домой, повидать родных, взял в услужение старшую дочь лесничего с мужем, присматривать за Литой, и обязался выплатить ей приданое, да не когда та уже замуж соберется, а как войдет в брачный возраст, на руки, чтобы сама решала. Сговорились под вечер, и Геслер уехал, обещав завтра прислать за девочкой. Неспокойно было на душе у Тэлера и тяжко. Но что он мог сделать? Если Лита сама пожелала, то ничего не поделаешь, не прятать же ее против воли. И она не позволит, и он не посмеет. А может, и впрямь, оно к лучшему обернется...

* * *

За окнами скучно накрапывал дождик, серые низкие тучи нависали над крышей дворца, цепляясь за шпили, но в классной комнате было светло и уютно. Горели свечи, в камине трещали дрова, и по воздуху плыл вкусный смоляной запах. По стенам были развешаны карты и картины в резных рамах, на столе поблескивали стеклянными боками сосуды и трубки перегонного куба. Под большим, в половину стены, окном, росли разнообразные растения в горшках, а в огромной круглой клетке сидела, нахохлившись, большая пестрая птица с загнутым клювом.

Урок только что начался. Ученик, мальчик лет шести, сероглазый, белокурый, в коротких штанишках и белой рубашке, стоял на коленях на стуле, облокотившись на стол и смотрел на учителя:

— А что мы будем делать сегодня?

Учитель, высокий, худой юноша в белой робе Хранителя, раскрыл книгу и положил перед собой:

— Читать "Наставление правителю"

— Глупое название. Правитель потому и правитель, что правит. Его нельзя наставлять, ему можно только советовать.

— Глупо считать, что все знаешь, только потому, что родился в семье короля, Арлан, — невозмутимо ответил учитель. От природы принц был жаден до знаний, но придворная лесть была способна затуманить голову кому угодно, и порой Лерику приходилось возвращать воспарившего к небесам мальчика на землю:

— Этот трактат написал почтенный Асани, четыре сотни лет тому назад, в подарок тогдашнему султану Кавдна. Султан, однако, совершенно как ты сейчас, посчитал, что ему учиться незачем, и вместо награды приказал высечь умника. Асани так расстроился, что умер, не дожидаясь порки. А султану не помешало бы прочитать подарок, потому что спустя три месяца его сверг муж младшей дочери, заручившийся поддержкой начальника гвардии.

— Я знаю, знаю, — весело перебил наставника принц, — а мужа дочери спустя полгода свергнул начальник гвардии!

— Спустя два года, но мне нравится ход твоих мыслей. Итак, послушаем, что думает об устройстве власти почтенный Асани, а потом обсудим. "Государства разделяются на те, которыми правитель управляет сам, назначая чиновников исполнять свою волю, и вся земля в стране принадлежит ему, и на такие, где правителю помогают править лорды и знатные люди, имеющие власть не по своим заслугам и милости правителя, а исключительно по праву рождения", — мальчик снова прервал Лерика:

— Это Кавдн и империя. Только лорды все равно держат свои земли от короля, а не сами по себе!

— Не совсем так. Графства были в свое время отданы в родовые владения отличившимся дворянам, но в герцогствах, за редкими исключениями, сохранились прежние династии. Но в целом ты прав — автор приводит в пример Кавдн и империю. "Кавдном легко управлять, ибо чиновники назначены Владетелем, да умножит Творец его дни и ночи, и во всем зависят от его милостей, а самое главное не имеют своей земли и своей армии, а только отряды, предоставленные им их повелителем. Врагу же тяжело захватить такое государство как Кавдн, ибо ему не на кого опереться, чтобы вызвать внутреннюю смуту, и остается только добиваться победы на поле боя. Но если победа одержана, то завоеватель легко сохранит за собой новые земли, ибо чиновникам все равно, кому подчиняться. Завоевателю следует только убедиться, что род предыдущего правителя истреблен целиком и полностью, и народное возмущение некому возглавить".

— Правильно его выпороть решили. Разве можно такое писать своему королю!

Лерик усмехнулся — мальчик слишком привык к медоточивым речам придворных. Хорошо хоть, всемогущий этикет терял свою силу за дверьми классной комнаты, и ученик не ждал от учителя подхалимажа.

— Слушай, что он написал про чужого короля. "Государство, подобное нашим соседям, империи Анра, напротив, легко захватить, ибо среди множества лордов всегда найдутся недовольные и поддержат завоевателя, но трудно удержать, так как со сторонниками нужно будет расплатиться, и постоянно поддерживать их благосклонность подарками и уступками, а народ, привыкший хранить верность своим лордам, склонен будет к восстаниям и возмущениям".

— Ну и глупости он написал! Империя тысячу лет стояла, и никто нас не захватил!

— Именно потому и не захватили, — в их разговор вмешался новый участник.

Арлан быстро сполз со стола и сел на стул как полагается, увидев министра государственного спокойствия. Лерик отложил книгу. Господин Чанг вежливо поклонился принцу:

— Ваше высочество, — кивнул Лерику, — Хранитель. Дверь была приоткрыта, и я не стал стучать, чтобы не мешать уроку. Любопытный текст. Я не смог удержаться. Возвращаясь к теме урока, принц, позволю себе заметить, что ни Кавдн, ни Ландия, наши крупнейшие соседи, никогда не пытались завоевать империю. Пограничные стычки, нападение на караваны, помощь варварам, но никогда — открытый бой. Потому проверить теорию почтенного Асани на практике до сих пор не удалось. Но в этой книге много других интересных тем, например, о государственных преобразованиях.

Лерик положил руку на книгу:

— Об этом я собирался говорить в другой раз.

Но Чанг не нуждался в тексте, он продолжил по памяти: "Самое опасное в удержании завоеванных земель, это замена старых порядков новыми, так как люди привыкают к тому, что имеют и страшатся перемен. Старое подкреплено опытом, новое пугает, и тому, кто зовет назад поверят охотнее, чем тому, кто ведет вперед. Но даже если и удалось добиться доверия людей, следует помнить, что доверие это непостоянно, и обладать достаточной силой, чтобы заставить народ следовать новым порядкам, когда вера иссякнет. Посему для продвижения нововведений, правитель должен обладать достаточной силой, чтобы заставлять, когда не действуют уговоры":

— Подумайте об этом, ваше высочество. И запомните, что люди одинаковы, что в империи, что в Кавдне, что в землях варваров. Господин Хранитель, зайдите ко мне после урока, у меня есть для вас новости.

Дверь за министром закрылась, Арлан тут же спросил:

— Что он хотел сказать, учитель?

— Что люди одинаково страшатся нового, неважно, кто это новое им навязывает — захватчик, или законный правитель.

17

— Скорее, а то мы опоздаем на церемонию. Меня-то там не ждут, но без тебя школу не откроют, — девушка спустила ноги с кровати и потянулась, смешно сморщив нос — воздух в маленькой комнате пропах книжной пылью, не спасало даже приоткрытое окно.

Лерик, не откидывая одеяла, поднял с пола робу. Юноша стеснялся своей наготы — кожа да кости, до сих пор сказывалось голодное детство. Лиора повернулась к нему спиной:

— Затяни шнуровку, да потуже, а не как в прошлый раз. Моя горничная весьма удивилась вечером.

Лерик молча зашнуровал ей корсет, но потом не выдержал:

— Зачем ты приходишь ко мне? У тебя есть все, о чем ты мечтала, даже больше! Придворная дама королевы, любовница короля, прознатчица министра. Или тебе Чанг приказал не спускать меня с поводка?

— Ты опять? — Лиора выразительно зевнула, — я ведь не спрашиваю, зачем ты каждый раз меня пускаешь, если тебе так уж противно иметь дело с королевской шлюхой.

Возразить было нечего: Лерик виртуозно научился договариваться с собственной совестью. Он убедил себя, что занял место Хранителя, чтобы служить Познанию, как и хотел Леар. И действительно, сегодня в Суреме откроют первую светскую школу высоких наук, о которой так мечтал его учитель. Горько, что мечту покойного Хранителя осуществил его убийца, но до возвращения короля даже мечты о подобном заведении были на грани запретной ереси.

А дальше все как у молоденькой шлюхи — больно только в первый раз. Почетное звание наставника принца Лерик принял и вовсе без угрызений совести, сразу же найдя оправдание — он воспитает наследника Элиана в ненависти к отцу, он отомстит. Ушат холодной воды, вылитый на горячую голову мстителя министром государственного спокойствия лишь ненадолго остудил пыл. Лерик осторожно, исподволь, поощрял в мальчике недоверие к отцу, представляя своего воспитанника на троне империи. О том, что Элиан, как и всякий эльф, бессмертен и вряд ли уступит сыну власть добровольно, Лерик предпочитал пока не задумываться.

Всему мог найти оправдание юный Хранитель: подлость превращалась в благоразумие, трусость — в необходимую осторожность, и лишь одну, последнюю крепость, его израненная совесть отказывалась сдавать: коротким, торопливым встречам с любовницей короля не было ни оправдания, ни прощения. Но отказаться от этих запретных свиданий было выше его сил.

* * *

Здание Школы практической науки построили на удивление быстро. Прошло всего полгода, с тех пор, как король подписал указ, а Хранитель торжественно заложил первый камень в основание будущего храма познания, и вот — строительство завершено. Трехэтажный дом из белого камня воздвигли на месте бывшего дворца ордена Дейкар. Изначально король велел засыпать площадь солью и оставить в назидание потомкам, но после изменил свое мнение. Выжженный кусок земли в самом центре города, напротив ратуши, выглядел неуместно, и когда Лерик предложил отдать эту землю новой школе, Элиан сразу же согласился.

Зодчего выписали с Островов, строили в новомодной манере — высокие потолки, огромные окна во всю стену по фасаду, простые белые колонны у входа поддерживали треугольный фронтон, украшенный барельефом — Аммерта Всеведущая, женская ипостась бога знания, раздает дары школярам — свитки, книги, линейки. А компас, выбитый в камне над ее плечом еще недавно находился в списке запрещенных механизмов.

Горожане ходили смотреть на сверкающий чудо-дворец, восхищались невольно, но все равно качали головами — не к добру это, не к добру. Когда такие бедствия вокруг, не школы строить нужно, а храмы. А тут, хоть и Аммерта над входом, а дело это Семерым неугодное. Ничему хорошему там не научат. Еще больше станков этих треклятых напридумывают, а какая от них простому человеку польза? Вред один! Поначалу радовались, глупые: как станки в мастерских поставили, так товаром все лавки завалили, цены упали, бери — не хочу, служанки в красных юбках щеголяли, крестьянки чеканные блюда покупали, да чулки шелковые. А потом дело худо обернулось — товаров завались, а покупать их некому, ни денег, ни работы. Там где раньше десять ткачей семьи кормили, теперь один за станком стоит. А остальным — что хочешь, то и делай.

Потом полегче стало — пару лет везло с урожаем, крестьяне вернулись в деревни, король даже налог снизил для тех, кто на земле сидит. Но вот уже два лета подряд — засуха, в этом году опять хлеб в Ландии покупать придется. А казна-то пуста, вон, даже каторжан по домам распустили, оставили самых злостных. Говорят — король милость явил заблудшим, а на самом деле — кормить их нечем. Заблудшие разбрелись по городам и принялись за старое, сами себе прокорм добывают. Беспокойно стало в столичном Суреме: приличные люди после темноты теперь по домам сидят, без нужды не выходят. Кабаки в купеческих кварталах опустели, закрываются, как стемнеет, а раньше до самого рассвета зазывали посетителей. Стражу удвоили, а все равно, ночи не пройдет, чтобы поутру труп не обнаружили.

Он медленно шел вперед, не узнавая привычных с детства улиц. Новые дома, яркие, раскрашенные так, что глазам больно, бесстыдно распахивали окна, кокетливо прикрытые пестрыми оборочками-занавесками. Крыши, покрытые красной черепицей, резными флюгерами и разномастными трубами из цветного кирпича. Даже мостовые заново выложили камнями — красными, синевато-сизыми, желтыми, коричневыми, да не абы как, а чтобы получился пестрый узор. От буйства красок, столь непохожего на прежний, солидный, серый купеческий Сурем, болели глаза.

Король уничтожил все: больше нет его города, нет его дома, что построил прапрадед, молодой мастер медник, для юной жены, дочери цехового старейшины. Нет его мастерской, где трудились дед и отец, где он учил пятилетнего сына сгибать полоски меди в браслеты, а старший сын и наследник чеканил узоры на блюдах. Сыновей тоже нет, ни дочери, ни жены. В тот год цены на хлеб взлетели до небес, очередь в храм Эарнира за милостыней выстраивалась еще с вечера, и все равно не хватало на всех. Ошалевшие от голода и страха за детей люди не знали, что делать, кому молиться, а приближалась зима.

Он и не помнил уже, кто первый крикнул, что надо разломать эти станки, все беды от них! И все пойдет по-старому, у мастеров снова будет работа, а проклятые выскочки получат хороший урок, будут знать, как перебивать цены и отнимать кусок хлеба у честных людей. Сначала просто ломали станки, потом начались драки и грабежи, а когда загорелись склады, в город вошла королевская гвардия. Три года каторги. Король милостив, всего лишь три, а ведь приговорили к пятнадцати! Король справедлив — наказаны только мужчины, детей и женщин оставили свободно умирать от голода, лишив кормильцев! Ну что ж, будет только справедливо вернуть королю его милость.

Королевская карета подъезжала к площади. Элиан пожелал лично открыть новую школу. Перед входом стояли навытяжку первые ученики — двадцать юношей шестнадцати лет, в серых форменных камзолах с белой оторочкой. Парни гордо смотрели вперед, на толпу зевак. Они прошли строгий отбор, желавших поучиться за казенный счет было куда больше. Король оплачивал все — и проживание, и одежду, и учебу. Пять лет можно ни о чем не беспокоиться, а потом — весь мир у ног. Тем, кто выучится, обещали дворянство, подъемные и работу. В оружейных мастерских, на рудниках, верфях, стройках — образованных людей не хватало, приглашали с Островов, но местные мастера жаловались на засилье иноземцев. Обходились они дорого, а вели себя заносчиво — не упускали случая уязвить завоевателей.

В толпе переговаривались:

— Гляди, какие колеса у кареты — тонкие, большие, обмотаны чем-то.

— А это новая обертка такая, за пять золотых продается, чтоб без тряски ездить. У меня зять при дворцовой конюшне состоит, рассказывал.

— Пять золотых за колесо?! Да я уж лучше потрясусь! Денег им девать некуда, живоглотам! Тут не знаешь, как выезд содержать, продал бы, да жена плешь проест, а им золотые колеса подавай! — Ругается толстый кабатчик, хотя уж кому-кому, а ему грешно жаловаться. Ему достаются последние медяки.

— А вы знаете, почтенный Бартон, что по изначальному постановлению в школу собирались принимать девиц наравне с юношами?!

— Да быть того не может!

— Говорю вам, совершенно точно, но жрецы Аммерта запретили непотребство!

— Совсем стыд потеряли, — неодобрительно качает головой седой купец. Его дочери с утра устроили скандал, но все равно остались дома. Нечего им хвостами в толпе крутить. Он тяжело вздыхает — старшую пора выдавать замуж, но из-за этих станков дела в расстройстве: два года назад он вложил приданое дочерей в новую мастерскую, теперь склад завален штуками первосортного сукна, а покупателей что-то не видно. Хотя, ходят слухи о большом военном заказе, если бы его получить... и купец углубляется в приятные подсчеты.

Карета выехала на площадь, стражники оттеснили зевак подальше, грянуло многоголосое: "Да здравствует король! Слава королю!", но подъехавшую следом карету королевы приветствовали куда как громче. Гвардейцы выстроились в караул, Элиан вышел к ряду школяров. День выдался яркий, и король сверкал в солнечных лучах — золотая парча, золотые волосы, золотая корона, алмазная пыль на отворотах сапог. Тонкая фигура Хранителя терялась в тени величественного эльфа. Элиан говорил о будущем, о том, как изменится к лучшему жизнь простого народа, и что подлинная суть служения Аммерту в преумножении знания, а не сохранении, как ошибочно полагали раньше.

Ученик Хранителя Реймон, бывший старший дознаватель Хейнара, хмыкнул негромко, но недостаточно тихо, чтобы его не услышал министр государственного спокойствия:

— Воистину времена меняются. Еще не так давно подлинная суть служения Аммерту считалась бы служением Ареду.

Чанг только пожал плечами — преумножение знания умножает печали, если бы король хоть изредка посещал храмовые службы, он бы запомнил эту грустную истину. Но эльф не тратил свое драгоценное время на такие мелочи. Королева молилась за двоих.

Жрец Аммерта с кислой миной прочитал благословение, король подтолкнул вперед принца, и мальчик распахнул двери первой в империи, да и во всем мире, светской школы наук. Школяры прошествовали внутрь, распевая специально сочиненный для этого торжественного события гимн, король и принц вернулись к карете.

Все произошло в один миг. Толпа подалась вперед, ожидая, что гвардейцы раскидают мелкие деньги, как обычно бывало во время выходов короля в народ, хотя в этот раз никто не объявлял о раздаче милостыни. Стражники скрестили пики, сдерживая народ, лакей распахнул дверцу, и в этот момент какой-то человек рванулся вперед, на скрещенные древки, размахнулся — в руках у него было что-то вроде маленького деревянного бочонка, от которого валил дым, и швырнул свой снаряд поверх голов, прямо в раскрытую дверцу.

Чанг бросился к карете, опережая растерявшихся гвардейцев: в памяти мигом пронесся взрыв, едва не стоивший ему жизни в Квэ-Эро, но, разумеется, опоздал — раздался грохот, треск, повалил удушливый черный дым. В темном мареве трудно было разглядеть, что происходит, было видно только, как король падает на мостовую, подминая под себя сына. И в этот миг, перекрывая испуганный шум толпы, раздался отчаянный женский крик:

— Арлан! — кричала Саломэ.

* * *

Элиану неслыханно повезло — он не успел сесть в карету. Его завалило кусками взлетевшего на воздух экипажа, но обломки защитили короля от гвоздей и кусочков железа, которыми неудавшийся убийца начинил свой снаряд. Гвардейцам повезло меньше — один скончался на месте, остальных ранило. Принц не пострадал вовсе, король закрыл сына своим телом.

Испугавшиеся взрыва горожане разбежались сами, тех немногих, что решили остаться поглазеть, разогнали стражники. Во избежание паники Чанг тут же отправил глашатых объявлять, что его величество, милостью Семерых, цел и невредим. Лишний раз напомнить народу, что Семеро благоволят королю, не помешает, потому что в этом уже начали сомневаться. Сам министр с трудом сдерживал разочарование — какая возможность потрачена впустую! Второй раз король не попадется. С другой стороны, принц еще мал, а лорды недовольны, может, оно и к лучшему.

Он убедился, что королевский кортеж отправился во дворец и подозвал Эйрона. Лейтенант допросит горе злоумышленника, узнает, своим умом тот до этой светлой мысли додумался, или подсказал кто... Министр перебрал подозреваемых — пожалуй, проще сказать, кто из графов и герцогов на это не способен, чем назвать виновного. На открытый мятеж после Виастро не отважится ни один, а вот так, втемную, да еще и использовав одно из любимых королевских нововведений — даже странно, что только сейчас додумались.

* * *

Король был в ярости. Он вызвал Чанга в свой кабинет сразу же, как вернулся во дворец. Лоб эльфа пересекала глубокая царапина, волосы пропахли гарью, голубой атласный камзол висел клочьями. Министру пришлось ждать, пока слуги подадут королю свежую рубашку и кубок холодного вина. Элиан одним глотком осушил кубок, сел в кресло, и только после этого велел Чангу подойти ближе. Слуги поспешно выскочили за дверь, министр поклонился, но король гневно свел брови. Повинуясь тяжелому взгляду, Чанг опустился на одно колено, и, склонив голову ждал, пока Элиан заговорит. Ждать пришлось долго, наконец, король медленно произнес:

— Я недоволен вами, господин министр. Вы присвоили себе множество прав, но не справились с обязанностями. Я дал вам все, о чем вы просили, и позволил взять то, о чем вы предпочли не спрашивать. Гордыня — непростительный грех для смертного. Сегодняшний день послужит вам уроком.

С каждым словом Чангу становилось все труднее дышать, словно на грудь навалили груду свинцовых пластин. Страх, удушающий, липкий страх тугим обручем сжал голову — он пес, жалкая тварь у ног божества! Бог гневается, отзывает милость свою, отводит руку свою, нельзя жить, лишившись благого взгляда хозяина. Нельзя дышать.

Сердце колотилось, в ушах стоял гул. Покаяться, просить, вымолить прощение... Ведь он виновен! Но не сейчас, еще миг, еще можно терпеть, теплится на краю осознание — это магия, эльфийская магия, орудие короля, впервые полной силой обрушилось на него.

Сил больше нет, он скажет, это всего лишь слова, пустые слова. Но звуки почему-то застряли в горле, и пока он выталкивал их из гортани, боль все нарастала, и, дойдя до пика, сорвалась. Наступила тишина, а сквозь тишину проросло осознание — страха больше нет. Он разорвал сеть. Теперь можно говорить.

Ни страха, ни боли, ни звука. Чанг не слышал собственного дыхания. Должно быть, он только что умер. Но неважно, жив он, или мертв — он обещал Энриссе. И министр заговорил, с трудом вспомнив, как из слов образуется речь. Признал вину, поклялся искупить, умолял простить. Дождавшись позволения, поднялся с колен, не ощущая ног. Дошел до двери, закрыл ее за собой, и только в коридоре упал на руки подоспевшему лейтенанту, забыв обо всем.

* * *

Когда он очнулся, тишина ушла, свернулась уютным комочком где-то около затылка. Он слышал, как трещат дрова в камине, тикают часы на стене, мерно дышит дремлющая в кресле женщина. Чанг не стал ее будить. Королева выглядело уставшей. В окно светила полная луна. Полнолуние... но, кажется, еще вчера на небе был тонкий полумесяц. На столике в вазе стояла цветущая персиковая ветвь.

Словно почувствовав его взгляд, Саломэ открыла глаза, и увидев, что министр полусидит в постели, опираясь на подушку, то ли рассмеялась с облегчением, то ли заплакала, он не смог понять. А Саломэ, наклонившись, поцеловала Чанга в лоб, и вышла из комнаты.

Остаток ночи она провела в часовне, там ее утром нашел Эйрон:

— Скорее, ваше величество! Король! Лекарь доложил, что господин Чанг пришел в себя, и он идет к нему! Леди Лиора, — лейтенант покраснел, сообразив, что упомянул при королеве фаворитку, — обещала его задержать.

Саломэ столкнулась с мужем у входа в покои министра и, шагнув вперед, стала перед дверью:

— Я не пущу тебя туда, Элиан.

Король нахмурился. Обычно ему достаточно было одного недовольного взгляда, чтобы заставить жену замолчать, но на этот раз королева не шевельнулась:

— Ты больше не убьешь никого, кто мне дорог, — твердо сказала она, глядя ему в глаза. В ее взгляде плеснул алым расплавленный металл, рука взметнулась вверх, в магическом жесте. Она сама не понимала, откуда взялась эта яростная обжигающая сила, столь непохожая на теплый, живительный дар Эарнира, но знала, что воспользуется ей, даже если это пришло от Ареда.

И король отшатнулся, увидев ярость Лаара в ее взгляде. Он вспомнил, кто был отцом его покорной супруги, повернулся, и ушел, не сказав ни слова.

* * *

Неделю спустя, осунувшийся и окончательно поседевший министр докладывал королю:

— Ваше величество, недавнее покушение — не только вопиющее преступление, но и тревожный знак. Лорды бунтуют, опасаясь за свою власть. Простые люди берутся за оружие, когда боятся за свою жизнь.

Король слушал, раздраженно барабаня пальцами по столу — Чанг говорил медленно, растягивая слова. Эта надоедливая манера появилась у министра после недавнего удара, и Элиан предпочитал теперь получать от него доклады в письменном виде. Эльф недовольно сморщился: до чего же хрупки эти смертные! Стоит слегка нажать — сразу же ломаются. Впрочем, этот, кажется, еще может быть полезен, урок пошел ему на пользу. Чанг, тем временем, перешел к делу:

— В этом году у нас нет зерна даже на посев, казенные хранилища пусты.

— Меня это не волнует. Пусть лорды на деле покажут свою заботу о простых людях. Хватит выпрашивать подачки из казны, пускай раскошеливаются.

— Они уже раскошелились, в прошлом году и в позапрошлом. Империя завалена товарами, ваше величество, но нет ни денег, ни зерна.

Король снова сморщился: все это он уже неоднократно слышал на заседаниях совета или в докладах министров. И никак не мог понять, почему тысячу с лишним лет существования империи и еще больше тысячелетий до ее основания с голодом как-то справлялись, а стоило ввести несколько новшеств (он ведь еще и половину задуманного не осуществил), как сразу и зерно не растет, и корнеплоды гниют, и виноградники выморозило. И каким образом жители Свейсельских Островов ухитряются этих бедствий избегать. Быть может, потому что у них нет лордов?

— Пусть продают за границу.

— Варвары много не купят, а Кавдн и Ландия защищают своих торговцев и снова подняли ввозную пошлину.

Элиан медленно повернулся и пристально посмотрел на министра, с удовлетворением отметив, как у того дернулась щека:

— Мне надоело слушать о том, чего мы не можем, Чанг. В конце концов, вы министр государственного спокойствия, или прорицатель бедствий из храма Эдаа?

Чанг кивнул:

— Ваше величество, мы кормим огромную армию, вооруженную совершенным и на редкость дорогим оружием.

— Опять про военный налог?!

— В некотором роде да. Вы вкладывали в армию средства последние семь лет. Пора дать им возможность отработать эти деньги, — и министр протянул королю папку с бумагами. Чанг знал, что его замедленная речь раздражает Элиана, король привык и говорить, и решать быстро, словно боялся, что ему, бессмертному, не хватит времени.

Эльф быстро просмотрел доклад и усмехнулся:

— А вы страшный человек, господин министр. Не боитесь, что за все это придется отвечать перед Творцом?

— Я служу вам, ваше величество. Здесь и сейчас, — и Чанг склонился в поклоне, пытаясь усилием воли остановить дергающуюся щеку. Но проклятый тик не проходил. Нет, он не боялся ни Творца, ни Семерых, ни Ареда в Мощи Его, ни даже короля Элиана. Министр государственного спокойствия боялся только одного — не успеть.

18

Государыня Ирия сидела за прялкой, невесомый козий пух свивался в тонкую, почти прозрачную нить. Тоньше этой пряжи был только паутинный шелк с Лунных Островов, но его и вовсе нельзя было увидеть в дневном свете, лишь ночью, при полной луне. Девушки расплели косы государыни и расчесывали их, осторожно распутывая русые пряди. Под окном пристроилась лютнистка и пела негромко, подыгрывая себе, тягучую народную песню, как водится, о несчастной любви. Ирия не вслушивалась — знала, что о счастливой любви не поют. Даже странно, что в Ландии, где женщины сами выбирают себе мужей, столько горя в народных песнях. Она, помнится, давно, еще девочкой, спросила наставницу, почему так, та замялась сперва, но потом ответила честно: "Женщины по природе своей мудры, но доверчивы и невинны, потому выбирают сердцем, порой вопреки разуму".

Государыня подняла голову и посмотрела в окно — ее покои выходили на гавань, дворец возвышался над городом, сбегавшим по склону к заливу, день выдался погожий, небо чистое, и ей было видно, словно на ладони, как на пристани разгружают корабли. Торговые ладьи казались с высоты игрушечными корабликами — одномачтовые, с прямыми парусами и крутыми боками, ветер трепал вымпелы. Желтый с алым. Значит, корабль пришел из соседнего Айона, недавно, только начали разгружаться — по сходням сновали туда-сюда игрушечные человечки. Должно быть, привезли вино — в Ландии варили медвяную сыту, а виноград не прижился, холодно ему было.

С Кавдном последнее время торговля совсем затихла, слишком уж оживились пираты. Берега империи по-прежнему охраняло морское братство, но Властитель Кавдна окончательно предоставил купцов превратностям судьбы. А снаряжать торговые суда под охраной — себе дороже окажется. В дверь постучали:

— Государыня, к вам посол имперский, лорд Айвор, принять просит, дело важное.

Ирия вздрогнула, но быстро взяла себя в руки:

— Проводите его в малый покой, я скоро буду.

"Скоро" оказалось не так-то и быстро. Пока волосы уложили, венец закрепили, пока она платье выбрала, не слишком парадное, но и не простое, и чтобы к глазам шло, и юбка — колокольцем, чтоб талия тоньше казалась, пока глаза сурьмой подвела, губы кармином тронула, на запястье масла капнула, миндального, горького — час прошел. Зато глянув в зеркало, осталась довольна. Но не сдержала тяжелого вздоха — зачем все это, если не суждено и не сбудется... А поделать с собой ничего не могла.

Обычно посол не тяготился ожиданием, словно знал, почему государыня задерживается, но сегодня, быстро припав к руке, он сразу же заговорил:

— Ваше величество, я получил письмо от министра иностранных сношений. Король отправляет особое посольство, они уже отплыли из Айона и через неделю будут здесь.

— Особое? — Тревожно переспросила Ирия, — Вас отзывают? — Она прикусила губу. Кем бы ни был новый посол, она не примет его! Не возьмет грамоты и все тут!

— Не думаю, уж точно — не сейчас, — Айвор провел в Ландии половину жизни, приехав сюда младшим секретарем посольства, в шестнадцать лет, в последний год жизни Энриссы Златовласой. Через пять лет стал старшим секретарем, еще через три года — послом. Он любил эту страну, покрытую сосновым лесом, омываемую холодным северным морем, любил этот народ — спокойные рослые светловолосые мужчины и женщины были понятны и созвучны его сердцу. А самое главное, он любил... впрочем, об этом не стоит и думать. Не сбудется, не суждено.

— Тогда что же?

— Государыня, — он не знал, как сказать, чтобы не выглядеть совсем уж глупо в ее глазах, — его величество хочет просить вашей руки для своего сына.

Повисло молчание. Нелепо, глупо, немыслимо! Мало того, что жениху всего шесть лет, он невесте в сыновья годится, хорошо, что не во внуки! Так еще и закон Ландии запрещал государыне брать в мужья чужеземцев. Жестокий закон, беспощадный, каждой буквой отпечатавшийся в его сердце. Любая крестьянка в Ландии могла выйти замуж за кого захочет, и лишь правительнице этого не было дозволено.

Она тоже могла выбирать, но только среди своих подданных, и только воина, и лишь единожды. Брак государыни нельзя было расторгнуть, мудрый закон защищал линию наследования от матери к дочери, чистая кровь на протяжении столетий. Ирии было тридцать, строгая усталость черт уже проглядывала сквозь свежую медвяную красоту, свойственную ландийкам в молодости, а она все еще не повела избранника к алтарям. Но Айвор знал, что это неизбежно, не в этом году, так в следующем, или еще через год. Ей придется выбрать. Государыня должна родить дочь.

— Это безумие, — повторил он свои мысли вслух, но Ирия покачала головой:

— Боюсь, что нет. Это война, мой лорд. В империи — голод, вот уже третий год неурожай, да и до того хлеба не хватало. А теперь, похоже, закончились и деньги.

Айвор знал, что дела на родине идут не лучшим образом. Преобразования короля разорили деревню — крестьяне кинулись в города, работы на всех не хватало, а уж когда разрешили новые станки, и подавно. Три года подряд он договаривался с местными купцами о покупке зерна для казны, но война — это не укладывается в голове, империя не может воевать с Ландией!

— Ваше величество, сотни лет добрососедства нельзя перечеркнуть в один миг!

— Нельзя. Поэтому нужен повод.

Айвор вскочил с кресла, прошел по горнице быстрым шагом, не зная, что сказать. Она знала! Знала, что грянет буря, но молчала, не доверяя будущему врагу, или же... оберегая друга. И если она не видит выхода, он должен подсказать, пускай это предательство, пускай его эльфийскому величеству придется извернуться и выдумать другой ход, они, нет, она выиграет драгоценное время. Секрет огненного порошка разнесся по всему миру, как ни старались сберечь тайну, но чтобы перевооружить армию и обучить солдат нужны годы, а Ландия — мирная страна, они не спешили.

— Государыня, они жаждут повода — так не давайте же его! У вас есть семь дней, чтобы найти супруга. Свататься к замужней женщине — настолько богопротивно, что даже его величество не осмелится, — о том, что Элиан не отличается особой религиозностью знали далеко за пределами Сурема. Вот он и сказал... сам, своими руками толкнул ее к алтарям. Кого же она выберет в столь краткий срок? Или жених уже есть на примете? О том, что будет с ним самим, Айвор не думал, не хотел. Да и что думать? Теперь это не ему решать.

Ирия отошла к окну, став так, чтобы он не видел ее лица. Дружба-дружбой, но прознатчики у нее в империи были, и ни один не известил о сватовстве, даже тот, что вот уже десять лет подавал по утрам горячий карнэ министру государственного спокойствия. Если она последует совету, там сразу поймут, почему государыня так поспешно пошла к алтарям. Она покачала головой:

— Это хороший совет. И я ценю его еще сильнее, зная, что вы не должны были его давать. Этого разговора не должно было быть вовсе.

— Всех наших разговоров не должно было быть вовсе, государыня! — В голосе мужчины прорвалась накопившаяся горечь.

Он прав, прав как никогда. В тот миг, когда она осознала, что происходит, нужно было прекратить эти еженедельные встречи, видеть его только на торжественных приемах, не слушать, как он читает свои стихи, или поет, неспешно перебирая струны лютни, как бы нечаянно забытой у камина. Не высматривать, украдкой, сквозь завесу ресниц, зеленые искры в синеве его глаз. Не говорить о... да вовсе не говорить, а только подписывать бумаги! Для разговоров есть секретари! Или же нужно было исполнить долг, родить дочь, а потом — кто посмеет хоть слово сказать, ей, государыне?! А что Семеро не велели, так в старости отмолит! Но нет, ждала, пока глупое сердце уймется.

— Да. Но еще не поздно. Я могу последовать вашему совету только при одном условии — вы останетесь здесь. Пускай не послом.

— Кем же? Певцом у ваших ног?

— Кем угодно!

— Ваше величество, — мягко, вся горечь ушла, осталась только грусть, — я не смогу остаться с вами, а вы не сможете уйти со мной. Но у вас будет год, быть может два. Ландия — ваша страна, вы должны защищать ее, а не... — он не договорил.

* * *

Имперский корабль бросил якорь в столичной гавани. Он казался хищным пришельцем среди рыбацких шхун и торговых ладей — высокий, трехмачтовый, с длинным острым носом и крутыми боками. С бортов грозно смотрели толстые жерла бомбард.

Империя еще триста лет назад построила в Ладоне дом для своего посла, получив в дар кусок земли недалеко от королевского дворца. Из уважения к местным обычаям наняли здешних мастеров. А строители, тоже из уважения, возвели здание в имперском стиле. Получилось глупо — издали дом казался каменным, а вблизи нелепым. Но за столько лет к уродцу притерпелись, и время несколько облагородило его стены.

Для лорда Айвора эта трехэтажная жертва взаимной вежливости давно уже стала родным домом, и он не замечал несуразной внешности своего жилища. Однако чрезвычайный посланник его королевского величества заставил лорда снова ощутить забытую неловкость — рядом с одетым по нынешней придворной, весьма пестрой моде, щеголем, и сам он, и его дом, и кабинет, в котором они сейчас находились, казались безнадежно устаревшими.

Посланник не сомневался в успехе своей миссии, не видя ничего странного в сватовстве шестилетнего мальчика к женщине впятеро старше. Даже пошутил, блеснув остроумием — мол, если в Ландии женщины всем управляют вместо мужчин, то и разница в возрасте никого не смутит. Ведь не удивляется же никто, когда тридцатилетний мужчина женится на шестилетней девочке. Подождет, пока она войдет в возраст, и возьмет в постель. В семьях высоких лордов и не такое случается.

Айвору захотелось ударить шутника по нарумяненному личику, но вместо этого он нарочито громко поинтересовался, уж не хочет ли уважаемый господин сказать, что в брачном союзе принца, наследника империи Анра, и государыни Ирии главенствовать будет она, согласно местному обычаю, а принц будет всего лишь делить с ней ложе, когда подрастет. Посланник поперхнулся вином и сменил тему.

* * *

Государыня Ирия сидела на резном троне красного дерева, положив руки на колени, и слушала посланника. Пальцы белели на фоне золотого шитья. Девушки из ее свиты, далекие от политики, сдавленно хихикали в рукава, но государыне и советницам было не до смеха. Она отыскала взглядом Айвора, стоявшего в некотором отдалении за спиной посланника. Ирия не вышла замуж, а он не покинул Ландию, и от войны с империей их отделяли несколько фраз.

Государыня еще раз глянула на портрет. На холсте был нарисован мальчик. Прекрасный ребенок — златовласый, собольи брови и тонкие черты лица, сразу видна эльфийская кровь. Художник сумел передать влажную матовость кожи и гордую осанку, подчеркнул благородную форму кисти и безупречный овал лица. Но мальчику на портрете было всего лишь шесть лет. Невеста годилась жениху в матери!

Она встала, неестественно ровно держа спину, — парадная роба, сплошь расшитая золотом и каменьями, сковывала движения:

— Его высочество оказал мне большую честь, предложив стать его супругой, но к моему глубокому сожалению, я должна ответить отказом. Законы праматерей запрещают мне возвести на ложе иноземца, даже столь высокого рода, как принц.

Если Элиан хочет Ландию — пусть придет и возьмет силой, навеки опозорив себя и свой род. Она не уронит свою страну спелым плодом в его руки. Проклятый закон помешал ей взять в мужья любимого человека, так пусть теперь принесет хоть какую-то пользу!

А посланник не ожидал отказа, вон, как побагровел! Где они только отыскали такого напыщенного дурака! Петух на насесте! Шагнул вперед, выпятил грудь, обвешенную золотыми бляшками, и изрек:

— Его величество надеялся, что брачный союз станет вершиной многолетней дружбы между нашими странами. Но если сосед отказывается от дружбы, то как можно положиться на его добрые намеренья?! Его величество не желает рисковать безопасностью границ и жизнями своих подданных, посему уполномочил меня в случае отказа разорвать отношения между нашими странами. Тот, кто не желает мира, пусть готовится к войне! — и посланник швырнул под ноги Ирии свой церемониальный меч — игрушку в ярких ножнах.

Горе-вестник развернулся и гордо удалился, в сопровождении многочисленной свиты. Следом за ним из толпы поспешно стали выбираться бывшие при дворе по различным делам имперские купцы и дворяне. Государыня застыла на ступеньках: она искала взглядом одного единственного человека, и увидев, что он остался стоять на своем месте, с облегчением закрыла глаза.

19

Вечный город, Филест, был неподвластен Эдаа, неумолимому богу Времени. В мире за его стенами ночи сменяли дни, рождались и умирали смертные, множились поколения эльфов. Но белые стены города, проросшего сквозь священную почву Зачарованного Леса, не ведали изменений. К сожалению, этого нельзя было сказать про его обитателей.

Король Ирэдил с горечью смотрел на мраморные кресла в зале Совета. Пять из девяти пусты. От первого поколения, тех, кто спустился в этот мир по воле Творца, чтобы искоренить скверну Ареда в душах смертных, осталось лишь четверо. А проклятый огненный маг погубил слишком много деревьев, черное кольцо выжженной земли окружило зеленый остров вокруг Филеста! Впервые за тысячи лет король изведал отчаянье: если Творец по-прежнему желает, чтобы Его Дети исполняли Его Волю, то почему наносит им удар за ударом? Ведь даже волос с головы не упадет без Его ведома!

Или это кара за лунных отступников? Но ведь они искоренили дурную поросль, исторгли из священных стен Филеста. Та жалкая горстка беглецов, добравшихся до Островов — четвертое, пятое поколение. Их Старейшие погибли, прикрывая отход, а те, кто уцелел, смешались с людьми, их потомки давно уже простые смертные. Разве можно было покарать безумцев сильнее, чем они наказали себя сами, утратив эльфийское естество?

Или же... и эта последняя мысль была воистину нестерпимой, Творец наказывает их за запретную магию? Они верили, что Он милостив и простит своих Детей: ведь они нарушили Его запрет лишь для того, чтобы исполнить Его Волю! Не было другого выхода, не было! Страшную цену заплатили они за этот обряд, неужели напрасно?! Безумная, чудовищная трата сил, и теперь они должны уничтожить собственное творение, свой последний шанс? Нет, он не согласен. Пускай Старейшие принимают решение, но последнее слово скажет он, Ирэдил, Солнечный Клинок.

— Мы слишком много вложили в создание короля Элиана. Он сотворен нашей силой и в нашей власти уничтожить его в любой миг. Но что произойдет потом? Мы потеряем империю.

Неслышные голоса Старейших бархатным шепотом прозвучали в его голове, привычно сливаясь в один:

— Мы прибегли к запретному и сотворили чудовище. Он искажает все, к чему прикоснется. Сам Проклятый не смог бы распространять скверну столь рьяно, вернись он в мир! Король Элиан должен умереть.

— Нет, — впервые Ирэдил открыто возразил Совету, — он был нашей последней надеждой. Обряд мог смутить тот разум, что вы даровали ему. Вдали от Филеста и целебной силы Леса он потерял путеводную нить и в смятении больше не ведает, что праведно, а что проклято. Я отправлюсь в Сурем и исцелю его. Под личиной моего младшего брата он всего лишь испуганное дитя, лишенное самой сути своей души. Он сотворил много зла, но все еще можно исправить.

— Король не должен покидать Филест, — прошелестел голос.

— Это обычай, а не закон, — возразил Ирэдил.

Голос распался на отдельные ноты, и снова слился воедино:

— Мы согласны. Попробуй исцелить его, но если не сможешь — уничтожь.

Король медленно кивнул, принимая решение Совета и вышел из зала. Он не слышал, как неподвижная фигура в крайнем кресле разомкнула уста:

— Он слишком жаждет сохранить существование оболочке своего родича. Ирэдил не справится.

— Король — солнечный клинок нашего рода. И ему решать, когда покидать ножны. Мы советуем, но в бой идет он. Мы сделали все, что могли.

* * *

В очаге горел огонь, языки пламени взлетали, сплетались в затейливое кружево и вспыхнув, опадали водопадом разноцветных искр. Ларион пристроился у самой решетки, и размахивая руками, управлял огнем. Время от времени коварная искорка отскакивала в сторону и падала ему на лицо, но мальчик только смеялся, как от щекотки. Вот он вскинул ладонь, развел в стороны пальцы, и огонь плавно перетек в остроухого зайца, алого, с желтыми длинными ушами и черным носом. Вместо хвоста у зайца трепетал язычок пламени, но по взмаху руки огонек превратился в облако оранжевых искр.

Мэлин, казалось, не обращал на мальчика внимания, да и смотрел в другую сторону, на Далару, сидевшую в кресле. Но неожиданно в пламени возникла вторая фигурка — ярко-рыжая лиса и недвусмысленно клацнула зубами. Ларион отчаянно замахал руками, превращая зайца в медведя, но не успел. Лиса распахнула зубастую пасть, и полузаяц-полумедведь рассыпался прахом. "Ам", — все так же не оборачиваясь произнес Мэлин и кинул в рот засахаренный орешек.

— Эй! Твоя лиса съела моего зайца! — возмутился мальчик.

— Лисы обычно именно так и поступают, — подтвердил Мэлин, — не хочешь быть съеденным — шевелись быстрее.

— Ах так! — азартно вскрикнул Ларион, и в камине появился всадник в сверкающем доспехе. Конь встал на дыбы, рыцарь выхватил меч. Мэлин подвинулся поближе и принял вызов. Черный воин, закованный в латы, обнажил клинок. Бой закипел нешуточный: Ларион размахивал воображаемым мечом, огненный рыцарь повторял его движения. Черный воин сначала отступал, парируя, но затем перешел в атаку. Мэлин, позабыв обычную невозмутимость, тоже начал размахивать руками. Ларион сумел пробить защиту, и из рассеченного плеча черного исполина струей лавы хлынула кровь. Он вылетел из седла и упал, но тут же поднялся на одно колено.

— Ага, вот тебе, получай! — Обрадовался мальчик и тут же был наказан за неосторожность. Его противник, не поднимаясь, полоснул лошадь по ногам. Конь завалился на бок, подминая под себя всадника, и Ларион не успел отделить рыцаря. Обе фигурки вспыхнули и растаяли в облачке дыма, черный всадник последовал за ними.

— Ничья, — пояснил Мэлин, — конь падал прямо на моего рыцаря. Он бы его раздавил.

— Ты бы еще раньше истек кровью!

— Хватит спорить, — вмешалась Далара, отложив в сторону книгу, — Ларион, тебе пора спать.

Мальчик вздохнул, но покорно отправился в маленькую пристройку, прилепившуюся к северной стене дома. Там с трудом помещалась его постель и сундук с одеждой. Далара отправилась следом — почитать сыну перед сном. Чем старше становился мальчик, тем дальше отступала мучительная отчужденность, разрывавшая ее в годы его раннего детства. Она не знала, каким словом назвать то, что испытывала сейчас к сыну — любовь ли это, привязанность, или же привычка. Но как-то самой собой, незаметно, оказалось, что этот ребенок необходим ей как воздух.

Став на запретный для детей Творца путь познания, Далара была еще слишком молода, чтобы понимать, чем придется заплатить за этот выбор. С каждым мигом она утрачивала свое естество, неуловимо и безвозвратно. Она перестала быть эльфийкой, но так и не стала человеком. Собственная душа казалась ей куском тусклого желтого известняка, изъеденного временем. Сперва было больно, пока она еще могла чувствовать, как рвутся нити. Потом боль ушла, осталось только высасывающее силы ощущение надлома. И вот теперь, спустя столетия, она снова чувствовала себя цельной, быть может, даже — исцеленной.

Уставший после бурного сражения Ларион скоро уснул, и Далара вернулась в общую комнату. Она села в кресло и положила на колени дощечки для плетения и наполовину готовый пояс. Мэлин сел у ее ног, запрокинул голову так, чтобы видеть как мелькают ее руки, связывая нити:

— Чью судьбу ты плетешь на этот раз, Далара-Плетельщица? — Поинтересовался он.

— Не твою.

— Это верно — я всего лишь ком порванных нитей. Черновая работа. Проще бросить в очаг, чем распутать.

Далара прикусила губу: внешне Мэлин был похож на Леара, настолько, что можно было перепутать, но, в отличие от покойного Хранителя, он так и не простил свою создательницу. Иногда Даларе даже казалось, что молодой маг остается с ними только для того, чтобы продолжать ее мучить. Она давно уже хотела попросить его уйти, но Ларион любил своего непредсказуемого дядю, и ради сына Далара каждый раз останавливалась на полуслове.

И снова Мэлин словно прочитал ее мысли. Он взял из миски еще один орех, подбросил его, поймал, не глядя, и закинул в рот:

— Но тебе недолго осталось терпеть мое общество, Плетельщица. Я ухожу.

— Куда? Вернее, зачем?

— Король Ирэдил решил навестить своего младшего брата в Суреме. Можно будет сразу заплатить по двум счетам.

— Ты сошел с ума!

— Я хоть и кривая ветвь на родословном древе, но все же Аэллин. Кому, как ни тебе знать, что мы не сходим с ума — мы уже рождаемся сумасшедшими.

— Мэлин, выслушай, не ерничай хоть пару минут! Ты не знаешь, что такое король Ирэдил.

— Знаю. Эльф. Я видел его в Филесте. Ничем не отличается от остальных твоих сородичей, разве что волосы сильней блестят. А так — пустышка. Вне своего дворца он бессилен, да и там для украшения. Правят ведь Старейшие. Но им придется подождать своей очереди.

— Ты самоуверенный и глупый мальчишка! Ирэдил — Солнечный Клинок. Когда-то давно было три Клинка, по одному на каждый Дом. Но Лунный и Звездный убили друг друга в поединке во время войны. Остался один.

— Я не собираюсь с ним фехтовать, — Мэлин вытащил еще один орех, с самого дна посудины. Далара в ярости хлопнула его по ладони и злосчастный орешек покатился на пол:

— С момента своего появления на свет Ирэдил накапливал Силу. Он не маг и не жрец, он — живое оружие. Эльфийский король, как ты заметил, не правит. Потому что создан для другого. Для боя. Я не знаю, на что именно он способен, не в состоянии даже представить. Между нами два поколения.

— Вашему солнечному дому придется искать себе другой клинок и другого короля.

— Но Мэлин! Что тебе до него? Я понимаю, ты хочешь отомстить Элиану за мать, но при чем здесь Ирэдил? Или ты думаешь, что они братья, и хочешь уничтожить весь род? Так Аланта уверяла меня, что этот Элиан — не Элиан, а подделка, — Далара сама уже не понимала, что говорит, отчаявшись остановить безумца. Он погибнет, а она... она останется одна.

Мэлин соблаговолил разъяснить:

— Король Элиан заплатит мне за Суэрсен и мою мать, за Виастро и Вильена. Заодно и за орден Дейкар. Они не отличались особой чистотой рук, но помогли мне выжить. А Ирэдил... этот долг я унаследовал от врага, который мог бы стать другом.

— Ты не вернешься, — из голоса ушло и возмущение и отчаянье, осталась только грусть.

Мэлин только хмыкнул:

— Даже и не надейся, Плетельщица, так просто ты от меня не избавишься, — и ему давно не дышалось так легко и радостно.

* * *

Такой роскоши Сурем еще не видывал — подготовка к визиту царственного брата его величества затмила даже празднества по случаю рождения наследника. Фасады домов на центральных улицах затянули золотой парчой, крыши храмов заново покрыли сусальным золотом, позолотили статуи и фонтаны. Нищих попрошаек спешно распихали по переполненным приютам, удвоив охрану этих богоугодных заведений, дабы взгляд эльфа не омрачало убожество смертных.

Вышивальщицы работали днем и ночью, украшая полотнища флагов солнечным гербом. Готовые флаги тут же уносили и развешивали на фасадах домов по пути следования высокого гостя, а в мастерских даже днем стоял сизый чад от сгоревших за ночь свечей. Королевский шут, запутавшись в драпировке, имел несчастье пошутить, что роскошь во дворце уже свисает со стен, и тут же лишился места, да еще был рад, что дешево отделался.

Придворные шили наряды: золотые ткани, золотое кружево, золотые цепи с золотистыми топазами, королева единственная осталась верна привычному белому. Дамы, кому не посчастливилось родиться блондинками, пускались на всевозможные ухищрения, чтобы придать кудрям нужный золотистый оттенок, а цены на парики из светлых волос взлетели до небес. Травники, продававшие золотую пудру, сколотили состояние.

У Саломэ болели глаза от вездесущего золота, а голова раскалывалась от едкого запаха смеси для отбеливания волос. Устав от воцарившейся во дворце суеты, она закрылась в своих покоях, допустив к себе нескольких дам, не поддавшихся всеобщему безумию. Две из них были слишком стары, третья в положении, а четвертой, Лиоре, и без родственных визитов хватало царственного эльфийского внимания.

Оставшиеся не у дел дамы сплетничали тихонько между примерками, что Саломэ Светлая как была блаженной, так и осталась. Нужно быть святой, чтобы осыпать милостями любовницу обожаемого супруга! Если бы Саломэ просто терпела юную соперницу, а еще лучше — отравляла провинциальной выскочке жизнь, фрейлины бы поняли и всячески поддержали королеву. Но Саломэ, напротив, с первых же дней выделила трогательно-хрупкую девушку в скромном траурном платье. Лиора играла на арфе, неплохо пела, а самое главное — предпочитала молчать. Став фавориткой короля, она не изменила этой похвальной привычке, а Саломэ, в глубине души, была только рада, что король прекратил свои редкие визиты в ее спальню, и из благодарности еще больше приблизила к себе Лиору.

* * *

Господин министр государственного спокойствия мог решать судьбы королевств, спорить с магами, приказывать лордам и даже сохранить свою должность, прозевав покушение на короля! Воистину, он достиг вершины могущества, доступного простому смертному. Но маленькая радость, открытая любому, у кого в кармане завалялась пара монет, была для него отныне запретна. После удара лекарь строжайше запретил министру карнэ. Нет, ни "всего одну чашку с утра", и ни "разбавленного", ни с молоком и медом, все равно нельзя! О запрете узнал лейтенант, и из кабинета Чанга магическим образом исчез набор для заваривания карнэ, о былой роскоши напоминал теперь лишь въевшийся в деревянные панели аромат.

Но каждое утро министр по-прежнему приходил к Саломэ с докладом, только вместо карнэ пил теперь омерзительно кислый и, как следствие, необычайно полезный для здоровья отвар. Саломэ собственноручно наливала янтарную жидкость в чашку и не начинала разговора о делах, пока Чанг, брезгливо сморщившись, не выпивал последнюю каплю целительной отравы.

Отодвинув в сторону поднос, Саломэ покачала головой:

— Завтра он приезжает. Я не понимаю, как все эти люди могут ликовать и наряжаться, зная, что Ирэдил — убийца! Все забыли про ту деревню, иногда мне кажется, что я одна — помню.

— Хотя вам как раз и следует забыть, — кивнул Чанг.

— Я скажусь больной. Не могу, не хочу! Он не сможет меня заставить.

— Не похоже, чтобы его это беспокоило. Когда вы в последний раз видели его величество?

Саломэ задумалась, потом нахмурилась:

— Сейчас, когда вы спросили... до того, как объявили о визите.

У министра дернулся уголок рта:

— Не так давно его величество преподал мне весьма ценный урок. Теперь я чую страх, как гончая — заячий след. И свой, и чужой. Король боится. И не без оснований. Не думаю, что в Филесте обрадовались его преобразованиям.

— Ирэдил — его брат. Солнечная кровь священна для эльфов, кровь королевского рода — священна вдвойне. Элиану нечего страшиться.

Чанг медленно кивнул. Саломэ права: Ирэдил не причинит вреда младшему брату. Но почему тогда на дне серых глаз эльфа плещется ужас, спрятанный под тонкой пленкой безмятежности?

* * *

"Король-Солнце! Король-Солнце"! — по толпе пробежал восторженный шепот. Два эльфа стояли рядом. Оба высокие, тонкие, златовласые, но младший брат во всем уступал старшему. Элиан склонился, приветствуя родича. Солнечный король протянул брату обе руки, и помог подняться. Они обменялись парой слов, но так тихо, что стоявшие в отдалении придворные не услышали, и направились к помосту, на котором сверкали два золоченых трона. Ирэдил не шел, он словно плыл по мраморному полу, окруженный теплым золотым сиянием. Элиан следовал за ним, в нескольких шагах позади.

Дамы напрасно тратили столько сил на роскошные туалеты — царственный гость смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на замерших от восторга смертных. Нельзя было понять — то ли от него и в самом деле исходит мягкий золотой свет, то ли это пламя отражается в его кудрях и плащом из расплавленного золота ложится на плечи поверх белоснежной шелковой туники.

Возле самого помоста стояли жрецы, министры и члены Высокого Совета. Чанг предусмотрительно занял место у стены, но все равно покачнулся, когда эльфы прошествовали мимо него. Если в присутствии короля Элиана хотелось упасть на колени и исполнить любое его желание, повинуясь даже не слову, а едва заметному жесту, то от одного лишь взгляда на Ирэдила перехватывало дыхание. Казалось кощунством дышать без позволения этого божественного существа. Элиану для подобного результата нужно было приложить определенные усилия — старший брат превосходил младшего не только в сиянии глаз. Чанга поддержала чья-то рука, и над самым ухом прозвучал знакомый голос:

— Я когда-то прочитал в старой кавднийской рукописи, что солнце светит так ярко лишь для того, чтобы скрыть пятна на своем лике. Не думаю, что автор трактата встречал лучезарного короля, но до чего же метко заметил!

Министр кивнул, переведя дыхание — на нынешнего ученика Хранителя эльфийская магия не подействовала. Припас, должно быть, пару амулетов из прежней жизни.

— Не знаю, кого из Семерых возблагодарить, за то, что нам достался младший брат, — голос все еще звучал хрипло, но холод, сковавший грудь прошел.

Царственные братья заняли места на помосте, пропели трубы. Торжественный прием длился недолго — внесли дары — драгоценные камни казались тусклыми стекляшками, а золото и серебро теряли свой благородный блеск в присутствии Ирэдила. Прозвучали речи: голос Ирэдила, глубокий, бархатный, проникал в самую глубину души, завораживал, неважно было, что он говорит, потом никто так и не смог вспомнить, но в тот момент каждое слово казалось неопровержимой истиной.

Элиан вторил брату, его голос скользил, как шелк по стеклу, обволакивал, зачаровывал, уходил бесследно. Кажется, он говорил о великом даре Творца и святости древних союзов, о благородстве души и верности крови. Слова не имели значения.

Еще раз прогудели трубы, смолкло, отразившись от ажурного свода эхо. За окнами успело стемнеть, но дворцовый парк и аллеи освещали сотни факелов, увенчав замок алой пылающей короной. Эльфы поднялись, была в их движениях пугающая схожесть, словно двигалось одно и то же существо, злою волей разделенное надвое. Торжественный прием закончился, короли удалились, свита осталась в пустом зале.

* * *

Мэлин продвигался вперед медленно, осторожно, словно по хлипкой гати посреди трясины. Королевский дворец был опутан сетью заклятий. Древних, могущественных, головоломно сложных. Золотые маги, ученики Хейнара, давно сгинули, разделив судьбу прочих орденов, но оставили наследство. Их заклятья охраняли наместницу, земное воплощение Закона, от магических покушений. Мэлин не смог отследить всю последовательность сложных переплетений, понял только, что любая атака на наместницу ударит рикошетом по нападающему, да так, что мало не покажется. На его счастье, возвращения короля Золотые не предусмотрели. Защита была завязана на наместницу, от коронации до смерти. Нападать на Саломэ он не собирался, а значит, мог не бояться отдачи.

Но и сторожевых заклятий было вполне достаточно, чтобы вызвать головную боль. Раскинутая по всему дворцу сеть поджидала неосторожных магов. Один неверный шаг, и он попался. И никто не придет проверить ловушку, некому, вот уже сотни лет как. Он сможет прорваться, но поднимется такой шум, что добраться до королей без драки уже не получится. Мэлин пришел сюда мстить, а не устраивать побоище. Кроме того, маги Хейнара ушли, а вот его Псы — остались. И иметь с ними дело Мэлину не хотелось. Слишком больно было вспоминать.

Все произошло слишком быстро: только что он шел по пыльному коридору, в левом крыле дворца, закрытом на перестройку два года назад, недоумевая, почему эльфы выбрали для личной встречи столь заброшенное место. Неужели Элиан не чувствует себя хозяином в собственном доме и прячется по углам, чтобы поговорить с братом не опасаясь любопытных ушей?

Сторожевая паутина дремала, тускло отсвечивая в темноте, он осторожно проскальзывал между нитей, направляясь к сосредоточению силы в одном из залов. Два драгоценных камня, алый и радужный, пульсировали в такт, отражаясь в зеркалах. Зеркала, услужливо подсказала ему унаследованная от магистра Арниума память — щиты, эльфийская защитная магия. Не слишком-то братья доверяют друг другу, что ему, опять же, на руку — они так закрылись, что не заметят его присутствия, пока не станет слишком поздно.

И в один миг тусклая сеть взорвалась светом: перед его внутренним взором полыхали, корчась в агонии нити, а зеркала разбивались в огненных вспышках, осколки осыпались градом, разрубая горящую паутину в клочья. Там, в зале, что-то происходило, но он не мог разглядеть, пелена белого яростного света стеной окружила двух эльфов. Теперь уже можно было не бояться шума — и жрецы, и белые ведьмы не могли не заметить такой фейерверк.

Мэлин рассмеялся — чужая память рвалась наружу, он позволил огненному магистру заполнить себя, предвкушение боя грело кровь, радостная ярость кипела в жилах — это будет их бой, их победа! Огненный смерч пронесся по коридору, расчищая ему путь. Куски паутины и уцелевшие осколки зеркал одинаково вспыхивали и осыпались пеплом. Его грудь обхватила серебряная кольчуга, за спиной взметнулся алый плащ, ладони сжали рукоять сверкающего холодным синим пламенем клинка. Удар, белая пелена расступилась и сомкнулась за его спиной.

Братья сражались. Реальность слилась воедино с магическим отражением, Мэлин не мог отличить, где явь, а где колдовское зазеркалье. Два великана скрестили огненные клинки: золотой и алый. Два смерча — сверкающий, как солнечный диск в ясный полдень, и тревожно-алый, пульсирующий, словно багряная луна, предвестница несчастья. Пронзительно-холодная, обжигающая в своей чистоте эльфийская магия и... Мэлин не сразу поверил — знакомый жар, потоком яростной лавы сносящий все на своем пути. Сила Дейкар. То, что он считал их Силой, но в ней не было ничего от магии Семерых, наполняющей мир. Слепцы, все они безумные слепцы! Огненная лавина, бывшая когда-то королем Элианом, могла произойти из одного единственного источника. Тварь пришла в этот мир, предвещая его конец.

Разум шептал: это не твоя битва, уходи, пока не поздно, тебе все равно кто победит, Творец или Проклятый, Семеро или Восьмой, ты свободный маг, не все ли равно, из какого источника утолять жажду? Но взметнувшаяся со дна души ярость не желала уступать, и Мэлин шагнул вперед, скрестив клинок с Ирэдилом. Холодная сила скользнула по лезвию, пленкой растеклась по его телу, сковывая, мешая дышать, но Мэлин рассмеявшись, поглотил ее, впитал, как губка воду, и переплавив в силу Ареда вложил в свой клинок. Он рассмеялся — так просто, эльф будет сражаться с самим собой, каждый его удар вернется назад вдвойне. Но смех застыл на губах — он забыл, что противников двое.

Багровый сгусток пламени вцепился в его руку, пополз вверх, жадным щупальцем обвил плечи, присосался к шее. Он вытягивал из него свою Силу, не оставляя ничего, все, что он взял у Ирэдила ушло к тому существу, что когда-то звалось Элианом. Мэлин вывернулся, синий клинок принял на себя удар алого, он снова преобразовывал силу в недоступную для Твари магию Семерых, но тут же в его грудь ударил сгусток белого света, забирая то, что он собрал для атаки. Мэлин не успевал, его раздирали на куски. Он чувствовал гнев Твари и холодное презрение эльфа.

Но так легко он не сдастся! Синий клинок выпустил второе лезвие, рукоять оказалась посередине. Он должен атаковать быстрее, чем они выкачивают из него силу. Мэлин даже не подозревал, что может двигаться с такой скоростью. Но их было двое, а он — один. Каждый его успех ослаблял одного противника, но усиливал второго. Молодой маг понимал, что жив до сих пор лишь потому, что и эльф, и Тварь боятся потратить на надоедливого смертного слишком много силы и отрыть брешь в своей защите.

Так больше нельзя, нужно обрушиться на кого-то одного, вывести из строя, ударив всей доступной мощью, а потом... а потом тебя добьет второй... любезно подсказал внутренний голос. Но у него не оставалось выхода, и Мэлин, глубоко вздохнув, раскинул сеть, втягивая в себя все, до чего мог дотянуться. Ирэдил, заметив, что человечек собирает силы для удара, окружил себя зеркальной стеной, а Элиан, торжествующе рассмеялся. В паутину, раскинутую Мэлином хлынула мощь Ареда, заполняя его, сжигая изнутри. Так увеличительное стекло используют, чтобы разжечь огонь. Слишком много силы, больше, чем он мог безнаказанно пропустить через себя, она рвалась наружу, а он только усиливал этот поток, продолжая выкачивать и преобразовывать силу Семерых, уже не в состоянии остановиться. Мэлин рухнул на колени, его меч взорвался в руках, огненным шаром, обхватив и юношу, и закрытого щитом эльфа. Зеркала почернели, но выдержали. Пламя, прогорев, осыпалось на пол хрустящим пеплом, но Мэлин уже не видел этого. Он упал в темноту.

Драгоценный алмаз потускнел, грани искрошились, утратив безупречность. Алый камень едва тлел, потемнев до почти черного багрянца:

— Теперь я знаю, кто ты, Тварь. Я вернусь и уничтожу тебя.

— У тебя не хватит сил, раб Творца. Убирайся в свой лес.

— Твой хозяин не пройдет.

— Он уже прошел.

— Но не в мощи своей.

Ирэдил повернулся, и медленно вышел из зала. Элиан смотрел ему вслед, но не пытался остановить. Он слишком устал. Если бы не этот странный всеядный маг, Солнечный Клинок взял бы верх. А теперь оба слишком вымотаны, чтобы продолжать бой. Он выиграл драгоценное время. Когда Ирэдил осмелится вернуться, будет уже слишком поздно. Король усмехнулся: эльф недооценил смертного, за что и поплатился. Люди слабы, но непредсказуемы. Трусливы по природе своей, но проявляют необъяснимую отвагу, способны мыслить, но совершают безумные поступки. Этот смертный заплатил жизнью за свою дерзость, но обратил в победу неминуемое поражение. Элиан умеет быть благодарным — он не станет выяснять, кто этот маг, не будет наказывать его родных за покушение на короля. Пусть упокоится с миром. Позже он пришлет слуг забрать тело, а сейчас ему нужен отдых.

* * *

Тишину прорезал голос. Твердый, уверенный, странно знакомый. Голос звал обратно, настаивал столь властно, что Мэлин не смел сопротивляться. Он был бы рад подчиниться, но не мог, не было сил. Там, вдалеке, трепетал свет, голос приказывал встать и идти, но Мэлин не чувствовал своего тела. Как можно двигаться, если нет ни рук, ни ног? В темноте соткался женский силуэт. Женщина наклонилась к нему, протянула чашу с водой:

— Пей, — сказала она.

— Я не могу, — ответил он, — у меня нет рта, — и тут же осознал, что ошибается. Ведь если нет рта, то нельзя говорить, если нет ушей, то как же он слышит?

Она по-прежнему протягивала ему чашу:

— Пей, — настойчиво повторила женщина.

— Помоги, — попросил он, — напои меня.

— Нельзя. Ты должен сам. Пей, я могу предложить лишь трижды.

Вода была совсем рядом, он чувствовал ее прохладную свежесть. Нужно было только протянуть руку и поднести чашу к губам. Но он у него больше нет рук. Или есть? Медленно, невыносимо медленно сквозь темноту проступило очертание ладони. Пальцы сомкнулись на теплом дереве, пронесли чашу сквозь темноту, к губам. Он жадно вдохнул, сладкая ключевая вода смочила пересохшее горло, и в тот же миг темнота лопнула, сменившись светом, в первые мгновения болезненно ярким. Женщина и чаша существовали на самом деле. Он пил, не в силах оторваться, пока не осушил все до дна. Женщина забрала из его рук пустой сосуд и кивнула:

— С возвращением, Мэлин.

— Ты меня знаешь? Но я не узнаю тебя.

Она посмотрела на него, несколько недоуменно, потом повернулась к мужчине, стоявшему чуть поодаль:

— Он сгорел дотла. Даже не понимает, кто я.

Мэлин приподнялся на локтях, чтобы разглядеть ее собеседника. Высокий, сухопарый, остроносый, с пронзительным вымораживающим взглядом. На лбу выступил холодный липкий пот. Да, он знал этого человека, вернее, помнил:

— Ты Пес Хейнара.

— А ты Мэлин Эльотоно, колдун и слуга Ареда.

— Я никому не служу!

— Ты используешь его силу, значит — служишь. Проклятый ничего не дает задаром.

— Реймон, я же объясняла вам, этот юноша своего рода исключение из общего правила. Он свободный маг, вернее был таковым.

— Что значит "был"?! — Мэлина пробрала дрожь.

— А ты еще не понял? — Женщина говорила с искренним сочувствием, — Прислушайся. Что ты слышишь?

— Ничего, — медленно произнес Мэлин, начиная понимать, — ничего! — Выкрикнул он с отчаяньем.

— Ты сгорел. Так иногда случается с белыми сестрами. Запредельное усилие убивает саму способность чувствовать силу и брать ее из мира. Я смогла вернуть тебя, вернее, ты сумел вернуться. Но твоя магия мертва.

Мэлин догадался, кто эта женщина в синем платье. Но он ведь не белая ведьма, откуда магистру Илане знать, на что способен свободный маг! Все вернется на свои места, но это потом, сейчас важно другое. Мэлин сел, опираясь на стену, голова кружилась от слабости:

— Король! Он Тварь!

Только бы дознаватель поверил!

— Который из? — спокойно осведомилась Илана, но даже без магии он расслышал страх, спрятавшийся в ее голосе.

— Элиан, — и к удивлению Мэлина, дознаватель медленно кивнул.

— Я давно уже подозревал. И вы, госпожа магистр, без сомнения, тоже! Но молчали.

Илана пожала плечами:

— Есть такое древнее волшебство: пока что-то не сказано вслух, оно может не сбыться. Но стоит произнести, так и случится. Говорят же — "накликать беду". Я подозревала, особенно в свете пророчества Дейкар.

— Но боялись.

Ведьма легко согласилась:

— Я и сейчас боюсь. И вам советую. Потому что если король — Тварь, то кто же тогда принц?

Реймон упрямо сжал губы, а Илана продолжала:

— Орден Алеон не будет участвовать в этой войне, дознаватель. Мы служим жизни, а в любом сражении всегда будут погибшие. Мы уйдем из империи.

— Ты думаешь, что сможешь убежать от Него, ведьма? Что его остановят границы?

— Каждый делает то, что считает нужным. Ты сражаешься, я — сохраняю то, что мне доверил Эарнир. Если вы победите — мы вернемся и продолжим служение. Если проиграете — обречены будут все.

Илана повернулась и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мэлин только теперь заметил, что они находятся в том же самом зале, где был поединок, но без магического зрения он не видел никаких следов — разве что отпечатки сапог на пыльном полу. Дознаватель протянул ему руку:

— Вставай, здесь нельзя оставаться.

Мэлин поднялся, держась за стенку, не приняв помощь:

— Дождался своего часа? Наконец-то завершишь, что начал — отправишь меня на костер.

— Не отправлю, — спокойно ответил Реймон, — Ты и в самом деле не служишь Ареду.

— Только что ты был уверен в обратном. С чего вдруг передумал?

— Ты не стал бы выдавать своего хозяина.

— И что теперь?

— Ничего. Вернешься в Инванос.

— Так вы знали?

— Разумеется. Но министр поручился за твое благоразумие. А я отправлюсь в Филест. Если эльфы пришли в этот мир, чтобы избавить его от скверны Ареда, то сейчас самое время этим заняться.

Мэлин покачал головой:

— Бесполезно. Ирэдилу сейчас Тварь не по силам. Они примерно равны, но оба сильно потратились. Теперь будут долго собирать силы, что один, что второй. У вас есть время придумать что-то действительно интересное, если и впрямь хотите потягаться с Аредом.

* * *

Дорога назад заняла целую вечность. Он так еще и не встал на ноги, а повозка тащилась медленнее пешехода, поднимая кучу пыли в сухую погоду и залипая в грязи во время дождя. Мэлин много спал, мало ел, все вокруг казалось размытым, утратившим резкость. Вместе с магией из мира ушли все краски и оттенки. Неужели до конца своих дней он обречен на унылую серость?

Слуги внесли его в дом, осторожно уложили на кровать. Он провалился в сон, проснулся уже вечером, когда в камине горел огонь. Далара сидела на постели, накрыв его руку своей узкой ладонью:

— Вот видишь, я же говорил, что вернусь.

Она кивнула:

— Тебе не стоило уходить только для того, чтобы доказать мне, что ты вернешься.

— Я потерял силу, ты знаешь? Илана сказала: "выгорел дотла".

— Илана глупа. Не беспокойся, все вернется. Со временем. Ты всегда останешься тем, кем родился.

— Ты так надежно перепутала нити, что Проклятый напару с Творцом не в состоянии разорвать, Плетельщица. Придется нам и дальше терпеть друг друга.

Он поправлялся медленно, поначалу не было сил даже сидеть, и Мэлин проводил все время в кровати, обложившись подушками, смотрел в окно. Ничего не болело, просто каждое движение требовало огромных усилий и казалось бессмысленным. Весна вспыхнула и опала лепестками жасмина и сирени, лето выдалось жаркое, снова будет засуха. Инваносу нехватка воды не угрожала — Эльвин еще пять лет назад покрыл все графство хитрой системой каналов и плотин, спасавшей и от палящего солнца, и от наводнений. Но в центральных провинциях и на Севере опять будут голодать.

Мэлин уже достаточно окреп, чтобы ранним утром, пока еще держалась утренняя прохлада, выходить в сад, но стоило солнцу выкатиться в зенит — возвращался в дом. Слабость тела его не беспокоила, он знал, что скоро полностью оправится и с каждым днем чувствовал себя пусть ненамного, но лучше. Но потеря магической силы пугала — он словно одновременно ослеп, оглох и утратил способность чувствовать. Если простые смертные видят окружающий мир именно так, в тусклой удушливой дымке, то он должен быть благодарен Даларе за проклятый дар Аэллинов.

Плетельщица обещала, что сила вернется, что он должен запастись терпением, но каждый новый день унылого существования казался бесконечным. И только Ларион мог развеять тоску, охватившую его любимого дядю. Стоило мальчику появиться, и тусклый мир становился немного ярче, а ватная глухота не так давила на уши. Ларион словно понимал, насколько необходим сейчас Мэлину, и проводил с ним все свободное время, забросив любимые занятия. Далара же, напротив, избегала молодого мага. Они встречались только вечером, когда Ларион уже спал, а Мэлин, по старой привычке, сидел у очага. Обычно они молчали, обмениваясь изредка ничего не означающими фразами, но сегодня Мэлин вдруг сказал задумчиво, глядя в огонь:

— Наверное, надо рассказать Эльвину, что Тварь пришла в мир и грядет Аред. Он должен знать, чтобы подготовиться.

— Подготовиться к чему? — необычно холодным тоном осведомилась эльфийка.

— К концу времен, или как там в "Книге Семерых"? Пока что все сходится — Тварь пришла, у нее власть, старые обычаи рушатся, мир отторгает новые порядки — засухи, голод, скоро начнутся болезни, наводнения, землетрясения, а потом Он придет в своей Мощи, и случится последняя битва.

Далара сухо кивнула:

— Да, я читала. И ты в это веришь? Книги, особенно священные книги, пишут победители. Семеро победили в той войне.

— Я видел эту Тварь. И едва уцелел. Он по-настоящему страшен.

— И это говоришь ты, единственный из живущих, способный смотреть своими глазами на любую силу! Тоже мне, свободный маг! Какой смысл в свободе, если ты не осмеливаешься ею воспользоваться?! Тебе рассказали в детстве сказку, и ты до сих пор ей веришь!

— Я как раз верю своим глазам, — но уверенности в голосе поубавилось. Да, Элиан-Тварь был ужасен, но его старший брат, возлюбленное орудие Творца, не уступал младшему. Далара тут же заметила его колебания:

— Аред — сила Познания, бог ученых и мастеров, книжников и целителей, тех, кто идет вперед, пишет трактаты и создает лекарства, открывает новые земли и ставит законы мирозданья на службу людям. Те, кто служат Семерым, способны лишь сохранять, но не создавать новое.

— А, так жертвоприношения — это новое слово в науке! А я-то думал, это давно забытое старое мракобесие!

— Аред никогда не требовал жертв от смертных. Никто ведь не обвиняет Эарнира в том, что он создал виноградную лозу, хотя тысячи людей гибнут от неумеренного пьянства!

— А как же пророчества? Как только король пришел к власти, все вокруг разваливается! Новшество за новшеством, а людям есть нечего! Все как предсказано.

— Мэлин, ну ты же не деревенская бабка-кликуша! Всегда, во все времена случались неурожаи, черная напасть, падежи скота и извержения вулканов. И всякий раз обязательно находилось пророчество, которое это несчастье предвещало. Но вспоминали про него уже после беды!

Далара разозлилась не на шутку, похоже, этот разговор задел в ней больную струнку. Мэлину не нужна была магия, чтобы чувствовать и ее гнев, и досаду, и некоторую растерянность. Он долго молчал, обдумывая, потом негромко заметил:

— Твоему созданию все равно, чьей силой будет заполнен мир: Семерых, или Ареда. Ты соединила несовместимое. Но мир остался прежним, черно-белым. В нем есть место или для Семерых, или для Ареда. Каков мир при Семерых, мы знаем, плох он или хорош, но в нем можно жить. А если Аред победит и действительно окажется злом из преданий? Что тогда?

— Ты не можешь этого знать заранее.

— Не могу. Но если все начнется заново, с чистого листа, в этом дивном новом мире выживут двое — твой сын и я.

Отблеск из очага упал на лицо бледное лицо эльфийки:

— Я думала, что у меня будет больше времени. Что мир и дальше пребудет неизменным, и единственное, что можно сделать — это изменить смертных. Но если все вокруг рушится, никто не сможет предсказать исход. Ни ты, ни я, ни давно умершие пророки, — она усмехнулась вдруг и задумчиво продолжила, — когда-то давно я знала одного... нет, не человека, но без сомнения, разумное создание. Он смог бы просчитать, что нас ждет. Но он мертв. А у нас с тобой, как сказал бы он: "Недостаточно данных".

— И что ты предлагаешь?

— Ждать, — Далара пожала плечами, — это не наша война.

Она оглянулась и возмущенно вскрикнула:

— Ларион! Ты давно должен быть в постели! Что ты здесь делаешь?

— Я слушал, — тихо ответил мальчик. Он стоял, босой, в одной рубашке, в дверном проеме. В полумраке его волосы казались медным шлемом старинной работы — из тех, что плотно облегали голову и закрывали лоб сплошной пластиной, а сзади спадали на плечи мелкой чешуёй. В глазах отражалось пламя, на лбу прорезалась упрямая поперечная морщина, — ты ошибаешься, мама. Так не бывает, чтобы война оказалась чужой, — он говорил негромко, с горькой уверенностью в голосе, столь неуместной в маленьком ребенке, — когда придет Его время, каждому придется решать.

— Ларион, пойдем, я отведу тебя в кровать и посижу с тобой, пока ты не заснешь, — Мэлин обнял племянника за плечи и увел из комнаты. Далара придвинулась ближе к огню. Ей внезапно стало очень холодно.

20

Маленькая победоносная война — заветная мечта любого полководца. Въехать в покоренную столицу — рыжий конь, алый плюмаж на шлеме, алый плащ за плечами, флаги, трубы, барабаны, рыдающие девы. И ключи от города на алой подушке, мокрой от слез. К сожалению, империя давно уже воевала только с варварами, а у них не было даже городов, что уж говорить о столицах. Ланлосс Айрэ, правда, в правление Энриссы Златовласой захватил Свейсельские Острова, но обошелся без торжественных парадов, да и столицы у островитян как таковой не было, хоть и не дикари. Меняли каждые пять лет, а то в древности даже до драки доходило, какой город главным считать.

А Ладона-чаровница, столичный град Ландии, белая лебедь, славилась на весь мир красотой волшебной. Высокие дома из светлого дерева, сплошь изукрашенные резьбой, диковинные птицы-флюгера на остроконечных крышах, круглые окна с цветными стеклами, в солнечные дни переливающиеся всеми красками радуги. Из камня строили только храмы Семерых, но и для них привозили из соседнего Айона светлый, чуть желтоватый песчаник, а мастера-камнерезы покрывали плиты искусной резьбой, окружая символы Семерых воздушным узором. Хвосты птиц переплетались с ветвями плюща и сосновыми иглами, звезды водили хороводы вокруг солнца и луны, лилии раскрывали лепестки, на листьях папоротника расцветали ломкие цветочные снежинки.

Вдоль мостовых строили деревянные настилы для пешеходов, каждую весну меняли подгнившие доски. Перезимовавшие темнели, новые радовали взгляд цыплячьей желтизной, и настил превращался в подобие огромной доски для клеточного боя.

У прекрасного города был только один враг: беспощадный, неодолимый — огонь. В старые времена столица трижды выгорала дотла и восставала из пепла еще краше, пока, наконец, государыня Ольна, триста лет тому назад, не договорилась с магами Дейкар. Те зачаровали Ладону, защитив деревянный город от пожаров. Чем с ними расплатилась государыня, никто не знал, слухи ходили разные. Но заклятье оказалось несокрушимым, даже сейчас, когда орден Дейкар пал жертвой королевского гнева, город по-прежнему был под надежной защитой.

Сотни лет ни Ладона, ни Ландия не знали войны. С варварами страна не граничила, а империя никогда, даже в годы стремительного роста за счет окружающих племен, не пыталась захватить соседку. С годами стало как-то само собой разумеющимся, что с Ландией следует жить в мире. Объясняли это тем, что там, как и в империи, правит женщина, а женской власти свойственна мягкость и доброжелательность, так что можно их не опасаться, а дружить и торговать к общей выгоде.

И только высокие советники знали, что Ландию оставили в покое по требованию белых ведьм. Белые сестры перенесли главную резиденцию в Сурем не так давно, и четырех веков не минуло, а до того магистр и казна ордена находились в Ландии. В те времена среди советниц государыни обязательно была белая ведьма, и к ее советам прислушивались весьма внимательно. Закон, отдававший ордену девочек, наделенных силой, приняли в Ландии куда раньше, чем в империи. Белые ведьмы перебрались в Сурем, но традиция жить в мире с покрытой лесами соседкой сохранилась. Потому известие о войне грянуло как гром с ясного неба.

Все случилось в мановение ока: вот только что отправили восвояси сватов, и не успели те вернуться с отказом, как король произнес гневную речь, Высокий Совет единогласно одобрил королевское решение, даже магистр Илана не стала спорить, только сморщилась, словно у нее больной зуб от ключевой воды заныл. Хранитель был против, но пока набирался смелости возразить королю, сам не понял, как произнес речь в пользу предстоящей кампании. Бургомистр жаждал самолично оправиться защищать королевскую честь и достоинство, понимал, старый жук, что в этом году без войны хлеба не будет. Военачальник Тейвор аж из мундира от счастья чуть не выпрыгнул прямо на заседании Совета, когда даже министр Чанг согласился, что в сложившихся условиях война с Ландией не только неизбежна, но и необходима.

А дальше завертелся маховик, потянулись к границе обозы, в Суэрсене погрузили на корабли бомбарды, на купцов посыпались заказы. Собирались не как на войну, а как на парад — для конницы пошили новую форму, белоснежные мундиры, золотые галуны, алый плюмаж на легких шлемах и блестящие кирасы, украшенные медным солнцем. Лошадям справили новые попоны, в тон. Даже телеги в обозах покрасили в белый цвет! Ходили слухи, что солдат заставят носить золотистые парики, сзади в хвостик завязанные, чтобы не щеголяли разномастными вихрами кто во что горазд, но обошлось.

Береговому братству приказано было патрулировать берега Ландии, чтобы ни один корабль не ушел. Тейвор боялся, что государыня покинет обреченную страну. На корабли поставили новые бомбарды, специально отлитые для морских сражений. Но до боя дело не дошло, военных кораблей у Ландии не было, а торговые ладьи держались на приколе, и носа не смели высунуть на большую воду, как только завидели на горизонте имперские корабли.

Конница рассекала Ландию заточенным клинком, стремительно, не отвлекаясь на мелкие стычки. Тейвор понимал, что для победы ему необходимо захватить столицу и государыню Ирию. Никакого войска не хватит, чтобы гоняться по лесам за недовольными крестьянами. О недобитках пусть голова у того несчастного болит, что сюда наместником поставят, а военачальнику нужна чистая красивая победа.

Понимал это и старший воевода, возглавлявший дружину государыни, а в военное время, чего уже сотни лет не случалось, и народное ополчение. Потому в бой не ввязывался, стягивал все силы к Ладоне, защищать дворец. Хоть и видел уже — бесполезно. Раз государыня отказывается бежать, то можно хоть сегодня сдаваться на милость победителя. Даже если чудо случится, и плохо обученные крестьяне вкупе с малочисленной конной дружиной справятся с первой волной захватчиков, империя их измором возьмет. Им новых солдат брать неоткуда, а у короля Элиана подданных много, вон, даже прокормить всех не в состоянии, на разбой посылает, соседей грабить. Подтянутся пешие отряды, подвезут новые бомбарды, одного залпа хватит, чтобы разнести деревянные стены в щепки.

Не выдержал он даже, спросил государыню, чего ради они насмерть стоять собираются, если все равно обречены? А она и отвечает, что ради чести. Мол, эльф свою честь в этой битве потеряет, хоть и победит, а они проиграют, да останутся в летописях для потомков примером, как достойно жить и умирать следует. А Семеро все видят, хоть и не вмешиваются в дела земные, и рано или поздно Элиан за разбой ответит, не перед людьми, так перед Творцом.

* * *

Ночь выдалась безлунная, беспросветно темная. Даже звезды спрятались за облаками. Всю неделю накрапывал унылый серый дождь, обычный для этого времени года. Отсырели драпировки на окнах и шерстяные плащи воинов. Государыня сидела у самого очага, ноги укутала одеялом, на плечи накинула теплый платок, в кубке дымилась медовая сыта, и все равно она не могла согреться. От сырого холода, сковавшего спину, не спасали ни огонь, ни теплая одежда, ни горячее питье. Страх — вот что было подлинной причиной охватившей ее дрожи, а от этого холода может спасти только надежда. Но надеяться было глупо.

Неделю шел дождь, и неделю вражеское войско стояло под стенами ее дворца. Словно небо оплакивало Ладону вместе с государыней. Только в отличие от небес, ей нельзя было дать волю слезам. Лишь ночью, сжав зубами подушку, тихо, чтобы не услышали девушки-прислужницы. Государыня не плачет и не ведает страха. А что холодно — так это такое унылое выдалось лето.

Ирия пригубила горячий напиток и отставила кубок — медовый настой туманил голову, а она не могла себе этого позволить. Высокая светловолосая женщина подошла и забрала кубок:

— Я сварила вам карнэ, государыня. Этой ночью все равно не придется спать, — подол ее черного траурного платья легко шелестел по деревянным половицам.

Риэста, хоть и прожила большую часть жизни в Виастро, карнэ заваривала по кавднскому обычаю, как принято в портовых городах, где она выросла. От пряной горечи свело скулы, но второй глоток пошел легче, а после третьего Ирия перестала замечать горький вкус, и маленькая чашка быстро опустела. В Ландии карнэ пили редко, а варили и вовсе по-своему — измельчали сухую траву в порошок, заваривали горячим козьим молоком и сдабривали медом.

Заезжие купцы из Кавдна только руки к небесам возводили при виде столь вопиющего непотребства! А дедушка нынешнего Владетеля даже запретил продавать благородный напиток этим варварам! После его смерти про запрет благополучно забыли, но при случае не забывали возмутиться, а в порту в тавернах, где варили карнэ по южному обычаю, вешали специальный знак — перечеркнутую крестом кисточку для взбивания в пену травяного порошка.

Ирия встала и подошла к окну — внизу багряными сполохами колыхались на ветру отблески факелов. Она задернула занавесь и обернулась к Риэсте:

— Они готовятся атаковать.

Женщина кивнула:

— Да, я видела. Утром подошло подкрепление.

Ирия вздохнула — сегодня утром воевода предпринял последнюю отчаянную попытку уговорить ее покинуть обреченный дворец. Морской путь перекрыли, но можно было прокрасться в Айон по суше, а уже оттуда уплыть на Острова, или скрыться у варваров. Она снова отказалась, но приказала вывести подземным ходом своих прислужниц. Девушки рыдали, однако возражать государыне не посмели. И только Риэста отказалась уйти. Лорд Айвор представил Ирии свою тётю вскоре после злополучного сватовства. Уже было понятно, что грядет война, семье покойного графа Виастро было опасно оставаться в обреченной Ландии. Вдову Вильена с детьми Айвор переправил назад в империю, в Инванос — Эльвин обещал им защиту, но Риэста отказалась возвращаться. Она покачала головой, улыбнулась племяннику и спокойно объяснила: "Я устала бегать, Айвор. Там ничего не осталось, только воспоминания, а здесь хотя бы есть море. Холодное, неласковое, но я рада и такому".

С началом военных действий бывший посол перебрался во дворец, оставаться одной в пустом особняке было небезопасно. Айвор попросил у государыни место в свите для своей родственницы, и она была только рада, что согласилась. Риэста распространяла вокруг себя прохладное, невозмутимое спокойствие, действовавшее на перепуганных девушек-прислужниц лучше любого успокоительного отвара. Ни страха, ни обреченности, ни гнева. Словно и не стояли под стенами враги, словно не она только что потеряла все то, что им лишь предстоит потерять. Видя Риэсту, Ирия словно заглядывала в свое будущее, но странным образом это успокаивало, отгоняло на мгновение липкий холодный страх.

Айвор приходил каждый день, и самый строгий блюститель старинных обычаев не нашел бы в том ничего дурного — племянник навещает вдовую тетушку. Было теперь, правда, не до песен, он появлялся вечером, отстояв свое на стенах, наравне с рядовыми дружинниками, и от усталости чуть не падал. Но поймав ее взгляд, все равно брал в руки лютню и играл что-то освежающе легкое, словно весенний морской бриз, ворвавшийся в раскрытое окно после долгой зимы.

Они почти не разговаривали, так, обменивались парой фраз, а потом молчали, глядя друг на друга, понимая, что слова им в сущности и ни к чему. Риэста поднималась, неслышно выходила из комнаты, они оставались вдвоем. Он подвигался ближе, садился у ее ног, возле очага, и они продолжали молчать. Ее рука опускалась ему на голову, пальцы перебирали волосы. В камине догорал огонь, и они расходились, а вечером он снова приходил в ее горницу. В эти вечерние часы Ирия забывала, что под стенами дворца стоит вражеское войско, а впереди только боль и унижение, она была счастлива и благодарила судьбу за нежданный подарок, за еще один вечер, еще одну мелодию, еще один взгляд.

Сегодня вечером он опаздывал, вечерняя стража сменилась уже два часа назад, а его все не было. Ирия посмотрела на Риэсту, и вдруг сказала задумчиво, словно сама себе:

— Это все не имеет смысла. Нужно сдаться, пока они не начали штурмовать. Хватит смертей.

Риэста улыбнулась чуть заметно — слегка приподнялись кончики губ — и возразила:

— Если идешь — то нужно идти до конца. Остановишься на полдороги и лишишь всякого смысла ту часть пути, что уже пройдена. Мой брат, мой муж, мой сын — они сами выбрали свою судьбу. Я любила их, и отдала бы все, чтобы уберечь от беды. Но когда решение уже принято, менять его поздно, даже ради спасения жизни.

Ирия покачала головой:

— Люди умирают по моему приказу. Лишаются жизни ради моей чести. Разве это равноценный размен?

— И это тоже их выбор.

Спор прервал Айвор. Он вошел в комнату, поклонился Ирии и протянул ей руку:

— Не могли бы вы пройти со мной, государыня? Здесь недалеко.

Ирия удивилась, но последовала за ним. Они прошли по коридору, свернули налево и поднялись по лестнице в дворцовую часовню Эарнира. Айвор распахнул дверь и пропустил женщину вперед. В часовне оказалось неожиданно многолюдно — судя по разноцветным робам, там собрались служители всех семерых богов. Она все еще не понимала, зачем Айвор привел ее сюда, когда бывший посол опустился на колено и сказал:

— Закон запрещает правительнице брать в мужья иноземца, но я присягнул вам и стал одним из ваших воинов, а времени у нас не осталось. И я прошу вас, государыня, избрать меня в мужья.

У Ирии перехватило дыхание — он привел сюда жрецов, уговорил их совершить обряд. Даже нашел способ обойти закон, словно это все еще имело значение! Кто сказал что не сбудется и не суждено? Она рассмеялась, звонко, торжествующе и протянула к нему руки, поднимая с колен:

— Воин Айвор, я, Ирия, государыня Ландии, выбираю тебя в мужья! Пусть Семеро скрепят и благословят наш союз!

Пускай их брак продлится одну неполную ночь, пусть утром будет то, что будет! Страх ушел, прихватив с собой сомнения и горечь. Теперь она знает, ради чего завтра прольется кровь, для чего стоило не сдаваться. Но здесь и сейчас она будет счастлива, вопреки всему.

В маленькой часовне не было места, чтобы поставить семь алтарей, пришлось семь раз обойти вокруг алтаря Эарнира. Жрец Келиана произнес завершающие обряд слова: "До грани смерти!". И все семеро, грянули хором: "Заключается ваш брак!". Смерть совсем рядом, она притаилась за дверью, но подождет до утра, а сейчас жрецы, поклонившись государыне и ее избраннику, уходят. Молодожены остаются одни, и Айвор смешно разводит руками:

— А вот белую ведьму я не нашел. Дворцовая сбежала еще до начала осады, говорят, что и в городе ни одной не осталось, — но она обвивает его шею руками и прижимается к губам, затаив дыхание. Они выходят из часовни, пятясь, не в силах оторваться друг от друга, добираются до ее покоев. На столике возле ложа горит свеча, в кувшине срезанные заботливой рукой зеленые ветки, символ Эарнира. Разогнав на минуту облака, заглядывает в окно любопытная Луна и мерцает в досаде. Она тысячи раз видала этот извечный танец любви между мужчиной и женщиной. А эти двое — новички, двигаются осторожно, неловко, но нежно. Мужчина боится навредить, женщина негромко стонет, подаваясь ему навстречу. Не стоит их смущать, и Луна прячется за облако, облив на прощанье два тела молочным цветом.

* * *

Военачальнику Тейвору не досталось ни торжественного парада по улицам поверженной столицы, ни вражеских знамен, ни блестящих трофеев. И ключ от городских ворот на алой подушке так и остался мечтой — все семь ворот в деревянной стене, окружавшей старую часть Ладоны, запирались на брусья. Единственное, что он обрел, завершив стремительный захват Ландии — так это новый повод для головной боли.

Выросший в заболоченном Тейворе, граф с детства не доверял воде. Дождь в его родных краях падал с неба десять месяцев из двенадцати, превращая дороги в непролазную грязь. Посевы сгнивали на корню, реки разливались по весне мутными потоками и сносили жалкие крестьянские хижины, а в озерах водилась нечисть, кравшая младенцев прямо из люлек. Он предпочел бы потратить на обратную дорогу больше времени, лишь бы избежать морского путешествия, но король требовал доставить невесту принца в Сурем как можно скорее, и военачальнику пришлось положиться на волю волн и ветра, что заставляло его нервничать в течение дня и лишало сна по ночам.

Затем капитан настоятельно порекомендовал плыть не в ближайший Айон, а сделать крюк и причалить в Квэ-Эро, и поразмыслив, Тейвор согласился, хоть это и означало дополнительные две недели пути. Но бывший имперский посол в Ландии, а ныне государственный изменник, оказался сыном герцога Айона, и было бы неразумно испытывать терпение морского лорда видом обреченного сына в кандалах.

Но лорд Айвор был лишь малой частью проблемы, вставшей перед военачальником, хотя из-за него Тейвору и пришлось сражаться с морской болезнью лишние четырнадцать дней. Куда больше хлопот причинила государыня. Обращаться с ней следовало со всем возможным почтением и при этом охранять неукоснительно. Выполнить оба этих распоряжения оказалось выше человеческих сил. В первый же вечер почетная гостья, с помощью прислужницы ускользнула от стражи, сославшись на женское недомогание, и бросилась за борт. Вахтенный услышал шум и прыгнул следом.

Государыню спасли, но на этом несчастья Тейвора не закончились. На следующий день пленница отказалась есть. Уговоры не помогали, кормить насильно военачальник не решался — воронка в горло мало походила на "все возможное почтение". Ирия, в белом платье с высоким воротником, лежала на кушетке, под круглым оконцем, сквозь которое в каюту врывался морской ветер. Ее прислужница, высокая женщина в черном, сидела рядом, держала государыню за руку, но даже и не пыталась накормить. Молча ожидала конца, словно Келиана Неотвратимая, женская ипостась бога Смерти.

От равнодушного взгляда светловолосой служанки у Тейвора мурашки бежали по коже, а лицо женщины казалось смутно знакомым. Где-то он уже видел раньше эти безупречной лепки скулы и изящно выгнутые брови, слишком темные для блондинки, только не мог вспомнить. Но он все равно попытался воззвать к здравому смыслу — неужели она отправилась следом за своей госпожой лишь для того, чтобы наблюдать, как та медленно гаснет?!

Женщина рассмеялась, холодно, негромко:

— Вы убивали по приказу своего короля, Тейвор. Так и не став военачальником, превратились в палача. Но убить намного проще, чем заставить жить. Первым умением вы овладели в совершенстве, а во втором — бессильны. Если государыня решила умереть — она умрет. Я не стану мешать, — и она вернулась в каюту, оставив Тейвора стоять под дверью.

Военачальник в отчаянии посмотрел на охранника, невозмутимо глядевшего прямо перед собой. Государыню теперь охраняли днем и ночью, ни на минуту не оставляя без присмотра, но чего будут стоить все эти усилия, если в столицу он доставит иссохшее тело?! Он поднялся на корму, подальше от свидетеля своего бессилия, вцепился в холодное мокрое дерево. От одного вида бьющихся о корпус корабля волн в горле встал ком, но в спертом воздухе каюты тошнота только усиливалась, и Тейвор продолжал стоять, втягивая в пересохшее горло влажный соленый воздух.

За его спиной раздалось вежливое покашливание и за плечом появился высокий силуэт:

— Я могу вам чем-нибудь помочь, военачальник?

Эйрон, сторожевой пес министра государственного спокойствия. Сам Чанг по состоянию здоровья не смог лично отравить Тейвору поход, так приставил к военачальнику соглядатая. И до того нагло, что он даже не нашел, как отказать — так прямо и сказал, что сам уже слишком стар, а хочет все узнавать из первых рук и доверяет лейтенанту, как самому себе! Тейвор не успел даже сообразить, о чем его просят, как Эйрон оказался среди его людей. С этого момента у военачальника выросла вторая тень. Лейтенант следовал за ним днем и ночью, надо отдать должное — ни во что не вмешивался, но Тейвор чувствовал себя, как бабочка, накрытая стеклянным колпаком. Впрочем, этим вечером горе-победитель впал в такое отчаянье, что обратился бы за помощью к кому угодно:

— Она не ест. Ну не могу же я ее силой кормить!

Эйрон пожал плечами и с совершенно чанговской интонацией ответил:

— Если необходимо, то пришлось бы и силой, но можно обойтись без этого. Позвольте мне поговорить с государыней наедине, и к ней сразу же вернется аппетит.

Тейвор раздраженно хмыкнул:

— О, да! Вы знаете волшебное слово!

Лейтенант кивнул, сохраняя убийственную серьезность:

— Знаю, — и не стал углубляться в детали. Но в невозмутимом взгляде молодого человека Тейвор без труда прочитал: "и ты бы тоже знал, если бы подумал, как следует". Однако на этот раз военачальнику было не до состязания с незримо присутствующим министром — государыня таяла на глазах, и он махнул рукой:

— Хорошо, я позволю вам с ней поговорить без свидетелей. Не знаю, правда, согласится ли она отправить прочь служанку.

— О, — Эйрон улыбнулся, — служанка нам не помеха, скорее наоборот, — и снова Тейвор почувствовал, что упустил из виду что-то немаловажное. И когда этот проныра-лейтенант успел набраться тайного знания, если он ни на шаг не отходил от военачальника всю кампанию?!

Все случилось так, как Эйрон и обещал: несколько слов почти что на ухо государыне. Сквозь стекло Тейвор видел, как побелело ее и без того белое лицо, но не слышал, о чем они говорят. Ирия взмахнула рукой, словно отгоняя страшный призрак, а лейтенант снова наклонился и добавил что-то, на этот раз громче. Женщина медленно опустила голову, лейтенант поклонился и вышел из каюты:

— Все улажено, она будет есть, только не переусердствуйте на радостях. Успеете еще откормить до Квэ-Эро.

А в каюте Ирия плакала, беззвучно, с неподвижным лицом, только по щекам текли слезы. Риэста гладила ее по голове, как маленькую девочку, и с ложки кормила теплым бульоном, отогнав в дальний угол счастливого лекаря. А потом, когда солнце скрылось за горизонтом, и луна выстелила переливающуюся серебром дорожку на морской глади, Ирия слабым, срывающимся голосом спрашивала:

— Я не должна была, да? Но этот человек обещал уморить Айвора голодом, если я не начну есть.

Риэста укрыла свою подопечную одеялом и закрыла ставенки, преграждая путь ночному холоду:

— Вы всегда успеете умереть, это нетрудно. Выжить куда сложнее, — она задула лампу.

Не сказать всей правды ведь не означает солгать? Если государыня не понимает, что лучше умереть от голода, чем хлебнуть сполна королевского правосудия, пусть проведет несколько недель в горькой, но все равно счастливой иллюзии, что ценой чести она спасла жизнь любимому. Риэста промолчит. А что до Айвора — так он упустил свой шанс, не погибнув в бою. Ему она ничем не может помочь. А ей обреченный родич сделал прощальный подарок — они плывут в Квэ-Эро вместо Айона, и теперь она увидит напоследок дочь и родной берег.

Риэста надеялась, что несмотря на все потери последних лет, Тэйрин счастлива. Теплое море смывает все невзгоды, в Квэ-Эро невозможно быть несчастным, если в твоих жилах течет кровь Эльотоно. А затем она последует за Ирией в Сурем, и что случится дальше легко предугадать.

* * *

Риэста стояла у борта и не узнавала знакомую гавань: зубчатой стеной возвышалась крепость, отгораживая город от моря. Там, где раньше шумел портовый рынок, теперь щерились жерла бомбард. На рейде стояли три каравеллы, большие, пятимачтовые. Корабли проводили будущую королеву торжественными залпами из всех орудий, окутавшись облаками сизого дыма. "Опять бомбарды, — подумала она с отчаяньем, — везде сталь и смерть, они захватили даже море!"

Их встретил небольшой отряд гвардейцев, закрытую коляску подали прямо к сходням. Государыне помогли спуститься, она все еще была слишком слаба. Риэста приподняла занавеску — их везли в сторону, противоположную от города, в горы. Они долго петляли по узкой каменистой дороге, несколько раз карета останавливалась, и женщин на руках переносили через горные ручьи, а потом накинув гати, перетаскивали громоздкую повозку. Военачальник со своими людьми ехали верхом.

На середине пути Риэста догадалась, куда они направляются — "Поющий шиповник", заброшенная усадьба. Она пару раз бывала там в детстве — бухта, в которой расположился заросший колючим кустарником дом, славилась на все побережье мягким золотым песком, ласковым, словно шелковая ткань, он согревал, но даже в самую сильную жару не обжигал кожу.

Говорили, что песок этот, если зарыться и посидеть пару часов, целебный — от кожных разных недугов, а еще по женской части не хуже белой ведьмы помогает, и уж точно — дешевле. Но особого наплыва страждущих не наблюдалось, больно далеко от города было заветное место, да и дорога через горы. Саму Риэсту, еще совсем маленькую девочку, возил туда брат, посадив перед собой на лошадь. Именно там, на мелководье, в прозрачной бархатно-теплой воде она впервые поплыла, оторвавшись от дна.

Тэйрин писала матери, в первый год своей жизни в Квэ-Эро, что герцог восстановил старую усадьбу. Во дворец государыню везти побоялись —

Хотят, должно быть, доставить в Сурем тайно. Риэста не понимала, зачем королю вообще понадобилась Ирия. Неужели они все еще собираются сыграть эту шутовскую свадьбу?! Кого теперь обманешь нелепым браком с мальчишкой, если уже отгремела война, да и зачем притворство? Перед кем Элиану оправдываться, кто посмеет возмутиться?

Ландия принадлежит королю, Ирии самое время умереть, да лучше при свидетелях, а то потом от самозванок не отобьешься. Но Тейвор дрожал над государыней, как над вазой из островного стекла. И везли ее, хоть и под охраной, но со всеми удобствами, а не в цепях в трюме. Жаль, она не увидит, как король будет выкручиваться, вернее, что придумает господин министр государственного спокойствия на этот раз. Невеста ведь жениха оскорбила так, что только кровью смыть можно, замуж идти отказалась! И что же, обо всем забудут и отправятся к алтарям? За что же тогда воевали? Жить в мире, значит, нельзя, а в одну постель лечь — можно?

Впрочем, до постели дело не дойдет. Как только брак заключат, Ирию постигнет самая опасная во дворце болезнь — осложнение после простуды. И безутешный вдовец, не успев стать мужем, унаследует владения супруги. Но на посмешище себя король выставит, настояв на обряде — это какой у него наследник уродился, что невесту под венец огнем и мечом загонять приходится?!

Жаль, она этого уже не увидит. Слишком много в роду у Риэсты Старнис, урожденной Эльотоно, мятежников, чтобы ей позволили жить. Недаром ведь Элиан возродил старые доимперские кодексы — за одного виновного теперь весь род под корень, до седьмого колена. Так глядишь, год за годом, мятеж за мятежом, и дворян в империи не останется. Уж не к этому ли его эльфийское величество стремится? Ему нужны рабы, а не вассалы.

Женщин проводили в спальню, измученная дорогой государыня сразу же уснула, а Риэста вышла в коридор, хотела спуститься к воде, но стражник, здоровенный детина в цветах герцога, преградил дорогу:

— Не велено, госпожа. Сказали из комнаты не выходить.

Однако прежде, чем Риэста успела вернуться, раздался знакомый голос, которого она не слышала вот уже скоро восемь лет как:

— Я хочу поговорить с ней, Артон, мы прогуляемся по берегу и вернемся до третьей стражи.

Охранник переступил с ноги на ногу, но не посмел возразить герцогине и отошел в сторону, освободив путь к лестнице. Женщины спустились вниз. У самой кромки воды не сговариваясь, одновременно скинули на плотный влажный песок туфли. Побрели вдоль берега, по щиколотку в теплой, почти неподвижной воде. Стоял штиль, по поверхности воды едва заметно пробегала рябь, отливая тусклым серебром. Дом остался позади, силуэт терялся в темноте, только горели теплым желтым светом прорези окон — этой ночью в коридорах оставили факелы.

— Оно такое, как ты рассказывала, мама. Живое и разговаривает. Я как будто всегда знала его язык, даже когда жила дома, только не помнила. А как только увидела в первый раз — память проснулась, — Тэйрин уткнулась в плечо матери, совсем как в детстве, и вдохнула родной запах.

— Но ты все равно несчастна, — грустно отозвалась Риэста. Ей не нужно было видеть лицо Тэйрин, достаточно было услышать ее голос, чтобы понять — письма лгали.

— Я была счастлива, первый год. Я только теперь понимаю, какие же мы тогда были счастливые. А потом все обрушилось, в один день.

— Так бывает, — кивнула Риэста. Ее мир тоже обрушился в один миг, когда она оказалась в спальне наедине со своим первым мужем и поняла, что это — теперь навсегда. А потом ее мир рухнул второй раз, когда на площади прогремели барабаны, возвещая казнь. И третий, последний, когда Эльвин, опустив невидящий взгляд, передавал последние слова Вэрда. Мир на удивление непрочное сооружение, его слишком легко разрушить и почти невозможно собрать заново. Она дважды возводила стены на новом месте, в третий раз уже нет ни сил, ни желания пытаться. Но Тэйрин молода, она справится.

— Знаешь, у варваров есть поговорка — "лошадь сдохла — слезь".

— Знаю. Но он любит меня. А я его жена, у нас сын. Я должна...

Риэста перебила дочь:

— Никогда ничего не делай только потому, что ты должна!

Девушка усмехнулась:

— Отец сказал мне то же самое, когда я уезжала.

— Я знаю, — женщина втянула в себя чуть горчащий прохладный воздух, — я вышла замуж первый раз, потому что была должна. И слушалась мужа, потому что должна. И мне никто не объяснил, что это ложь. А сама я поняла, что ничего не должна этому человеку, только когда он притащил меня к наместнице, открещиваться от опасного родства! Мне нужно было увидеть в ее глазах, как в зеркале, отвращение, чтобы понять, насколько мерзко то, что я терплю из чувства долга.

— А если я люблю его?

— У меня нет ответов, Тэйрин. Я только хочу, чтобы у тебя все было хорошо. На деле, а не в письмах.

Девушка наклонилась, зачерпнула горсть воды, охладила горящие щеки:

— Останься со мной, мама.

Риэста прижала к себе дочь, провела ладонью по ее волосам:

— Я не могу, Тэйри, слишком поздно. Я устала притворяться, что жизнь продолжается. Прости меня. Я отправлюсь в Сурем с Ирией.

Обратный путь они прошли молча, держась за руки. Туфли так и остались сиротливо лежать на песке. Утром их смыло приливом.

* * *

Корвин был недоволен, она видела это ясно, хотя муж еще не сказал ни слова. Но на шее билась синяя жилка и затвердело в одном выражении лицо, словно сведенное судорогой. Он указал ей на кресло и только когда она села, дал волю гневу:

— Какого Ареда?! Я же сказал тебе остаться во дворце.

— Я должна была узнать, что случилось с моей матерью.

— Для этого не нужно было ехать сюда самолично! Тэйрин, — голос чуть смягчился, — разве ты не понимаешь, это опасно!

— Что опасно? — Голос девушки дрогнул.

Корвин устало опустился на подлокотник кресла и положил руку ей на плечи:

— Твоя родня словно сговорилась. Мятежники, колдуны, а теперь еще и предатель. Будет лучше, если все забудут, из какого ты рода. Я понимаю, что она твоя мать, но здесь слишком много любопытных глаз. Я собирался тихо оставить ее здесь, после отъезда государыни. Тоже рискованно, но Тейвор, похоже, не знает, кто она такая. А теперь, если ему доложат о вашей ночной прогулке, он заинтересуется, и все пропало.

— Пропало? — Тэйрин удивилась, насколько спокойно звучит ее голос, — то есть, ты передумал?

— Нет конечно, мать есть мать. Придется рисковать.

— Ага, — девушка понимающе кивнула, — мать — придется. А моего кузена ты спокойно отправишь в Сурем в цепях.

У Корвина щеки пошли красными пятнами:

— Откуда ты знаешь?

Тэйрин пожала плечами:

— После скандала на совете капитанов только глухой останется в неведении.

Красные пятна слились в багровый румянец. Война с Ландией возмутила береговое братство до глубины души. Капитаны не видели никаких причин воевать, а морские лорды и подавно не посчитали отказ принцу поводом проливать кровь. Корвин проиграл голосование и воспользовался правом вето, чтобы заставить корабли выйти на блокаду ландийских берегов. И сильнее всех против военных действий возражал герцог Айона, ближайший сосед Ландии, отец нынешнего посла, и, как на горе, дядюшка Тэйрин.

Тэйрин продолжала:

— А он не побоялся дать убежище моей матери и семье моего брата.

— Еще одного мятежника, — едко отметил Корвин, — Предатель укрыл семью бунтовщика. Просто великолепно! В этой цепочке взаимопомощи только нас с тобой не хватает!

— Так что же ты не торопишься в Сурем? Упадешь королю в ноги, отречешься от опасного родства, заверишь, что ты тут не причем? — Голос звенел от ярости.

— Тэйрин, ты благородно заботишься о родичах вплоть до седьмого колена, но почему бы тебе не подумать о своей собственной семье? У нас сын, Тэйрин! И я не хочу, чтобы тебе и ему пришлось искать, куда скрыться от гнева короля. Потому, моя дорогая, что нам прятаться будет некуда! — И уже мягче, словно устыдившись, — неужели ты думаешь, что я не помог бы ему, будь это в моих силах?

Девушка, глотая слезы, кивнула, Корвин привлек ее к себе, поцеловал. Она не сопротивлялась, положила голову ему на грудь, закрыла глаза. Когда мир рушится в одночасье — это не самое страшное, мать ошибается. Если остались одни осколки, волей неволей придется идти вперед. Страшно, когда умираешь медленно, словно из тебя вытекает кровь тягучими черными каплями. Каждое его слово, взгляд, поцелуй — новый разрез на вене, капля за каплей умирает то, что еще осталось от их любви — надежда.

* * *

Министр государственного спокойствия ничего не мог поделать с маленькой слабостью — ему нравилось Саломэ Светлая в гневе. Глаза бывшей наместницы темнели, во взгляде появлялась глубина, отвердевали черты. Королева была безупречно красива, такие женщины созданы для парадных портретов в золотых рамах, но в повседневной жизни кажутся пресными и уступают не столь совершенным соперницам. А в ярости Саломэ становилась устрашающе прекрасна. Но видеть ее в таком состоянии Чангу доводилось крайне редко — народ недаром прозвал свою наместницу Светлой.

Саломэ ворвалась в кабинет министра без стука, стражник едва успел отпрянуть, пропуская королеву. Прямо с порога, хлестнула звенящим от ярости голосом, словно отвесила пощечину:

— Вы! Это с самого начала были вы! Эта война — ваша затея!

Чанг кивнул — случилось то, чего он опасался. Но если Саломэ не поймет, то он напрасно учил ее все эти годы:

— Я не скрывал этого.

— Но зачем?! Как вы могли?

— В империи голод, ваше величество. А в Ландии — хлеб. Для ваших подданных.

— Это все равно, что грабеж на улицах! Но грабителей мы вешаем, а вы — спаситель отечества!

Министр поднялся, обошел вокруг стола, остановился возле Саломэ, лицом к лицу:

— Вы можете меня повесить, ваше величество. Не думаю, что король будет возражать, его это скорее позабавит. Но меня куда больше печалит, что вы так ничему и не научились. Да, мы захватили мирную страну, убили сотни людей. И спасли тысячи от голодной смерти. Ландия — маленькое государство, без армии, без высоких лордов с дружинами. Бунтовать они не смогут, даже если захотят. Еще один голодный год привел бы к мятежам по всей империи. Прибавьте эти жертвы к тем, кто умер бы от голода и подведите итог.

Саломэ отступила на шаг:

— Я не хочу подводить итог! С меня хватит ваших проклятых подсчетов, господин министр! Вы так привыкли складывать и вычитать жизни, что забыли, ради чего вы это делаете! Вы спасаете империю, очертания на карте, и убиваете людей! Мне не нужна корона такой ценой! И моему сыну тоже! К Ареду вашу империю, Чанг, если ее надо поливать кровью! И к Ареду вас! Вы как раз заслужили себе место в его свите! — Она развернулась, и не оглядываясь, выбежала в коридор.

— Саломэ! — Крикнул вслед министр, не замечая, что впервые назвал ее по имени. Но наместница не остановилась.

Чанг постоял еще немного перед раскрытой дверью, потом вернулся за стол. Взял какой-то доклад, но буквы сливались перед глазами. Положил на место, подровнял и без того аккуратную стопку бумаг, затем рассыпал ее, снова собрал, опять остался недоволен и, внезапно, одним резким движением, смел все бумаги со стола. Вызвал секретаря:

— Карнэ. Большую чашку. И уберите весь этот хлам.

* * *

Кортеж государыни прибыл в Сурем. Король не пожелал видеть будущую невестку — после поспешного отъезда старшего брата эльф не выходил из своих покоев. Придворные, закатывая глаза к потолку, поэтично восхищались: как глубока скорбь короля, что встреча его с братом была столь быстротечна! Предавшийся благородной печали эльф не допускал к себе никого, ни сына, ни супругу, ни министров, и иметь дело с царственной пленницей пришлось Чангу — Тейвор, доставив Ирию во дворец, посчитал свой долг выполненным, и воспользовавшись затворничеством короля, сбежал, оставив министра разбираться. Военачальник вдруг пожелал навестить свои владения, в которых не был последние десять лет.

К счастью, вместе с ними вернулся и Эйрон. После его доклада у министра больше часа дергалась щека, да так, что он не мог говорить, пришлось ждать, пока пройдет судорога. Государыню, тем временем, проводили к королеве, и Саломэ не представляла, что ей делать с этой измученной женщиной, переполненной гневным отчаяньем. Она понимала, что Ирии ее сочувствие покажется издевательской насмешкой и пряталась за бессмысленными вежливыми фразами, беспомощно улыбаясь.

Ирия хранила молчание, не ответив на робкое приветствие королевы, ее служанка тихой тенью стояла за спиной у государыни. В наступившей тишине тиканье настольных часов, недавнего подарка короля, казалось оглушительней грома. Чанг появился как раз вовремя, хотя и вошел без доклада, поклонился дамам. Саломэ старалась не замечать, как мучительно медленно он выпрямляется, она не видела министра со времени их ссоры, а он за эти несколько недель сильно сдал. Она видела, с каким трудом Чангу дается стоять ровно, не опуская плечи, но не предложила ему сесть. Министр обратился к Ирии:

— Я приветствую вас в Суреме, государыня. От имени короля и принца, вашего будущего супруга.

Ирия смотрела сквозь него, и Чанг, глухо кашлянув, продолжил:

— Ваше величество, у нас нет времени на эти игры. Да, вы здесь против своей воли, да, ваша страна захвачена, вас ждет позорный фарс в виде свадьбы, и только мы с вами знаем, в какой степени обряд будет именно таковым. Но вы должны понимать, что у меня есть все возможности сделать ваш предстоящий брак совершенно законным.

На бледных щеках государыни проступил ярый румянец гнева. Она встала со стремительной легкостью, выпрямилась, высокая, статная, тяжелая коса, закрепленная на затылке, упала на спину от резкого движения. Чанг отступил на шаг, невольно залюбовавшись, а Ирия гневно ответила:

— Моя страна захвачена, потому что вы, презрев все законы и обычаи, завоевали ее! Мои люди страдают, потому что вы принесли на наши земли смерть и боль! Но вы не заставите меня забыть, кто я! И предстоящий позор ляжет на ваши плечи! — И, глядя Чангу прямо в глаза, она отчеканила, звонким голосом, — я сказала нет вашему посланнику, и повторю тоже самое у алтарей! И ни о чем не стану просить убийцу и палача!

Министр кивнул, понимающе и негромко заметил:

— Вы устали с дороги, государыня, вам нужно отдохнуть. Мы поговорим после, — он вышел из комнаты, даже не взглянув на Саломэ.

У себя в кабинете приказал Эйрону:

— Эту так называемую служанку ко мне.

Лейтенант встрепенулся:

— А что с ней не так?

— Все, что только может быть. Сестра мятежника, вдова чернокнижника, мачеха бунтовщика, тетушка аредопоклонника, даже двух, и одного предателя. Но на данный момент меня беспокоит ее влияние на государыню, а не ее родословная.

Эйрон уставился в пол:

— Я что-то упустил?

— Вы упустили Риэсту Старнис.

— Но лорд Айвор, то есть, бывший лорд, отправил семью графа Виастро в Инванос.

— Выходит, что не всех. Эта дама решила остаться. И я хочу знать, почему. И не расстраивайтесь так, Эйрон. Вы ее никогда не видели, потому и не узнали.

— Но я неоднократно видел ее дочь, герцогиню. Я должен был заметить сходство.

— Сходство — не обязательно. А вот их разговор в Квэ-Эро вы упустили, — Чанг не стал разъяснять дальше, пусть лейтенант сам просчитает возможные последствия. Это он знает, что герцог Квэ-Эро напуган так, что ни жена, ни теща, ни Аред с рогами не заставят его пойти против королевской воли. Но Эйрону не помешает поупражнять бдительность. А если лейтенант сам сообразит, что с этой стороны им опасаться нечего, то станет наконец капитаном. Давно уже пора.

Вдова Старниса все еще красива, она избежала участи большинства блондинок — раннего увядания. Внимательный взгляд обнаружит тонкие морщинки вокруг глаз, но шея и руки по-прежнему безупречны, талия тонка, а седые пряди не заметны в волосах цвета платины. С минуту Чанг молча любовался, потом усмехнулся:

— Вы почти не изменились, госпожа Старнис. Вашему супругу в свое время сказочно повезло — он не только сохранил жизнь, но и обрел вас.

— О, да! Вэрду, — она не смогла произнести имя покойного мужа без отголоска боли, — повезло, что тогда не вы решали его судьбу. От вас живыми не уходят, не так ли, господин министр?

— Я ничем не мог ему помочь.

— Могли. Это всего лишь вопрос цены. Могли, но посчитали цену своей помощи несоразмерной. Я дочь герцога и жена графа, министр, и знаю правила этой торговли. Я даже знаю, что вам от меня нужно — убедить Ирию смириться. Чтобы она покорно стала товаром. А вы продадите ее королю и поведете баланс. В расходную часть — погибшие ландийцы, в доходную — зерно, земля и, приятным, но вовсе не обязательным дополнением — законное обоснование для грабежа. Вам вся выгода, ей все убытки и сомнительная ценность — жизнь, и то, ненадолго.

— Ну что ж, если вы предпочитаете говорить на этом языке, то у меня есть товар, который государыня, возможно, пожелает купить.

— Она же ясно дала вам понять, что не станет, даже ради этого!

— А если я сделаю ей подарок? Ничего не требуя взамен?

Риэста покачала головой:

— Вы все равно возьмете свое. Но когда появляется надежда, нужно быть бесчеловечно сильным, чтобы не ухватиться за нее. А она устала.

Министр кивнул:

— Я понимаю. Ну что ж... Я бы посоветовал вам вернуться к семье, в Инванос. Здесь для вас будет небезопасно, после того, как его величество вернется к делам.

— Я останусь с ней. До конца.

Чанг не стал спорить.

* * *

Донесения из Ландии не радовали, тот самый случай, когда взять — легко, а вот удержать... Две трети страны покрыты глухим северным лесом — сосны, ели, бурелом. Немногочисленные дороги проходят сквозь чащобу, разделяясь на дорожки и тропинки, и соединяют между собой хутора и деревни. Вывозить из страны зерно можно морем — военного флота у Ландии не было, как только корабль отплывал от причала, ему уже ничего не угрожало. Но груз до этого причала еще нужно было довезти. А значит — забрать зерно у крестьян, провезти через лес, сложить на склад, перегрузить на корабли. Вот тут-то и начинались проблемы.

Война должна быть не только победоносной, но и прибыльной. Захватив Ладону, Тейвор приказал отправить в империю пшеницу из житницы государыни, где хранился запас на случай недорода. Следом за этим он опустошил мелкие склады торговцев, еще не так давно продававших зерно в империю. Но хлебных запасов столицы надолго не хватит, имперский голод так просто не утолить.

Местные жители, опомнившись после стремительного прохода вражеской армии, сообразили, что их попросту грабят, и ушли в леса. Стояло жаркое лето, ягодная и грибная пора, да и оставшиеся в своих домах крестьяне не забывали родичей. Пока не наступят холода, их из лесу не выкурить, даже если прислать в Ландию еще несколько тысяч солдат. Да и зимой еще неизвестно, чья возьмет, перезимуют по заимкам и отдаленным хуторам, попробуй разберись, где там мятежник, а где честный труженик.

А постоянный гарнизон тоже надо кормить, что не так-то просто в опустошенной стране. Тейвор уж точно за это отвечать не станет, нужно искать наместника. Найдется только безнадежный дурак, в этом министр не сомневался. Здравомыслящий человек предпочтет менее хлопотный способ самоубийства.

Чанг вздохнул — а ведь это только самое начало, морской путь пока что надежен. Но останется ли он таковым, после того, как король с помпой казнит предателя, на беду оказавшегося сыном герцога Айона. Морскому лорду вряд ли понравится, что его сына, хоть и младшего, четвертуют на площади. А если его величество решит прибегнуть к недавно восстановленному кодексу о преступном родстве... Еще один мятеж, на этот раз в морских провинциях. Сможет ли герцог Квэ-Эро и дальше удерживать береговое братство в узде, если учесть, что он по крови чужак, а все остальные лорды между собой в родстве? Им и без того война с Ландией поперек горла встала.

Из задумчивости его вывел Эйрон:

— Его привели.

— Хорошо, давайте сюда, посмотрим.

Стража ввела арестанта и поставила перед столом министра. Чанг неторопливо окинул закованного пленника взглядом — Тейвор не пожалел железа, цепи разве что кругами не намотали, непонятно, как он вообще стоял под таким грузом. Внешний вид соответствовал — осунувшееся лицо, серые слипшиеся сосульки волос на лбу, черные круги под глазами. И взгляд, мертвый, холодный взгляд человека, потерявшего все. С покойником разговаривать бесполезно, ему нечего желать, и некого бояться.

Министр брезгливо сжал губы:

— Приведите его в порядок, Эйрон, накормите, а потом приведите снова. И ради Хейнара, снимите с него цепи. А то не человек, а передвижная кузница.

Лейтенант вернулся через два часа, сделав все возможное. Новая одежда, повязки на стертых наручниками запястьях, волосы оказались чистого золотого оттенка, как солнечные блики, рассыпанные в ясный день по озерной глади. А в синих глазах блеснула предательски зеленая искорка, и тут же погасла. Но Чанг успел заметить. Хорошо, прекрасно, с возрождением надежды возвращается способность испытывать страх. Сейчас станет ясно, стоит ли этот человек хлопот. Но как же похож... министр покачал головой, отгоняя непрошенные воспоминания. Прошло тридцать лет.

Чанг вернулся к своим бумагам — пусть заговорит первым. Ждать пришлось недолго:

— Любуетесь на плоды своих трудов, господин министр? Неутешительно, неправда ли? Не так-то просто отбирать у людей последний кусок хлеба. Весь план пошел насмарку.

— У вас хорошее зрение, молодой человек, — Чанг взял лист с докладом, лежавший на краю стола и убрал в папку.

— Что вам от меня нужно?

Министр прикрыл глаза — они, должно быть, хорошо смотрятся рядом. Высокие, светловолосые, ясноглазые.

— Вы уже знаете, что вас казнят, не так ли? Но не думаю, что вы задумывались о последствиях своего предательства. А могли бы, ведь именно вы укрыли семью графа Виастро.

У Айвора побелели губы:

— Я собирался погибнуть в бою.

— Что не отменяет закона о преступном родстве. До седьмого колена. В вашем случае отсчитывать седьмое колено некуда, разве что назад, но если его величество решит включить родство по женской линии... Вы разозлили его достаточно сильно, чтобы такое желание появилось. А ведь он еще не знает всех ваших достижений.

Айвор рванулся вперед, но стражник успел схватить его за плечо и грубо швырнул на пол. Министр только покачал головой, встал из-за стола, подошел к лежащему на полу человеку и посмотрел сверху вниз:

— Вы серьезно думали, что сможете скрыть столь, кгм... значительное событие? Ах да, вы же собирались погибнуть в бою, так что это не имело значения. Какая разница, что потом будет с дамой, главное, что вы украли у судьбы заветную ночь. Или дама тоже должна была убить себя? Спрыгнуть со стены, выпить яду, или еще что-нибудь столь же романтичное?

— Вы не скажете королю. Слышите, Чанг? Если у вас осталась хоть капля совести, после того, что вы сотворили с Ландией, вы будете молчать! Вам ведь нужно, чтобы брак с принцем был законным? Ну так к свадьбе он таким и будет! Какая разница!

— Действительно, никакой. Поднимайтесь, герой. Надо же! Взывать к моей совести, — министр покачал головой.

— Не к чести же. Вот уж чего у вас точно не осталось, с таким государем. Чего вы добились, уничтожив Ландию? На год отсрочили крах. Продержитесь зиму на украденном зерне, а что потом? Неужели вы не понимаете, что ландийцы не станут для вас пахать и сеять? Они уйдут в леса, спрячут все что можно и сожгут все, что не получится спрятать. Они не будут вашими рабами!

Чанг молча ждал, пока Айвор поднимется с пола, потом ответил:

— Год — это мало, по сравнению с вечностью. Но для империи — это еще 365 дней относительного покоя. Это тысячи спасенных жизней.

— И эти жизни для вас важнее тех. Да кто вы такой, чтобы взвешивать людей, как скот?! Этих на убой, а тех еще год откормим, пусть жир нагуляют?

— Я, как и вы, всего лишь человек. А будущее знает только Эдаа. Неизвестно, что произойдет через год. Я не знаю даже, что случится завтра. Могу только предполагать.

— И все же, — Айвор заставил себя успокоиться, — что вам от меня нужно, господин министр?

Чанг усмехнулся, левая его щека при этом неприятно дернулась, и посмотрел куда-то поверх его головы, на стену:

— Мне нужна Ландия. И вы мне ее дадите. Покорную и послушную. Вы будете собирать зерно, платить дань, замирять мятежников, или вешать, мне все равно, на ваше усмотрение. Вы станете наместником Короны в Ландии, будете управлять страной от имени принца до его совершеннолетия.

— Я? Вы с ума сошли. Ради чего?

— Ради вашей государыни, Айвор. Вы клялись, что отдадите за нее жизнь. Это легко. Как насчет души? Семь лет рабства. Все, что я могу вам обещать. Но рабства вдвоем. Решайте.

Айвор замолчал, надолго, опустил голову, рассматривал повязки на своих руках, словно не понимая, откуда они взялись, потом повернулся, отследив взгляд министра — с портрета на него смотрела, улыбаясь, Энрисса Златовласая. Наконец, спросил, едва расслышав собственный голос:

— А что потом?

— То, к чему вы так стремились. Но быстро и безболезненно.

— А если она не захочет так?

Чанг даже не стал отвечать. Айвор подошел к окну, огромному, чуть ли не во всю стену. Смеркалось, в парке гнусаво перекрикивались лебеди, устраиваясь на ночлег.

— Я согласен.

Айвора увели, Чанг подошел к окну, прижался щекой к прохладному стеклу. Болел висок, пульсирующей, рваной болью. Наместница на портрете продолжала улыбаться. Он закрыл глаза, вспоминая. Бал, весенний вечер пьян жасмином и липовым цветом, в танцевальной зале распахнуты окна. Энрисса танцует. Высокий юноша в зеленом камзоле легко подбрасывает ее вверх, в хороводе альты, и ловит, обхватив ладонями тонкую талию. Наместница смеется, из прически выпала прядка, упала на раскрасневшийся лоб. Отблески свечей озаряют их головы золотым ореолом — его волосы чуть темнее, цвета спелой пшеницы, ее светлее, как налившийся соком молочный колос. Ей так редко удается потанцевать — по этикету мало кому позволено приглашать наместницу. И уж точно не ему, скромному чиновнику. Да и не умеет он танцевать, не было нужды учиться.

Семь лет. Чанг отошел от окна, медленно опустился в кресло. Он теперь все делал неторопливо, каждое неосторожное движение тут же отзывалось головной болью. Как странно — он все еще способен на зависть.

* * *

Свадебный кортеж медленно переползает по мощенным улицам столицы от храма к храму. Отделанную золотыми листами открытую карету забрасывают цветами и засыпают зерном. Но король не желает рисковать — и цветы и пшеничные зерна кидают дворцовые слуги, с утра выстроившиеся двойной шеренгой вдоль дороги. За ними сплошной стеной стража, и только потом уже жители Сурема, переминаются с ноги на ногу, подпрыгивают, стараясь разглядеть хоть что-то. Наиболее удачливые успевают увидеть высокую прическу государыни Ирии, увенчанную венком с позолоченными листьями, но даже самые зоркие не могут разглядеть жениха. Мальчика не видно за бортиком кареты, несмотря на подложенные подушки. Он еще слишком мал.

Карета останавливается перед храмом Келиана, царственным сооружением из черного грубого гранита. Мраморные уннары, слуги бога Смерти, раскинули крылья с двух сторон от входа. Жрецы открывают правую створку тяжелых ворот — обе в этом храме распахивают только перед мертвыми. Живые, даже сам король, довольствуются одной. Мальчик и женщина стоят перед алтарем. Их парчовые одежды расшиты золотом и серебром, украшены драгоценными камнями — два ярких пятна перед черным матовым камнем. "Пока смерть не разлучит вас". Женщина покорно протягивает руку, мальчик надевает ей на палец кольцо, попав со второго раза.

Они выходят из храма, толпа взрывается радостными криками. Обряд завершен. До заключения брака, правда, пройдут еще годы, но кого это волнует, если сегодня король щедрой рукой раздает серебряные монеты, а кому повезет, достанется и золотая, кормит и поит жителей славного города Сурема? Праздник, как в старые добрые времена, радуйтесь, горожане! Правда, на этот раз вино из фонтанов не бьет, да и фейерверка не будет, слишком опасная стала забава с тех пор как появился огненный порошок. Но зазывно играют уличные музыканты, завлекают народ фокусники и кукольники — за все платит король, три дня будут гулять столичные жители во славу принца и его государыни.

Забыли про войну и про оскорбительный отказ невесты, если уж короля это не беспокоит, то чего нам обижаться? Будем веселиться, пока можно. Кто знает, что случится завтра? И трактирщик тащит новые кружки, увенчанные белыми шапками пены. Эль, мясо, кто побогаче — тому вино и ветчина. А девок хватит на всех, нынче этого добра навалом, на любой кошелек и вкус, а то и за кусок хлеба согласится.

Праздник продолжается и во дворце. Король и королева сидят на золотых тронах, принц и государыня стоят на ступеньках. Придворные подходят согласно рангу, кланяются кавалеры, приседают в реверансах дамы. За стеной в танцевальной зале оркестр настраивает скрипки. Принц устал, он едва стоит на ногах, но мужественно держится. У Саломэ в глазах стоят слезы, она невероятным усилием сдерживает их, но блеск выдает ее. Впрочем, это так мило — растрогавшаяся на свадьбе единственного сына мать.

Министр государственного спокойствия, в новом парадном мундире, не так давно введенном для всех королевских чиновников, стоит внизу, возле самого трона. Высокий воротник с золотым шитьем царапает шею. Он ждет знака от короля, на сегодня запланировано еще одно представление. И право же, подготовка к этому спектаклю дорого ему обошлась: оба ведущих актера долго не соглашались играть свои роли.

...Увидев имя будущего наместника в Ландии, Элиан положил на стол указ, уже готовый к подписи, и поинтересовался:

— Вы умеете воскрешать мертвых, министр?

— Этот человек еще жив и будет полезен.

— Мертвым он послужит мне куда надежней. Я слишком часто позволял вам, Чанг, проявлять преступное милосердие. Как следствие — мятеж за мятежом. На этот раз я преподам им урок. Публичная казнь и закон о преступном родстве в полной мере!

Элиан всего два дня как вышел из своего затворничества. На первый взгляд он ничуть не изменился, но Чанг, связанный с королем невидимой нитью перенесенной боли, чувствовал напряжение в воздухе. Что-то произошло, необратимое. И что-то надвигалось, неизбежное. Он не знал, сколько осталось времени в запасе, но ощущал, тупым нытьем в затылке, онемевшей щекой, комом в горле, что отсчет уже начался. И пытался вырваться вперед:

— Ваше величество, закон о преступном родстве в полной мере подразумевает в том числе родство по женской линии.

— И что из этого?

— Как угодно вашему величеству. Вот список.

Элиан пробежал по листу глазами:

— Вы что, решили пошутить? В этом списке все лорды империи!

Чанг кивнул:

— За исключением графа Тейвора, графа Инхора и герцога Ойстахэ. Все остальные так или иначе попадают под полную меру, ваше величество. До седьмого колена. Видите ли, преступник по материнской линии — Эльотоно. А у герцога было девять сестер, и все вышли замуж соответственно своему положению.

Король раздраженно откинул список:

— Ну так используйте не в полной мере! Хватит и его семьи.

— Кого именно прикажете считать семьей? Включать ли замужних сестер и их детей? Братьев? Их семьи? Морские лорды связаны между собой запутанным родством, не уверен, что получится определить с точностью.

Элиан повысил голос:

— С чего вы взяли, что он будет верно служить нам, после того, как однажды уже предал?

— Потому что государыня останется здесь, при дворе своего супруга.

Король помолчал, потом рассмеялся:

— О-о! Теперь я вижу. Мне нравится эта идея. Пожалуй, это даже лучше, чем казнь. Но он должен будет присягнуть мне, сразу после церемонии. Пусть все видят его искреннее раскаянье и стремление искупить вину. Вину распишите покрасочней, не упустите возможность. Пусть лорды видят, насколько далеко может зайти королевское милосердие. Вы опять правы, господин министр, одним кнутом от них всего не добьешься, пусть получат свой пряник.

* * *

— Искреннее раскаянье?! Перед этой, — будущий наместник запнулся на мгновение, подбирая наиболее подходящее определение для своего сюзерена, — эльфийской тварью? Вы слишком много от меня требуете, господин министр. Я согласился на сделку, но играть в фальшивом фарсе — увольте! Вы, должно быть, освоили эту науку в совершенстве, а у меня не было в том нужды.

Министр недобро улыбнулся:

— Не беспокойтесь, благородный рыцарь, вам не придется притворяться. Но будет гораздо проще не доводить до, — Чанг оборвал себя на полуслове, — впрочем, как вам будет угодно.

...Король лично позаботился о надлежащих декорациях: вечернее солнце залило красным закатным светом витражные окна, от торцовой стены к трону пролегла через зал широкая алая полоса, словно по белому мрамору разлили кровь. По кровавой дороге медленно, словно против воли, приближается высокий человек в черном, руки скованы спереди, тонкая цепь тихом звоном сопровождает каждый его шаг. Придворные замолкают в ужасе, слишком свежа еще память о печальной, пусть хоть и трижды заслуженной судьбе последнего герцога Суэрсена. Неужели снова? Саломэ привстает на троне, подавшись вперед, Ирия сжимает золотую ткань юбки, пальцы застыли в уродливой судороге.

Время остановилось, шаги замедляются, словно черный человек пробирается сквозь невидимый плотный туман, но все же он подходит все ближе и ближе. Останавливается перед троном, вскидывает голову, ищет знакомый взгляд, и, поймав, кивает, едва заметно, и тут же, еще выше подняв упрямый подбородок, смотрит в глаза королю. Придворные не смеют вздохнуть, министр отворачивается — он слишком хорошо знает, что сейчас произойдет.

Долго, бесконечно долго тянется минута, каждое мгновение — вечность, и, наконец, упрямец падает на колени. Голос, глухой, хриплый, раздирает гортань. Он виновен: обман, кровь, вражда — плоды его злого умысла. Он жаждал власти, лгал и очернял, вносил раздор и сеял смуту. Ему нет прощенья.

Королевская милость на этот раз бесконечна — он прощает изменника, оклеветавшего перед государыней Ирией Элиана. Возвращает виновнику войны между двумя добрыми соседями титул и право носить родовые цвета. И, в завершение — дарует драгоценную возможность искупить вину. Лорд Айвор Нариэ назван наместником Короны в Ландии, дабы управлять страной от имени будущего Государя.

21

Министр государственного спокойствия с самого начала совета настороженно смотрел на военачальника. Широкое круглое лицо Тейвора сверкало от счастья, словно начищенная медная кастрюля, гордость небогатой хозяйки. Чанг снова и снова перебирал в уме причины для подобного ликования: победа в Ландии? Так отпраздновали, уже два месяца как. Новая награда? Вряд ли, всем чем можно, военачальника уже наградили. Неужели король выделил денег на новые опыты? Это уже ни в какие ворота, то есть, ни в какие расходы не лезет. Впрочем, как и большинство преобразований его величества.

Вдобавок к подозрительно счастливому военачальнику пустовало место магистра Иланы, вот уже второе заседание подряд. Белая ведьма порой пропускала собрания совета, особенно если на них не присутствовал король, как было в прошлый раз, но никогда не позволяла себе эту вольность дважды кряду. Лерик сидел, уставившись на стол, лица его Чанг не видел, но по пылающим ушам Хранителя догадывался, что тот предпочел бы оказаться сейчас как можно дальше от зала совета. И даже бургомистр, обычно дремлющий в сытом оцепенении, пока не начинал говорить король, сегодня вертелся, как на раскаленной сковороде, расстегивал и снова застегивал верхнюю пуговицу на камзоле, расправлял кружево манжет, нервно протирал платком блестящую от испарины лысину и старательно смотрел в сторону.

А Тейвор, напротив, не сводил с министра довольного, ликующего взгляда, и полные губы военачальника растягивала радостная улыбка. Так радуется ребенок, заполучивший наконец долгожданную игрушку. Но было в этом взгляде и нечто ему не свойственное — при всех своих недостатках граф был скорее человек добродушный, хоть и увлекающийся сверх меры. А сегодня Чанг впервые заметил на лице Тейвора откровенное злорадство. Министр загородился бумагой, якобы углубившись в чтение. Щека закаменела, а по спине пробежал противный холодок — верный предвестник неприятностей.

Первые же слова короля оправдали самые худшие ожидания — военный налог поднимался вдвое. Чанг знал, что когда в глазах короля загорается этот одержимый огонь, возражать бессмысленно, но не сдержался:

— Ваше величество! Я не сомневаюсь, что военачальник Тейвор найдет, на что потратить деньги. Но в чем смысл этих трат?

Против обыкновения, Тейвор не бросился грудью закрывать брешь в строю, а возразил лениво, скорее по привычке, без жара в голосе:

— Победоносная кампания в Ландии убедительнейшим образом доказала, что...

— Убедительнейшим образом показала, — перебил его министр, — что для победы годятся старые проверенные способы. Семь лет вы разоряли казну, и ни одно из ваших дорогостоящих новшеств не понадобилось.

Но даже прямое оскорбление не нарушило благостного состояния военачальника, он только развел руками и вежливо улыбнулся:

— Вы заблуждаетесь, Чанг. Но это и не удивительно, все ваши сражения проходят за письменным столом, вам было некогда освоить благородное искусство войны.

Король рассмеялся, он пребывал в удивительно приподнятом состоянии духа. Таким его не видели со времени братского визита правителя эльфов:

— Вы оба правы, господа советники. Для войны с Ландией новшества не понадобились, вполне хватило старых добрых клинков. Но, как вы верно заметили, Чанг, пора оправдать военные расходы. Мы захватим Кавдн, и эта война станет последней в обитаемой вселенной. Война, которая прекратит все войны! Нас ждут столетия мира и процветания, ради этого стоит пойти на временные жертвы.

— Но ваше величество! — Беспомощно произнес министр, переводя взгляд с открыто ухмыляющегося Тейвора на лучезарно-благостного короля.

— В чем дело, министр? Вы сомневаетесь в нашей скорой победе? — Бархатным голосом осведомился Элиан.

Чанг сомневался и в победе, и в том, что она будет скорой. Но не стал спорить — на сегодня с него хватит унижения. Они увязнут в Кавдне, война истощит последние средства. Кавднийцы, в отличие от мирной Ландии, обзавелись новым оружием. Огненный порошок и бомбарды будут у обеих сторон. Он вспомнил давний разговор с Саломэ — горькие опасения обернулись реальностью. Эта война и впрямь может стать последней: мертвые не сражаются.

Совет закончился, но день еще только начался. Слух о том, что произошло на заседании, разлетелся по дворцу. Сплетники довольно кивали: время всесильного министра подходит к концу. Вспоминали недавнее покушение, восхищались добротой и мудростью его величества — оставил старика на посту, но воли не дает. А там глядишь, и до почетной отставки дело дойдет. Сколько ж можно — министр еще при Амальдии начинал, пора молодым уступить дорогу! И у молодых загорался в глазах жадный огонек. Министру все еще кланялись и уступали дорогу, но Чанг слишком долго пробыл при дворе, чтобы не замечать красноречивых мелочей. Его время на исходе, стервятники уже слетаются.

А в кабинете все осталось по-прежнему. Солнце заливало комнату светом сквозь прозрачные стекла, наместница на портрете все так же улыбалась мечтательно, глядя поверх страницы. Чанг пододвинул поближе поднос с карнэ и прикрыл глаза, медленно отпивая из чашки, но тут в кабинет ворвался Эйрон с последними новостями, и остаток карнэ вдруг показался невыносимо горьким:

— Что значит "ушли"?!

— В Суреме совершенно точно не осталось ни одной, по отдаленным провинциям пока что нет сведений.

— И в чем причина?

Эйрон только развел руками:

— Магистр оставила для вас письмо, — он протянул Чангу маленький конверт. В нем оказалась записка, всего одна короткая фраза: "Стрела на излете".

День выдался зябкий, хоть и солнечный, слуга с утра растопил камин, но к полудню дрова прогорели. Министр кинул бумажку на уголья, взял кочергу, поворошил, и задумчиво повторил "стрела...":

— Вот что, Эйрон, отправляйтесь к ученику Хранителя и передайте ему, что сегодня в четыре я буду в храме Хейнара, проверять записи столичных управ.

* * *

Принц с утра был в плохом настроении. Впрочем, мальчик пребывал в нем с самой свадьбы, и даже богатые свадебные подарки не помогли его развеять. Давняя мечта — настоящий кавднийский жеребец, отправился на конюшню, в соседнее стойло рядом с бочкообразным смирным пони, набор резных фигур для клеточного боя валялся на полу, а доска пала жертвой кошачьих когтей. Мальчик рассеянно перелистывал книгу, даже не пытаясь читать. Хранитель терпеливо ждал, когда Арлану надоест играть в молчанку, но не выдержал первым:

— Вы сегодня собираетесь заниматься, ваше высочество, или я могу вернуться в библиотеку?

Принц сердито захлопнул книгу:

— Почему я должен был на ней жениться?

— Так пожелал король, — Лерик уже сбился со счету, сколько раз за последние дни он отвечал на этот вопрос. Обычно, получив ответ, Арлан замолкал, не смея открыто возмущаться, но сегодня, сердито сопя, продолжил разговор:

— Это не причина. Это следствие, — они недавно начали изучать логику, и Лерик был вынужден согласиться.

— Государственные соображения, Арлан. Империи нужна Ландия.

— Но мы же ее и так захватили, зачем жениться?

— Чтобы твой сын мог править Ландией по закону, а не по праву сильного. Захватчиков нигде не любят.

Мальчик нахмурился:

— Но она не сможет родить мне сына. Она уже пожилая, а когда я вырасту, будет совсем старуха. У нее уже кровь не будет идти, а без крови у женщины детей не бывает.

Лерик ощутил, как горят его уши, к счастью, прикрытые волосами. Столь деликатные особенности строения женского тела не были предметом обучения для семилетнего мальчика. Но разве можно что-то скрыть в этом дворце? Проведя детство на побегушках в доме удовольствий, легче сохранить невинность, чем среди придворных сплетниц! Он не хотел лгать, но и не был готов объяснять ученику все подробности человеческого размножения. Нельзя же так, сразу, сперва надо про птичек поговорить, пчелок, самые стеснительные и вовсе с цветочков начинают:

— В таких случаях обращаются к белым ведьмам.

— А они ушли, — спокойно возразил мальчик.

— Как это?! — Временно потерял дар речи Хранитель.

Арлан пожал плечами:

— А так, я слышал, госпожа Адира говорила сегодня утром госпоже Каре, у матушки в приемной, что теперь ей придется идти к коновалу, потому что целитель не согласится даже за деньги ее избавить, ведьмы ушли, а муж ее убьет. У нее лошадь заболела, и муж будет сердиться, да?

Не успевшие остыть уши вспыхнули с новой силой. Лерик хмыкнул что-то неопределенное, что при желании можно было расценить как утвердительный ответ, а Арлан, похоже, решил сегодня окончательно добить наставника:

— Так если ведьмы ушли, она не сможет родить сына. Можно я попрошу отца о разводе? Этот брак ведь все равно не настоящий, я ведь с ней не спал в одной кровати, а без этого не считается. Если надо обязательно жениться, то я женюсь, только сам выберу. Красивую! — По тому, как заблестели глаза мальчика, Лерик понял, что выбор уже сделан, и Арлан теперь прощупывает почву. Интересно, кто же счастливица? Он возразил:

— Супруга принца должна быть не только красивой, но так же умной, доброго нрава и знатного рода.

— Леди Лиора знатная и добрая! И любит меня! Я принес ей цветы из оранжереи, а она меня поцеловала. Вот сюда, — мальчик показал на левую щеку, где если приглядеться, до сих пор можно было различить слабый розовый след помады, — как ты думаешь, отец позволит?

Вдобавок к ушам, полыхнули щеки. Да что ж это такое?! Вот ведь ненасытная дрянь, ей что, мало королевского внимания и подарков?! Хочет сама стать королевой? Маленькой фаворитке нельзя было отказать в дальновидности. Но эта игра, сегодня безобидная, завтра может стать смертельно опасной. Если Элиан узнает, Лиоре конец, она не понимает, во что ввязывается. Лерик резко возразил:

— Об этом рано не только разговаривать, но и думать, — и раскрыв грамматику, подтолкнул ученика за стол:

— Страница двадцать восемь, ваше высочество. От сих до сих. И еще два параграфа за вчерашний пропущенный урок.

* * *

Документы из всех городских управ Сурема хранились в архивах главного храма Хейнара, при школе, где обучали судей. Министр государственного спокойствия не без оснований полагал безупречное судопроизводство одним из столпов этого самого спокойствия, и время от времени, но не реже двух раз в год, наведывался в архив. Там он наугад выбирал отчеты, сверял записи. Кто-то в итоге отправлялся в отставку, а кого-то повышали по службе. Иногда, впрочем, Чанг только удивлялся, какой чепухой забивают голову Хейнара простые смертные, если он и впрямь, как говорят жрецы, вникает в каждое дело и помогает судье принять праведное решение.

Из-за чего только не судились почтенные горожане! Вот, к примеру, дело купца Крутона против соседского козла. Вернее, против соседа, конечно, ведь это сосед выпускал свое животное пастись в чужой палисадник. Но только житель Сурема мог обвинить владельца козла не в потраве, а в посягательстве на честь и достоинство — ибо вышеозначенный козел был плешив и холощен, а почтенный Крутон плешью обзавелся еще в молодости. С тех пор он успел жениться, наплодить детей, но в совокупности козлиных недостатков все равно усмотрел намек и отправился скандалить. Слово за слово, дело дошло до суда. Окончательно добило Чанга решение судьи: поскольку истца оскорбляет сочетание козлиных увечий, а вернуть козлу мужественность невозможно, постановляется животное побрить так, чтобы плешивость его стала незаметна глазу, а судебные издержки взыскать в двойном размере — как с истца, так и с ответчика.

Но сегодня он приехал в храм с другой целью. Министр прихватил с полки первую попавшуюся папку и вышел в сад, разбитый позади здания. Отыскал скамейку, присел и закрыл глаза, откинувшись на спинку. Распогодилось, солнце припекало, где-то неподалеку долбил дерево дятел, священная птица Хейнара. Трещали цикады. В такое утро хорошо пить карнэ на террасе в вишневом саду, или прогуливаться неспешно вдоль канала, кидая хлеб вальяжным лебедям. Все что угодно, лишь бы не начинать тот разговор, ради которого он пришел сюда. Но высокая нескладная фигура бывшего старшего дознавателя как раз показалась в конце аллеи.

— Вы уже знаете, что белые ведьмы покинули империю? — Поинтересовался министр, как только Реймон присел на другой конец скамьи.

— Трудно остаться в неведении, когда об этом говорит весь город.

— Я доложил днем его величеству.

— И что король?

— Его величество изволил рассмеяться, затем сказал: "Пусть бегут, трусливые мышки, все равно им не укрыться". И непохоже, чтобы он сильно удивился.

Дознаватель сжал губы и ничего не ответил, но министр не позволил ему отмолчаться:

— Империя начала войну с Кавдном, Ландия уже захвачена. Король отвечает за свои слова, скоро весь обитаемый мир будет принадлежать его величеству. Огромная единая империя, белым ведьмам и впрямь будет негде спрятаться. Не так ли?

— Я предупреждал Илану, что на этот раз бегство их не спасет.

Чанг развел руками:

— Знаете, Реймон, мне по должности положено быть всеведущим и всемогущим. И если всемогущество доступно только Творцу, то над всеведеньем я усиленно трудился много лет. Однако последнее время у меня сложилось впечатление, что младшей судомойке на дворцовой кухне известно больше, чем мне. Ей гадалка рассказывает, что было, что будет, чем сердце успокоится. А мне гадать приходится самому. Но если вам нужна моя помощь, господин бывший старший дознаватель, то я должен знать, а не догадываться.

Реймон одарил министра весьма неприятным оценивающим взглядом:

— Вы не тот человек, от чьей помощи отказываются, министр. Но действительно ли вы хотите помочь? Вы ведь верный слуга короля.

— Я служу империи, Реймон. А чему, или кому служите вы?

— Я служу справедливости, министр. Жрецы Хейнара — слуги Закона. Но Закон — в первую очередь буква, в то время как справедливость — дух.

Чанг медленно кивнул — он прекрасно понимал разницу между законом и справедливостью. То, что делает король — законно, ибо он сам и есть Закон, но вовсе необязательно справедливо. И если судьи и жрецы связаны законом, то дознаватели, псы Хейнара, следуют своему пониманию справедливости.

— Расскажите мне про стрелу на излете, Реймон.

Дознаватель с удивлением посмотрел на Чанга, в его глазах отчетливо читался вопрос: "откуда ты об этом знаешь?", — но ответил:

— Старая легенда, о ней мало кто помнит. Точнее, верование одного варварского племени. Они были охотники, кочевали по степи за буйволами, скота не держали, землю не обрабатывали. И поклонялись Ареду. Верили, что он сотворил и мир, и людей в этом мире, а завершив творение — выпустил стрелу с тетивы. Пока стрела летит — мир существует. Когда она долетит до цели — наступит конец времен.

— Белые ведьмы обладают удивительной способностью к самосохранению: они без потерь вышли из войны магов с богами, сохранив и силу, и милость Эарнира, пережили остальные магические ордена, не ввязываясь в междоусобицы, и дождались падения своих главных соперников — Дейкар — не прикладывая к этому никаких усилий. Что бы ни случилось — белые сестры всегда оказывались в выигрыше. А сейчас — в ужасе бегут, не зная куда. Вы все еще ничем не хотите со мной поделиться, Реймон?

Дознаватель молчал, глядя себе под ноги, несколько раз сцепил и расцепил пальцы, словно не зная, куда их девать, потом встал, прошелся вдоль скамьи, заложил руки за спину, и выпалил на одном дыхании, словно из ручной бомбарды выстрелил:

— Король Элиан — Тварь.

— Я знаю, — спокойно ответил Чанг.

— Знаете?! Вы знаете и ничего не сказали? И когда же вас постигло это откровение?

Чанг тоже поднялся, но опустил голову, избегая гневного взгляда дознавателя:

— Я подозревал с самого начала, — глухой голос утратил последние оттенки, лишенные жизни слова падали, словно камни в бездонный колодец, — но убедился после рождения наследника. Было пророчество, Дейкар знали, что дочери белой ведьмы и мага войны суждено стать последней наместницей и привести в мир Ареда. Но предсказания такая ненадежная материя, они решили взять исполнение пророчества в свои руки. А тут такая удача — появился Ланлосс Айрэ, первый маг войны за сотни лет. Ради этого они даже договорились с ведьмами. Родилась Саломэ. А потом... потом они освободили для нее трон. Собирались уничтожить Ареда так сказать, в зародыше. Но просчитались. И Тварь уничтожила их.

— И вы продолжали молчать! Даже после этого! Мы потеряли шесть драгоценных лет!

— Он все еще не в Мощи Своей. Обыкновенный мальчик, единственный сын. У нее больше не будет детей. Я не смог сказать ей, — некоторое время они молча шли по аллее, под мерный треск дятла, долбившего старый рассохшийся дуб, затем Чанг нарушил молчание, — у вас все еще есть время, чтобы сделать то, что необходимо. Я помогу во всем, но она ничего не должна знать. До самого конца.

Реймон вздохнул:

— Я ведь предупреждал вас об опасности благих намерений. Сколько еще жизней уйдет в уплату за душевное спокойствие наместницы?

— К Ареду ваши подсчеты, дознаватель, — тоскливо отозвался министр.

* * *

Торн Геслер вырос в теплом солнечном Астрине, на побережье. С его точки зрения лето в Суэрсене отличалось от зимы лишь цветом: чахлая зелень сменяла белый снежный покров. Ах да, еще таял лед, но купаться в озерной воде мог только сумасшедший, или же местный уроженец, (что, по большому счету, одно и тоже) а в северном море не рисковали даже и они.

Всю ночь за окнами завывал ветер, утром оказалось, что рухнуло подгнившее дерево и перегородило дорогу. Завал быстро расчистили, но Геслер с радостью воспользовался предлогом и отменил поездку на рудники. После того, как пришли обозы, и раздали зерно, наступило затишье. Наместник не обманывался, временное — до следующего урожая. Уже традиционно случится недород, налоги снова будут собирать силком, десяток-другой крестьян придется повесить, остальные разойдутся по домам, браконьерствовать и разбойничать. Как же он ненавидел и этих угрюмых северян, и эту проклятую заледенелую землю, и свою неудавшуюся жизнь!

Воспоминания вызывали сверлящую боль в затылке, она отступала только после бутылки сладкого южного вина, но наутро послевкусие убивало всякое желание покидать постель. Геслер с удивлением заглядывал в зеркало — странно, он все еще молод, тридцать два года, отменное здоровье, если не обращать внимания на подточенные страхом и отвращением нервы. Он обречен нести эту проклятую службу еще долгие, бесконечно долгие годы. Трудно поверить, что прошло всего восемь лет с того момента, как молодой, полный надежд чиновник получил многообещающее назначение.

Была ведь и вера в будущее, и волнительный блеск в глазах, и стеснение в груди. Казалось, что все по плечу, все по силам. Год-два просидит в Суэрсене, наведет там порядок, король заметит его верную службу, восхитится блестящими талантами, призовет ко двору, сделает министром, или казначеем, или высоким советником, а то и, чего только не случается... стал ведь безродный секретарь наместницы Энриссы герцогом Квэ-Эро!

Ах, дядюшка, дядюшка, ваше счастье, что вы успели покинуть бренный мир! С каким удовольствием Геслер придушил бы заботливого родственника, будь у него такая возможность. Восемь лет! За убийство порой присуждают меньше! А его срок пожизненный: или умрет на посту, или же казнят, как только подвернется повод. А за поводом дело не станет. Он по лезвию ходит, дикарями угрюмыми управляя. Рано или поздно срежется. Геслер даже семью заводить не стал — сперва не хотел себя связывать, ведь жениться можно только один раз, а когда карьера пойдет в гору, можно будет выбрать девушку из знатного рода, да с приданым. А потом, когда стало понятно, что ждать ему нечего, кроме неприятностей, и вовсе пропало желание связываться. Что он своим детям оставит в наследство? Ворох докладов и королевскую немилость?

После большого кубка подогретого вина настроение немного улучшилось, к тому же сквозь серую пелену облаков неожиданно плеснуло синевой, и осторожно проступило солнце. Ненадолго, как и все хорошее в этих краях, но сразу стало легче дышать, и Торн отправился в кабинет — взять книгу, выйти в сад почитать. После охоты библиотека была его главным утешением. Перед тем, как твердыню Аэллинов разрушили, знаменитое книжное собрание перевезли в Сурем, но не полностью, часть книг отложили, как раз пошли весенние дожди, началась распутица, а потом так и забыли, и драгоценные рукописи отсыревали в сундуках в сарае бывшего управляющего, пока на них не наткнулся Геслер.

Самые жемчужины, разумеется, отправили в столицу, но и того, что осталось, вдумчивому неторопливому читателю, а Геслер принадлежал именно к этому типу, могло хватить надолго. Пожалуй, сегодняшнее утро располагало к чему-нибудь легкому, приятному, даже игривому. Сборник кавднийских любовных двустиший как раз подойдет. Торн мурлыкал себе под нос: "О, дева, чьи глаза очам подобны лани, благословен, создавший твои губы для лобзаний"

Как и следовало ожидать, рыжая девочка, удобно устроившись на подоконнике в оконной нише, листала именно эту книгу. Вернее, стремительно переворачивала листы, едва задерживаясь взглядом на странице. Она подняла голову, кивнула вошедшему наместнику и тут же поинтересовалась:

— А что такое "перси"?

Солнечный луч, заглянувший в окно, услужливо подчеркнул красные пятна, проступившие на щеках Торна. Он по возможности сухо пояснил:

— Это женская грудь.

— А почему он их потом называет "дойни"?

— Потому что эти стихи не для маленьких девочек, — раздраженно ответил Геслер, забирая книгу из ее рук.

— Да, я так и подумала, что они должны быть для взрослых. Те, которые детские, они про барашков на лужайке и про зайчиков. Еще бывает про цветочки. А если не стихи, то обязательно про девочку, которая плохо себя вела, умерла в страшных муках и попала к Ареду на раскаленный песок. А ее сестра обычно ведет себя хорошо, но все равно умирает. Только попадает в чертоги к Творцу и оттуда улыбается папе и маме.

— Это кто тебе такие книги дает? — Поинтересовался Геслер, хотя и сам знал. Жрица Алиста, из ближайшего храма Эарнира, ей он поручил обучать столь неожиданно попавшую в его дом девочку.

Наместник думал, что года два-три уйдет на то, чтобы вбить в девчонку грамоту, а потом он уже решит, что делать с ней дальше. Но читать этот странный ребенок начал за неделю, еще две ушли на письмо. И месяц на заучивание наизусть книги Семерых. После этого наставница и ученица сравнялись в познаниях, но жрица считала своим долгом позаботиться о подопечной наместника, раз уж взялась, и всеми силами прививала девочке нравственную чистоту, считая, похоже, что бедняжке это вскорости весьма пригодится. В итоге образованием своей находки Геслеру пришлось заняться самостоятельно.

Наместник прекрасно знал, какие слухи ходили про его новое увлечение, но не придавал им особого значения. Пусть думают, что хотят, хуже, чем есть, не будет. Он для местных жителей и так чудовище бездушное, подумаешь, малолетку в дом взял — не съел ведь живьем без соли, и на том спасибо! А находка оказалась прелюбопытная. Медноволосая дикарка заворожила его. В девочке не было и намека на милую неуклюжесть, свойственную маленьким детям и двухмесячным щенкам. Тонкая кость, стремительные, но точные движения, мягкий бархатный голос — было трудно поверить, что этот ребенок вышел из материнской утробы, был младенцем, учился ходить и говорить, как все обычные дети. Казалось, что она была создана богами такой, как есть, в один единственный миг совершенного творения.

Лита, сама того не сознавая, подарила ему то, чего все еще молодому, но разочаровавшемуся чиновнику отчаянно не хватало в холодом и враждебном Суэрсене — интерес к жизни. Отвечая на вопросы девочки, слушая ее рассуждения, в чем-то по-детски наивные, а в другом неожиданно глубокие, он волей-неволей смотрел на мир ее глазами. И мир, давно выцветший и постылый, оживал, наполняясь красками и смыслом. Вот уже восемь лет он существовал, но не жил, а за последние месяцы, медленно, осторожно, каплю за каплей, как драгоценное лекарство, смаковал давно забытый вкус радости. И даже Суэрсен, ненавистная провинция, кладбище его честолюбивых надежд, порой казался вполне терпимым, а страх, что ему придется остаться здесь навсегда, уже не так беспощадно пережимал горло.

Девочка знала и любила эту землю. Как только потеплело и подсохла весенняя распутица, у них установился новый распорядок дня. С утра она занималась сама, по книгам, потом, после завтрака, он приходил в библиотеку, где для Литы поставили маленький стол, но она все равно предпочитала подоконник. Проверял урок, отвечал на вопросы, а потом они отправлялись на прогулку. Первое время он сажал ее к себе на седло, но вскоре выделил девочке мохнатую лошадку, местной неприхотливой породы. Низкорослые, заросшие шерстью животные больше походили на помесь пони с овцой, чем на благородных лошадей, но для местных условий подходили лучше всего. Сам он, соблюдая никому не нужные церемонии, мучался с вороным кавднийцем. Зимой несчастному жеребцу было холодно, летом его заедала мошкара, весной и осенью длинные тонкие ноги вязли в липкой грязи, но наместник упорно отказывался менять красавца-скакуна на мохноногого уродца с приплюснутой мордой.

А Лита со своей рыжей, в масть хозяйке, лошадкой, словно срослась в одно целое, как только первый раз оказалась в седле. Она даже поводьями не пользовалась, просто говорила лошади в ухо, куда поворачивать. Лита показала наместнику места, о которых он не имел ни малейшего представления, хотя и прожил здесь уже восемь лет. Она находила удивительное в привычном, там, где ему бы и в голову не пришло искать. Каждый раз что-то новое: то скрытая в чаще полянка с изумрудным, мягким мхом и россыпью матовых коричневых грибных шляпок, то лисята, играющие у входа в нору под вывернутым корнем, то шелковая сетка паутины, усыпанная искрами-жемчужинами. Он перестал охотиться. Дичь к столу поставлял лесничий, а просто так убивать зверье расхотелось. Незаметно поубавилось злости, пропала и нужда ее срывать.

Горы Лита знала не хуже, чем лес — и когда только успела изучить? — еще одна загадка. Но именно она показала ему изумительной красоты небольшую пещеру, спрятавшуюся за стеной водопада. Оттуда открывался вид на стену падающей воды, такой, что дух захватывало, и все свои беды казались ничтожными перед величием Творца, хоть Геслер и не был особо религиозен. Ликование охватывало душу — как прекрасно быть частью мира, где существует такая совершенная красота! Сверкающая в солнечных лучах завеса воды переливалась через скалу, с грохотом падала на первую каменную ступень, разбивалась на мириады крошечных капель, окутывала выступ облаком пара, снова собиралась в стремительный поток и все повторялось, и так восемь раз, до самого низа, где разбегалась на протоки горная река.

Потом он не раз приходил сюда один, оставлял коня в пещере, проходил по узкому карнизу к самому краю, так близко, что насквозь промокал плащ, и липли на лоб волосы, но волшебное, очищающее душу чувство принадлежности к замыслу Творца не приходило, и вдоволь надышавшись влажным паром, он возвращался назад. Лита больше не предлагала съездить на водопад, она не любила возвращаться на знакомые места, предпочитая каждый раз что-то новое, а про пещеру и вовсе сказала, что больше туда не пойдет, потому что там грустно, хоть и красиво.

Но сегодняшнюю прогулку пришлось отменить. Как Геслер и предполагал, передышка оказалась недолгой. Кто-то там, наверху, в небесной канцелярии, сильно невзлюбил несчастного представителя Короны в Суэрсене. Настолько, что не поленился начать войну с Кавдном, чтобы досадить бедолаге. Должно быть, Лаар, хоть Геслер и недоумевал, чем мог прогневать грозного, но великодушного бога битв и сражений.

Взмыленный курьер принес новые приказы: увеличивается военный налог, повышается зерновой, дополнительный набор рекрутов — этот указ Геслер выполнит с удовольствием, чем меньше смутьянов останется в провинции, тем лучше, пусть король их сам потом вешает. Но где он добудет зерно, если своего хлеба даже до весны не хватает, кормятся от милости королевы? И откуда взять деньги, выработку на рудниках приказано увеличить вдвое, а продавать ни руду, ни орудия нельзя, все уйдет на новые бомбарды. Шахтеры и без того неделями не видят солнечного света, а что теперь? Не цепями же их приковывать! Столько оков во всем Суэрсене не найдется, придется по соседям одалживаться. А король не потерпит проволочек, война предстоит серьезная, это вам не увеселительная прогулка в Ландию. У Геслера заболела шея, наместник словно наяву ощутил прикосновение холодного металла и тряхнул головой, отгоняя страшное виденье. Он начнет с рудников.

Старший горный мастер, как и ожидалось, только устало развел руками — на бурное возмущение у него уже не было сил:

— Господин наместник, ну не маг я, колдовать не умею. Люди и так из последних сил выбиваются. Такую выработку даже каторжники не дают.

— Это приказ короля.

Зная, что терять ни ему, ни шахтерам уже нечего, мастер огрызнулся напоследок:

— Его величество небось, кайло в жизни в руках не держал. Денек в шахте бы поработал, так знал бы, какие нормы спрашивать.

Геслер ядовито заметил:

— Если бы вы соблаговолили поставить в забоях те машины, что я предлагал еще два года назад, шахтеры бы не выбивались из сил! Но вы же тогда хором вопили, что боги прогневаются, что столетиями без новшеств обходились и дальше справляться будете, что нечего деньги на бесполезные железки тратить, когда люди с голоду мрут.

Скандал и впрямь вышел знатный, и Геслер теперь себя за локти кусал, что пошел тогда на попятный. Год выдался на удивление спокойный, в казне после уплаты податей даже что-то осталось, и наместник решил поставить на шахтах новые подъемники и хваленый паровой молот, способный сразу пять десятков рабочих заменить. Но горных дел мастера такой шум подняли, что не решился. Побоялся, что шахты станут. А надо было надавить. Теперь уже поздно, денег нет, да и пока машины соберут и доставят, все сроки выйдут, армия ждать не будет, бомбарды нужны срочно.

Мастер возмутился:

— Уж верно, из сил бы не выбивались, давно уже от голода бы сдохли, под забором! Кто б их из милости держать стал, если все машина делает! Насмотрелись мы, что бывает, когда новые станки ставят!

— Как вы это сделаете, меня не волнует. Хоть семьями в шахты спускайтесь, хоть вообще из них не выходите! Но сроку у вас неделя. Если через семь дней не дадите двойную норму — пожалеете, что не сдохли под забором два года назад!

С рудников Геслер уезжал с тяжелым сердцем — он достаточно разбирался в людях, чтобы знать: пугать имеет смысл до определенного предела. Даже у страха есть свои границы, а когда человеку нечего терять, то нечего и бояться. Шахтеры опасно приблизились к этой грани, одно неловкое движение, и вспыхнет пожар. Но он и сам стоит у этой черты, только с другой стороны, и хотя еще не разучился испытывать страх, терять ему по большому счету нечего. Кроме жизни, разумеется, но он уже сомневался, такая ли это большая ценность, чтобы постоянно за нее дрожать.

Вечер наступал долго — сначала медленно опускалось солнце, затягивая небо красными рыхлыми полосами, потом краснота сгущалась в тяжелый фиолетовый туман, и постепенно наступала темнота, слегка прореженная звездами. Когда он вернулся домой, уже стемнело, но погода успела испортиться: черные облака заполнили темное небо, ни проблеска, ни ветерка, мертвое безмолвие перед грозой. Есть не хотелось, слуга унес нетронутый ужин, бутылку забыли поставить на ледник, и теплое вино отдавало кислятиной. Он лег на кровать, не раздеваясь, только стянул сапоги, но так и не мог уснуть, напряженно вслушивался в тишину в ожидании дождя. Небеса прорвало уже под утро, сплошным потоком. Молнии в клочья раздирали тучи, пригоршнями колотил по ставням град, внизу жалобно хрустнуло стекло — кто-то из прислуги оставило окно открытым.

Раз до сих пор не уснул, то теперь уже точно не получится. Еще одна бессонная ночь. Геслер встал, зажег свечу и спустился на первый этаж, в комнату, отведенную под библиотеку. Если окно разбилось там, и дождь зальет книги — он прикажет высечь дуру-служанку. Но пострадал коридор — осколки валялись на красной ковровой дорожке, устилавшей пол, а порыв ветра едва не задул свечу. Он прикрыл фитилек ладонью и толкнул дверь. В полумраке Геслер не сразу заметил скорчившуюся на подоконнике фигурку:

— Лита! Ты что здесь делаешь посреди ночи?!

— Скоро рассвет, — тихо ответила девочка, — я хочу увидеть восход солнца.

— С чего это вдруг?

Она соскользнула с подоконника, подошла к нему ближе, Геслер поднял свечу повыше: пламя красным отблеском отразилось в янтарных глазах девочки, а медвяные волосы при этом свете казались темными, словно запекшаяся кровь. Она смотрела ему в лицо, долго, пристально, и наконец сказала, негромко и спокойно:

— Я боюсь. Что оно не взойдет. И все станет другим.

Девочка стояла в одной ночной рубашке, голыми ногами на холодном полу, Геслер скинул камзол, путаясь в застежках, набросил ей на плечи, хотел было прижать к себе, но под строгим, неподвижным взглядом не решился, и только возразил, сам удивляясь, как беспомощно звучат его слова в промежутках между раскатами грома:

— Ну что ты, Лита! Это просто гроза, гроза, а не конец времен. Нечего бояться, скоро рассветет, будет холодно и мокро, но в вашем Суэрсене всегда так, хорошо еще, снега нет, — он говорил, говорил, сам уже особо не понимая, что за чушь несет, и постепенно из ее глаз уходил тревожный багрянец. Она поежилась, запахнула камзол, подошла к окну, кивнула:

— Смотри, там, далеко, светает.

— Разумеется, светает! Так и должно быть, — он задул свечу, и они стояли рядом, вглядываясь в едва заметную глазу серую полосу на востоке.

Геслер положил руку на плечо девочки, она не отстранилась, наоборот, придвинулась ближе. Гроза утихла, ливень перешел в унылый мелкий дождик, небо окончательно просветлело, но солнце так и не показалось, спряталось за облаками. Он развернул девочку лицом к себе:

— Видишь. Все как всегда. Еще один унылый серый день. Не надо бояться, — и, подумав, продолжил, — знаешь, я думаю, что конец света не наступит вот так, с раскатами грома и молниями. Это только кукольники его так показывают, бьют в медные тарелки, чтобы дети пугались. Все будет как обычно, просто однажды время остановится.

Она кивнула:

— Знаю. И мы даже не поймем, что все уже закончилось. Но я все равно боюсь.

К полудню дождь прекратился, развиднелось, и Геслер бесцеремонно разбудил задремавшую в кресле девочку. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя на удивление бодро, даже обновлено. Словно чужой страх разогнал на время его собственный, и сквозь просвет в нахмуренном черном небе он увидел цель:

— Просыпайся, соня! Мы едем в Солеру.

Девочка не стала задавать вопросы, ей оказалось достаточно поймать его взгляд, в ее глазах отразился лихорадочный отблеск, и Лита кивнула:

— Хорошо. Я только возьму морковку для Карлы. До города далеко, она устанет везти меня сразу после дождя, дорогу ведь размыло.

— Ничего, переживет. Приедем на место — скормишь ей хоть целый воз моркови. Собирайся быстрее.

От усадьбы Геслера до Солеры, столицы Суэрсена, было рукой подать — добрались к вечеру, с последними солнечными лучами лошади въехали на постоялый двор. В городе Геслер бывал так редко, что не обзавелся там постоянной резиденцией. Некогда прекрасная Солера нынче не вызвала ни малейшего желания задерживаться в ней свыше необходимого. Первый удар городу нанесло падение Аэллинов. В отличие от самоуправляемого Сурема, столица Суэрсена находилась в личной собственности герцога, и горные лорды традиционно не жалели денег на свой город, хоть и не любили его. Герцогский дворец пустовал десятилетиями, но поддерживался в безупречном порядке. Герцог также оплачивал содержание городской стражи, давал деньги на уборщиков и строительство. Сточные трубы, и те, проложили на его средства! Горожане платили только торговую пошлину.

Не стало Аэллинов — тут же не стало и денег. А пока жители Солеры привыкали к новым порядкам, пришла в упадок торговля, окончательно уничтожив город. Между мраморными плитами мостовых пробилась сорная трава, потускнели купола храмов, тишина упала на некогда шумный, галдящий порт. Стены герцогского дворца окончательно отсырели, покрылись плесенью, кое-где провалилась крыша. Знаменитые витражи, гордость павшего рода, в первую же зиму выколупали из рам воры.

Сказать по правде, больше в городе красть было нечего. Счастливчики, имевшие родню в других краях, бежали, пока еще были открыты перевалы, бросив богатые, но промерзшие дома. Те, кто остался, быстро обнищали, меняя золото и серебряную утварь на хлеб. На следующую зиму платить уже было нечем, и голод, невыносимый даже среди крестьян, основательно проредил и без того жалкую горсть несчастливцев.

На вторую весну Геслер худо-бедно наладил раздачу зерна уцелевшим жителям Солеры, но всегда считал их нахлебниками и порывался перевести работать на королевские поля, да так и не собрался. К тому же, рук ему в поместьях Короны хватало, это урожай каждый раз заканчивался раньше, чем поспевал новый.

Но все-таки, даже в разоренной загаженной Солере сохранилось то, ради чего он привез сюда девочку, ради чего он сам время от времени наезжал в город. Еще одно, теперь уже, пожалуй, последнее уцелевшее наследие Аэллинов — витражная мастерская. Семейство мастеров, из поколения в поколение отливавшее знаменитые северные витражи, из родного города не сбежало. Он как-то спросил седовласого старика с необыкновенно-черными густыми бровями, нынешнего главу семьи, почему они остались, но тот только пожал плечами и ответил туманно:

— В чужом краю зрячий теряет остроту взгляда. Мы слишком долго учимся видеть, господин наместник, чтобы обречь себя на слепоту.

Их решимость заслуживала уважения. В опустевшем, почти вымершем городе они продолжали жить, словно ничего не изменилось. Точно так же раздували печи, подбирали узоры, смотрели на солнце сквозь кусочки оплавленного цветного стекла. К ним приезжали, со всех концов империи, из Кавдна, Ландии, даже варвары! Надеялись, что теперь, когда Аэллинов больше нет, мастера забудут старый договор, что заключили с княжеским родом еще до присоединения к империи, и начнут продавать свои творения на сторону. Но семейство свято блюло данное слово: ни один витраж не покинул пределы провинции за эти восемь лет, отказали даже королеве, хоть и с сожалением, Саломэ в Суэрсене любили.

На что они жили, Геслер не знал — местным жителям уж точно было не до витражей. Два младших сына пять лет назад, как и было в их обычае, ушли странствовать по свету, набираться опыту, и пока еще не вернулись. Оставшиеся мастера — глава семьи, три его старших сына и два племянника, бесплатно обновляли цветные окна в многочисленных солерских храмах, но других заказов у них не было — все остальное время они неторопливо работали в своей мастерской на первом этаже древнего трехэтажного дома. В ясные зимние дни он сверкал на солнце, как стеклянный шар: в окнах переливались витражи, старинные, в мелком частом переплете, но сохранившие чистоту красок. Даже крыша старого дома казалась витражным полотном: красная черепица перемежалась с желтой, зеленой и синей, переплетаясь в ярком узоре, вызывающе радостном на фоне серых крыш соседних зданий.

Они переночевали в просторной, но выстывшей комнате, под стопкой пропахших сыростью одеял, и все равно продрогли. Хозяин, извиняясь, топил печь, мол, лето, а постояльцев мало, вот если бы господин наместник в общем зале расположиться изволил, так там тепло, а в комнатах влажно. В зале и впрямь было тепло, даже жарко, но кухонный чад сизым облаком клубился под потолком, намертво закрытые окна покрывал ровный слой копоти, сквозь который безуспешно пытался пробиться дневной свет. На завтрак подали костлявую жареную рыбу, серый комковатый хлеб и несколько чахлых веточек зелени. Завершал эту роскошную трапезу местный кислый сидр. Но все неудобства вместе взятые не смогли испортить Геслеру настроение. Он едва дождался, пока Лита поест, и вывел ее на улицу.

После недели дождей сточные канавы переполнились, и они осторожно продвигались между вонючими лужами и кляксами липкой грязи, покрывшей некогда блестящий мрамор. Издалека дома вокруг центральной площади еще смотрелись пристойно, но стоило подойти поближе, и в глаза бросались пятна плесени, выбитые стекла, покосившиеся ставни, трещины на стенах. Девочка заметила печально:

— Этот город умирает совсем как одинокая старушка.

Геслер согласился:

— От голода и тоски. Но с городами так порой случается. Они живут торговлей. Меняются торговые пути — и город хиреет на глазах. В Кавдне посреди пустыни стоит целая цепь брошенных городов, с дворцами и гробницами. Туда пришли пески, оазисы пересохли, купцы перестали водить караваны, и люди бежали, бросив свои дома. Так эти города и стоят, нетронутые, расхитители не могут туда добраться.

— Но ведь с Солерой все случилось не так. Это не судьба, это король так захотел! Чтобы в городе никого не осталось! Разве правильно, что один человек решает за всех, как им жить и от чего умирать? Жрица говорила, что все в этом мире происходит по воле Семерых. Но ведь не Семеро издают указы, а король! Где же тогда их воля?

Геслер нервно сглотнул:

— Лита! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Воля Семерых в том и заключается, что король вернулся и правит нами. И все его указы угодны богам и Творцу. Уж не знаю, чему эта жрица тебя учила полгода, если не объяснила таких простых вещей!

— Но как ты можешь знать?

— Что знать?

— Что король правильно исполняет их волю. Ты на днях приказал высечь конюха Боло, потому что ты ему сказал сразу после прогулки жеребца не кормить, а он забыл зерно в стойле. Он ведь не нарочно забыл, и хотел все сделать правильно, а у лошади живот разболелся.

— Король — не глупый конюх. Он эльф, а эльфы — возлюбленные дети Творца. И вообще, что ты со мной пререкаешься? Это не твоего ума дело, что и кому король приказывает.

Лита прекратила спорить, но по тому, как она нахмурила лоб, Геслер видел, что ни в чем ее не убедил. Дальше они шли молча, настроение испортилось. Дом мастеров-витражников расположился на самой границе старого города, на пригорке, возле полуобвалившейся крепостной стены. Стена развалилась давно, еще при прапрадеде последнего герцога, восстанавливать ее не стали, город давно уже вышел за пределы изначальных границ, но и снести руки не дошли, оставили на милость плюща и ветра.

Лита замерла, запрокинув голову — над почерневшей дубовой дверью в круглом витражном окне танцевали огненные птицы: красный, пурпурный, оранжевый, охряный, песочный, желтый, золотой — цвета обжигали взгляд, притягивая к себе. Каждое перышко на раскинувшихся крыльях и длинных хвостах было прорисовано с неимоверной тщательностью. Золотые нити оправы так незаметно вплетались в рисунок, что казалось, будто их там и вовсе нет, глаза птиц были сделаны из отшлифованных пластинок дымчатого топаза.

Геслер терпеливо ждал, пока она насмотрится. Наконец девочка выдохнула бесшумно:

— Как красиво. Ты слышишь их музыку?

— Нет не слышу, — покачал он головой, — но все равно каждый раз любуюсь. Это шедевр мастера Гальена.

Имя ничего не говорило девочке, она вопросительно наклонила голову, не в силах отвести взгляда от танцующих птиц, наместник объяснил:

— С этого мастера и пошла слава северных витражей. А когда он передал дела сыну, князь Аэллин заключил с семейством Гальена договор: он и его наследники будут ежегодно платить мастерам три тысячи золотых, с условием, что ни один их витраж не покинет пределы княжества. Хотели сохранить все для себя. Увы, жадность до добра не доводит — почти все витражи погибли вместе с их замком.

— Это не жадность, — с неожиданной уверенностью ответила девочка, — это другое. Эти птицы, посмотри, они же живые, настоящие. Они могут быть только здесь, на своем месте. Это все равно как выдернуть дерево из земли и пересадить. Оно не выживет, засохнет.

— О, да: "лучше умереть в родном краю, чем быть несчастным на чужбине, где сердце рвется от тоски, пока душа не сгинет", или как там поэт надрывался, — огрызнулся Геслер, и тут же спохватился — что это он так завелся? Не знает разве, что Лита не от мира сего? Пора уже привыкнуть к ее рассуждениям:

— Хватит спорить, — он дернул веревку дверного колокола, раздался гулкий звон, — мы в гости пришли.

Дверь отворила высокая, болезненно худая женщина в скромном переднике, но дорогом шелковом платке. Присела в поклоне и молча провела незваных гостей в дом. Прихожую заливал мягкий желтый свет, падающий на деревянные половицы сквозь витраж. Отполированная временем до сочной медвяной теплоты лестница вела на второй этаж, в гостиную. Возле выложенной бело-голубыми изразцами печи, расположившись в кресле-качалке сидел старик. Грузный, морщинистый, с длинной белой бородой, распухшими ногами и огромным животом, на котором с трудом сходился жилет. И только руки, скрещенные поверх клетчатой ткани, казалось, принадлежали другому человеку — тонкие запястья, длинные пальцы, светлая кожа в разноцветных пятнах. Казалось, что владелец этих рук постарел с ходом времени, как и положено смертному, а руки мастера отказались следовать установленному порядку, и сохранили вечную молодость. На шее у старика висел медальон — золотистый кусочек дымчатого стекла в круглой металлической оправе, словно чешуйка огненного дракона.

Мастер приветствовал высокого гостя не вставая с кресла:

— А я уже думал, что вы у нас больше не появитесь, господин наместник. Разгневались, что мы отказали ее величеству.

Геслер сморщился, вспоминая неприятный разговор, и еще более неприятное письмо, которое ему пришлось отправить королеве. Но забрать витраж силой он не осмелился, хотя в запале и угрожал. Потому что знал, мастера скорее разобьют свои творения у него на глазах, чем нарушат договор с Аэллинами:

— Не будем об этом, мастер Кален. Ваши витражи — ваше право. Жаль только, что их никто не увидит. Красота, обреченная на забвение.

— Подлинной красоте все равно, смотрят ли на нее. Но вы ведь не за тем пришли, чтобы спорить.

Геслер подтолкнул вперед Литу:

— Нет. Я привел девочку посмотреть на витражи.

Лита подошла к старому мастеру, поздоровалась, и спросила:

— А у вас есть лунные птицы? Те, что над дверью, солнечные. Ночью они спят.

Старик подался вперед, пристально вгляделся в лицо девочки, потом перевел взгляд на Геслера, снова на Литу, и, опираясь на палку, встал:

— Нет, маленькая госпожа. Чтобы сделать витраж, его сначала нужно увидеть. Мастер Гальен разглядел птиц в солнечных лучах, но ночью, должно быть, спал. А вот внук его любил смотреть на ночное небо и всю жизнь собирал витраж со звездной картой, добавляя по кусочку. Но так и не закончил, никто ведь не знает, сколько звезд на небе. Пойдем, я покажу тебе его мечту.

В просторной мастерской, занимавшей весь первый этаж, на подставках стояли картины-витражи в металлических рамках. Из поколения в поколение мастера оставляли себе самые дорогие сердцу работы. Звери и птицы, люди и боги, цветы и ветви, солнце и звезды. Ради этого он и приезжал в умирающий город: несколько минут совершенной красоты посреди унылого безобразия смерти.

Лита скользила по комнате, от витража к витражу, Кален следовал за ней, едва поспевая, словно ждал, что она будет задавать вопросы, но девочка молчала. У нее не было слов. Время текло незаметно, казалось, они только пришли, а солнце уже перевалило через середину неба и начало свой путь к закату. Облака разошлись, мастерскую залил мягкий солнечный свет, беспрепятственно струящийся сквозь большие прозрачные окна. Девочка подошла к старому мастеру, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку, выдохнула едва слышно:

— Спасибо.

Они вернулись в гостиную. Все та же бледная женщина принесла поднос с едой: горячий белый хлеб, только что из печи, нарезанный крупными ломтями. В маленьком горшочке лежал влажный комок масла, а в кувшинчике золотился жидкий мед. Молча достала из резного шкафчика бутыль с вином и стаканы и ушла, так же бесшумно, как и появилась.

Геслер хмыкнул про себя — не бедствуют мастера, по нынешним временам в Солере такая трапеза — верх роскоши. Остались еще старые запасы, значит, будут дальше упрямиться. Но рано или поздно деньги ведь закончатся, что тогда, с голоду предпочтут умереть, лишь бы не нарушить мохом поросший договор?

Ужинали молча — наместник не хотел в очередной раз затевать все тот же спор, старик и вовсе был неразговорчив, словно получил при рождении запас слов, да прожил слишком долго — поиздержался, и теперь берег ту малость, что еще осталась. А Лита, присев на низенькую табуретку, смотрела невидящим взглядом на изразцы, отламывая кусочки от ломтя хлеба, но так ни одного еще не донесла до рта, рассеянно возвращала на блюдо.

Задерживаться не было смысла. Поставив на поднос пустой кубок, Геслер поднялся:

— Нам пора.

Мастер Кален кликнул невестку, что-то шепнул ей на ухо, женщина выскользнула в коридор, а старик, выпрямившись в кресле, обратился к Лите:

— У нас есть для тебя подарок, маленькая госпожа. На добрую память.

Лита вскочила, залившись краской, а Геслер не поверил ушам — они видят девочку первый и последний раз, с чего вдруг такая щедрость, если даже ему, человеку, от которого напрямую зависит их жизнь и пусть скупое, но благополучие, не то что даров не предлагали, но даже купить витраж не позволили. В комнату вошел один из сыновей Калена, вроде бы старший, но Геслер так и не научился их различать, и протянул отцу небольшой сверток. Мастер медленно развернул бархатную ткань, и поднял на свет небольшой витраж в простой овальной рамке. У Геслера перехватило дыхание, он шагнул ближе, всматриваясь в рисунок.

Море и небо. Не поймешь, где одно переходит в другое, да и есть ли между ними различие. Небо и море — все оттенки синего — от светлой бирюзы и аквамарина до глубокой чистоты сапфира. Облака и гребешки волн — мерцание лунного камня и дымчатость кварца, прозрачность стекла и желтоватый отблеск опала. Солнца не видно, оно где-то там, дальше, за пределом картины, но его лучи пронизывают и облака, и волны — теплая изумрудно-золотая тень. Да полно, волны ли это... или играют дельфины, подставив солнцу серые гладкие спины? Или качается на волнах вдалеке рыбачья лодка? Или это чайки кружат в небе? Закатный луч заглянул в окно, и невидимое солнце на витраже заиграло в свете своего старшего собрата, золотые блики побежали по картине, волна накатывалась на волну, загибаясь белыми гребнями. Геслеру показалось, что пахнет соленым морским ветром.

Старик снова встал, на этот раз без палки, он держал витраж двумя руками, за оправу, не прикасаясь к стеклу. Наклонился к девочке, Лита соскользнула с табурета ему навстречу, бережно приняла подарок, глубоко втянув воздух, словно и в самом деле в маленькой пыльной комнате запахло морской свежестью, и улыбнулась, хотя в глазах показались слезы. Мастер, отступив на шаг, церемонно поклонился Геслеру:

— Вы доставили нам сегодня большую радость, господин наместник. Да вознаградят вас Семеро за то, что вы делаете, и да сопутствует вам удача. Я пришлю своего сына привести в порядок окна в вашем доме.

22

Далара снова оказалась права — сила возвращалась к Мэлину. Медленно, раздражающе медленно, по капле, но с каждым днем он ощущал мир все ярче и ярче. Никогда еще небо не казалось ему настолько высоким, вода — такой холодной, трава столь мягкой, а ветер — свежим. И никогда раньше он не ценил так способность ходить и дышать, слышать и видеть, понимать и знать. Молодой маг и раньше стоял на самой грани смерти, да что там — за гранью, но тогда, вернувшись, он учился жить, склеивал себя по кусочкам, искал смысл и цель в пустом существовании. Теперь же, вдыхая прогретый солнцем, пронизанный цветочным ароматом воздух, Мэлин с каждым вздохом чувствовал себя частью этого затаившегося в ожидании грозы мира, и понимал, насколько ему повезло: невероятно, вопреки всем шансам и здравому смыслу, он все еще жив, и остался магом.

Стоило снова умереть, чтобы научиться, наконец, радоваться жизни. Больше он не будет таким глупцом! Весна сменилась летом, как и ожидалось, знойным: трава пожелтела и ощетинилась сухими колючками, клумбы облысели, а маленький пруд, последнее убежище лягушек со всей округи, пересох и растрескался глиняными черепками. Обычно в такую жару они поливали небольшой сад вокруг храма дважды в день, а самые нежные растения заботливо прикрывали от солнечных лучей натянутой на шесты тканью. Но этим летом всем было не до того.

Мэлин слишком погрузился в смакование подлинной сути вещей — для его внутреннего взора пожухшая трава оставалась столь же свежей, как и первые бархатные ростки, пробившиеся сквозь землю ранней весной — он почти не пользовался обычным зрением. Далара редко выходила из дома, ее что-то тревожило, на лбу эльфийки пролегла упрямая морщина, и слова с трудом размыкали сжатые в линию губы. Она предпочитала молчать и целыми днями просиживала над столом, заваленным бумагами. Покрывала листы мелкими значками, разрывала их в клочья в приступе немого отчаянья и начинала все сначала. Мэлин как-то раз подобрал обрывки, но ничего не понял — среди знаков иногда попадались знакомые буквы и цифры, но смысла в этой писанине было не больше, чем в птичьих следах на песке.

К разговору об Ареде больше не возвращались, да и вообще почти не разговаривали, стараясь избегать друг друга, что было нелегко сделать в крошечном домике. Мэлин большую часть времени проводил снаружи, несмотря на жару, иногда, в самое пекло, прятался в храме, а по вечерам сразу же уходил к себе, не дожидаясь, пока прогорят дрова в очаге. Между Даларой и ее невольным творением поселилась немая неловкость, и никто из них не решался заговорить первым, чтобы разбить пока еще тонкий, но обжигающий кожу незримый лед.

И только Ларион, болезненно чуткий к чужому страданию, даже если это всего лишь боль травы, высыхающей под солнцем, поливал лужайку возле задней двери, но на весь сад его сил не хватало, а о помощи мальчик не просил, видя, что взрослые заняты. Пока Мэлин выздоравливал, Ларион все время был рядом, но чем лучше чувствовал себя его наставник, тем чаще он оставлял дядю в одиночестве, а молодой маг, слишком занятый возвращением к жизни, не замечал, как мальчик медленно незаметно отходит в сторону.

Маленький полуэльф остался один на один со своим страхом: молчание, сковавшее взрослых, захватило и его душу. Впрочем, даже пожелай Ларион поделиться с матерью или дядей беспокойством, он не смог бы объяснить, что именно его тревожит. Порой ему казалось, что страх, противно холодящий спину, вовсе не его, что это мир вокруг замер в ожидании неизбежного ужаса.

Сны, спутанные, смятые, полные ярких вспышек и черных пятен, тихие, едва слышные голоса, гулкое эхо в горах. Одиночество, острой болью пронзающее подреберье. Утром он просыпался более усталым, чем ложился спать с вечера. Но тонкая невидимая нить удерживала от полного отчаянья — там, во сне, сквозь ужас и тревогу, он чувствовал чью-то теплую легкую руку на своем плече. И разделенный надвое, страх уже не казался столь невыносимым.

Но днем ощущение скорой беды возвращалось, и как ни хотелось порой уткнуться маме в плечо, он не смел даже приблизиться, будто между ним и матерью возвели невидимую стену, и пойти против воли неведомого зодчего казалось столь же немыслимым, как взлететь или шагнуть в огонь.

* * *

Далара нашла Мэлина в саду — он упражнялся: подкидывал вверх шишки, и не давая им упасть, заставлял кружиться вокруг куста можжевельника. В хороводе послушно вертелось уже штук двадцать шишек, а он все добавлял новые. Эльфийка прислонилась к дереву и наблюдала, молча, а затем, так и не сказав ни слова, направилась к дому. Мэлин, казалось, и не заметил Далару, но хоровод рассыпался, и шишки, выстроившись строгим прямоугольником перегородили ей дорогу:

— Если ты хочешь мне что-нибудь сказать, то говори, а не убегай снова. Сколько можно прятаться?

— Я не хочу, — но голос звучал жалобно.

— Значит, хотела, — Мэлин подошел к ней вплотную и положил руки на плечи. Наклонился, заглянул в глаза — веки были красные, воспаленные. Далара или слишком мало спала, или совсем недавно плакала, — рассказывай, что на этот раз нарушило твои далеко идущие планы, Плетельщица? — Он провел кончиком пальца по ее щеке — так и есть, влажная.

Далара не пыталась высвободиться. Она заговорила, тихо, мертвым, пустым голосом:

— Ирэдил собирает силы для удара.

— А нам-то что? Мы ведь решили не так давно, что это не наша война, помнишь?

— Они срубили все деревья. Леса больше нет.

— Туда ему и дорога, неприятное было местечко. Хорошо бы, чтоб еще и ваш Филест пошел прахом, но нельзя ведь получить все сразу.

— Старейшие призвали всех живущих ныне эльфов второго поколения исполнить свой долг перед Творцом. Он выпивает их, до дна! Словно упырь-кровосос!

— Славный у тебя народ, Далара! Чем больше узнаю про эльфов, тем чаще думаю, что приход Ареда и впрямь станет благом для нашего мира. Но ты, к счастью, не второе поколение, а пятое, а так далеко аппетит его величества не заходит.

— Аланта, — выдохнула Далара, и на Мэлина обрушилось видение.

Молодой эльф в запыленном плаще спрыгивает с лошади. Вышитый золотой нитью солнечный герб сверкает в солнечных лучах. Высокая эльфийка с волосами цвета морского заката принимает из его рук свиток. Ломает печать одним движением сильных пальцев, читает и усмехается в лицо посланнику: "Аланта Пылающая Роза уже исполнила свой долг перед Творцом, так и передай Старейшим. Много лет назад их безумие погубило Дом Луны, а теперь они решили завершить начатое. Отправляйся назад, мальчик, и радуйся, что ты так молод".

Юноша вскидывает вверх руку, вспыхивает алым пламенем камень, зажатый в пальцах, сияющим ореолом разбегаются лучи, заливая прозрачным пламенем белые камни недавно отстроенных стен. Женщина раскрывает рот в немом крике, но звук вязнет в колыхающемся мареве, пытается защититься, но пламя охватывает ее со всех сторон, языки огня смыкаются над головой в прозрачный упругий кокон, и она застывает на середине движения.

Мэлин зажмурился, потом медленно открыл глаза — видение оказалось слишком реальным, перед глазами мелькали черные пятна. Он вздохнул:

— Мне жаль, что так получилось. Твоя прабабка была достойной женщиной, хоть и эльфийкой, — и хмыкнул сдавленно, понимая, что от уточнения следовало бы воздержаться, — но ты не смогла бы ей помочь.

Далара молчала, глядя в небо поверх его головы, и Мэлин вдруг понял:

— Погоди-ка, ты хотела, чтобы я отомстил королю за твою прародительницу, но в последний момент вспомнила, чем закончилось наше предыдущее свидание, и не рискнула?

— Аланта еще жива. Камень — связывающий талисман, посланник не может сам взять силу, это должен сделать Клинок. Они должны сначала довезти ее до Филеста.

— А в Кавдне война, не так-то просто перебраться через границу с чучелом эльфийки на руках. Можно сыграть на опережение.

— Нельзя, — Далара опустилась на край скамейки, — Ирэдил убьет тебя. И я останусь одна.

Мэлин из вежливости не стал напоминать, что у Далары, вообще-то, есть еще сын. Он и сам замечал порой что-то чуждое, спрятанное в добром, ласковом мальчике, и не сомневался, что эльфийка, в силу своего искажения, ощущает это неуловимое нечто гораздо острее. То, что до поры спит в маленьком полуэльфе — сильнее даже материнской любви. В конце концов, мальчишка — сын своего отца, а каждый Аэллин безумен по-своему, и даже Плетельщица не в силах разобраться во всех тонкостях их безумия, хоть и сама породила его на свет.

Он махнул рукой:

— Я тебе уже говорил, что так легко от тебя не отстану. Я так или иначе собирался разделаться с вашим королем, но не хотел даже на время лишиться твоего общества, Плетельщица. А теперь надо торопиться — а не то братцы поубивают друг друга без моего участия. Вот так всегда — стоит расслабиться и задуматься о вечном, как само понятие вечности рассыпается на глазах. Кто бы мог подумать, что эльфы сами, своими собственными руками уничтожат свой драгоценный лес?! Империя захватит Ландию и начнет войну с Кавдном, король Элиан окажется Тварью, а ты признаешься наконец что любишь меня.

— Я не... — но он не дал эльфийке договорить. Наклонился, взял ее лицо в ладони и закрыл рот поцелуем. Когда он отпустил ее, Далара молчала, долго, прижав пальцы к губам, потом тихо, но твердо сказала:

— Я не отпущу тебя.

— Ты не удержишь меня.

— Ты все еще болен.

— А твоя прабабка все еще жива.

Они молчали, глядя друг на друга, и понимали — то, что произошло сейчас между ними, не зависит ни от королей, ни от пророчеств. И думали, как много времени они потеряли зря, и как хорошо, когда можно молчать вместе, не нуждаясь в словах. И Далара знала, что он уйдет, а Мэлин верил, что вернется. Он всегда возвращался, даже когда его некому было ждать.

* * *

Зачарованный Лес исчез. Мэлин и сам не знал, что он ожидал увидеть — ну не пеньки же, торчащие из зеленого мха, в самом деле! Он представлял себе, как расчищают лесную делянку под земледелие — рубят деревья, выкорчевывают пни, ровняют землю плугом, а в старые времена поступали и того проще — сжигали все, что осталось после рубки. Но во времена Квинги Второй, за суровый нрав прозванной Железной, выжигать делянки запретили, после того, как пожар уничтожил королевский лес неподалеку от Сурема, любимое место охоты наместницы.

Однако чешуйчатые дубы и алмазные ели пропали бесследно, словно никогда и не было леса вокруг запретной для смертных эльфийской столицы. Раньше город прятался в самой глубине чащи, скрытый от любопытных глаз, теперь же белые стены Филеста можно было увидеть издали. Город стоял посреди серой пустоши — на мили вокруг оголенная высохшая земля, вместе с деревьями канули в небытие ключи с ледяной водой и изумрудный упругий мох, усыпанный белыми хрупкими звездочками. Мелкая серая пыль клубилась вокруг копыт, конь увязал в ней, как в снегу, медленно приближаясь к застывшему в недобром молчании городу.

Вместе с лесом ушли и стражи. Им больше нечего было охранять, да и не от кого. Крестьяне в ужасе бросили свои дома и поля, лишь бы убраться подальше от проклятого места. В чем суть проклятья никто не знал, но не сомневались, что случилось что-то страшное. В одной из отдаленных деревень Мэлину удалось разговорить беженца из приграничья — по словам мужика, лес исчез за одну ночь. Вот вечером спать пошли, все как обычно было, пораньше улеглись, чтоб с первыми петухами на покос ехать, но еще заснуть не успели, как громыхнуло.

Испугались сперва, что гроза, промокнет все, жди потом, пока высохнет, но с улицы уже кричали: "Лес, лес горит!", — не веря своим глазам — все ведь знают, что зачарованным деревьям не страшен пожар, на то они и волшебные! Но пламя, пожиравшее деревья, не было честным огнем, пусть страшным, вырвавшимся на волю, но все же привычным и знакомым злом. Вязкое, зеленовато-лиловое марево охватывало стройные стволы с мерзким чавкающим звуком, сквозь который прорывался не то стон, не то крик, и плыло дальше, а дерево распадалось горстью серого праха. А вдали, за лесом, полыхал в небе алый пламенный столб, узкий, словно огненный клинок, проткнувший небо.

Дожидаться, чем все закончится, не стали. Быстренько собрали детей, запрягли телеги и не оглядываясь кинулись прочь. Осели кто где — по родне и дальним соседям. Самые смелые потом вернулись, забрать что в спешке забыли, рассказывали, что пожар, если эту мерзость можно так назвать, дальше границы леса не пошел, будто круг ему очертили, лежит внутри круга серая пыль, вроде и мелкая, а ветер ее поднять не может, только волну гонит, как по озерной воде.

Но то смелые, сам он домой не торопится, кто его знает, что дальше будет. Недаром ведь оттуда даже солдаты ушли! Те самые, что от лес охраняли. Их наместница как поставила, так они остались, хотя после возвращения короля дурных не находилось на эльфийские деревья покушаться. Он уж лучше у свата в примаках походит, на хлебе и воде, но цел останется. И вам, господин хороший, близко туда подходить не советует, если жизнь дорога.

Мэлин в глубине души и рад был бы последовать мудрому совету, но не мог так просто отступить и, проведя ночь в переполненной деревенской харчевне, отправился в путь. Пробираясь сквозь пыль, он недовольно хмурился, еще больше сожалея, что уродился на свет магом и Аэллином, а не простым крестьянином. Отсюда хотелось бежать как можно скорее, не оглядываясь. Обычному взору представлялось серое море пыли, волнами убегающее к далеким стенам Филеста. Но открытое второму зрению пугало до противного железного привкуса в пересохшем горле — место Зачарованного Леса заняло совершенное Ничто. Вокруг эльфийского города не осталось ни капли силы. Все, что Семеро вложили в ткань мирозданья, ушло, оставив после себя совершенную Пустоту.

Мэлин не понимал, как подобное вообще возможно — мир всегда был переполнен силой, если не Семеро, то Восьмой, а когда не он, так глубинная, изначальная мощь Творца, редко встречавшаяся в первозданном виде, но столь же доступная для истинного мага, как и любой другой источник. Здесь же не осталось ничего, и эта пустота причиняла своей неправильностью почти физическую боль. Ирэдил высосал все, до чего дотянулся, и Мэлин вдруг подумал, что невольно обманул Далару — вернуться из Филеста будет не так легко, как он старался ее уверить.

Он тряхнул головой и сжал коленями лошадиные бока, прибавляя ходу. Что там рассказывала Плетельщица? Клинков раньше было трое — по одному на каждый Дом. А остался один. Настала пора и для Солнечного вернуться к Творцу, следом за Звездным и Лунным. Мэлин рассмеялся — осталось убедить в этом Ирэдила. Жаль только, у него не останется времени на разговоры. Насколько он помнил эльфийского короля, тот не станет тратить слова на нахального смертного, встретит чем-нибудь покрепче.

Стены Филеста вырастали, заполняя собой окоем. Он подъехал вплотную, остановился: камень выглядел странно, не так, как во время его первого визита в Филест, с магистром Иром. Не то, чтобы молодой маг тогда присматривался к кладке, но он помнил сиятельную холодную белизну мраморных стен. Теперь же от камней несло жаром, а под белоснежной поверхностью вздулись синие вены-прожилки. Мэлин осторожно прикоснулся к стене, готовый сразу же одернуть ладонь, но на ощупь мрамор оказался теплым и как будто живым. Он чувствовал кожей спрятанный в глубине пульс, словно внутри камня по мраморным венам и в самом деле текла кровь. Мэлин присмотрелся, но как ни разглядывал, не нашел места стыка мраморных плит. Казалось, что стены Филеста выросли из земли. Но ведь в прошлый раз швы были! Он тогда еще удивлялся, как безупречно эльфийские строители подогнали блоки — и волос не пройдет.

Кроме стыков недоставало еще одной существенной детали — ворот. Он объехал вокруг стен, тщательно всматриваясь в пульсирующую белизну камня, но не обнаружил ничего похожего на вход. Перебраться через совершенно гладкую стену без магии невозможно, а свой запас Мэлин хотел сберечь для битвы — если внутри Филеста так же пусто, как и вокруг, пополнить силы будет неоткуда. Он снова приложил ладонь к стене, стараясь нащупать заклинания — ведь не сами же собой исчезли ворота! Если их замуровали — должен был остаться контур, а без следа, можно только зачаровать. Но то ли он не знал, как искать, то ли эльфийские маги превзошли в мастерстве самоучку — Мэлин отступил на шаг, признавая поражение. Придется пробиваться. Он теряет преимущество внезапности, впрочем, король все равно бы заметил чужака в своей священной вотчине.

Маг достал кинжал из ножен, и не задумываясь полоснул по ладони, от острой боли на миг перехватило дыхание. Для Дейкар, да и не только для них, магия крови всегда оставалась последним резервом. Когда исчерпаны все остальные средства, до капли выпиты талисманы, сломаны волшебные мечи, только тогда маг использует свою кровь, понимая, что с каждой каплей из него вытекает собственная жизнь. Чаще всего расплатой за волшебство на своей крови становилась смерть. Но и чужая кровь обходилась недешево, каждый обряд отнимал годы у заклинателя. И все же Мэлин предпочел открыть ворота кровью, чем тратить на это драгоценную силу. Порез он тут же зарастит, крови в нем еще останется предостаточно, если придется запачкать безупречную чистоту мраморных полов в королевском дворце. А вот силы хватит только на один удар, растрать хоть каплю преждевременно — и она окажется роковой.

Окровавленные пальцы легли на мрамор, он выбрал точку, куда направить удар, но этого не понадобилось. Под ладонью зарделось сияние, камень таял от прикосновения, золотой ореол ширился, разбегаясь все дальше, проплавляя в стене отверстие. Синие прожилки-вены впитали в себя его кровь, голос прошелестел в голове: "Входи, сын солнечной и лунной крови". Он не стал дожидаться повторного приглашения и вошел внутрь запретного города. Отверстие за его спиной тут же сомкнулось, не оставив следа.

Мэлин рассмеялся тихонько: проклятая кровь, а вот и пригодилась! Ни один эльф не признает смертного за сородича из-за нескольких капель бессмертной крови, текущей в его жилах, они и полуэльфов считают позором! Но для городских стен этой малости оказалось достаточно. Солнечная кровь — от Далары, о чем не хотелось вспоминать лишний раз, лунная — а кто его знает, сколько поколений назад предок-пират взял в жены хрупкую девушку с Лунных Островов. Должно быть, еще до того, как Эльотоно стали герцогами Квэ-Эро и перестали плавать так далеко, прилепившись к безопасным берегам империи.

Как и в прошлый раз, столица казалась необитаемой, и обостренные чувства подтверждали, что так оно и есть — мертвы не только улицы, но и строгие величественные дома с высокими портиками, нет никого в тени просторных колоннад, очерчивающих квадратные площади, ни на скамьях вокруг фонтанов, беззвучно вскидывающих в небо хрустальные струи. Жители либо покинули замкнувшийся Филест, или же... разделили судьбу Зачарованного Леса. Единственное, что еще оставалось в городе живого, находилось в королевском дворце, что возвышался на беломраморном холме в самом центре города.

Он медленно поднимался по ступеням, ведущим к главной арке — входу в тронный зал. По обеим сторонам лестницы стояли скульптуры — прекрасные эльфы и эльфийки с одинаковыми, надменно-бесстрастными лицами. Но на некоторых ступенях скульптур не было, пустые пьедесталы нарушали строгую гармонию. Мэлин усмехнулся — должно быть, это только для чужака каменные болваны высечены на одно и то же лицо. Местные знали, кто есть кто, и убрали с глаз долой памятники провинившимся лунным собратьям. Пустовала примерно треть постаментов.

Он остановился на минуту у входа, полюбоваться на распахнутые створки золотых ворот — кружевной узор притягивал взгляд, но если смотреть слишком долго, начинала кружиться голова. Мэлин шагнул вперед и оказался в том самом зале, где вечность назад магистр Ир разговаривал с заклятыми союзниками. Тогда он впервые услышал имя Далары и решил во чтобы-то ни стало отыскать загадочную Плетельщицу, прогневавшую Старейших до такой степени, что даже солнечная кровь больше не охраняла ее. Тогда принадлежность к роду солнечного короля могла еще служить защитой, а теперь превратилась в лакомое блюдо для его величества.

Троны Старейших пустовали, перед ними четко видны были контуры двух перекрещенных треугольников, словно линии выжгли в мраморе. След остыл, но Мэлин представлял, что там происходило не так давно. Жертву приводили, ставили в центр, маги занимали места на лучах звезды, замыкали цепь и высасывали из несчастного жизнь. Ирэдилу не нужно было пачкать руки, ему все подносили на блюде. Но что случилось с самими Старейшими? Глубокий, рокочущий, словно грохот водопада, голос ответил на незаданный вопрос:

— Праотцы исполнили свой долг, смертный, передав мне силу, и ушли к Творцу, соединившись в Его Чертогах со своими братьями и сестрами.

"Аланта" — подумал Мэлин, и снова невидимый король прочитал его мысли, проникнув за щиты:

— Предательница сохранила свою телесную жизнь, но утратила место у престола Творца. Мне жаль мою сестру, но город уже закрыт, и я не могу исправить ее ошибку. Ты — другое дело. Далара исказила солнечную кровь, создав твой род. Жаль, что ты не увидишь падения Твари, которой служишь, смертный, но я предпочту уничтожить тебя сейчас, перед боем. Потеря ослабит твоего хозяина.

Мэлин оглянулся, пытаясь понять, откуда доносится голос, показалось, что сверху:

— Твой город так не считает. Филест впустил меня. Я служу исключительно самому себе, но Тварь видел, и могу тебя заверить — если ты перед сражением с младшим братцем будешь так же долго болтать, он тебя живьем съест, вместе со всеми праотцами и праматерями. Хочешь меня уничтожить, тогда спускайся сюда. Или боишься испачкать пол мой нечистой кровью?

Ирэдил не спустился. Он возник посреди зала, прямо перед озирающимся по сторонам Мэлином, соткавшись из золотого тумана. Маг отступил, прикрывая глаза ладонью — эльфийский король оправдывал свое солнечное прозвище. От него исходило сияние, затмевающее черты лица. Мэлин смог разглядеть только абрис высокой фигуры, да горящие сквозь сверкающую завесу глаза, утратившие всякое сходство с глазами живого существа — как будто два раскаленных угля выхватили из горна. Мэлин отступил на шаг:

— Из тебя получился неплохой светильник, — но за злословием он пытался спрятать страх. Эльф, вернее, то существо, в которое он превратился, был переполнен силой, чистой, смертоносной. Если и было слабое место в этой сверкающей броне, Мэлин его не находил. Зато мог теперь здраво оценить свои шансы — о нападении не идет и речи, он впустую потратит то немногое, что у него есть. А щит выдержит один удар, и то, если повезет. Нужно найти источник, иначе он обречен.

Несмотря на преображение, в короле оставалось еще слишком много от прежнего Ирэдила, гордого главы солнечного Дома:

— Ты смеешь заявлять право на солнечную кровь, смертный? Ты, ублюдочный плод искажения и предательства? Ты не заслуживаешь милосердия, быстрая смерть награда для раскаявшихся. А твою наглость я покараю так, что судьба твоя станет уроком на тысячи лет вперед!

Мэлину ничего не оставалось, кроме как рассмеяться вызывающе:

— И где же летописец, который расскажет потомкам о твоем великом деянии? Где художник, что запечатлеет казнь на своем полотне? Кто воспоет твое величие и опишет мое ничтожество? Я никого не вижу. Может быть, они заняты, или спят, или ушли прогуляться по Зачарованному Лесу? Давай позовем их, пусть восславят победителя! Ах да! Как я мог забыть! Они не придут. Ты их сожрал, король. Всех. Твой город пуст, твой народ мертв. Ты сделал за Тварь половину работы. Теперь она прикончит тебя, и спокойно приведет в мир Ареда. Некому будет искоренять Скверну. Ты сам уничтожил всех стражей!

Говоря, Мэлин судорожно обыскивал внутренним взором дворец, город, окрестности, он заглядывал так далеко, насколько мог дотянуться, но его разведчиков встречала лишь пустота. Удалось взять немного из заклятья, встроенного в стены Филеста, но Ирэдил, ощутив чужое колдовство, обрубил эту тонкую нить. Он приближался, Мэлин отступал, спасаясь от нарастающего жара, и только оказавшись в центре звезды, понял, что попался, но было уже поздно. Вспыхнул контур, Ирэдил остановился, медленно поднял руку, на Мэлина обрушилась лавина огня, обжигая, причиняя почти невыносимую боль, но все же недостаточно невыносимую, для того, чтобы умереть. Голос Ирэдила проник за огненную стену, заполнив собой все пространство:

— Ты будешь умирать медленно, прислужник Твари, мечтая о смерти, как о величайшей награде! Ты заплатишь за каждое дерзкое слово! За каждую минуту, что ты жил на этом свете, позоря замысел Творца и Солнечный Дом! — И на молодого мага обрушилась вторая волна огненной боли.

Мэлин переоценил свои щиты — их не хватило, чтобы сдержать даже первую атаку. Второй, третий, четвертый — удары шли один за другим, он с трудом успевал втянуть раскаленный воздух между приступами. Ирэдил ошибся — Мэлин не мечтал о смерти, он вообще ни о чем не мечтал, ни о чем не думал, ничего не помнил. Сил хватало только на дыхание, все остальное утонуло в боли. И в тот самый миг, когда он пытался разлепить губы для следующего вдоха, все стихло. Боль ушла, но он не мог пошевелиться, оторвать голову от пола, только дышал тяжело и часто, чувствуя каждую косточку в своем теле.

Эльф стоял на верхнем луче звезды, Золотое сияние вокруг него сверкало еще ярче. "Паук высосал еще одну муху", — вяло подумал Мэлин, по-прежнему ничего не чувствуя. Ни гнева, ни страха, ни ненависти. Разве что разочарование, едва-едва пробивающееся сквозь усталость и безразличие — до чего же глупо все получилось. Далара была права. Далара... он обещал вернуться. Обещал. Вернуться. Но его сейчас убьют. Сиятельный король. Раздавит мошку и пойдет дальше вершить судьбу мира. Он даже не узнает, чем все закончилось. Кто окажется прав, он или Плетельщица. Он обещал вернуться.

Голос Ирэдила заглушил вяло текущие мысли:

— Благодари Творца, что я должен спешить, — эльф протянул к Мэлину руку, охваченную сияющим ореолом. Золотой туман стекал с его пальцев, расплывался облаком и медленно сгущался вокруг распростертого на мраморе мага. И чем гуще становился туман, тем меньше жизни оставалось в Мэлине, нарастала тошнотворная липкая слабость. Какая честь для "ублюдочного искажения" — он разделит судьбу эльфов, сожранных своим повелителем во имя великой цели! Но он же обещал вернуться!

Мэлин заставил себя вглядеться в туман — тысячи тонких нитей вонзались в его тело, пульсировали при каждом ударе сердца, передавая жизненную силу своему хозяину. Сила — ему нужна сила, любая! Он истинный маг, ему все равно из какого источника пить! Но в этом проклятом городе нет силы! Все досталось королю. Королю? Мысль с трудом просачивалась сквозь нарастающую слабость. Как же это оказывается трудно — думать! Вся сила у Ирэдила. Он поглотил все: Лес, Старейших, своих подданных, а сейчас высосет и Мэлина. Но это значит... и побелевшие губы растянула победная улыбка.

Источник. Истинному магу все равно, какая вода утолит его жажду. Король забыл, а может, и не знал, ради чего Плетельщица исказила солнечную кровь. Тысячи нитей связывали его с Ирэдилом. Он потянулся, с жадностью припадая к Силе. Эльф вздрогнул и попытался оборвать их связь, но нитей было слишком много, а Мэлин пил так быстро, что король не успевал закрыться. Палач превратился в жертву. Золотое марево тускнело и растворялось на глазах. Эльф пошатнулся, потом упал на колени, опустился на пол, а Мэлин продолжал тянуть из него силу, хотя давно уже восполнил свои потери. Избыток он преобразовывал в чуждую Филесту мощь Ареда и скидывал прочь, с наслаждением улавливая стон боли, исходящий от стен. Город разделял агонию своего короля.

Все закончилось быстро — ему казалось, что прошла целая вечность, но на самом деле хватило нескольких минут, чтобы обратить в ничто Солнечный Клинок. Филест ненадолго пережил Ирэдила — стены рушились беззвучно, по мрамору прошла зыбкая волна, и вечные стены рассыпались грудами серой пыли, сливаясь с тем, что осталось от Зачарованного Леса. Мэлин, не шевелясь, стоял в центре тронного зала, а вокруг него распадались мраморные колонны и осыпались прахом своды. По колено в пыли он наблюдал, как восстанавливается миропорядок. Пустота заполнялась Силой, дыра стягивалась. Он медленно побрел прочь, нужно было найти лошадь и выполнить обещание.

Ах да, теперь мир без сомнения достанется Ареду, бороться с Тварью некому. Ну и Аред с ним, с этим миром. Мэлину уже было все равно.

23

Ученичество бывшего старшего дознавателя Хейнара при дворе считали забавным курьезом. Ну не смешно ли — ученик на сорок лет старше учителя! Что за толк в подобном ученичестве? Трактаты одинаково собирают пыль на полках что в дворцовой библиотеке, что в храмовой. Если Аммерт и впрямь призвал, читай себе на здоровье, хоть обчитайся, зачем в ученики к сопливому мальчишке напрашиваться? В свое время дворцовые сплетники пришли к выводу, что отец Реймон таким оригинальным способом решил приблизиться к его величеству, и найдя простое и близкое им объяснение, обсуждать новоиспеченного ученика Хранителя перестали. Порадовались только между собой, что и грозным Псам Хейнара ничто человеческое не чуждо.

Но при дворе и вчерашняя новость уже не новость, а уж то, что произошло семь лет назад, и вовсе переходит в область легенд и преданий. Тем более, что глаза Реймон не мозолил, появлялся только на больших приемах, где его присутствие требовалось согласно этикету, но и там в разговоры не пускался, стоял себе тихонько у стеночки, смотрел под ноги. А все остальное время проводил в библиотеке, куда блестящие кавалеры и прекрасные дамы без нужды не заглядывали. Нужда возникала редко, разве что от большой и неразделенной любви переписать парочку сонетов в подарок предмету страсти.

Многие уже и не помнили, откуда взялся этот худой остроносый человек с непомерно длинными ногами и узловатыми пальцами. Спрашивали старожилов, но те лишь отмахивались: помилуйте, это было так давно, вы лучше послушайте, что случилось вчера на Совете, вы просто не поверите! Реймона это забвение устраивало наилучшим образом, как со стороны придворных, так и со стороны короля. Впрочем, в забывчивость короля дознаватель не верил, только никак не мог решить — Тварь не считает его серьезным противником и поэтому не обращает внимания, или же незаметно не спускает глаз и в подходящий момент нанесет удар. Он был готов к худшему, но последние несколько месяцев в отчаянии думал, что у его проклятого величества есть все основания игнорировать Пса Хейнара.

Он не зря проводил дни и ночи в библиотеке. Трактаты, собранные его орденом в деталях повествовали, как бороться со скверной Ареда, но ни в одном из них не было сказано, что делать с самим Проклятым, или же с Тварью. Ведьмы, колдуны, шаманы, темные маги, аредопоклонники всех мастей — привычное, извечное зло. Для каждой разновидности созданы свои амулеты и заклинания, в подробностях расписаны все тонкости ведения дознания, в законах перечислены казни и наказания.

Но возвращение Ареда знаменовало собой конец времен, и все, что могли посоветовать авторы священных писаний — это молиться искренне о победе Семерых в последней битве, впрочем, и без того неминуемой. Восставший против воли Творца обречен на поражение, а его слуг ожидает раскаленный песок и вечное страдание. Но поскольку Проклятый слишком ослеплен гордыней, чтобы раскаяться, он будет продолжать бессмысленную борьбу в надежде погубить как можно больше человеческих душ. Посему наилучший способ сражаться с Аредом, и в этом сходились все трактаты — сохранять душевную чистоту и противостоять соблазнам. Когда невинная душа попадает в расставленные Проклятым силки, Творец роняет слезу, и слеза эта обращается в алмаз дивной чистоты. Но если человек находит в себе силы не поддаться на обман Ареда, Проклятый бьется в цепях от бессильной злобы и плюется огненной лавой.

Трактаты помогали жрецам писать нравоучительные проповеди и собирать пожертвования с впечатлительных верующих, но ничем не могли помочь Реймону в решении его насущной проблемы. Убить принца, пока в нем не проснулась страшная подлинная сущность? Маги Дейкар, быть может, и знали, как это сделать, но дознаватель не смел рисковать. Даже если он нанесет удар, обманув Тварь, как знать, не пробудится ли спящее в глубине мальчика чудовище? Да и можно ли убить его простым оружием, или это тело столь же обманчиво, как и душа, и принц на самом деле неуязвим? Второй попытки не будет. Убрать сперва Тварь? Но если даже эльфийский король не смог уничтожить своего якобы брата, а всемогущие маги Дейкар превратились в прах за одну ночь, то что могут сделать простые смертные?

Искренняя вера и молитва способны творить чудеса. Старший дознаватель Хейнара и верил, и молился, но продолжал рыться в архивах библиотечной башни в поисках более надежного средства. Иначе ему придется сражаться с Тварью, вооружившись одной лишь верой в справедливость.

Собрание запретных книг, расположенное в подвале библиотеки, занимало четыре просторных зала. В свое время, лет этак семьсот тому назад, тогдашний хранитель библиотеки сумел убедить храмовый совет, что служение Аммерту подразумевает сохранение любого знания, в том числе и запретного. Не говоря уже о том, что неплохо бы знать, что именно запрещено, а для этого следует сохранить запретные сведенья в надежном месте, недоступном для неокрепших умов. Таковым и стала дворцовая библиотека.

Никто кроме хранителя и его ученика, ни наместница, ни члены Высокого Совета, не имел права даже переступить порог хранилища. Реймон, впрочем, не сомневался, что покойная Энрисса запрет неоднократно нарушала, но была слишком умна, чтобы об этом распространяться. Но то наместница, а служителю Хейнара пришлось разыграть этот постыдный фарс со сменой призвания, чтобы не вызывая подозрений добраться до запретных книг.

На поиски ушло семь долгих лет — он не раз поминал недобрым словом жрецов Аммерта, ежегодно заносивших с запретный список все новые и новые названия. Для одного человека объем работы казался непосильным, но просить о помощи было некого. Молодого Хранителя он не хотел вовлекать в поиски раньше времени. Юноша, хоть и был отмечен богом Знания, пользовался подозрительной благосклонностью не склонного к доверию короля. Это и раньше казалось Реймону странным, даже после того, как Лерик согласился помочь дознавателю и дал ему доступ в библиотеку, а уж теперь, когда он узнал, кто прячется за личиной Элиана... А ведь Хранитель еще и наставник принца, и большой вопрос, кто у кого на самом деле в учениках.

Реймон не верил, что юный Лерик сознательно погубил свою душу служением Ареду. Но он мог и не заметить своего падения. Хоть нынешний Хранитель и не отличался наивностью, свойственной обычно книжным мальчикам, сказывалось уличное детство, но где ему тягаться в хитрости с Тварью? Нет, Реймон предпочел бы до самого конца держать Лерика в неведении о подлинной сути своих поисков, тем более, что юноша не задавал неудобных вопросов, но у него не осталось выбора.

С раннего детства маленький Реймон отличался болезненной страстью к справедливости. Он был готов понести наказание или ущерб, лишь бы все было "по-честному". Умного слова "справедливость" он тогда еще не знал, но стремился к ней всеми силами, за что и получал неоднократно от старших братьев, считавших надоедливого младшенького обыкновенной ябедой. Отец в глубине души разделял их мнение, и младшего сына недолюбливал, зато мать не сомневалась — мальчика ожидает большое будущее, он отмечен Хейнаром! Она же, незадолго до смерти, оплатила Реймону обучение в храмовой школе из своего приданого, к неудовольствию дочерей, уже расписавших, на что потратить наследство.

Реймон и в самом деле был отмечен богом Закона. Хейнар даровал ему способность чувствовать ложь, отменную память, умение видеть и понимать и, самое главное — убежденность, что нет ничего превыше справедливости. Из мальчика, доносившего на старших братьев, получился прекрасный дознаватель — въедливый, терпеливый, непреклонный, готовый на любые жертвы ради торжества справедливости.

Каждый должен заниматься своим делом: пес Хейнара умел искать и он нашел, пускай и потратил на поиски семь лет жизни. Отточенное до болезненной остроты за годы служения в ордене чутье, подтверждало — покрытый многолетним слоем пыли трактат хранит в своих глубинах нужные сведенья. Но чтобы прочесть и понять запутанный, полный иносказаний и намеков текст, Реймону нужен был избранник Аммерта.

Обращаться к жрецам — тратить драгоценное время, и тайну уже не сохранить. Поползут слухи, начнется паника, хорошо, если все ограничится храмовым советом, а если уйдет в народ? Но не только это останавливало дознавателя — он знал, что Лерик и в самом деле отмечен Аммертом, хоть в это и трудно было поверить, глядя на тощего мальчишку, в чьих глазах затаился неизбывный страх. Но покойный Аэллин не случайно выбрал в ученики уличного воришку, хотя к его услугам были все послушники Аммерта. Возможно, жрецы найдут другого столь же одаренного ученого, и тот прочитает трактат, но на поиски уйдут месяцы. Кроме того, Лерик уже однажды обещал содействие, и, оставив сомнения, Реймон отправился в летний дворец.

Летнюю резиденцию наместниц построили не так давно, при Амальдии, еще и ста лет не прошло, и новшество, как это часто случается с нововведениями, не прижилось. Пока наместница была молода и полна сил, двор перебирался в летний дворец, как только таял снег, но с возрастом Амальдия стала тяжела на подъем, и в последние годы ее жизни роскошное здание, отражающееся в озерных водах, пустовало. Энрисса и вовсе не покидала Сурем, и зимой и летом предпочитая свой кабинет и библиотеку садам и колоннадам, а чтобы насладиться свежим воздухом, ей вполне хватало дворцового парка.

Саломэ Светлая первое время тоже не пользовалась летним дворцом, как оказалось впоследствии — просто не знала о его существовании. Но наткнувшись случайно на уже порядком заросший парк, влюбилась в небольшое изящное здание, окруженное широкими аллеями и прудами. Парк в свое время разбивали по планам самого модного в то время художника, одержимого идеей естественной красоты. Казалось, что рука человека не прикасалась к деревьям и травам, а сама природа разбросала полянки, заросшие идеально ровной изумрудной травой среди безупречно округлых зарослей кустарника, сами собой образовались гроты, и даже фонтаны каким-то образом пробились на поверхность зеркальных прудов без посторонней помощи. И только заросшие зеленой патиной скульптуры, спрятанные то тут то там среди деревьев выдавали рукотворное происхождение этого прекрасного уголка.

Нерадивых садовников наместница не тронула, даже распорядилась повысить им жалованье, в надежде, что они и дальше будут пренебрегать своими обязанностями, уверовав в безнаказанность. Ей нравился запущенный, заросший сад, и она хотела, чтобы природа и далее торжествовала над искусством. Зато обветшавшее здание дворца пришлось ремонтировать несколько лет — сырость не пошла ему на пользу. Но когда ремонт закончился, Саломэ с удовольствием проводила за городом летние месяцы, захватывала золотую осень, до праздника урожая, который в окрестностях Сурема отмечали в начале октября, и возвращалась в столицу, когда лужи по утрам уже сковывал первый тонкий ледок, а ветер обнажал верхушки кленов.

После возвращения короля Саломэ пришлось оставить это обыкновение — Элиан не позволил бы ей увезти принца на лето из Сурема, и сам не собирался покидать столицу, а королева слишком ценила короткие встречи с сыном, чтобы пожертвовать ими ради уединения в тенистой прохладе. Однако погода пришла ей на помощь — последние три года в конце лета наступала такая жара, что даже королевская любовь к столице не выдержала, и в начале июля двор перебирался за город, чтобы вернуться с первым же похолоданием, не дожидаясь конца сезона. Но Саломэ была благодарна судьбе и за эти несколько недель в любимом месте.

Лерик же, напротив, был бы счастлив остаться в Суреме, за толстыми стенами библиотечной башни, подальше от тревожных слухов и плохих новостей, а самое главное — от короля и заседаний высокого и совершенно бесполезного совета. Но наставник принца не мог оставить своего воспитанника, и Лерик был вынужден следовать за двором. Впрочем, одно его радовало — в летнем дворце их и без того редким встречам с Лиорой наступал конец. Девушка не могла рисковать своим положением при короле и навещала Лерика только в библиотеке, справедливо полагая, что уж там-то ее не настигнут вездесущие придворные сплетницы.

Дамы, заботящиеся о своей репутации, в читальню не заглядывали. Модные в этом сезоне любовные истории или сборники стихов можно было купить в маленьких книжных лавках, расплодившихся как грибы, после того, как король разрешил печатать книги на новых станках и отменил обязательную проверку текста на предмет запрещенных знаний. Вот тогда-то торговля книгами и превратилась в невероятно прибыльное занятие.

Дело дошло до того, что торговцы нанимали молодых жрецов Аммерта или Эарнира, чтобы те писали подходящие для деликатной публики истории исключительно для продажи в их лавке, и ставили на книги свои торговые знаки вместо имени автора. В итоге владельцы начали подавать друг на друга в суд — ушлые соперники крали как сами тексты, так сюжеты и героев. Суды, впрочем, пока ничем не закончились, жрецы Хейнара не могли придти к единому мнению, считается ли подобное заимствование кражей, и дамы радостно читали все новые и новые истории, не замечая, что отличаются они только именами героев, да и то не всегда.

Кавалеры так же избегали библиотечных залов — что им там было делать? Трактаты пускай изучают жрецы и чиновники. Для убиения времени можно было найти куда более приятные способы. Впрочем, книготорговцы позаботились и о мужчинах — для них печатали многотомные эпопеи о сражениях и приключениях. Особым успехом пользовались истории про храбрых наемников в гвардии Властелина Кавдна. Читателям в голову не приходило, что любой гвардеец, попытавшийся не то, что проникнуть в гарем Властелина, но и даже глянуть в сторону женской половины дворца, тут же распростился бы со всеми значимыми для мужчины частями тела, а короткий остаток жизни провел в каменоломнях.

Жара шла на убыль, двор уже готовился к возвращению в столицу, когда Реймон решился наконец переговорить с Хранителем. Он приехал рано утром и не дожидаясь, пока дворец пробудится к жизни, постучал в дверь маленькой комнаты, примыкавшей к покоям принца. Летняя резиденция не была рассчитана на такое количество народа, поэтому отдельная комната, пускай и крошечная, являлась предметом зависти и признаком особого расположения короля. Сам Элиан, разумеется, распределением покоев не занимался, но старший распорядитель двора прекрасно знал, что кому полагается, и бывший дознаватель возблагодарил судьбу, что может переговорить с Лериком наедине.

Несмотря на ранний час Хранитель уже встал, а может, и вовсе не ложился. Он все еще пребывал в том возрасте, когда бессонные ночи не сказываются на внешности. Увидев Реймона, он удивился, однако молча впустил его в комнату и предложил присесть. Тот устало опустился в кресло и протянул Лерику обернутую в плотную материю книгу:

— Мне будет интересно услышать ваше мнение.

Лерик быстро глянул на разворот, перелистал пару страниц и сухо заметил:

— По моему мнению, и оно совпадает с хорошо известными вам правилами, вы не имели права выносить эту книгу за пределы хранилища.

Реймон кивнул, и не собираясь оправдываться, повторил вопрос:

— Забудьте о правилах. Что из себя представляет этот текст, и почему он оказался в запретном списке?

Лерик перевернул еще несколько страниц и пожал плечами:

— С моей точки зрения — любопытный казус, не более того. Если здесь и есть что-то запретное, об этом все равно никто не узнает. Ключ к прочтению давно утерян.

— Ключ?

— Ага, — Лерик сморщился, поймав себя на просторечье. Несмотря на множество прочтенных книг, уличные слова все еще проскакивали в речи Хранителя, вызывая смешки придворных дам, — вот, смотрите, — и он протянул книгу дознавателю. — Видите, заглавные буквы в начале каждого предложения выполнены в виде какой-либо фигуры?

— И? Это часто встречается в старых рукописях.

— Верно, но автор этого трактата — орниец.

"Орния" — Реймон нахмурился. Прекрасный и могущественный город-государство, расположенный на острове. Легенда гласила, что жители прогневали Семерых своими богопротивными деяниями, и боги покарали островитян. Эарнир забрал живительную силу из их земли, и пашни перестали родить зерно, а женщины приносить детей. Эдаа ускорил ход времени и орнийцев поразила ранняя старость, Навио взбудоражил море и землю, и остров сотрясали землетрясения и наводнения, а Лаар возбудил в их сердцах боевое безумие и уцелевшие от прочих казней, перебили друг друга, после чего проснулся вулкан и расколол проклятую землю на части, которые поглотила морская бездна. Хейнар и Аммерт в показательной порке вроде бы не участвовали.

Но то легенда. А в уцелевших хрониках сохранилось иное повествование, не столь увлекательное и нравоучительное, но более достоверное. Орнийцы и в самом деле были могущественны и богаты, и на свою беду — на редкость плодовиты. Настолько, что небольшой остров в какой-то момент перестал вмещать растущее население, и островитяне отправились на материк, захватывать новые земли. С этого момента Орния была обречена. Колонисты с попеременным успехом сражались с местным полудиким населением, брали в наложницы дикарок, и сами того не замечая, перенимали язык и обычаи своих женщин. И все реже и реже отправляли корабли с налогами на далекую родину. А потом и вовсе разучились строить большие суда.

А остров, должно быть, до сих пор стоит себе где-то посреди океана, кто знает... Когда началась война богов и магов, сообщение между колониями и Орнией прервалось окончательно, карт с тех времен не сохранилось, осталась только легенда, редкие талисманы удивительной красоты и еще более редкие книги. Талисманы ему раньше доводилось видеть — несколько колец хранилось в архивах ордена, а вот книги до сих пор не попадались. Но если автор орниец, не удивительно, что книга оказалась среди запрещенных текстов. Даже жрецы Аммерта уже подзабыли, где заканчивалась история и начиналось предание. Не оставлять же творения богопротивных островитян во всеобщем доступе!

А Лерик тем временем продолжал, увлекшись:

— Понимаете, у орнийцев был очень интересный и ни на что не похожий письменный язык. На первый взгляд они использовали общепринятый в то время алфавит, однако дополнили его элементами рисованного письма, множеством символов, от которых зависит, как именно понимать текст. Вот, смотрите, третья строчка во втором абзаце: "Мужа достойного издали видно". Заглавное "М" изображено в виде четырех перекрещенных мечей. Это означает, что речь идет о воинском достоинстве, и муж, о котором говорится в этой фразе — воин. Но если бы "М" было изображено в виде юной девушки с кувшином, то речь шла бы о достоинствах, которые делают из мужчины доброго семьянина. А если бы женщина была пожилая с клубком и спицами, то речь шла бы о достоинствах почтительного сына, а если бы у пожилой женщины вместо клубка в руках был щит, то это был бы уже не образ матери, а образ родной страны, и речь бы шла о достойном гражданине.

— Но вы ведь разбираетесь в этих рисунках? — С надеждой уточнил Реймон.

Лерик покачал головой:

— К сожалению, нет. Я понимаю только самые простые знаки. А их были тысячи, да к тому же толкование еще зависело от положения автора в обществе, от его пола, женщины использовали другие значения, от места, где он вырос. У них все было так сложно, что для государственных нужд использовали простое письмо, без символов, только буквы, но это считалось уделом чиновников и простолюдинов. А образованные люди изощрялись, как могли. Они порой сами друг друга не понимали, даже в те времена. А сейчас, когда ключи утрачены, можно только догадываться, что имелось ввиду под тем или иным рисунком. Головоломное упражнение, и самое главное — никогда не знаешь, правильно ли прочитал в итоге. Но почему вас так заинтересовала эта книга, что вы даже не стали дожидаться моего возвращения, а привезли ее сюда?

Реймон встал, попытался было пройтись туда-сюда по комнате, как обычно делал перед тяжелым разговором, но сделав два шага, уткнулся в стенку и вернулся в кресло:

— Семь лет назад я не сказал вам, что именно ищу. А вы благоразумно предпочли не спрашивать, но обещали помочь, когда понадобится.

Лерику не понравилось осторожное вступление. Зачем он понадобился дознавателю спустя столько лет? Но псам Хейнара не отказывают.

— Я готов.

— Вы должны помнить, чем заканчивается Книга Семерых?

— Дословно? — Лерик раскрыл было рот, чтобы прочитать вслух последнюю главу, но Реймон досадливо махнул головой:

— Да нет же, что происходит, что должно произойти в конце времен.

— Собственно говоря, конец времен и произойдет. Или случится, или наступит, человеку сложно представить себе, как это будет выглядеть. Сначала придет Тварь и приготовит мир к возвращению Ареда, потом вернется Аред, будет править миром, творить зло и вносить искажение, пока не переполнится чаша терпения Творца. Затем Семеро сразятся с Проклятым и его войском в Последней Битве, победят, уничтожат, а мир переродится в соответствии с изначальным замыслом Создателя. Но это известно каждому крестьянину, я не понимаю...

— Аред уже вернулся.

Лерик переспросил:

— Простите?

— Аред вернулся. Не в мощи своей, не так, как написано в книгах, но Дейкар знали, было предсказание. Король — Тварь. Эта часть совпадает со священным писанием. Лучший способ подготовить мир к возвращению Ареда — подчинить этот мир себе. Семь лет империей правит Тварь. Ландия уже пала, на очереди Кавдн.

Лерик медленно опустился на край кровати:

— Нет. Вы заблуждаетесь. Он обыкновенный мальчик. Способный, капризный, но не... Перестаньте морочить мне голову! Я знаю его с рождения! Лучше, чем родная мать!

Но Реймон продолжал:

— Про Ареда всегда говорят "В Мощи Его". Сложно представить себе Проклятого беззащитным ребенком. Но белые ведьмы ушли из империи. Королевские преобразования, новые станки, механизмы. Сама природа отторгает его правление — что ни год, то засуха, неурожай, войны, мятежи. Мы читали одни и те же книги, Хранитель. Разве вы не видите, что происходит? Или не хотите видеть?

Лерик молчал, долго, очень долго, у него предательски дрожали губы. Не видеть он не мог, строчки из священных пророчеств разворачивались перед его внутренним взглядом. Он вскинул голову:

— И что вы хотите от меня?

— Трактат. Прочтите его. Принц пока что ребенок. Похоже, что Аред не может войти в полную силу за одно мгновение. Его можно остановить. Я уловил только общую суть, автор считает, что Аред должен пройти через несколько ступеней, чтобы подчинить себе ткань враждебную мироздания. С каждым шагом он будет становиться сильнее, но пока ритуал не завершится, он все еще уязвим. Мне нужны детали.

И в маленькой комнате снова воцарилась тишина. Наконец, Лерик заговорил, медленно, тщательно обдумывая каждое слово:

— Вы старший дознаватель Хейнара, Реймон. Сколько лет вы искореняете скверну Ареда? Дольше, чем я живу на этом свете. Колдуны, чернокнижники, знахари, аредопоклонники и еретики — вы осудили и отправили на костер сотни, если не тысячи оступившихся. Но почему-то не заметили, как сами впали в тот самый грех, с которым боретесь. То, о чем вы меня просите — ересь, дознаватель!

— Бороться с Проклятым — ересь?! У вас странное представление о ереси и о грехе, Хранитель!

— Вы действительно не понимаете? Во всех священных книгах написано, черным по белому: Аред вернется, переполнит чашу терпения, будет побежден, низвергнут, а мир переродится согласно воле Творца! Люди не могут уничтожить Ареда, даже Семеро не смогли! Но последняя битва станет воистину последней. В обновленном мире не будет зла, греха, искажения. Вы же хотите запустить новый виток страдания! Пусть даже вам повезет, и вы сумеете остановить Ареда. Он затаится, на сто, тысячу, тысячу тысяч лет, не знаю, неважно! А мы останемся жить, как жили. Мы своими собственными руками лишим себя обновленного мира! Я не буду вам помогать. Если вы правы, то я хочу своими глазами увидеть неискаженный замысел Творца, узнать, что именно он приготовил людям, какими мы должны были быть, если бы не Аред.

Реймон не знал, что ответить, впервые за много лет у него пропал дар речи. Что за искаженный ум у этого молодого человека?! Как может борьба против Ареда нарушать волю Творца? Для религиозного диспута не было времени, и все же дознаватель не мог отступить так просто:

— Откуда вы знаете, какой должна быть Последняя Битва? Быть может она уже началась, здесь и сейчас, в тот самый миг, когда Тварь привела своего господина. Быть может, мы уже сражаемся в этой войне, сами того не зная? Подумайте как следует, на чьей стороне вы окажетесь, если не выполните мою просьбу. Творец даровал людям свободу выбора. Каждый человек вправе погубить свою собственную душу, но провести вечность посмертия зная, что послужили орудием Проклятого... вы действительно желаете себе такой судьбы?

— Аред не может победить. Он обречен на поражение, и только гордыня не позволяет ему признать это. И та же самая гордыня мешает вам, дознаватель, остановиться и позволить свершиться воле Творца. Он создал небо и землю, Семерых и Восьмого, смертных и эльфов. Он не нуждается в нашей помощи, чтобы победить Ареда. А вам лучше подумать о своей душе, раз уж приближается конец света. Там, в посмертии, каждый отвечает за себя, — и Лерик распахнул перед Реймоном дверь.

* * *

— Забавно, — рассеянно произнес министр, перелистывая страницы. Впрочем, в его голосе не проскальзывало ни малейшего намека на веселье, — теперь я начинаю понимать, почему Леар Аэллин взял в ученики мелкого воришку. Впрочем, он с тем же успехом мог быть отмечен Хейнаром, а не Аммертом — хороший законник способен убедить суд что черное — это запачканное белое, а белое — хорошо отмытое черное. Бороться против Ареда — ересь, потому что Аред не может победить. Почему бы вам, дознаватель, не довольствоваться этой кристально ясной логикой?

— Потому что это бред!

— Да, так можно далеко зайти — например, задуматься, для чего в таком случае нужны псы Хейнара, законы, карающие поклонение Темному, статут Саломэ Святой, давший полномочия вашему ордену? Можно ничего не делать, Аред обречен. Странно, что господин Хранитель не продвинулся дальше в своих рассуждениях: зачем жить, если мы все равно умрем.

— Мы теряем время! — Нетерпеливо оборвал настроившегося на философский лад министра Реймон, — вы обещали содействие! Или вы не в состоянии поставить на место одного мальчишку? В таком случае, господин Чанг, вам и впрямь пора на покой!

Министр сухо кивнул:

— Не беспокойтесь. Хранитель растолкует вашу орнийскую грамоту наилучшим образом.

* * *

В летнем дворце Лерик давал своему маленькому ученику поблажку — если принц успевал выполнить задание в утренние часы, Хранитель позволял ему искупаться в пруду без назойливого присмотра слуг. Мальчик предпочитал заросший камышом и зелеными блюдцами кувшинок пруд мраморному бассейну с прозрачной ароматной водой в своих покоях. Там можно было нырять с головой, до самого дна, касаясь ладонями мягкого теплого ила, наблюдать за рыбками и ловить в кулак водомерок, что бегали по воде, забавно вскидывая тонкие ноги. Или набрать головастиков, завязать в носовой платок, а потом выпустить их за обеденным столом в чашу для омовения рук, и замирая от восторга слушать дамский визг.

А наплававшись до синевы, можно было развалиться на мягкой траве, все еще сочно-зеленой, несмотря на подкравшуюся осень, раскинуть руки и лежать, глядя в высокое небо, куполом накрывшее поляну, и верить, что лето никогда не кончится, что этот миг совершенного бытия — бесконечен, что эта трава, облака, земля, вода, и он сам — единое и нераздельное целое, навечно. И он пропускал сквозь пальцы травинки, проводил ногтями бороздки в черной жирной земле, и дышал, жадно, ненасытно, словно хотел запастись летом на долгие слякотные месяцы вперед. Ведь в глубине души он все равно знал, что зима наступит.

Обычно никто не нарушал их уединения. Лерик сидел на берегу, перелистывая книгу или просто дремал, в детстве ему слишком часто бывало холодно и мокро, чтобы добровольно лезть в воду. За принца он не боялся — мальчик хорошо плавал, но все же поглядывал время от времени, и возвращался к чтению. Появление Чанга нарушило идиллию. Для своего возраста и состояния здоровья министр при желании двигался на удивление бесшумно, Лерик заметил его только когда Чанг кашлянул у него за спиной:

— В таком пруду легко утонуть. На первый взгляд безопасно, но можно увязнуть в иле, запутаться в стеблях кувшинок, зацепиться за корягу...

— Вы не посмеете! Даже вы не посмеете! Он ведь успел нажаловаться, так? И вы поверили в эту чушь! И испугались. А у вас есть только один способ бороться со страхом — уничтожить то, что пугает!

— Я и не собираюсь, — Чанг посмотрел на мальчика. Арлан как раз доплыл до противоположного берега, и, наломав камышей, строил из стеблей шалаш, — я не меньше вашего желаю, чтобы принц вырос и стал королем вместо своего отца. И чем скорее, тем лучше.

— И вы не верите во весь этот религиозный бред с возвращением Ареда, Тварью и страшными пророчествами?

— Нет, почему же? Верю. Дознаватель Реймон привел весьма убедительные доводы, кроме того, у меня есть и другие источники сведений.

Лерик перестал чтобы-то ни было понимать и только смотрел на министра широко распахнутыми глазами:

— Тогда вы тоже считаете, что бороться против Ареда — ересь, поскольку противоречит воле Творца?

Чанг наклонился, сорвал колосок, медленно выпрямился и принялся методично его ощипывать:

— Нет, я считаю, что вы, юноша, перепугались, причем больше за себя, чем за принца, и решили, что можете как в детстве — зажмуриться, натянуть одеяло на голову и чудовище вас не найдет. Но вы уже не ребенок, Хранитель.

Лерик вспыхнул:

— В моем детстве, в отличие от вашего, не было кроватки с мягким одеяльцем, а чудовища всегда меня находили, где бы я ни прятался! И я выжил только потому, что не боялся! Не смейте обвинять меня в трусости!

— А разве вы не трус? Вы ненавидите короля, но обучаете его сына, приняли медальон Хранителя из его рук и любовницу из его постели.

Лерик в ярости замахнулся, но под спокойным, изучающим взглядом Чанга уронил руку, так и не посмев ударить, а министр продолжал:

— За эти семь лет вы научились ладить со своей совестью. Ненавидите короля? Да, но он проводит преобразования. Учите принца? Разумеется, зато вы потом будете править империей, став за троном ученика. Встречаетесь с женщиной? Так ведь она все равно шлюха, пусть даже и самого короля. Всему можно найти оправдание.

— Судите по себе? Во всем видите только грязь и подлость, министр. А я люблю этого мальчика, он мой ученик, и я не позволю, чтобы из-за дурных суеверий его тихонько придушили подушкой!

Чанг усмехнулся едва заметно:

— Я буду только рад ошибиться, оценивая ваши побуждения, Хранитель. Но и вы заблуждаетесь: поверьте, я искренне заинтересован в благополучии его высочества. Как ради его матери, так и ради империи. Он гарантия бескровного перехода власти после смерти короля. Не будет принца — ждите гражданской войны между лордами, а с новым оружием она слишком дорого обойдется, да и соседи не упустят удобный случай.

Лерик побледнел:

— Вы говорите так, словно...

Министр жестко ответил:

— Король — Тварь. Его деяния губят империю, вне зависимости от предсказаний, воли Творца и предстоящей последней битвы. Здесь и сейчас он опасен в своем безумии. И я приму надлежащие меры, даже если по-вашему это ересь. Но принц пока еще — ребенок, способный стать в будущем великим королем. Реймон считает, что пробуждение Ареда — сложный, многоступенчатый ритуал. И если мы помешаем этому ритуалу свершиться, то Проклятый не проснется.

— И вы верите, что пес Хейнара довольствуется простыми предосторожностями?! Гораздо проще убить.

— Это он мог сделать и раньше, без вашего участия. Дознаватели служат справедливости, а справедливость не позволяет карать невиновных. Если есть хоть какой-то шанс избавить мальчика от родового проклятья, мы сохраним ему жизнь. Хотите спасти своего ученика? Растолкуйте книгу. Сейчас мы мечемся в темноте, и страх убьет вашего подопечного куда вернее, чем истина, пусть даже самая печальная.

Лерик молчал, долго, Чанг не прерывал его размышлений, они оба смотрели, как Арлан, достраивает шалаш, поправляет крышу, ветер доносил довольное мурлыканье, мальчик напевал песенку.

— А если окажется, что дознаватель прав?

Теперь настала очередь молчать Чанга, хотя этот самый вопрос он задавал себе снова и снова, и каждый раз приходил к одному и тому же ответу:

— Тогда это произойдет быстро и безболезненно. И вы будете знать, что сделали все возможное.

Принц, закончив игру, быстрыми гребками умелого пловца пересек гладь пруда и вышел на берег, отфыркиваясь. Министр склонился в поклоне перед мокрым обнаженным мальчиком, Лерик торопливо подал полотенце. С золотых волос полуэльфа стекала вода, на щеках горел румянец, под ногтями темнела грязь, а с обгоревшего носа слезала кожа. Хранитель помогал ученику вытереться, подавал одежду, глядя поверх головы мальчика в глаза министру. Чанг не отводил взгляда, и в светло-зеленых, выцветших глазах Хранитель читал искреннее сожаление, и понимал, что слова — это всего лишь слова, а на самом деле Арлан приговорен, и уже нет разницы, что его наставник сумеет вычитать в пыльном трактате, Тварь ли король, спит ли в маленьком принце чудовище. И знал так же, что не посмеет отказаться, потому что слишком сильно хочет верить, будто у них есть надежда.

* * *

Возвращение в столицу запланировали на утро. Мебель и утварь перевозили обратно уже всю неделю, комнаты опустели, осталась только кровати, да прихрамывающие кресла и столы, помнившие еще Амальдию. Король не желал ни тратить деньги на меблировку летнего дворца, ни мириться с неудобствами даже несколько недель, потому каждый раз путешествовал с таким обозом, словно собирался провести за городом не один месяц, а всю оставшуюся жизнь. И только в покоях королевы все оставалось неизменным — Саломэ любила старинную мебель, вытертую, усталую, скрипящую тихонько, теплую под ладонью. От модной нынче позолоты и ярко-красной кожи у нее болела голова. Но покои принца каждый раз обставляли заново, и сейчас в огромной спальне стояла только кровать под балдахином.

Ночь выдалась душная, ждали грозу, на небе сгустились тучи, зависли в тягучем молчании, но так и не дождались — на пыльную землю не упало ни капли. Арлан спал беспокойно — жарко, влажная простыня липла к коже, одеяло он скинул на пол, но все равно крутился на кровати, не мог ни толком заснуть, ни полностью проснуться, и задыхался в липком беспамятстве. Сон ускользал, оставляя смутные очертания белоснежных стен, ажурных башен и массивных колонн. Он стоял на верхней ступени лестницы, а она рассыпалась под его ногами, ступень за ступенью, пока, наконец, не растаяла последняя, и он повис в пустоте, бесконечной, содержащей только его одного. Не было ни страха, ни боли, он ждал, сам не зная чего, и внезапно из пустоты соткалась фигура его отца. Мальчик протянул к нему руки, их пальцы соприкоснулись, он услышал: "пора". Раздался мерный протяжный удар гонга, король вспыхнул: золотая волна прошла по нему с головы до ног и перекинулась на Арлана. Он плыл в теплом золоте, вдыхал его, чувствовал сладкий, бодрящий вкус во рту, звенящее напряжение в руках и ногах, а Элиан таял в золотистой дымке, становясь все прозрачнее, пока не исчез без следа.

Арлан проснулся. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Похоже, ночью все-таки разразилась гроза — в комнате пахло свежестью и дождем. Сон забылся. Мальчик потянулся, откинул простынь и замер. Что-то было не так, настолько неправильно, что он даже не мог понять, в чем же дело. Но мальчик не успел понять, что случилось — за дверью раздался шум, люди бегали туда сюда по коридору, то и дело хлопали двери, кто-то кричал, но принц не мог разобраться слов.

Он соскочил на пол, чувство неправильности усилилось. Дверь распахнулась, без стука, в спальню влетела старшая фрейлина королевы, в летнем дворце приглядывавшая за хозяйством наследника. "Ваше вы..." — она не закончила обращение, взвизгнула на высокой ноте, словно ошпаренный поросенок и рухнула на пол без чувств. Арлан кинулся к ней, ничего не понимая, и сделав всего два шага, запутался в собственных ногах и упал рядом с бесчувственной дамой. Лежа на полу, он наконец осознал, что же было не так: руки и ноги. Слишком длинные. Ночная рубашка, еще вечером, как положено, доходившая до пола, сейчас не закрывала и колен, а руки торчали из рукавов. Невозможно, немыслимо, но он вырос всего за одну ночь! Арлан медленно сел на полу, подтянул к себе колени, обхватил их руками. Сквозь раскрытую дверь доносились крики придворных: "Король! Король мертв!". Надо было, наверное, заплакать или испугаться, но ужасно хотелось есть.

* * *

Человек сидел в потертом кожаном кресле, над его головой Луна заливала серебряным светом витраж в высоком сводчатом окне — белое дерево склонило к земле усыпанные плодами ветви. Он листал книгу, маленький томик в красном бархатном переплете, быстро, почти не глядя на страницы. В лунном свете его темные волосы казались вырезанными из черного льда.

Мальчик шагнул вперед, на лунную дорожку, остановился перед креслом. С каждым его шагом из темноты постепенно выступали стены, пустота сгущалась, превращаясь в круглую комнату, заполненную угловатой резной мебелью — стулья с высокими спинками, письменный стол на толстых согнутых лапах, маленький овальный столик-подставка под затейливую курильницу, корявая деревянная лапа-вешалка, на вытянутом когте зацепился короткий серый плащ. В камине, напротив витражного окна бесшумно вспыхнул прозрачный синеватый огонь.

Человек отложил книгу в сторону, Ларион невольно скосил глаза — стихи, странные, всего по три строчки. Луна услужливо высветила текст, и он прочитал:

"А время шуршит

Песчинками в колбе.

Не будет конца".

Мужчина в кресле улыбнулся:

— Вы с ней одной крови, с Саломэ Несчастливой. Она тоже Аэллин, писала стихи, неплохие на самом деле, но никто так и не оценил.

— Я Аэллин? — Переспросил Ларион, особо, впрочем, не удивляясь, и откуда-то точно зная, что это значит.

Его собеседник кивнул и поднялся, подошел к мальчику ближе. Они стояли рядом, Ларион рассматривал лицо незнакомца — на какой-то миг ему показалось, что это Мэлин, сходство поражало, но этот все же был другим. Выше, тоньше, с едва неуловимой неправильностью в чертах. А человек словно читал его мысли:

— Я не он. Но с ним все в порядке, он скоро вернется.

— А кто ты?

Он улыбнулся:

— Ты знаешь.

И Ларион медленно кивнул: знает, всегда знал. И кто этот высокий мужчина в светлой рубашке с расстегнутым воротом, и кто эта рыжая девочка с янтарными глазами, чей портрет в овальной рамке проявился на стене над камином, и зачем он здесь сейчас.

— Я хотел увидеть тебя, перед тем как все случится. Понимаешь, ты другой. Благодаря твоей матери, у тебя есть выбор. У меня — не было. Ты можешь не делать этого. Сказать им всем "нет". И просто жить.

Сказать "нет". Так легко. И уйдет этот отравляющий каждый вздох страх перед неизбежным. Он ни от кого не зависит, никому ничего не должен. А впереди годы и рыжеволосая девочка с портрета, они обязательно встретятся. Всего лишь одно слово. Почему же он не может произнести его? А мужчина смотрит в глаза мальчику и в глубине его черных зрачков сверкает серебристой искоркой надежда. Но Ларион не может понять, надежда на "да" или "нет".

— Что будет, если я откажусь?

— Я не знаю. Никто не знает, даже Семеро. Только Он. А Он никому не скажет. Иначе это уже не свободный выбор.

— Свобода — в незнании?

— Как ни странно. Я всегда верил, что наоборот, — он потер шею, привычным быстрым жестом, и продолжил, — но даже теперь предпочитаю знать. Мне ведь уже не нужно выбирать.

Мужчина кивнул в сторону окна, мальчик подошел, на его плечо приятной теплой тяжестью легла рука. Серебряное дерево растаяло вместе со стеклом.

Два корабля стояли друг против друга, развернувшись боком. Солнце сверкало на жерлах бомбард. Выстрелы, беззвучные, но крошечные фигурки вокруг затыкали уши. Все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, картина изменилась — корабли превратились в огромных, покрытых броней монстров, непонятно каким чудом держащихся на плаву. Небо прорезали огненные следы выстрелов, а затем нахлынула огромная, закрывшая весь небосвод волна, подняла огромные суда, как мелкую рыбешку и с силой шмякнула о берег, накрыв сверху.

А на берегу вытянулся вверх город, протыкая облака металлическими шпилями и зеркальными башнями, словно отлитыми из ртути. По улицам шли крошечные человечки. Между башнями клубился смог, коричнево-серый, мрачный, холодное солнце в вышине напрасно пыталось пробиться сквозь пелену. Вдруг человечки забегали, словно муравьи на разоренном муравейнике: кто-то натягивал на лица уродливые маски с длинными хоботами, кто-то бежал вниз по бесконечным самодвижущимся лестницам, кто-то прижимался к стенам, пытаясь слиться воедино с блестящей поверхностью. Он не видел ядер: вспышки пламени, жаркое марево, башни оседали под собственной тяжестью, люди рассыпались жирным пеплом. Серое марево рассекали огненные хвосты диковинных смертоносных птиц. Он увидел женщину, вцепившуюся в металлическую решетку, она горела, словно факел, разинув рот в немом крике, все равно бьющем по ушам, а металл ручейками стекал на ее пальцы. Затем наступила темнота.

Из оконного проема потянуло промозглой сыростью. Шел снег, выл ветер, над землей металась пурга. Серое снежное поле простиралось насколько хватало зрения, а там, за горизонтом сливалось воедино со столь же уныло-серым пасмурным небом. И во всем мире не было ничего, кроме этого снега и этого неба.

— Так будет?

— Так было. Не здесь, в других местах. Но я уже сказал тебе, что не знаю.

Картина за окном изменилась: вместо серой заснеженной пустоши возвышался город, совершенно другой, хотя тоже устремившийся к небесам. Тонкие шпили башен отражали солнце, переливались радугой огни, на плоских крышах домов цвели сады, люди сидели за столами, разговаривали, пили вино из стеклянных высоких стаканов. Между башнями с огромной скоростью проносились верткие металлические птицы. Воздух благоухал яблоневым цветом, а морской бриз, залетая в окно, гладил щеки. Такие же серебряные птицы, только больше, намного больше, бесшумно отрывались от земли, и плавно взмывали вверх, сквозь прозрачную синеву и облачный слой, к звездам. Стальную поверхность Луны венчали прозрачные купола, под которыми зеленели деревья.

— Или так. А может быть, совсем иначе.

Картина за окном снова изменилась. Города сменяли друг друга перед его взглядом: храмовые крыши Сурема, разноцветные купола Кавдна, деревянные гребешки ландийских теремов. Люди торговали в лавках, пахали землю, женщины доили коров и поили детей парным молоком из крынок. Сытые, улыбающиеся лица, веселые дети в чистой новой одежде, заполненные верующими храмы.

Ларион смотрел в окно, за ним проходила жизнь. Такая, какой она должна быть. Когда все сыты и здоровы, земля родит, скот не знает падежа, правители мудры, а подданные благонравны. Тогда берега полнятся медом, а реки текут молоком, и Семеро благословляют паству устами жрецов. Об этом молятся в храмах, пишут благочестивые трактаты, мечтают, бросая в землю зерно.

Быть может те, живущие в поднебесье, летающие на огненных птицах, смелее и лучше. Быть может, его "нет" обернется их миром, миром людей, гуляющих среди звезд. Но серая, пустая равнина застилала взгляд. Он не может, не имеет права решить за всех, за тех, кто сейчас спит в своих домах, молится у алтарей, раздирает бороздой пересохшую землю. Им не нужны звезды. Им нужен хлеб. И Ларион, обхватив себя руками, качает головой:

— Я готов.

Рука на его плече вздрагивает. Мужчина разворачивает мальчика к себе, и Ларион успевает увидеть, как гаснут искры надежды во взгляде его отца. Запоздало понимает, что тот, должно быть, мечтал о звездах, вопреки собственной природе. Леар гладит его по голове, медленным длинным движением, шепчет:

— Удачи. И ничего не бойся, — и отступает в темноту. Комната тает, последним исчезает лицо девочки с портрета, и мальчик зависает в пустоте. Тишину раскалывает удар гонга. "Пора", — слышит он слаженный хор голосов.

Они подходят к нему по двое, мужчина прикладывает ладонь к груди, туда, где колотится сердце. Женщина целует в лоб.

Высокие, вечно юные, в синих одеждах, в руках зеленые ветви. Он слышит запах свежевспаханной земли, и вены наполняет радостная сила ростка, пробивающегося сквозь почву, к свету и ветру. Сила жизни, Эарнир Светлый и Эарнира Животворящая.

Воин и Воительница в алых доспехах, у него в руке меч, она несет на сгибе локтя круглый медный щит, за плечами развеваются, словно на ветру огненные плащи. Яростная, обжигающая сила, победный крик готов вырваться из горла, сердце выпрыгнуть из груди. Лаар Доблестный и Лаара-Воительница.

Старик и старуха в длинных серебряных робах, капюшоны скрывают тенью морщинистые лица и глубокие провалы глазниц. Их прикосновения холодны, сердце замедляет яростный бег, на смену ликованию приходит спокойная уверенность. Все правильно, все неизбежно, все проходит. Эдаа Вечный и Эдаа Вечная. Беспощадное время. Песчинки мерно просыпаются сквозь горло часов.

Мужчина и женщина средних лет, с шершавыми теплыми ладонями. Их свободные желтые одежды покрыты пылью, а в волосах запутался песок. "Где бы ты ни был" — он часть этой земли, ее плоть и кровь. В хрустальных шарах переливается морская вода и плавно покачивается плоский земной диск. Навио Незыблемый и Навиа Безграничная.

Высокий строгий худощавый мужчина, с заостренными чертами и холодным взглядом, рядом с ним женщина, с лицом, словно высеченным из камня. Закон и Справедливость. Каменная печать и факел негасимой истины. От них исходит беспощадная решимость. Так должно. Так будет. Хейнар Справедливый и Хейнара Беспристрастная.

Прекрасные умные лица, без возраста, вне времени. Белые робы, светлый взгляд. Аммерт Мудрый и Аммерта Всеведущая. Сохранять, а не преумножать. Знать, а не искать. Помнить, а не гадать. Осознание правильного выбора переполняет его спокойной уверенностью. Мудрость не спешит и не ошибается.

И он сам шагает навстречу последней паре. Безликие черные фигуры, не поймешь, кто тут Келиан Темный, а кто Келиана Неотвратимая, сама Смерть. Равно горят из-под черных капюшонов алые угли глаз, одинаково трепещут за спинами черные плащи, словно крылья летучей мыши. Его ладони высечены изо льда, ее губы так холодны, что обжигают. Неизбежность. Они будут ждать в конце любого пути. И заглянув им в глаза, он больше не боится.

* * *

Солнечный луч заглядывает в окно, проскользнув под занавеску, щекочет щеку. Ларион просыпается. Он видел что-то во сне, должно быть, хорошее — мальчику давно уже не дышалось так легко, полной грудью. Жаль, что не получается вспомнить, рука скользит по подушке и натыкается на книгу. Он берет в руки маленький томик в красном бархатном переплете. Книга услужливо раскрывается на нужной странице, и он не глядя, произносит: "А время шуршит песчинками в колбе. Не будет конца". Потом осторожно закрывает книгу, чтобы не повредить ломкие старые страницы, кладет обратно на подушку.

Дверь открывается, Далара заходит в комнату, пожелать сыну доброго утра и застывает на пороге, прижав ладони ко рту, заходится в немом крике. А Ларион, встав, растерянно смотрит на нее сверху вниз, обнимает непривычно длинными руками, и не знает, как утешить, при этом не солгав.

* * *

Гонец смотрит в пол, и переминается с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. Он знает, что Геслер не станет карать вестника за дурные новости, но глядя, как наливается краской обычно бледное лицо наместника, трудно было сохранить невозмутимость:

— Значит, стали? — Медленно, чуть ли не по слогам повторил Геслер.

— Так точно, господин.

Этого следовало ожидать, удивительно, что горняки продержались так долго, на двойном-то уроке. А сейчас все обернулось им на руку. Война затянулась настолько, что Тейвор перекинул в Кавдн провинциальные гарнизоны, предоставив местным лордам поддерживать порядок своими силами, как в старые времена. Вот только главнокомандующий забыл, или предпочел не помнить, что лорда в Суэрсене больше не было, зато в избытке имелись измученные тяжелой работой шахтеры, изголодавшиеся крестьяне и оружие, припрятанное в надежных местах. Как только ушли солдаты, тут же и рвануло. Бунтовщики захватили оружейный двор, перебили немногочисленную охрану, посадили под замок мастеров. Хорошо еще, что последнюю партию бомбард увезли как раз накануне. Из оставшихся опытных образцов стрелять рискнул бы разве что самоубийца, но брать рудники штурмом все равно удовольствие малое. Да и где взять людей? У Геслера остался только небольшой отряд стражи, охранявший усадьбу, да второй, разъезжавший по провинции, чтобы браконьеры не слишком наглели.

Мятежники прекрасно знали, что у наместника руки коротки самому справиться, и надеялись, что он не осмелится просить помощи у короля, а пойдет на уступки. Не учли только, что для Геслера особой разницы не было — что выполнять их требования, что сразу его величеству в ноги падать с повинной, все равно головы не сносить. Он еще раз просмотрел список условий: сократить в два раза выработку, позволить продавать десятую часть добычи для нужд рабочих, укрепить своды в двух основных шахтах, поменять подъемники, да еще и полное прощение всем участникам бунта. На все это нужно время и деньги, у Геслера не было ни того, ни другого. В Суреме скорее всего уже знают, что произошло на северных рудниках. Помощи прислать не пришлют, пока еще соберут войско, а вот гневного послания от короля следовало ожидать со дня на день.

Геслер отправил гонца отдыхать, и устало рухнул в кресло. Пододвинул поближе маленький столик, задумчиво посмотрел на изящную курильницу — стеклянный сосуд на медных гнутых ножках. Он купил ее, прельстившись красотой ажурной оправы, но теперь впервые пожалел, что не держит запаса красной травки, благо в Суэрсене, соседствующим с Инхором, в этой отраве недостатка не было, несмотря на все усилия пограничной стражи. Инхорский граф за своими подданными следил, но после смерти Ланлосса Айрэ торговцы дурманом опять приподняли голову, хотя прежнего размаха и не достигли. Он столько не выпьет, чтобы переварить собственный смертный приговор. Но не может ведь наместник его эльфийского величества заявиться к соседям за дурманом, официально запрещенным во всех провинциях.

И тут Геслер замер: соседи! Какой же он дурак! Разумеется, соседи! Граф Кальдер — младший брат королевы, он не откажется помочь. К тому же, зачем ему очаг бунта под боком? Того гляди, и переметнется пламя, туши потом! Правда, его бастард-управляющий может воспротивиться, ходят слухи, что он предупредил мятежного графа Виастро о новом оружии Тейвора, но тут уж не ему решать, а лорду. Дружину они, по старой памяти держат в боевом порядке, хотя сражаться кроме контрабандистов не с кем — вокруг имперские земли. С шахтерами в два счета управятся, и у Геслера будет время свести счеты с бунтовщиками, пока за ним не приедут из Сурема. Не то, чтобы молодой чиновник отличался особой кровожадностью, но спускать людям, из-за которых ему суждено лишиться головы, не собирался. Противный, липкий, расслабляющий члены страх уступил место гневу: они у него в собственной крови умоются прежде, чем король с горе-наместника голову снимет! И Геслер придвинул к себе письменный прибор.

Отказать граф не посмел, хотя сбор отряда и занял больше времени, чем Геслер рассчитывал — названный братец лорда тянул время как мог, но через неделю маленькое войско все же прибыло в распоряжение наместника. Вполне достаточно, чтобы вышибить бунтовщиков с рудников, но сколько крови прольется! Геслер сморщился: за прошедшие семь дней он успел поостыть. В конце концов, все они делают то, что должны. Ни у него, ни у голодных шахтеров нет выбора. Они не могли не взбунтоваться, он не может не подавить их мятеж. Точно так же, как браконьер не может не расставлять силки на зайцев, чтобы накормить своих детей, а он не может не повесить браконьера.

А шахтеры были полны решимости стоять до конца. Бунт, как оказалось, готовили уже давно — Геслер пригрозил горнякам уморить их голодом, те только рассмеялись: запасы позволяли продержаться до следующей весны. И где только они набрали столько продовольствия в вечно голодном Суэрсене, да еще под самым носом наместника, Геслер понять не мог, но поверил на слово, все равно он не мог ждать полгода, чтобы проверить, хватит ли мятежникам хлеба.

Наместник попытался было взять в заложники семьи бунтовщиков, но и здесь его опередили — женщин и детей вывезли из провинции, а мужчины или просочились в шахты к родным, или бесследно растворились в глухих суэрсенских лесах. Впрочем, поразмыслив, Геслер даже порадовался про себя, что опоздал. Головы ему и так и так не сносить, лучше уж умереть со спокойной совестью.

Из столицы доставили гневное письмо, подписанное его величеством собственноручно. Король приказывал немедленно подавить мятеж, восстановить работу шахт, затем дождаться прибытия нового наместника и сдать ему все дела. Что последует дальше — очевидно. Следом прибыло не менее гневное послание от военачальника: Тейвор рвал и метал, и грозился упечь Геслера на его собственные рудники, если хоть один волос упадет с головы мастеров-оружейников, или же если эти грязные звери повредят плавильные печи и формы для отлива. Министр государственного спокойствия молчал, и это молчание пугало куда больше, чем возмущение военачальника.

Признаться честно, Геслер сомневался, что после подавления мятежа останутся рудники, в которые можно будет кого бы-то ни было сослать: если горняки и дальше будут упираться, ему придется взорвать шахты. Никаких сил не хватит, чтобы выкуривать их по одному из коридоров, не говоря уже о том, что рабочие знают там каждый закуток, и привыкли жить под землей, в отличие от солдат. Огненного порошка хватит, дурное дело нехитрое — набить бочки, поджечь фитили, и даже те, кто переживут взрыв, наверх уже не поднимутся. Но шахты после этого встанут надолго — нужно будет заново ставить крепь, восстанавливать спусковой механизм, расчищать завалы, убирать трупы, привезти новых рабочих или каторжников... Геслер искренне сочувствовал своему преемнику.

Прошло три дня. Инхорцы стояли лагерем у поселка горняков и ждали приказов. Восстанавливать закон и порядок на отдельно взятой шахте они не стремились, Геслер без труда читал недовольство на лицах солдат, но открыто они не возмущались, молча наблюдали, чем закончится противоборство. И только разноглазый Арьен, лично возглавивший добрососедскую помощь, не упускал случая поиздеваться: с преувеличенной вежливостью интересовался, каковы планы глубокоуважаемого наместника, и не нужно ли его людям озаботиться постройкой постоянного лагеря на зиму, пока его превосходительство пребывает в раздумьях. При этом Геслер сомневался, что получив приказ, насмешник согласится лезть в шахту.

Наместник чувствовал себя зверем в капкане — шахтеры открыто смеялись над его угрозами, прекрасно зная, что он не посмеет взорвать рудники, с тем же успехом можно оставить их там сидеть, пока припасы не закончатся. Королю нужна руда, а не развалины. Но и горняки понимали, что загнали себя в ловушку — выполнить их требования невозможно, даже если наместник и уступит, король не позволит. Бунт начался в отчаянии, отчаяньем и закончится, но пока что обе стороны устало препирались, ожидая сами не зная чего.

На четвертую ночь Геслер с остервенением тер воспаленные глаза, склонившись над картой. Бочонки с огненным порошком стояли наготове. Наместник уговаривал сам себя: кого он, в конце концов, жалеет? Они что, не знали, на что идут? Но шахты... король и раньше не жаловал гордый Север. Если прогневать его по-настоящему, страшно даже подумать, какой будет кара. Для всех и каждого. Элиан не станет разбираться, кто прав, кто виноват. Нет, он не может разрушить рудники. Усталый взгляд упал на черный значок, обведенный кругом: так, а это что еще такое?

* * *

Геслер понимал, что не стоит предупреждать о своих намереньях, но посчитал, что обязан предоставить горнякам последний шанс сдаться. Сдаваться упрямые бунтовщики отказались, зато у дамбы отряд наместника встретил град камней и ощетинившиеся копьями рабочие. Каменные щиты надежно защищали их и от стрел, и от ручных бомбард, вопреки всем постановлениям оказавшимся на вооружении у гвардейцев из Инхора. Не избежать рукопашной. Кровь, грязь. Геслер выдохнул резко, и махнул рукой, приказывая начинать. Он снова сделал все, что мог, и не его вина, что этого оказалось недостаточно. Дамбу они захватят, даже если он положит возле этих камней всех своих солдат. А дальше все просто — стоит взорвать заслон, и в шахты хлынет вода. Несколько дней потопа, затем заложить брешь, запустить насосы, откачать воду, проверить крепь, убрать разбухшие трупы, и можно начинать работу.

Прозвучал первый залп, полетели в стороны искры и каменная крошка, под прикрытием стрелков первая линия солдат ползком приближалась к укреплению. И в этот момент жаркий летний воздух прорезал звонкий голос охотничьего рожка. Ему эхом отозвался второй, третий, четвертый. Бой остановился, наступила тишина. Геслер медленно обернулся. Их окружили тихо и незаметно. Большой отряд, все конные, блестели в солнечном свете начищенные кирасы и кольчуги, на ветру билось голубое знамя с серебряной многолучевой звездой. Он узнавал среди них знакомые лица: бородатый лесничий, его старшие сыновья, племянник витражных дел мастера, тот самый, что уехал странствовать. Были там и несколько похожих друг на друга мужчин: стройных, золотокожих, с темными глазами,

узкими подбородками и точеными скулами.

Она выехала вперед: высокая девушка в замшевой безрукавке, вскинула тонкую руку. Солнце отразилось в янтарных глазах теплыми искрами, золотой сетью оплело медвяные кудри. Он узнал ее, вопреки здравому смыслу и рассудку. А девушка заговорила, и каждое слово подхватывало гулкое эхо, унося далеко в горы:

— Это мои люди и моя земля! Хватит поливать ее кровью! Уходите, мы не звали вас сюда. Кто выполняет преступный приказ, сам совершает преступление. Мы столетиями жили с Инхором в мире и дружбе, и не хотим начинать войну по чужой воле!

Девушка спешилась и неторопливо, не опасаясь выстрела, подошла к Геслеру. Он прошептал едва слышно:

— Лита.

Она кивнула:

— Ты ведь не хочешь проливать кровь, я вижу в твоих глазах.

— Но король...

— Его время истекло, — спокойно ответила девушка, подойдя совсем близко, вплотную, так, что он почувствовал сладкий цветочный запах от ее волос.

— Но что теперь будет?

— Мы сами решим. Если хочешь — оставайся. Север примет тебя. Если нет — уходи. Я отпущу тебя.

— Ты?

— Ты знаешь, кто я, — спокойно ответила Лита на незаданный вопрос.

Геслер закусил губу — он тонул в ее глазах, раньше они не были такими глубокими. Он понимал, что так не может быть, не бывает, не иначе, как Проклятый приложил копыто к этому превращению, но сказать по правде, ему было наплевать. И на Ареда, и на короля, и на военачальника, на все, кроме этого янтарного взгляда. И он кивнул, а Лита протянула ему руку, ее ладонь легла поверх его пальцев.

Арьен, подойдя к ним, преклонил колено:

— Госпожа, — и его зеленый глаз весело блестел, а в карем сверкала теплая искорка, — с возвращением.

24

Круг замкнулся. Саломэ, в белом траурном платье, сидела на полу в дворцовой часовне, прислонившись спиной к ступенькам. Тело короля лежало на возвышении, укрытое золотой парчой. Его нашли утром, в опочивальне. В ту ночь Элиан, похоже, не ложился спать. Он полулежал в кресле, бездыханный, застывшие пальцы с трудом смогли оторвать от подлокотников. Лицо безмятежно, глаза пусты, рот приоткрылся, выпустив последнее дыханье. Король не ушел к Творцу, не обратился в камень, не распался прахом — бессмертный эльф умер, и его бренное тело лежало теперь в часовне, набальзамированное перед путешествием в столицу, но запах тления уже просачивался сквозь благовония. После ночного бдения Элиана похоронят на дворцовом кладбище: тридцать два склепа из белого кавднийского мрамора, тридцать две наместницы. Она должна была стать тридцать третьей, но все еще жива. А король мертв.

Саломэ пересела на ступеньку, поджала под себя ноги, прикрыла подолом — каменный пол неприятно холодил босые ступни. Король умер. Да здравствует король? Она рассмеялась против воли, эхо, отразившись от сводчатого потолка, превратило смех в протяжный стон. Она должна была догадаться раньше. Элиан знал, что смертен, потому и спешил так разрушить старый мир и возвести на обломках свой, новый. Потому и торопился вырастить сына. У бессмертного нет нужды в наследниках, в его распоряжении вся вечность, а Элиан растил из Арлана преемника. Потому и отстранил Саломэ в сторону, не подпускал ее к сыну, сам выбирал ему учителей.

Поэтому он убил Леара. Тот ведь тоже знал. И только она, закрыв глаза, плыла по течению. Она привела в мир чудовище, отдала в его руки власть над империей и над собственной жизнью и, самое страшное, родила ему сына. Арлан. Женщина в ярости стукнула кулаком по мраморной плите, сжав зубы от боли. Кем бы ни был его отец, это ее плоть и кровь, и она не оставит своего мальчика на растерзание. Проклятый Элиан! Саломэ не могла знать наверняка, ее магическая сила давно ушла, но не видела другого объяснения. Король, предчувствуя смерть, видя, что не успевает, вложил всю свою магию в последнее заклинание и отнял у сына оставшиеся годы детства, заставил вырасти за одну ночь!

О, как она оплакивала своего золотоволосого мальчика, выла в голос, не в силах сдержать боль, и придворные дамы выдавливали из себя слезы, восхищаясь глубиной ее скорби по усопшему супругу. А она проклинала вора — Элиан дважды украл у нее сына. Она плохо помнила, что было потом: слышала, словно в тумане, как смертельно-бледный Хранитель успокаивает перепуганного Арлана, а тот кричит незнакомым, слишком взрослым голосом извечное детское "мама!", всплывшее из глубины души вопреки всему воспитанию. Помнила, как обнимала сына, привстав на цыпочки, как целитель вливал ей в рот настойку, ставшую соленой от стекавших по щекам слез.

Потом объяснение для народа, состряпанное министром: король Элиан был призван Творцом, но дабы не оставлять свой народ в опасное время под управлением ребенка, обратил принца Арлана во взрослого мужчину за одну ночь и со спокойным сердцем ушел к Творцу. Объяснение не помогло — в столице было тревожно, во дворце утроили караулы, Чанг запретил продажу вина в кабаках после захода солнца и выплатил городской страже двойное пособие из королевской казны, но на лицах придворных читался неприкрытый страх, а самые осторожные поспешили уехать в родовые именья, о которых не вспоминали годами.

Бдение заканчивалось, она провела в этой часовне так много ночей, что даже не глядя в окно знала, когда наступает рассвет. Через час начнется отпевание, еще через два часа тело торжественно водворят в склеп и замуруют дверь. Ее сын должен стать королем, иначе за его жизнь нельзя будет дать и ломаного медяка. Для любого претендента на трон наследник Элиана будет слишком серьезной угрозой. Нужно действовать немедленно, пока лорды еще не успели договориться.

Со стороны города донесся отдаленный перезвон храмовых колоколов, в коридоре послышались шаги. Она подошла к окну и отворила ставни, впустив в холодную залу солнечный свет, прислонилась лбом к стеклу, вздохнула, выдохнула, вытерла ладонью слезы. Резким жестом потянула парчовое покрывало вверх, закрыв лицо Элиана жесткой тканью. Выпрямилась и встала рядом с возвышением в должной позе. Вдовствующей королеве предстоял долгий и утомительный день.

* * *

Высокий Совет, вернее, то, что от него осталось, собрали сразу после похорон. Саломэ последний раз присутствовала на нем еще до возвращения короля, и с болью смотрела на пустое кресло магистра Иланы. Если бы только наставница была здесь! Но белая ведьма бросила свою бывшую воспитанницу, ушла, не сказав ни слова, не предупредив, чего опасаться. И в глубине души Саломэ знала только одну причину для столь поспешного бегства, но об этом не хотелось даже думать. Не сейчас, когда вокруг и без того хватает беды. Кресло военачальника также пустовало, Тейвор был в Квэ-Эро, по слухам собирался ввести в строй какое-то новое оружие, чуть ли не стальные корабли, плывущие сами собой, без парусов. Придумают же такое! Голубя военачальнику отправили, но раньше, чем через две, а то и три недели он не вернется.

Место магистра Дейкар занимал Чанг, бледностью он мог поспорить с усопшим величеством, под глазами набухли черные круги, в руках министр, вопреки всем писаным и неписаным правилам этикета, сжимал чашку с карнэ. Сидящий по левую руку от него бургомистр страдал невыносимо — ароматный дымок щекотал ноздри, бедняга прижимал к носу платок, пытаясь отвлечься от соблазна. Почтенный Тарлон всю ночь провел в храме Келиана — именитые горожане собрались на поминальную службу, а в его возрасте ночные бдения не шли на пользу, как впрочем и карнэ. Хранитель сидел напротив министра, и нервно вертел в пальцах перо, уже переломленное в двух местах. Саломэ никак не могла поймать его взгляд.

Место короля пустовало и помедлив мгновение, Саломэ решительно заняла кресло во главе стола. Бургомистр сдавленно кашлянул, прикрывшись все тем же многострадальным платком, министр отпил из чашки, Хранитель бросил на стол изломанное перо. Звонкий голос королевы разорвал тишину:

— Наш супруг, король Элиан, покинул нас внезапно и преждевременно, и горе наше безмерно. Но жизнь продолжается. Империя будет стоять, пока на троне король Элиан либо его наследник. Коронацию нельзя откладывать. Мы не можем ставить под угрозу само существование государства.

Чанг не мог не отметить, как изящно ее овдовевшее величество построила свою короткую речь: попробуй разберись, кого она имеет ввиду — "Мы, Саломэ Вторая" или же "мы, высокие советники, на чьих плечах лежит ответственность за судьбу империи". Все же его уроки не прошли даром. До Энриссы Златовласой Саломэ Светлой по-прежнему далеко, но схватка предстоит серьезная. Он обещал Лерику и Реймону выиграть время, а Саломэ будет готова перегрызть министру глотку за каждый день задержки. Ну что ж, она сделала первый ход, очередь за ним. Политика зачастую напоминает клеточный бой, в котором каждый играет по своим правилам на общей доске. Министр кашлянул:

— Ваше величество, мы помним древние пророчества и понимаем степень ответственности, но я не могу не напомнить вам закон о наследовании. Наследник должен быть совершеннолетним. В день коронации ему должно исполниться не меньше восемнадцати лет, а принцу Арлану нет еще и восьми. Он ребенок, а ребенок не может править.

Как он и ожидал, Саломэ кинулась в бой:

— Не вы ли сами, господин министр, два дня назад разъяснили народу, что король устранил это несоответствие?!

— Король Элиан, несомненно, великий маг и сумел ускорить ход времени для его высочества, но он все же не Эдаа, и для всего остального мира прошла одна ночь, а не десять лет. Короновать Арлана сейчас, означает поставить под сомнение его право на власть. Любой желающий, а таковые найдутся, несмотря на все пророчества, прибегнет к этому аргументу. Не говоря уже о том, что будет трудно убедить лордов, будто их король вырос за одну ночь. Боюсь, ваше величество, что еще одного чуда после волшебного возвращения его величества они не выдержат. А мы не выдержим их недоверия.

— Вы — министр государственного спокойствия, Чанг. Ваша задача это спокойствие поддерживать в любых обстоятельствах.

— Увы, ваше величество, в отличие от покойного короля, я не чудотворец.

В глазах Саломэ сверкнул опасный отблеск, Чанг прекрасно знал, какие слова готовы сорваться с ее губ, и знал также, что эту роскошь бывшая наместница пока что не может себе позволить. Не сейчас, когда городская стража прикормлена министром, капитан дворцовой гвардии — его человек, а королева не может положиться даже на собственных дам и не знает, кто из них докладывает министру раз в месяц, кто каждую неделю, а кто — ежедневно. Несколько недель — и расклад изменится, не в пользу Чанга. Саломэ коронует сына любой ценой, Лерику и дознавателю лучше поторопиться.

Ландия слишком дорого обошлась министру: он потерял доверие Саломэ, а вместе с ним, похоже, империю. Впрочем, империю он потерял еще раньше. Все, что он теперь может сделать — тянуть время. Он прикрыл глаза, вспоминая то утро: переполненный ужасом взгляд Хранителя, побелевшие губы на еще сильнее заострившемся лице дознавателя. Больше никаких сомнений, но они опоздали — Проклятый вернулся! И невыносимое облегчение — время еще есть, последние песчинки высыпаются из верхней чаши часов. В теле мужчины скрывается все тот же славный мальчик, обреченный на смерть.

Они сидели в комнате Лерика, наплакавшийся, перепуганный Арлан только что заснул, тело короля умащали в часовне, готовили к перевозу в столицу. Хранитель, качая головой, перелистывал книгу:

— Мы не можем рисковать. Ритуал состоит из нескольких ступеней, первая только что завершилась. Я не знаю, к чему приведет коронация, но вы же понимаете, что связь правителя и его земли не пустое суеверие. Все, что я смог разобрать — пока Проклятый не вошел в полную силу, он обязан следовать законам Семерых. Он не может захватить власть над смертным миром силой, но если мы сами возложим на его голову корону...

Служитель Хейнара кивнул:

— По закону принц должен наследовать королю. Нет никаких оснований задерживать коронацию. Наследники лордов считаются правителями своих земель с момента смерти отца, вне зависимости от возраста, хотя к действительному управлению допускаются только после совершеннолетия. Мы должны действовать немедленно. Не сомневаюсь, господин министр, что у вас все уже готово.

Чанг молчал некоторое время, потом возразил:

— Нельзя. Сейчас главное успокоить народ. Открытый мятеж погубит империю.

— Аред на троне погубит весь мир!

— Никто не собирается допускать его к трону, но давайте не будем делать за него его работу. Мне нужно время, вам нужно время. Сейчас мы тычемся, как слепые котята. Расшифруйте трактат, чтобы действовать наверняка. У нас будет всего одна попытка. Я подготовлю своих людей. Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем объявить на главной площади Сурема о возвращении Проклятого и начале Конца Времен?

Реймон медленно кивнул:

— Поднимется паника, а Темный поймет, что нам все известно, и мы потеряем единственное преимущество — внезапность. К сожалению, вы снова правы, Чанг. Но помните, наша обязанность — уничтожить Ареда, а не сохранить государство. Эта империя или любая другая, люди так или иначе объединятся под властью достойного правителя, ибо к этому побуждает их врожденное чувство Закона, дар Хейнара. Но если победит Проклятый, то безразлично, как будет называться его владение, в любом случае, оно будет противно Творцу и самой людской сути.

Гневный голос Саломэ вернул министра в настоящее:

— И что вы предлагаете? Безвластие? По-вашему, пустой трон меньший соблазн для предателей, чем занятый законным королем?

— Ни в коем случае, ваше величество. Безвластие по сути своей приглашение к мятежу. Но ни о каком безвластии не идет и речи. От имени несовершеннолетнего наследника правит его законный опекун. И в данном случае я не вижу, кто подошел бы для этой роли лучше, чем мать его высочества и законная королева, — он поймал взгляд Саломэ и молился про себя, сам не зная какому божеству: "Ну же, проглоти наживку!"

За годы, проведенные при дворе, бывшая наместница научилась безупречно владеть лицом, но Чанг слишком хорошо знал свою подопечную — ему достаточно было едва заметного движения ресниц, чуть замедлившегося дыхания, слегка опустившегося уголка губ. Саломэ пойдет на сделку.

* * *

— У нас слишком мало времени, Эйрон. И если вы вдруг не расслышали, это был приказ. Отправляйтесь в Инванос и привезите сюда графа Эльвина. Никто не должен знать.

Эйрон с радостью отдал бы новые капитанские нашивки за возможность переубедить Чанга, но он слишком хорошо знал министра и проглотив вздох, вышел из кабинета. Пожалуй, единственный из людей Чанга, капитан осмелился бы не подчиниться приказу, но знал, что сможет сделать это лишь единожды, и решил приберечь неповиновение для более важного случая. Зная, какую рискованную игру затеял министр, Эйрон был уверен, что случай в скором времени представится. Лучше он поскорее управится в Инваносе и вернется назад. Вряд ли граф Эльвин больше нуждается в его охране, чем господин Чанг. Капитан дворцовой гвардии на первый взгляд, человек надежный, на второй и третий тоже, но в такие времена поручиться можно только за самого себя, и то, не стоит зарекаться.

Стоял тихий светлый вечер, такие часто выпадают в самом конце лета. Жара наконец-то спала, но жители столицы не торопились насладиться вечерней прохладой. Тускло мерцали фонари, двери и окна ощетинились тяжелыми запорами, сквозь плотно закрытые ставни с трудом пробивались тонкие полоски света. Бряцали кирасами ночные патрули. Город словно приготовился к длительной осаде.

Впрочем, помимо усопшего короля, у горожан имелись и другие причины для беспокойства — милостиво прощенные его величеством каторжники вернулись к прежнему промыслу. Несмотря на удвоенную стражу после заката солнца на улицу без особой нужды лучше было не выходить, а если нужда заставит, не забыть поддеть кольчужку. О том, что творится на дорогах, и вовсе не хотелось думать. Если война продлится еще хотя бы полгода, победителю достанется сомнительный трофей. Вовремя король возвратился к Творцу, настолько вовремя, что даже странно: обычно такие совпадения тщательно подготавливают знающие свое дело люди. Но Эйрон знал, что министр в скоропостижной кончине его величества участия не принимал, а никто другой под его носом не посмел бы.

* * *

Саломэ сидела в кресле, с раскрытым молитвенником в руках, но смотрела поверх страницы. Дамы только что ушли, пожелав ее величеству спокойной ночи, но она знала, что не сможет заснуть. Бросила книгу на пол: какой теперь смысл в молитвах? Семеро не слышат смертных, она и раньше это знала, но было слишком страшно остаться без утешительной надежды, что там, наверху, кто-то незримо присматривает за ней. Но Саломэ так долго боялась, что страх перегорел, осыпался холодным пеплом. Она больше не страшилась одиночества, не оглядывалась назад. Значение имело только одно: ее сын. Арлан должен стать королем.

Вся ее жизнь, предсказанная великими магами, сложилась глупо и бездарно. Король оказался чудовищным обманом, отец — слабым пьяницей, друг — запутавшимся глупцом, наставник — циничным властолюбцем. Или же это ее вина, и все, чего касается тонкая рука Саломэ Светлой, последней наместницы, обращается в прах? И только ее сын, плод обманутой надежды, каким-то чудом избежал этого проклятья. Единственное, что еще не утратило смысл и ценность, оправдание ее пустого существования. Арлан станет великим королем, залечит раны, нанесенные этой земле его отцом. А она будет охранять его, беречь и направлять, пока он не перестанет в ней нуждаться. Жаль, что министр так и не понял... впрочем, он не верит в предназначение. Она, после возвращения короля, тоже перестала верить, и напрасно.

Королева вздохнула, скорее раздраженно, чем печально. Люди порой на удивление слепы! Творец охраняет ее сына, все, что происходит, так или иначе оборачивается ему во благо: даже этот брак, омерзительная попытка прикрыть откровенный грабеж, теперь превратится в подлинный союз между двумя странами. Ирия родит Арлану сына, Ландия станет частью империи, законным наследием их детей. Жаль, что государыня пока еще не осознала, как сильно все изменилось за одну ночь. Она и слышать не хочет о завершении брака. Но у нее еще есть время, чтобы принять неожиданное счастье. Супруги взойдут на ложе только после коронации, чтобы не возникло и малейшего сомнения в законном статусе наследника.

Что же до министра... Саломэ покачала головой: Чанг стар и болен, его время ушло. Старику пора на покой, ее сыну не нужны всеведущие и всемогущие советники, он будет править сам! При первой же возможности министр отправится в отставку, и для всех будет лучше, если он сохранил достаточно разума, чтобы спокойно уйти. Если же нет — женщина зло сощурилась: министр обнаружит, что она достойная ученица своего учителя.

Но одно дело — принять решение, другое — осуществить. Она не хуже Чанга видела расклад сил. На дворцовую гвардию положиться нельзя. Армия воюет в Кавдне, а дворянские дружины, хоть и ослабленные королевскими нововведениями последних лет, все еще грозная сила. Если кто-то из лордов решит стать королем, ей будет нечего противопоставить предателю, кроме той самой дворцовой гвардии, что непонятно кому верна. И даже когда вернется Тейвор, ситуация не изменится. У военачальника голова занята далеко идущими планами, того, что под носом, он не увидит, даже если ткнуть. Энриссе было легко подавлять мятеж — у нее был Ланлосс Айрэ, Саломэ придется обходиться своими силами. А все, что она может сделать, так или иначе зависит от министра. Она настолько привыкла полагаться на Чанга, что даже их размолвка не изменила это обыкновение.

От невеселых мыслей Саломэ отвлек тихий стук в дверь. Она подошла к двери, прислушалась: стук повторился. В спальне никого больше не было, королева отпустила даже дежурную даму, хотелось остаться в одиночестве, чтобы никто не мешал размышлять. Страх предательски перехватил горло, но она тут же рассмеялась — убийца не станет стучать, а раздобудет ключ, и отворила дверь. Лиора, закутанная в серую накидку так, что узнать девушку можно было только заглянув в лицо, присела в поклоне. Саломэ посторонилась, пропуская ее в комнату.

Девушка откинула капюшон, лицо ее в свете свечи казалось нездорово-желтым, словно покрытым толстым слоем старой пудры. Саломэ вспомнила, что с того самого злополучного утра Лиора не попадалась ей на глаза, мелькала где-то, легкой тенью, за спинами дам. На первый взгляд у любовницы короля были все причины держаться подальше от овдовевшей королевы, но Лиора ведь прекрасно знала, что ей нечего опасаться: бывшая наместница всегда благоволила молодой фрейлине, избавившей ее от королевского внимания. Скорее всего, честолюбивая красавица решила, что после смерти короля ей нечего делать при дворе и искала удобного случая удалиться, но с чего тогда этот тайный визит? Она вернулась в кресло и вопросительно посмотрела на девушку, но ничего не сказала, предоставляя ночной гостье объяснить причину своего появления.

— Ваше величество, — тихо, но твердо начала Лиора, — я знаю, что была для вас плохой служанкой. То, что я делала за вашей спиной — гнусно и богопротивно, и единственное, что я могу сказать в свое оправдание, пусть даже и оправдать меня нельзя: я любила его. Всей силой своей души. Он был моим миром, и этот мир рухнул за одну ночь, — в огромных голубых глазах блестели слезы, каким-то чудом удерживаясь в глазницах. Она продолжала говорить, голос понемногу набирал силу, — я любила каждое его слово, каждый жест, каждый вздох. Все, что он делал, было для меня благим, все, чего он касался — священным. И сейчас, когда он ушел, я продолжаю любить.

Саломэ молча слушала ее признание. О, как она понимала эту светловолосую девочку, едва вступившую в пору зрелости! Она словно смотрела в зеркало и видела в нем себя десять лет назад. Тогда она тоже любила, до слепоты, до безумия, обожала неясную тень, сон, отголосок в глубине собственной души. А Лиора встретила настоящего короля, из плоти и крови, с теплыми ладонями и бархатным голосом, с волшебным блеском в глазах и улыбкой, от которой сердце заходится в груди. Ей было так просто полюбить, она ведь не была в той часовне, не видела обнаженную шею Леара под тупым мечом.

— Ваше величество, — Лиора упала на колени, — умоляю, не гоните меня за любовь к отцу, позвольте мне помочь его сыну! Принц Арлан должен быть королем!

— Помочь? Чем же? — Холодно осведомилась Саломэ. Не в ее положении отказываться от союзников, но принимать помощь от любовницы покойного мужа, пожалуй, все же несколько унизительно. Да и что она может сделать? Дочь младшего сына герцога Ойстахэ, чудо, что она вообще оказалась при дворе, была там какая-то темная история... Саломэ сейчас не помнила подробностей. Погодите-ка, дочь младшего сына? Но ведь он теперь герцог!

— Мой отец будет счастлив служить вашему величеству и его высочеству. А те, кто препятствуют коронации законного правителя, — Лиора сделала паузу, но не назвала имен, все и так было понятно, — пожалеют о своей дерзости! — И слезы в ее глазах сверкали благородным гневом, отражая пламя свечей.

Саломэ медленно кивнула, усмехнувшись про себя искренности этого гнева. Девочка переиграла. В какой-то момент она почти поверила в силу ее любви к покойнику. Но теперь все стало на свои места: несмотря на голубые глаза и светлые волосы, прелестная Лиора — внучка старого Лиса. Надо отметить, достойная внучка. И это к лучшему — стремление к выгоде куда более надежная причина хранить верность, чем трепетные чувства. Маленькая лисичка нашла способ удержаться при дворе и без короля. С герцогом Ойстахэ придется расплачиваться, но это будет потом, а коронация — сейчас. И королева, придав голосу должную мягкость, ответила:

— Поднимись, дитя. Я не держу на тебя зла, ибо короля, моего супруга, невозможно было не любить, а мое здоровье не позволяло мне исполнять все обязанности жены. Мы будем рады приветствовать герцога Ойстахэ при нашем дворе.

* * *

Дом встретил Мэлина тишиной: нехорошей тишиной, полной затаенного предчувствия беды. Бывает тишина спокойная, исполненная радостного утомления, пряного аромата любви, случается и другая — томная, нежная, словно шелковая простыня, прильнувшая к телу, или сладкая, теплая, пронизанная солнечными лучами в которых танцуют бесшумно пылинки. Эта же пахла горечью, отдавала гарью сгоревших надежд и липким страхом обволакивала кожу. Эту тишину хотелось разорвать на части, как затянувшую проход паутину.

Он толкнул дверь и быстрым шагом пробежал по комнатам. Никого. Заглянул в очаг — стылая зола, его не топили не меньше недели. По такой погоде неудивительно, но он знал, что Далара любит вечером посидеть у живого огня, даже если в этом и нет особой нужды. Он закрыл глаза, положил ладонь на шершавый кирпич каминной полки. Слишком поздно. Это уже случилось. Что именно — он не знал, но чувствовал, что безнадежно опоздал. Молодой маг постоял еще немного возле стылого камина, краем плаща смахнул пыль с деревянной фигурки, стоявшей на краю полки: девушка держит голубя в протянутых руках, он вот-вот взлетит в небо. Развернулся резко, вышел из дома, даже не закрыв дверь.

Каждый раз видя Эльвина, Мэлин удивлялся про себя, до чего же искусно Плетельщица сплела свою сеть. Если в тебе хоть капля крови Аэллинов, ты будешь нести их родовые черты: смуглую кожу, тонкую кость, темные глаза. Эльвин был ему точно таким же родичем, как и покойный герцог Суэрсена, но с Леаром их можно было перепутать, а Эльвина словно отлили в другой форме — ничего похожего. Впрочем, спроси он Далару, эльфийка указала бы на едва заметные общие черты, но он никогда не спрашивал, с некой извращенной гордостью приняв раз и навсегда материнский дар-проклятье. И только глаза, обманчиво казавшиеся черными, а на самом деле, темно-синие, напоминали, что у него, как и у всякого смертного, был еще и отец. Впрочем, в этом они с Эльвином были схожи — тот тоже выдался в мать.

Эльвин ходил туда сюда по комнате, нервно покашливая, на столе дымилась курильница, заполняя комнату ароматом каких-то трав, столь противным, что без сомнения, целебным. После того, как граф несколько лет назад съездил в Сурем, к нему вернулась старая детская хворь. Не настолько, чтобы угрожать жизни, но в достаточной мере, чтобы эту жизнь всячески усложнять. Эльвин вздохнул поглубже, унимая кашель, покачал головой:

— Я спрятал их в замке, в доме нельзя было оставаться. Твои чары облика пропали, если его увидят теперь, когда все только и говорят, что о принце, выросшем за одну ночь... Страшно даже подумать, чем это обернется. Люди не знают, чему верить, Мэлин. Король, несомненно, был магом, но это чудо переходит все границы. Одни говорят, что короля убили вместе с принцем, а на его место подсунули подменыша, другие, что король прогневал Семерых, занявшись темной магией, и они покарали его, но принца он успел зачаровать. Третьи, что королева самолично устранила и мужа, и сына. Четвертые... впрочем, — он махнул рукой, — какая разница? Важно, что официальному разъяснению не верит никто.

Мэлин усмехнулся криво:

— И правильно делают, — и, без видимого перехода, спросил, — как она?

— Плохо. Все больше молчит, но я вижу. А помочь не могу.

— Ну что ж, одна хорошая новость во всем этом безумии, несомненно есть. На одного короля меньше убивать.

— Ты все-таки сумасшедший, — Эльвин нахмурился, — что значит "на одного меньше"?

— Ах да, всех так увлекла смерть младшего братца, что пропажу старшего и не заметили!

— Ты? Что ты сделал?! — Эльвин опять закашлялся.

Мэлин кивнул:

— Воссоединил короля Ирэдила с его Творцом. Только не думай, что это было так просто сделать. И оказалось, что младший без старшего просто жить не может, что удивительно. Тварь должна была стать сильнее с уходом эльфов, а вместо этого умерла, а принц вырос, — теперь нахмурился уже Мэлин. Кусочки мозаики соединялись в картину, и эта картина ему крайне не нравилась. Для Лариона в ней было только одно место:

— А почему ты не кричишь от ужаса, услышав, что король на самом деле был Тварью? То есть, не по складу души, хотя и в этом тоже, а той самой, что предвещает конец времен и приход Ареда? — Поинтересовался он у кузена, склонившегося над курильницей.

— Потому что знаю, и потому, что делаю все, что в моих силах.

— Делаешь что?! — С изумлением переспросил Мэлин. Хрупкий болезненный книжник без капли магической силы, в его представлении мало годился в борцы с Аредом.

Эльвин сухо заметил:

— Понимаю, что тебе это не слишком интересно, но, должно быть, даже ты замечал, что вокруг тебя живут люди. Простые смертные, не великие маги. Этим людям нужно есть, растить детей и спокойно спать по ночам. Вне зависимости от конца времен или начала. Король, плох он или хорош, держал империю в узде. Сейчас все разваливается на куски, война с Кавдном продолжается, дворянские дружины ослаблены. Если допустить развал империи сейчас, варвары съедят нас по одному в течение года, а кавднийцы добьют уцелевших.

Мэлин пожал плечами: политика, скучно и грязно, с этим его двоюродный братец мог справиться, хотя сам он, пожалуй, предпочел бы Ареда — там хоть знаешь, чего ожидать:

— Не вижу, чем те варвары будут отличаться от этих. Какая разница?

Светло-карие глаза Эльвина потемнели:

— Для тебя — никакой. Но я жду от тебя содействия, а не сочувствия. Когда начнется всеобщая грызня, я буду в первую очередь защищать свои земли. Инванос худо-бедно выстоит. Но на Виастро меня уже не хватит. Сын Вильена — ребенок, его брат — мальчишка, едва взявший меч в руки. А за тобой долг, Мэлин. Пора платить.

— Ах ты, — Мэлин подался вперед, в гневе вскинул руку, — ты же сам не дал мне спасти Вильена!

Эльвин не сдвинулся с места:

— Я не дал тебе погубить Далару. И не только ее. Не позволили спасти одного человека ценой сотен жизней. Это грязные подсчеты, как ни крути, все равно тошно. Но другого выхода нет. Тогда ты понял, постарайся понять и сейчас.

Рука сама собой опустилась, Мэлин упал в кресло. Только сейчас он почувствовал, до какой степени устал. А ведь еще предстоял разговор с Даларой, и, самое страшное — встреча с Ларионом. Молодой маг почти до тошноты боялся заглянуть племяннику в глаза, уже догадываясь, что он там увидит. Мальчик был прав — эта война их настигла:

— Я все сделаю. Но, — он встал, подошел вплотную к Эльвину, оттеснив того к столу, наклонился и прошипел прямо в лицо, — тебе я ничего не должен, родич. Помни об этом, когда в следующий раз предъявишь мне счет за чужую кровь.

Граф закрыл глаза, вцепился в столешницу, но не пытался отодвинуться, и когда Мэлин отошел, зашелся в кашле, а когда снова смог говорить, прошептал едва слышно:

— Нет разницы, чужая кровь или своя. Но ты не поймешь.

— А ты лжешь. Причем самому себе. Это вашему святому Адану, может, и было все равно, за кого умирать. А для тех, кто решает за других, разница есть всегда.

Эльвин молча опустил голову, на этот раз не найдя, что возразить.

* * *

Лариона он нашел в замковой библиотеке, занимавшей все левое крыло, не так давно отремонтированное. Большую светлую комнату заливал солнечный свет, рассыпался пятнами по деревянному полу, играл бликами на чернильном приборе и мраморной столешнице. Вдоль стен ровным строем стояли книжные шкафы, новомодные, со стеклянными дверцами. Как ни крути, а быть книгочеем по-прежнему оставалось дорогим удовольствием: сами книги подешевели, как только король разрешил печатный станок, зато один такой шкаф, должно быть, стоил дороже своего содержимого. В этой комнате хранили только новые книги, бумажные, в твердых переплетах. Сквозь стекло поблескивали золотые буквы на корешках. Рукописные фолианты и пергаментные свитки разместили в других помещениях, Мэлину пришлось пройти через все крыло, пока он добрался до нужной комнаты.

Юноша, уже не мальчик, но еще не мужчина, впрочем, полуэльфы поздно взрослели, он мог провести годы на тонкой границе между юностью и зрелостью, прежде чем всемогущее время оставило бы первые следы на его лице. Эльфийская кровь смягчила угловатую резкость черт Аэллинов, скруглила высокие скулы и подбородок, но несмотря на это, повзрослевший Ларион удивительным образом стал больше походить на отца. В волосах прибавилось темных прядей, затвердели губы, избавившись от детской припухлости запали щеки.

Ларион сидел на подоконнике, забравшись с ногами, раскрытая на середине книга валялась на полу:

— Я рад, что ты вернулся. Ей станет легче, когда ты будешь рядом.

— Ей? А тебе? — Мэлин покачал головой, — что ты сделал с собой, мальчик? Зачем?! Тебе, единственному среди живущих, была дана свобода! С самого рождения!

— Я выбрал, — спокойно ответил Ларион, — право выбирать — это ведь тоже свобода, — но Мэлин слишком хорошо знал своего племянника, чтобы поверить этому обреченному спокойствию.

Перед его внутренним взором сверкал невыносимо яркий камень безупречной огранки, семигранный наконечник копья, семь чистых, глубоких цветов: алый, зеленый, синий, желтый, белый, серебряный, черный. Нет места для оттенков и полутонов, все беспощадно ясно. Еще одно живое оружие. Сила, невероятная, невыносимая, пульсировала на острие, и Мэлин понимал, чего стоит мальчишке удерживать в себе эту мощь, не позволяя сорваться раньше времени.

Ларион все так же бесстрастно сказал:

— Ты убил Ирэдила.

— Он первый начал.

— Верю. Но его смерть спустила лавину. У нас не осталось времени, ни у него, ни у меня, — и вдруг, на мгновение, в нем проглянул прежний Ларион, голос дрогнул, а по сверкающим граням прошла легкая рябь:

— Я видел отца.

Мэлин только кивнул, потом сказал негромко, сам себе:

— А я-то думал, что быть Аэллином уже достаточное проклятье. Но нет предела совершенству. Ларион, послушай, это, конечно, бесполезно, не могу же я один переубедить Семерых и твоего покойного батюшку, но все же! Ты свободный маг, это твоя суть, твоя природа. Они могут наполнить и переполнить тебя силой, но даже Семеро не способны изменить твое естество. Ты ничего им не должен.

— Но это и есть я, — все так же спокойно объяснил Ларион. Он легко соскользнул с подоконника, выпрямился во весь рост, оказавшись чуть выше Мэлина.

— Они используют тебя!

— И что же? Моя мама создала тебя и родила меня, чтобы использовать, разве не так? Но на нее ты не сердишься. Вся моя свобода, о которой ты так много говоришь, это свобода выбирать, кому служить.

— Неправда! Твоя мать любит тебя.

— Я знаю. Тебя она тоже любит. Но это ничего не меняет, — Ларион отвернулся к окну, не желая продолжать разговор.

* * *

— Он прав, — тихим, безжизненным голосом произнесла Далара, — это ничего не меняет. Я создала своего сына, и его отца, и тебя — всех вас. Гналась за своей мечтой, не думая, чем вы будете расплачиваться. Я предала его задолго до рождения, и теперь он убивает себя от отчаянья.

Мэлину захотелось схватить ее за плечи и как следует встряхнуть:

— Просто так приплод рожают только кошки. Людям свойственно возлагать на потомство надежды. Лорд растит из сына правителя, крестьянин — работника, мастер — преемника. Вся разница только в том, что у тебя был способ обеспечить исполнение этих надежд, а простые смертные действуют наугад. Что вырастет, то вырастет, кому повезет, а кому нет. Уж позволь мне самому решать, кто меня предал и ради чего, и хочу ли быть тем, кем являюсь.

— Ларион уже решил.

— Он решил! — Мэлин всплеснул руками. — Мальчишке еще десяти лет не исполнилось, и он уже решил! Ты думаешь, что если он вымахал за одну ночь, то и ума в голове прибавилось?

Далара нахмурилась, а Мэлин продолжал, уже спокойно:

— Ларион — ребенок. Семеро собираются использовать его, а ты отошла в сторону и каешься в старых грехах, вместо того, чтобы защитить своего сына.

— Но что я могу сделать?! — В отчаянии выкрикнула измученная женщина.

— А это уже другой вопрос, и ответа я на него пока что не знаю. Но чтобы ни случилось, я стану за его спиной. Да, кстати, твоя прабабка жива и думаю, что здорова, чего не скажешь про вашего короля, а я опять вернулся, и на этот раз не буду тратить время на глупости. Иди сюда.

Он притянул эльфийку к себе, уткнулся подбородком в ее макушку, и с горечью заметил, что в разноцветных прядях прибавилось серебра. Закрыл глаза, с жадностью вдохнув знакомый, чуть горьковатый запах ее духов, положил руки на спину, начал неспешно разминать закаменевшие плечи, а потом потянул вниз, на старый, выцветший, но по-прежнему мягкий кавднийский ковер.

* * *

Танкерд Маллар, граф Вонварда, годился графу Инваноса в отцы, а то и в деды. Сухой, жилистый старик не скрывал своего раздражения и сердито выговаривал Эльвину, которого помнил еще младенцем на руках у матери:

— И чего только зря время тратим, а? Знал бы, что на пустую болтовню зовешь, не приехал бы. Ишь! В-е-е-е-рность, прися-я-я-га, импе-е-е-ерия! — Ядовито передразнил он молодого графа, — где та верность и присяга были, когда покойник, чтоб ему на том свете песок пятки поджарил, Вильена добивал?

Эльвин сжал губы, но сдержался и не стал напоминать, что дружина графа Вонварда участвовала в этом самом "добивании" наравне с прочими. При живом Элиане Танкерду и в голову не пришло нарушить присягу. Зато теперь, как кот сдох — у мышей танцы. Он обернулся за поддержкой к графу Айна, но и тот лишь покачал головой, заметив рассудительно:

— Какая присяга? Кому? Я этому принцу, за одну ночь выросшему, не присягал и присягать не собираюсь. Даже если он и в самом деле сын Элиана, то я и знать не хочу, какой черной магией его закляли. А если самозванец, то тем более! Присяга и верность, это все красивые слова, а по сути, ты же сам все понимаешь. Мы с Кавдном не граничим, до нас война не дойдет, а с варварами сотни лет сами управлялись и дальше управимся. Надоело платить подати и отправлять своих людей на смерть. Раньше империя хоть какой-то смысл имела, теперь же — сплошные убытки. Когда ты в последний раз помощь из столицы видел? Вот то-то. А налоги платишь каждый год. Свои крестьяне голодают, а мы кормим бездельников в Суреме! Ты как знаешь, а с меня хватит. Да и тебе советую подумать хорошенько, с тебя ведь не только за Инванос, но и за Виастро спрос. Думаешь, сын Вильена обрадуется, что ты от его имени наследнику убийцы присягнул?

Эльвин попробовал еще раз, уже понимая, что бесполезно — соседи не станут слушать:

— Обстоятельства изменились, милорды. Кавдн доберется до нас куда быстрее, чем вы думаете, мы не сможем воевать на две стороны. Это первое. Второе: чем вы собираетесь воевать? Ручные бомбарды есть уже даже у варваров. Отливать их дорого и долго, нужен металл, нужны мастера, нужно делать свой огненный порошок. Мечи можно было ковать в любой кузне, бомбарды придется покупать на стороне, если найдется продавец. И это оружие совершенствуется с каждым годом. Мы будем обречены воевать старыми образцами против новых разрушительных орудий.

Графы переглянулись между собой: несмотря на то, что болезненный книжник ни разу не участвовал в бою, Эльвин пользовался уважением пограничных лордов. Ведь даже самые его безумные на первый взгляд идеи оборачивались к всеобщей пользе: с черной потницей он своими прививками справился, а сколько копий переломали, пока спорили! И засуха его землям не страшна, а ведь все вокруг со смеху покатывались, пока он казну на земельные работы опустошал. Первый год смеялись, а на второй сами рыть принялись, да еще за советом приходили. Но то дела мирные и книжные, в этом молодой граф разбирается, а вот как и с кем воевать, откуда ему знать, если он меча в руках не держал толком?

Танкерд вздохнул, и уже мягче, без насмешки попытался объяснить Эльвину, раз уж тот рогом уперся:

— Вот ты говоришь: бомбарды новые, железа не хватит, да все такое прочее. А откуда это все пошло? От короля да от Тейвора, будто мало он нам крови еще при Энриссе-покойнице попортил! Вот и сейчас, на что железо уходит? Думаешь, на наши нужды? Да как бы не так! Тейвор задумал железный корабль сделать, — старик не удержался и фыркнул, уж на что не моряк, и то понимал, что с тем же успехом можно металл просто в воду побросать, чушками, — вся добыча с рудников за последний год ушла на его безумства! Будем свободны, все, что наше — нам и останется, пусть мало, но никто не заберет.

Граф Айна согласно кивнул:

— Элиана больше нет, это безумие быстро закончится. В Кавдне не дурак на троне сидит, зачем ему опустошать казну на безумную гонку? О твоих хваленых бомбардах через год-два никто и не вспомнит. Хватит погонять дохлую лошадь, Эльвин. Уж не знаю, чем тебе Чанг голову заморочил, но империи больше нет.

Ему возразил спокойный, негромкий голос, в котором отчетливо слышалась скука:

— Вы ошибаетесь, — высокая фигура в алой, слепящей глаза робе, соткалась из пустоты во главе стола, — империя есть. А у империи есть законы, обычаи и традиции, чем она и сильна. И одна из этих традиций — выжигать бунтующие провинции дотла.

Эльвин сидел на своем месте, опустив голову. Танкерд, опомнившись от первого испуга, вгляделся в лицо говорящего:

— Да это же Мэлин! Подумать только! Живой! — Лицо старого графа скривила досада: столько хороших людей умерло, а эта тварь живет и радуется! Да еще и Эльвин с ним спутался, вот уж никогда бы не подумал, хотя после того, что случилось с Вильеном... недаром ведь слухи ходили, что граф Инваноса донес на друга. Танкерд тогда не поверил, но сейчас, посмотрев на спрятавшего лицо Эльвина, впервые подумал, что может, и правду говорили сплетники.

А Мэлин издевательски кивнул:

— Магистры Дейкар обычно меняют имена, вступив в орден, но я сохранил свое, что поделаешь — с возрастом становишься сентиментальным.

— Да какой ты Дейкар, щенок! — взорвался старик, а граф Айна торопливо ухватил его за руку, пытаясь успокоить, но тот уже пошел в разнос, — огненных магов король с пеплом перемешал, а ты к чужой беде примазываешься! — И осекся, увидев, как на ладони Мэлина расцвел языками пламени цветок.

— Слухи о гибели ордена Дейкар несколько преувеличены. Так же, как и слухи о конце империи, — цветок соскользнул с его ладони, лепестки соединились в шар. Шар медленно облетел вокруг стола, задерживаясь возле голов спорщиков, а затем с разбегу ударился об стену, взорвавшись каскадом искр. На мраморе остался уродливый черный след. Маг обвел притихших лордов хищным взглядом, подождал, пока пепел осядет на пол и продолжил все тем же скучающим голосом:

— Верность, присяга, благородство — это прекрасные и бессмысленные слова. Я ничуть не удивлен, что вы не собираетесь им следовать. На это у вас не хватает чести. Увидеть собственную выгоду вы тоже не способны, для этого вам недостает ума. Перейдем на понятный вам язык, милорды — язык силы. Мой наивный родич, от избытка прекраснодушия, — Мэлин брезгливо скривил губы, — говорить на нем не умеет, потому я вызвался ему помочь. Если вы отделитесь от империи — я залью ваши земли огнем. Если вы попытаетесь предать за моей спиной, я узнаю — и залью ваши земли огнем. Если вы откажетесь служить тому, кто занимает трон империи, я залью ваши земли огнем. Если мне не понравится, как вы на меня смотрите, я залью ваши земли огнем. Если вы слишком громко возмутитесь, я услышу, и залью ваши земли огнем. Начиная с этого дня, господа, вы тихо сидите в своих замках, гоняете варваров, платите подати и не лезете в государственные дела. Кому и когда присягать, вам скажут. А чтобы вы не забыли о нашем договоре, я оставлю вам метки на память.

Он вскинул руку, и с пальцев мага слетели огненные лучи, пылающие щупальца ошейниками обхватили шеи обоих мужчин, несчастные завопили от невыносимой боли, но только обожгли руки, попытавшись сорвать удавки, и лишь крик Эльвина: "Хватит!" — прекратил эту бессмысленную пытку. Огненные петли остыли, обернувшись металлическими кольцами. Мэлин развел руками:

— Как скажешь, — кольца распались на половинки и рассыпались, ударившись об пол, — но я бы не стал полагаться на их добрую волю, — тьма сгустилась, окутала алую фигуру, когда черное облако растаяло, Мэлина в комнате уже не оказалось.

У Эльвина тряслись руки, он смотрел поверх голов своих соседей, понимая, что они не простят и не забудут. Он и сам себе не простит.

* * *

Далара смотрела вслед выехавшему из замка отряду. Вооруженные всадники со всех сторон окружали карету. Эльвин был слишком слаб здоровьем, чтобы путешествовать верхом на дальние расстояния, а на дорогах нынче было небезопасно. Не в самом Инваносе, здесь разбойников испокон веку не водилось, а вот чем ближе к столице, тем больше был риск лишиться кошелька, а то и жизни. Но на одну единственную карету с таким сопровождением нападать не станут, не стоит оно того, это же не торговый караван. Да и охранники не наемники, а графские дружинники в блестящих кирасах с гербом. Нет, за Эльвина можно было не опасаться — он доедет до Сурема в целости и сохранности, но почему-то Даларе все равно казалось, что она больше никогда не увидит ясноглазого книжника, своего единственного настоящего друга.

Мэлин, как всегда бесшумно возник за ее спиной:

— Жена моего кузена — удивительно мудрая женщина. Она не ревнует его к тебе.

— Ты тоже, — рассеянно ответила она, пытаясь разглядеть абрис кареты в облаке пыли, поднятом копытами, но они уже слишком далеко отъехали.

Маг рассмеялся:

— Он не в моем вкусе. Мне нравятся рыжие. К тому же, Эльвин ужасный зануда, в Суреме ему самое место. Пусть занимается политикой под чутким руководством господина министра. Они друг друга вполне заслуживают.

Далара тихо рассмеялась в ответ, хотя и несколько вымученно. Мэлин столько сил прилагал, чтобы вызвать ее улыбку, что она заставляла себя смеяться, хотя на самом деле ей все время хотелось плакать. Делай, что должен, и будет, что будет... Хороший девиз, вот только чтобы ему следовать, нужно знать, кому ты задолжал и чем будешь отдавать долг. Эльвину повезло хотя бы в этом — он знает. Далара же окончательно запуталась в собственном плетении. Она подалась навстречу Мэлину, оказавшись в кольце его рук:

— Я не так представляла себе конец времен. Тварь, Аред, Ирэдил... скоро все рухнет, наш мир прекращает бытие на наших глазах, рушится кусок за куском, а они латают прорехи в ткани мирозданья, словно это все еще имеет какой-то смысл. Почему они не боятся? Не теряют надежду?

— Кто тебе сказал, что им не страшно? И почему ты думаешь, что они на что-то надеются? Просто они люди, Плетельщица. А в тебе все еще слишком много бессмертия, чтобы понять. Так уж мы устроены, что стоим до конца. Упрямство сильнее страха.

— Я не боюсь смерти.

— Я знаю. Ты боишься жизни.

Они еще постояли так, замолчав, слушая дыхание друг друга, потом вернулись под крышу — ближе к полудню солнце все еще пекло невыносимо, хотя по утрам и вечерам уже вступила в силу осенняя свежесть. Далара вздохнула:

— Я пойду к себе.

Мэлин только развел руками — опять она будет исписывать листы значками-тараканами и кормить ими камин. И после этого она еще говорит, что не понимает, почему смертные продолжают сражаться, когда исход битвы заранее известен. Это же так просто: человек почти что с рождения знает, что каждый прожитый день приближает его к смерти, но продолжает жить с этим знанием. Удивительно тут скорее другое — почему эльфийка добровольно лишила себя самой сути бессмертного бытия.

Приближение Лариона он почувствовал заранее, тот еще не показался на лестнице, а Мэлину уже захотелось прикрыть глаза ладонью, словно этим можно защитить внутренний взор — так ярко сверкал семигранный наконечник копья. Мальчик спустился к ним и без всяких предисловий произнес слова, которые Далара ожидала услышать уже давно, но вопреки всему надеялась в глубине души, что не услышит:

— Я должен уехать. Далеко. В новые земли.

У эльфийки подкосились ноги, не стой Мэлин за ее спиной, Далара бы упала, но он вовремя подставил руку и поинтересовался:

— Прямо сейчас?

— Да. Я пришел проститься.

Мэлин улыбнулся:

— Не хочу тебя разочаровывать, но один ты не поедешь даже в соседнюю деревню, не то что в новые земли.

— Пожалуйста, — невидимое копье разгорелось ярче, — не пытайся меня остановить, — голос Лариона дрогнул.

— Я и не собираюсь. Раз уж тебе так приспичило, а слушать старших ты не собираешься. Я поеду с тобой.

— Я должен ехать один!

— На каких скрижалях это высечено? — Поинтересовался Мэлин.

Ларион замолчал, словно прислушался к слышному ему одному голосу и с некоторым удивлением согласился:

— Хорошо. Ты можешь меня сопровождать.

И Мэлин невероятным усилием воли проглотил язвительное: "Ну, спасибо!"

25

Несмотря на войну, жизнь в порту продолжалась, хотя и не так бурно, как в мирные годы. Торговля шла плохо — появлялись время от времени на свой страх и риск торговые корабли из Ландии, проскочившие мимо кавднской эскадры, но редко — капитаны боялись рисковать. Слишком уж легкой мишенью оказались неторопливые ладьи для бомбард, да и торговать было особо нечем: отобранное у купцов зерно доставляли на военных кораблях в Айон, а дальше по суше. До Квэ-Эро добирались только самые отчаянные, в надежде выручить хоть что-то перед надвигающейся зимой. До Айона доплыть было и быстрее, и надежней, но на особую прибыль можно было не надеяться, дружба дружбой, но цены на ландийские товары упали сразу же, считай, задаром отдавали, если не в убыток.

Корвин вот уже два месяца как пытался убедить военачальника отправить хоть сколько-нибудь кораблей для защиты купцов, но Тейвор предпочитал бросать все силы в бой, каждый раз отвечая, что после победы не будет никакой нужды в охране, так что лучше пока что потерпеть, чтобы потом ни о чем не беспокоиться. Но до тех пор, в ожидании светлого будущего, торговые корабли гибли один за другим, а береговое братство грозилось и вовсе прекратить морскую торговлю, если не выделят охрану.

Пока лорды спорили, простые люди выживали, как могли. Если честная торговля заглохла, то контрабанда процветала. Быстрые юркие суденышки проскакивали под самым носом у грозных кораблей. Что кавднийцам, что местным вся эта война поперек горла стала, и чем дальше, тем смелее и отчаяннее становились контрабандисты, тем более, что за ними гонялись как свои, так и чужие. Впрочем, по негласному распоряжению Корвина, в Квэ-Эро особо не усердствовали, больше видимость создавали, да штрафы брали, если уже на самой торговле попадешься. В море старались не ловить, понимали, что отобрать корабль — значит обречь на голодную смерть.

Голод пока еще не наступил, только только убрали урожай, да и рыбацкие жены по-прежнему продавали улов на утреннем рынке, правда втридорога, слишком уж рискованный стал их промысел. Но даже в теплое Квэ-Эро рано или поздно приходит зима, а год и без того выдался не самый удачный. Виноградники так толком и не оправились после последних заморозков, вот разве что фрукты хорошо уродились, но одними персиками сыт не будешь, а на ландийское зерно можно было не рассчитывать — все уходило на прокорм армии и в Сурем, провинциям и жалких крох не доставалось.

Но Тейвор не хотел ничего слышать — он был уверен, что война закончится в самом ближайшем будущем, и как раз пригласил герцога полюбоваться на корабль, которому суждено поставить точку в многовековом споре между Кавдном и империей за господство на море. Верфь, где сооружали это чудовище охраняли надежней, чем королевскую казну, так что даже Корвин понятия не имел, что же там построили. Слухи ходили самые дикие: говорили даже, что корабль этот весь железный и плавать будет под водой, поскольку на воде не удержится. В такую чушь, герцог, разумеется, не верил, но там и вправду что-то было неладно — Корвин точно знал, что ни одна мастерская заказа на паруса для нового корабля не получала, зато месяц назад с величайшими предосторожностями разгрузили в закрытой от посторонних глаз гавани груз, прибывший с Островов — какие-то тяжелые ящики. А еще завезли угля столько, что хватило бы на всю зиму жителям Квэ-Эро, да еще и соседям бы осталось. Но даже без этих странностей было интересно посмотреть, на что военачальник ухитрился потратить столько денег! Можно было подумать, что сплетники не так уж и неправы, только корабль этот не железный, а из чистого золота.

— Нет, — тихо, сам себе сказал Корвин и повторил, уже громче, в сверкающее радостью лицо военачальника, — этого не может быть!

— Вы видите перед собой будущее, мой дорогой герцог! Один такой корабль стоит всего нашего флота! — Тейвор углубился в перечисление свойств брони и описание дальнобойных бомбард своего детища, но у Корвина пропал слух — уши заложило ватой, сквозь которую с трудом пробивались отдельные слова.

Мало того, что железный, мало того, что без парусов и плюется черным угольным дымом, так еще и едва-едва из воды выступает! Да он же из гавани не выйдет, с такой осадкой! Как только канаты уберут, так и затонет на месте, гроб железный! И на это ушли все деньги! Ему скоро нечем будет кормить своих людей, корабли разваливаются на части, дыры крест-накрест латают досками, и снова в патруль, опять в бой! На все просьбы, ответ один — нет средств! Налог повысили вдвое, война в разгаре, а деньги ушли на железную чушку! Ну почему, почему король поставил Тейвора командовать флотом, если он даже не знает, что корабли делают из дерева!

Слова сами рвались из горла, те самые, просоленные, морские, что при дамах не произносят, но нельзя. Да и бесполезно — Тейвор не станет слушать. А если запретить выход в море, обвинят в измене, когда детище военачальника пойдет ко дну. Виноватого долго искать не станут. Раз Корвин позволил себе усомниться в совершенстве нового корабля, значит, сам все и подстроил, даром что к верфи его и близко не подпускали! И он через силу растянул губы в улыбку, а вклинившись в паузу между восхвалениями, спросил:

— Когда вы спускаете его на воду?

— Несколько дней на загрузку, двигательный механизм съедает много угля, но мои механики над этим работают, — Тейвор с блаженным выражением на лице провел рукой по воздуху, повторяя контур своего детища, — в новых кораблях мы все учтем.

— В новых? — Выдохнул Корвин.

— Как только "Король Элиан" покинет верфь, будут заложены еще три крейсера такого же типа, только мощнее. Я покажу вам чертежи, герцог. Право же, вашему береговому братству пора прекратить упрямиться, а то они так и застрянут в прошлом, со своими деревянными лоханками. Нужно идти в ногу со временем!

Спустя три дня Корвин мрачно наблюдал, как два небольших буксира, пыхтя и плюясь дымом, выводят огромный корабль в открытое море. Корвин с отвращением смотрел на маленькие кораблики, первые ласточки из паровой флотилии, что собирался построить военачальник. Несмотря на удивительную для своих размеров мощь, выглядели они на редкость несуразно, настолько, что Корвин, изначально заинтересовавшийся идеей нового двигательного устройства, быстро к ней охладел. В отличие от огненного порошка, он не видел широкого применения для новых кораблей. Весь выигрыш в скорости терялся из-за проигрыша в грузоподъемности. Слишком уж прожорливыми были даже эти, крошечные буксиры. Угля не напасешься.

Леса сняли, блестящие металлические борта едва-едва выступали над водой, даже идя на буксире крейсер опасно накренился на левую сторону, но быстро выровнялся. Корвин покосился на Тейвора, но судя по торжественному выражению лица, тот ничего не заметил. Герцог вздохнул — потонет, как пить дать потонет, хорошо еще, если успеет выйти из гавани, иначе перегородит проход остальным кораблям, тогда вообще непонятно, что делать, как бы не пришлось порт переносить.

Но вопреки самым печальным опасениям, из гавани корабль все же вышел, хотя успел еще дважды опасно накрениться. Корвин мог только посочувствовать капитану, ждать новостей и молиться Навио. Бог-покровитель моряков должно быть успел оглохнуть от непрестанных молений. Столько подношений на его алтаре Корвин не видел еще никогда, пришлось даже новое хранилище к портовому храму пристроить, а люди все несли и несли дары. Богу Странствий посвящали заморские диковины и дары волн: выброшенные на берег куски дерева, причудливые камушки, из Ландии привозили янтарь, из Кавдна шелковые платки и кожаные мешки, с Островов — стеклянные фляги и бусины.

Тейвор хотел сперва отправить свое детище в бой вовсе без сопровождения, но потом все же решил, что триумфу нужны свидетели, и заставил герцога снарядить три каравеллы, сокрушаясь, что придется плестись черепашьим шагом, иначе парусники отстанут. В этом военачальник, несомненно, был прав — новые паровые механизмы быстрее, купцы могут заинтересоваться, когда оправятся от убытков. Но быстрота в торговом деле хоть и важна, а все же не самое главное. Нескоро, ох как нескоро откажутся от парусов. Корвин сомневался не только в целесообразности, но и в надежности этих пожирателей угля — с тех пор, как король разрешил запрещенные механизмы, что ни год на шахтах взрывались паровые подъемники. Во всем винили неумелые руки, но ведь не зря же столько лет эти устройства держали под запретом!

Но сейчас Корвина куда больше волновало, как остановить воодушевленного первым успехом Тейвора. Король мертв, на троне не пойми кто: огласили указ Высокого Совета — королева становится регентом при малолетнем принце, но принц вроде бы и не малолетний уже, зачем ему тогда регент? К присяге лордов пока что не приводили, ждали коронации, и Корвин понимал, зная настроения соседей, что добром дело не кончится, даже если они каким-то чудом и выиграют войну.

Погода стояла безветренная, флаги уныло повисли на флагштоках, корабли в гавани спустили паруса. Ждали известий, но вот уже вторую неделю ничего не было слышно. В образовавшемся затишье у Корвина выдалось несколько свободных дней, и он смог навестить семью. Тэйрин в последнее время разлюбила старую виллу и переселилась во дворец, но и там жила уединенно, не покидая своих покоев. С начала этой безумной войны они почти не виделись, а во время коротких встреч успевали перекинуться парой ничего не значащих вежливых слов, после чего Корвин сажал на колени сына, спрашивал, хорошо ли тот себя вел, целовал, возвращал няньке и засыпал прямо в кресле, не доходя до спальни.

Но даже в эти короткие встречи он не мог не замечать, как изменился взгляд Тэйрин. К тому, что в нем нет тепла и радостного изумления, как в первые месяцы брака, он давно уже привык. Сменившее их усталое безразличие поначалу ранило, потом бесило, но после королевского прощения и рождения сына он научился не замечать его, в совершенстве овладев умением изображать счастье. Тэйрин притворяться не считала нужным, но к ней никто и не приглядывался — в конце концов, взгляд замужней знатной дамы и не должен лучиться счастьем, это привилегия юных невест и молодых жен.

Однако сейчас, заглядывая супруге в глаза, он безошибочно узнавал в них холодную брезгливость, ту самую, что так часто затмевала сумрачный взгляд его матери. (Он так и не отучился называть Ивенну матерью, даже в мыслях, хотя и знал теперь правду). И от этого становилось еще больнее. Ведь все, что он делал последние годы, он совершал ради Тэйрин, ради их сына, их будущего! Она смогла если не простить, то хотя бы понять величайшую подлость, на которую он пошел, чтобы спасти Квэ-Эро от разорения, почему же тогда не в силах смириться с тем, что он делает для их семьи?! Предстоящий разговор страшил его сильнее любого сражения, но откладывать дальше было некуда.

Тэйрин он нашел в розарии. После отъезда Ивенны розарий несколько поблек — новая герцогиня к цветам была равнодушна, а садовники без присмотра разленились и подстригали кусты только вокруг беседки. О стальные некогда аккуратные клумбы превратились в разноцветную, щедро обвитую плющом дикую изгородь. Шипы торчали так грозно, что без полного доспеха туда сунулся бы только безумец. Но Тэйрин и не пыталась — в те редкие минуты, когда ей хотелось посидеть в тени розовых кустов, вполне хватало беседки. Зато Корвину неприятно резануло взгляд запустение в любимом месте Ивенны, он отметил про себя, что надо будет наказать главного садовника, и тут же хмыкнул досадливо: нашел время думать о цветочках!

Тэйрин отложила книгу на резной бортик беседки, посмотрела на мужа, но ничего не сказала, ждала, пока заговорит он, и Корвин начал, как с обрыва прыгнул, без предисловий:

— Так больше не может продолжаться, Тэйрин! Нравится тебе это или нет, но ты моя жена и мать моего сына! Мы живем в неспокойное время, и дальше будет только хуже. Сейчас мы хотя бы воюем с Кавдном, не друг с другом, — он замолчал, не зная, как выговорить следующую фразу, но все же решился, только уставился на резной столбик в углу, боясь посмотреть ей в глаза, — и я должен знать, что ты не ударишь в спину.

Тэйрин ответила его же словами:

— Нравится мне это или нет, но я твоя жена и мать твоего сына.

— Тогда почему я начинаю в этом сомневаться? — Корвина разозлило равнодушие в ее голосе.

— Быть может, ты сомневаешься не во мне, а в себе? Ты теряешь себя, с каждым днем, да что там с днем, с каждым часом. Песком просыпаешься сквозь мои пальцы. Я устала бороться. Впрочем, ты прав, должно быть, не слишком хорошо у меня это с самого начала получалось, быть твоей женой. Но за свою спину, — она усмехнулась сухо, — можешь не беспокоиться. Когда не останется даже песка, я не ударю, я просто уйду, — и она вышла из розария, оставив Корвина пялиться на пустую беседку.

* * *

Гордость военачальника Тейвора, корабль будущего, стальная краса морей и прочая, прочая, прочая, "Король Элиан" отправился на дно морское столь же стремительно и внезапно, как его царственный тезка — в объятья Творца. Недаром говорят, что дурная примета называть корабль по покойнику. На Тейвора было больно смотреть, он в одночасье постарел на десять лет:

— Но как же так, как это могло произойти?! Почему?! — Растерянно переспрашивал он, не в силах осознать размер несчастья. Объяснять, что случившееся было на самом деле неизбежно, казалось Корвину сейчас слишком жестоким, но все произошло, как он и ожидал.

Поначалу все шло как по маслу — корабль, хоть и железный, развил такую скорость, что каравеллы сопровождения отстали, тем более, что ветер не способствовал. Сразиться с противником в открытом море им не удалось — на второй день пути они встретили несколько кавднских галер, но те бой не приняли, а гнаться за ними никто не стал. Тейвор поставил своему детищу другую задачу: не размениваясь на мелочи, подойти как можно ближе к берегу и обстрелять Кавдаван, благо что столица удобно расположилась в объятьях полукруглой бухты, под защитой скал. Обычные корабли разнесли бы в щепки сразу же, но с такой броней можно было не опасаться береговых бомбард.

План был хорош — сложись все удачно, и новые дальнобойные орудия могли достать до дворца Владетеля. А если Владетель погибнет, Кавдну сразу же станет не до войны, пока они разберутся, кто из многочисленного потомства наследует трон. Началась атака согласно плану. Корабль, окутанный черным облаком дыма вошел в гавань, мелкие деревянные суденышки метнулись врассыпную, чтобы не оказаться между двух огней, крепость, возвышающаяся над причалами, дала первый пристрелочный залп, одно скользнувшее по носу ядро не причинило никакого вреда, капитан дал приказ разворачиваться боком, чтобы достойно ответить негостеприимным хозяевам, и тут... При развороте огромная махина опасно накренилась влево, ядра, сложенные у бомбард, окончательно нарушили и без того хрупкое равновесие, и всего за несколько минут военный бюджет империи за последний год бесславно пошел ко дну на глазах у изумленного противника.

К счастью, корабли сопровождения держались на достаточном расстоянии, чтобы не попасть под огонь, и капитаны успели увести свои суда. Сто пятьдесят человек отправились на корм рыбам, восемьдесят бомбард, один Лаар знает, сколько пудов железа и огненного порошка! Воистину, пожелай военачальник сознательно нанести собственному флоту подобный ущерб, у него вряд ли получилось бы лучше. Тейвор и сам это понимал. Ему свойственно было закрывать глаза на очевидное и верить в наилучший исход вопреки любым несчастьем, но это бедствие подкосило даже неунывающего графа. Он отменил закладку новых кораблей и прекратил рассказывать о грядущих победах.

Рабочих распустили по домам, вдовам Тейвор заплатил из собственных средств, в казне ничего не осталось. А в порту за одну ночь соорудили три виселицы, на которых без суда и шума по приказу военачальника вздернули горе-ученых, по чьим чертежам строили злосчастный корабль. Но все понимали, что по-хорошему, вешать следовало вовсе не их...

* * *

Королева приняла герцога Ойстахэ со всей возможной роскошью, забыв на время про траур. В жертву этикету принесли разноцветные дамские платья и любые украшения, кроме жемчуга, но во всем остальном бал, данный в честь прибытия герцога ко двору, мог поспорить пышностью с любым приемом былых времен. В танцевальной зале сняли со стен черные полотнища, до блеска натерли полы, музыканты поначалу играли робко, словно стесняясь, но к третьему танцу разошлись, и музыка заполнила просторную залу, повлекла за собой танцующие пары.

Это только кажется на первый взгляд, что серый — унылый и безрадостный цвет, на самом деле он полон оттенков: от скромного пепельного, что подходит совсем молодым девушкам, платиновым блондинкам и рыжим, до вызывающего стального, сверкающего в свете свечей. А между этими двумя крайностями поместились мягкий серебряный, почти черный "жирный пепел", притянутые за уши сиреневый и голубой с серым отливом, сизый с проблеском цвет голубиного крыла и множество прочих оттенков. Пришлось бы постараться, чтобы найти в зале два платья одинакового цвета.

На кавалеров ограничения не распространялись, но мужчины благоразумно предпочли скромные тона, чтобы не затмить случайно своих спутниц. Исключением сверкали в зале алые с золотом колеты гвардейских офицеров, традиционно носивших цвета военачальника. Тейвора отправили в отставку всего два дня назад, и сшить новую форму еще не успели, да и неизвестно было, какой цвет заказывать. Нового военачальника пока еще не назначили. Слухи ходили разные, но кто займет место несчастного графа, никто не знал.

Тейвор уехал в свои владения сразу же после короткого разговора наедине с королевой. Саломэ решила не позорить уже немолодого человека, но все прекрасно знали, что военачальник отправился на покой по причине полнейшей бездарности. Затонувший корабль оказался последней каплей.

Чанг мрачно взирал на кружащиеся пары с балкона, облокотившись на перила. Саломэ не танцевала, но ее белоснежное платье безошибочно притягивало взгляд среди серого моря. Точно так же нельзя было не заметить лазурный с алыми рукавами камзол герцога Ойстахэ. Младший сын старого Уннэра унаследовал от отца фамильные брови, сросшиеся на переносице, но на этом сходство заканчивалось. Тощий, несмотря на относительную молодость — нынешнему герцогу еще не стукнуло и сорока — плешивый, с глубоко запавшими мелкими глазами и горбатым носом, бедняга больше походил на присохшего к конторке клерка из торгового дома средней руки, чем на владетельного лорда. Ну что ж, крошке Лиоре воистину повезло, что она удалась в мать. Да, кстати, а где же сама счастливица?

Чанг сощурился, вглядываясь в толпу, но так и не углядел красотку среди кружащихся пар, зато обнаружил ее по другую сторону от кресла ее величества. Девушка что-то шептала Саломэ, наклонившись к самому уху, а герцог, похоже, острил — королева изволила улыбаться и благосклонно кивать, слушая его речи. Вокруг кресла, на достаточном расстоянии, но на удивление равномерно разместились среди придворных рослые кавалеры в таких же лазурно-алых колетах, свита герцога. Все, как один молодые, широкоплечие и на редкость угрюмые. Они не танцевали, не любезничали с дамами, только окидывали залу внимательными цепкими взорами, словно ожидали нападения прямо посреди бала.

Министр отошел вглубь балкона — этот раунд остался за Саломэ, а он допустил непростительную ошибку, списав милую Лиору со счетов. Девочка оказалась достойной внучкой своего покойного дедушки. Отряд герцога Ойстахэ в численности уступал дворцовой гвардии, даже с молчаливого одобрения королевы нельзя было прибыть ко двору с собственной армией, но Саломэ ясно давала понять, что не будет играть по правилам Чанга, следовательно, нужно спешить. А для того, чтобы поторопиться, сперва придется потянуть время.

* * *

Королева недовольно поджала губы:

— Вы что же, хотите сказать, что среди наших вассалов нет никого, достойного стать военачальником?

Члены Высокого Совета только развели руками: бургомистр и в самом деле не имел ни малейшего представления, кто должен возглавить армию — из купеческого сословия военачальников не избирали. Хранитель по ряду причин предпочел бы и вовсе не участвовать в этом обсуждении, а министр сочувственно покачал головой:

— Увы, ваше величество. Эта война с самого начала обходилась империи слишком дорого, теперь же нам нужен гений наподобие Ланлосса Айрэ, чтобы спасти положение. Если бы вы согласились начать переговоры, у нас появилось бы время для поисков, но так как вы настаиваете на продолжении военных действий, я ничем не могу помочь.

Обсуждение шло уже третий день, и кого бы ни предлагала Саломэ, у Совета находились возражения. Она и сама понимала, что хочет невозможного: талантливого, а скорее даже гениального полководца, способного быстро выиграть эту затянувшуюся войну, причем сделать это без дополнительных средств, поскольку казну опустошил Тейвор. Лучше всего на эту роль подходил кто-либо из приграничных лордов, но Чанг мягко возразил, и Саломэ не могла не признать его правоту:

— Ваше величество, Тейвор был плохим военачальником, но обладал одним весьма важным достоинством, необходимым для человека, возглавляющего армию: безоговорочной верностью. Он служил наместнице Энриссе, служил вам, служил королю. Без задней мысли, не требуя ничего для себя лично, исполняя любые приказы, — "любые" он выделил особо, и Саломэ судорожно сглотнула, вспомнив, с какого приказа Тейвор начал свою службу королю.

В самый разгар обсуждения пришло известие о бунте в Суэрсене. Королева растерянно перечитывала бумагу:

— Но у Леара не может быть взрослой дочери! У него вообще не было детей, он же не был женат! — Она не понимала.

Министр хмыкнул:

— Герцог Суэрсена действительно не был женат, но дети у него были. От эльфийки Далары, и он даже их признал, — Чанг нарочно не смотрел на Саломэ, и не глядя зная, что у той дрожат от возмущения губы, — но мятежница не может быть его дочерью. Той девочке сейчас около девяти лет. Подозреваю, что это некто из побочной ветви Аэллинов, достаточно близкой к герцогской семье, чтобы сохранить фамильные черты и увлечь за собою.

Саломэ проговорила срывающимся от гнева голосом:

— Отправьте туда войска! Немедленно! Я хочу, чтобы эту самозванку вздернули! Как она посмела! И как вы посмели скрыть, что у него были дети?!

Чанг снова пожал плечами, уже который раз за день, и с плохо скрытым удовлетворением ответил:

— Я исполнял волю короля, ваше величество. Как и все мы.

— Сейчас вы будете исполнять мою волю!

— Я был бы только рад, ваше величество, но я не могу отправить в Суэрсен войска, потому что у нас их нет. Позвольте напомнить, что мы находимся в состоянии войны с Кавдном. Я предупреждал, что эта война забирает слишком много, а приносит слишком мало, но вы пожелали продолжать. Что же до самозванки, то и здесь мы ничего не можем сделать. Посудите сами — если сын короля Элиана может вырасти за одну ночь, то почему то же самое не может случиться с дочерью герцога Суэрсена? Мы не можем признавать одно чудо, и при этом называть такое же второе обманом.

Саломэ и сама знала, что заслужила этот упрек. Короля еще не успели похоронить, когда министр заговорил о мире с Кавдном. В другой ситуации Саломэ бы с радостью положила конец бессмысленному кровопролитию, но речь шла о будущем ее сына. Она не может оставить ему разоренную войной, ослабленную империю. Они потратили столько сил и денег, столько людей погибло, что остановиться сейчас означало предать как живых, так и погибших. Не говоря уже о том, что женщина на троне не может позволить себе слабости. Это она знала еще с тех времен, когда была наместницей.

— Но мы потеряем Суэрсен!

— Увы. И я буду считать, что нам необычайно повезло, если дело закончится только этим. Благодарите Семерых, что ближайший сосед Суэрсена — Инхор, где правит ваш брат.

— Кэйлор! Ну, конечно! Я назначу его военачальником! Надеюсь, вы не станете сомневаться в верности моего брата?

— Не стану, ваше величество. Однако усомнюсь в своевременности этого решения. Графу Кэйлору придется покинуть Инхор, оставив там управляющего. А вот за верность его наместника я ручаться уже не смогу, — и спор пошел на новый виток, но Саломэ быстро устала и перенесла заседание на следующий день. Она все еще не могла придти в себя: у Леара были дети!

Бумаги, хотя она и не просила, поджидали ее в кабинете. Толстая кожаная папка, так похожая на ту, что когда-то сгорела в камине. Тогда она не поверила, что Леар мог совершить преступление, потом не могла не поверить, а затем снова убедилась, что он невиновен. Даже после смерти он продолжает терзать ее! Она доставала один лист за другим: эльфийка понесла от герцога в то же самое время, когда было объявлено о помолвке Хранителя с той девицей, что нынче графиня Инваноса, а спустя всего пару месяцев Леар предложил Саломэ стать его женой!

Она продолжала листать: завещание, документ о принятии в род, даже два — он не знал заранее, кого родит Далара, двух сыновей или сына и дочь, но все продумал! Листы закончились. Можно было прижать министра к стенке и потребовать, чтобы он рассказал все, в мельчайших подробностях, но она не хотела знать. Главное было очевидно: никому нельзя верить. Лгут все, даже самые верные, самые близкие, самые любимые!

Она знала это и раньше, не в обители ведь провела последние тридцать лет, а во дворце, но всегда оставляла себе маленькую лазейку: верить нельзя никому, кроме... Но с этим покончено. Сегодня министр государственного спокойствия преподал ей последний урок. Саломэ захлопнула папку, с кривой усмешкой, растянувшей губы, подошла к камину, запихала ее внутрь, закидала сверху углями. Пусть горит.

А министр, тем временем, уже третий раз за месяц прогуливался по аллеям в парке храма Хейнара в сопровождении бывшего старшего дознавателя. Реймон задумчиво покачал головой:

— Не уверен, насколько это законно без подписи наместницы.

— Наместницы больше нет, есть королева.

— Но если поднять архивы, то Саломэ Первая Тоже была королевой.

— И при этом наместницей.

— Послушайте, Чанг, я понимаю, что вы делаете все, что можете, но даже если вы обойдете букву Закона, это вовсе не значит, что ваши деяния будут соответствовать его духу.

Настала очередь министра разводить руками:

— Как вы верно заметили, я делаю, что могу. Все наше судопроизводство направленно именно на соблюдение буквы, в то время как следование духу зависит от степени совестливости каждого судьи. Я, как и вы, не знаю, будет ли этого достаточно для его высочества, но ни у меня, ни у вас нет времени принимать новые законы. Нового военачальника выберут завтра. Королева достаточно разгневалась из-за Суэрсена, чтобы перестать слушать любые аргументы, и назначит первого попавшегося назло давно покойному Аэллину.

— Даже если приказ и окажется безупречен с точки зрения закона, это все равно не сойдет вам с рук.

— А это уже не ваша забота, Реймон. Давайте каждый будет заниматься своим делом.

До конца аллеи они дошли в молчании, но на бесстрастном лице дознавателя отчетливо читалось сомнение. Не слишком далеко ли они зашли? Он знал, куда заводят благие намеренья, и начинал опасаться, что лекарство может оказаться хуже болезни, хотя еще недавно с трудом мог представить, что может быть страшнее пришествия Ареда. Но Темный пока все еще оставался перепуганным мальчишкой, а по счетам, подписанным господином министром, платить придется уже сейчас.

* * *

Корвин снова и снова перечитывал приказ, только что переданный из рук в руки взмыленным гонцом. Слишком важное послание, чтобы доверить голубю, тяжелый пергаментный свиток с тремя печатями. Можно больше не гадать, кого пришлют вместо Тейвора, удастся ли убедить нового военачальника не повторять ошибки прежнего, спасти то, что осталось от флота, защитить купцов — все теперь в его руках. И отвечать за то, что делают руки, он будет своей головой. В свете судьбы Тейвора назначение выглядело столь же соблазнительно, как кусок сыра в мышеловке. А ведь бедняге еще повезло — учли десятилетия верной службы, всего лишь отправили в отставку. Корвин понимал, что он так легко не отделается.

Герцог отложил пергамент и отправился в бывший кабинет Тейвора, приказав принести туда всю почту. Предстояла бессонная ночь — нужно было разобрать архивы, но сперва выяснить текущее положение дел. Целых две недели армия волшебным образом воевала без военачальника, и Корвин подозревал, что ситуация на границе его не порадует.

Оно лежало на самом верху, письмо из Уррара, полыхая алой тревожной печатью. Под такой печатью не может скрываться ничего хорошего. Корвин трижды протягивал к письму руку и трижды отдергивал, в тайной надежде, что послание само собой испарится, что его отвлекут на какое-нибудь срочное дело, или что он попросту проснется. Но печать по-прежнему приковывала взгляд, и он заставил себя взять конверт.

Взломав сургуч, первым делом глянул на дату — три дня тому назад! Письмо с алой печатью вот уже три дня валяется в общей куче донесений, и никому в голову не пришло проверить, что случилось! Теперь уже наверняка поздно! Он прочитал, раз, другой, третий. Простые понятные слова складывались в предложения, начисто лишенные смысла: так не бывает! Посреди войны армия не покидает приграничную провинцию, осажденную с трех сторон! И тем более подобное не происходит без приказа, а отдавать самоубийственный приказ было некому.

Герцог Уррара взывал о помощи, лист словно был пропитан горечью и страхом. Он уже осознал, что стал жертвой предательства, но все еще не мог понять, за что?! Если в течение двух дней не пришлют подкрепление, все будет конечно. Прошло три дня. Уррар уже пал, герцог мертв, а Кавдн отхватил площадку для дальнейшего наступления в глубь империи. И отражать это наступление придется Корвину. Он с трудом подавил стон. Если раньше основные военные действия велись на море, то теперь война перейдет на сушу, а в сражениях на твердой земле он понимает еще меньше, чем злосчастный Тейвор в морских. Тот хотя бы Ландию захватил, а у Корвина не было вообще никакого опыта. Почему они не назначили военачальником кого-нибудь из приграничных лордов?! "Герцога Уррара, к примеру", — ядовито отозвался внутренний голос.

Корвин бросил письмо на стол, словно горсть земли в свежую могилу и подвинул к себе остальные документы. Стопка таяла на глазах — большая часть донесений безнадежно устарела, можно было и не читать. Но вот он выудил из общей кучи увесистый пакет, запечатанный символом Высокого Совета — солнечная корона, заключенная в круг. Герцог медленно прочитал текст, короткий и ясный, и так же медленно встал, подошел к окну, все еще держа в руках пергамент. Указы Высокого Совета по традиции продолжали писать на пергаменте, бумагу использовали только для копий.

Все стало на свои места: и отставка Тейвора, и его неожиданное назначение, и обреченный Уррар. Министр играет по-крупному. Но на указе нет подписи королевы. Министр государственного спокойствия Чанг, Хранитель и Законоговоритель Империи Анра Лерик, бургомистр столичного города Сурема Тарлон, и, ярко-алыми чернилами, словно кровью, последнее имя: магистр ордена Дейкар Мэлин Эльотоно.

Тэйрин, нахмурившись, смотрела на одетого в дорожный костюм Корвина. Он разбудил жену посреди ночи, отослал прочь ночевавшую в соседней комнате служанку:

— Я уезжаю в Сурем.

— Что-то случилось?

— Да. Утром ты соберешь сына и уедешь на виллу. Возьми драгоценности и деньги, но так, чтобы никто не заметил. Там будет ждать корабль, капитан отвезет вас на Острова и устроит на первое время. Вернешься, когда я напишу.

Тэйрин повторила вопрос:

— Что случилось? Почему мы должны бежать?

— Министр затеял мятеж, я еду к королеве, — Корвин сжал зубы, скулы затвердели, положил ладонь на плечо жены, — ты ведь все понимаешь, Тэйрин. У меня мало шансов, он наверняка все предусмотрел. Он ни перед чем не остановится. Армия ушла из Уррара, герцог, должно быть, уже мертв. Господин министр начал распродавать империю направо и налево, лишь бы удержаться у власти. И если я не успею, то ты и наш сын будете в безопасности. Хотя бы какое-то время, — Тэйрин молчала, и он сжал ее плечо со всей силы, так, что она сдавленно вскрикнула, — вы должны уехать!

Тэйрин глухо проговорила:

— Пусти! Мне больно.

Он опомнился, отступил на шаг:

— Прости.

— Корвин, я не верю.

— Что?

— Я не верю, что Чанг продает империю. Зачем? Наместница делала все, как он скажет, при короле он сохранил влияние, чего ему вдруг бояться?

— Я видел приказы! Он увел войско из Уррара! Отправил отряды назад, домой по провинциям! Кинул кусок лордам, они теперь и слова не скажут!

— Но почему ты решил, что королева об этом не знает?

— Потому что ее подписи там нет! Зато есть подпись твоего треклятого кузена, магистра Дейкар! Решение якобы принято большинством Высокого Совета!

Она покачала головой:

— Тогда... только, пожалуйста, выслушай! Если это дело рук Чанга, то, быть может, у него есть причины? Тебе неизвестные?

— Причины? Еще какие! Он прекрасно знает, что принц не будет его терпеть! И спешит продаться Кавдну, пока еще есть, что предложить!

— Корвин, я не знаю, что происходит, но королева и без твоего участия узнает, что Уррар потерян, и что гарнизоны разошлись по провинциям. Согласись, это сложно удержать в секрете! К тому времени, как ты доберешься до Сурема, ей все уже будет известно! Если бы Чанг действительно готовил мятеж, то не стал бы так любезно предоставлять тебе возможность этот мятеж провалить! Оставь министра в покое, он знает, что делает, а ты опять торопишься прогнуться!

— Прогнуться? Так вот что ты обо мне думаешь?

— Да! Именно так! Как же сильно Чанг тебя напугал, что ты до сих пор не можешь перестать бояться!

Корвин с горечью смотрел на жену — последние иллюзии только что рассыпались прахом. Страх, который он прятал в глубине, о котором боялся думать, ведь для труса нет ничего страшнее, чем признать себя таковым, все, что он считал скрытым и похороненным, было видно ей как на ладони. Они стали друг другу чужими, но Тэйрин, его маленькая Тэйрин, с душой, открытой всем ветрам, научилась видеть его насквозь, в то время как он оказался не способен заглянуть под ее маску. Что же ему оставалось?

— Я еду в Сурем. Ты — решай сама, я могу заставить тебя, но не стану. Корабль будет ждать.

26

Названный в честь отца Алестаром, младший сын ныне покойного герцога Ойстахэ был не самым худшим представителем лисьей породы, как внешне, так и по складу ума, но, к сожалению, родился слишком поздно. Между ним и отцовским титулом стояли три вполне здравствующих брата, которых Эарнир наградил многочисленным потомством. Не говоря уже о том, что и сам отец не спешил к Творцу настолько, что пережил своего первенца. Нет, молодой Алестар прекрасно понимал, что наследником ему не быть, и сосредоточился на добывании мелких, но тем не менее приятных повседневных жизненных благ. А поскольку особой щедростью глава рода Уннэр не отличался, это требовало всех его способностей и целиком и полностью заполняло дни, а порой и ночи.

Нельзя сказать, что отец прекрасной Лиоры сильно преуспел, однако и не бедствовал, даже по сравнению с некоторыми старшими родичами, умело используя благосклонность старика к любимой внучке. Уннэры во все времена славились как осторожностью, так и здравым смыслом, и он знал, что чем выше взлетишь, тем больнее будет падать, тем более, что судьба второго по старшинству брата, на свою беду, не унаследовавшего этих полезных родовых добродетелей, не оставляла сомнений: старый Лис не пощадит зарвавшегося отпрыска. Игры, в которые играла его милая дочь, Алестара скорее пугали, и он предусмотрительно в них не вмешивался, однако не смог упустить выгодное предложение, когда оно само приплыло в руки. И только сейчас начал задумываться, что даже если что-то приходит к тебе само собой, вовсе не обязательно терять голову.

Младший Алестар не обладал выдержкой старшего тезки, потому на дочь кричал, не замечая, как она досадливо морщит брови знакомым фамильным жестом — все то же самое дедушка высказал бы тихим спокойным голосом, и уложился бы в несколько фраз, в то время как отец распинался уже добрых полчаса:

— Ты что же думаешь, что твой дядя позволит нам вернуться к прежней жизни? Забудет, что его как щенка паршивого выгнали из дому, отправили служить на границу и все ради твоих красивых глаз?

Лиора досадливо отмахнулась:

— Вы не о том беспокоитесь, отец.

— Я немедленно забираю своих людей и возвращаюсь в Ойстахэ.

— Наихудший выбор из всех возможных. Как вы сами только что заметили, дядюшка на границе служил. И его люди тоже. И они там уже две недели, а к тому времени, как вы доберетесь, успеют расположиться в замке со всеми удобствами.

— Ты понимаешь, что из-за твоих безумных планов я потерял Ойстахэ, дурная девчонка?!

— Не из-за моих планов, батюшка, а из-за планов господина министра. Ведь это он приказал войску разойтись по провинциям. Причем заметьте, без ведома ее величества.

— А тебе не пришло в голову, умница ты моя, что если у министра есть планы в провинции, то уж королевский дворец без внимания он точно не оставит?

Лиора пожала плечами:

— Тем более не следует спешить. Уехав сейчас, вы определенно потеряете все. На это Чанг и рассчитывает. Отправить вас в Ойстахэ, выяснять, кто там у нас нынче герцог, уладить все свои дела, а потом договориться с победителем, — девушка не скрывала раздражения, что ей приходится разъяснять столь очевидные вещи.

С другой стороны, отца тоже можно понять — тяжело терять то, что уже привык считать своим. Но до чего же мелко плавает ее почтенный батюшка, сразу видна осторожная лисья повадка! Хорошо, что она не стала посвящать его во все свои планы. Вот дедушка — тот бы понял, впрочем, он бы понял и без объяснений. Порой Лиоре не хватало старика, и она искренне сожалела, что решила тогда проблему столь необратимым способом. Ну что ж, тем больше причин посчитаться с министром, ведь это он загнал ее в угол.

Алестар задумался, широкие брови сошлись вместе на переносице, уголки губ уныло опустились вниз. Лиора терпеливо ждала — отец принадлежал к тем редким людям, по чьим лицам она не умела читать, поскольку вне зависимости от сути размышлений, он всегда сохранял одинаково унылое выражение. Наконец, герцог поднял голову и уставился на дочь тяжелым долгим взглядом:

— Пожалуй, я сделаю вот что...

Выслушав отца, Лиора поспешила к королеве. Ее величеству стоит узнать из первых рук, что происходит, во избежание недоразумений. Саломэ Светлая в последнее время подрастеряла свою кротость, и девушка не хотела попасть под горячую руку. На входе в покои королевы она почти что столкнулась с капитаном дворцовой гвардии. Должно быть, пришел с докладом, но поймав взгляд бравого офицера, девушка невольно нахмурилась, отметив в нем знакомое гордое сияние. Она знала этот взгляд, видела его каждый раз, уступая после длительной осады или молниеносного натиска. Взгляд победителя. Пожалуй, только Лерик смотрел на нее иначе... должно быть, понимая, кто в этой игре на самом деле охотник, а кто добыча.

Она быстрым шагом вошла в малую гостиную, где королева по утрам принимала посетителей. Саломэ была как обычно безупречна — ни одна складка не смята на белом траурном платье, ни один волосок не выбился из причудливо уложенных вокруг головы кос, на безупречно матовой коже лица не проступают предательские пятна, а губы сухи и аккуратны. Но Лиоре достаточно заглянуть королеве в глаза, чтобы знать: здесь только что свершилась извечная сделка между мужчиной и женщиной. Ибо так смотрит лишь женщина, только что продавшая себя — с едва уловимым отвращением. И в подтверждение — еще один быстрый взгляд, украдкой, на руки. Ладони спрятаны в складках платья, и, сама того не замечая, Саломэ трет пальцы, словно пытается отодрать невидимое пятно.

Лиора склонилась в поклоне, и подбирая слова, чтобы рассказать о планах своего осторожного батюшки, подумала, знает ли Чанг... но тут же решила, что нет. Для этого господин министр слишком брезглив, при всей его неразборчивости в делах политических.

* * *

Окно кабинета министра выходило в дворцовый парк, поэтому, чтобы увидеть, как герцог Ойстахэ со свитой поспешно покидает двор, Чанг поднялся на балкон второго этажа и оттуда с удовлетворением наблюдал за отъездом лазурно-алого отряда. В ближайшее время герцогу Ойстахэ будет чем заняться и у себя дома. Прекрасная Лиора предпочла остаться при дворе, но будем надеяться, что девочка выучила свой урок. Внучка старого Лиса отличалась завидной сообразительностью, ей не нужно было повторять дважды.

Он дождался, пока последний всадник скроется за воротами и ушел с балкона. Капитан дворцовой гвардии поджидал его у выхода из зала, поклонился и протянул записку. Чанг быстро пробежал глазами по коротким строчкам, кивнул и приказал:

— Как только он появится, препроводите ко мне, и чтобы никто не видел. Да, на всякий случай удвойте караулы у внешних ворот. Если герцог Ойстахэ вдруг передумает, — пояснил он, видя недоумение на лице гвардейца.

— И что же его, не пускать, если повернет обратно? — переспросил офицер.

Чанг проглотил вздох — ему мучительно недоставало Эйрона, тому не нужно было разжевывать очевидное, жаль, что его капитан задержался в Инваносе, но там мог справиться только надежный человек:

— Пускать, разумеется, пускать. Но не сразу, а когда ваши люди убедятся, что это действительно герцог Ойстахэ и его люди, а не разбойники или бунтовщики, решившие воспользоваться удобным случаем проникнуть во дворец, — удостоверившись, что офицер, наконец, понял, что от него требуется, Чанг вернулся в кабинет.

Слуги сегодня задержались с приборкой, или это он встал слишком рано, но над догорающими свечами клубился чад, а в камине стыла горка сизого пепла. Министр не глядя, отработанным движением сыпанул карнэ в керамический чайник, залил кипятком и вернул на горелку. Подошел к окну, толкнул створку, в комнату ворвался сырой утренний воздух. Чанг не любил сентябрь, унылое безвременье между жарким августом и золотым октябрем. Уже не лето, еще не осень, днем кажется тепло, но по утрам и вечерам пробирает ознобом. Листья еще не начали желтеть, но уже утратили сочный зеленый оттенок, выцвели, потускнели. То ли лето изо всех сил пытается продлить свое существование, то ли осень натужно молодится, не желая двигаться навстречу зиме. И то и другое — обман, лицедейство.

А в этом году, как назло, заболели клены. На зеленых листьях проступили уродливые темные пятна, словно парк захватила черная напасть. Он даже вызвал садовника, когда заметил, но тот только печально развел руками — мол, никак от этого не избавиться, придется выкорчевывать, перекапывать все, новый слой класть и привозить саженцы из других мест. Чанг понимал, что вряд ли дождется, пока эти саженцы пойдут в рост, и запретил пока вырубку. Уж лучше больные клены, чем пни или перекопанная земля. Если не приглядываться, то можно и не заметить разъевшую листву болезнь. Если бы только он мог не приглядываться...

* * *

Корвин никогда раньше не был в Суреме. Так сложилось, что он даже не поехал присягать наместнице после внезапной смерти отца. Не до того было, а потом вернулся король, и он подтвердил присягу письменно, как и большинство лордов, слишком напуганных судьбой герцога Суэрсена, чтобы спешить в столицу. Потому ему не с чем было сравнивать: он не видел ни старого Сурема, времен наместниц, серого и унылого, с редкими вкраплениями храмов, ни Сурема первых лет королевского правления — пышного, блестящего, словно портовая девка, дорвавшаяся до дешевых тряпок. Нынешний город показался ему насмерть перепуганным, затаившимся в ожидании, невероятно тихим для столицы империи. Страх и неуверенность, поразившие горожан, словно перебрались на стены — яркие краски потускнели, сквозь них проступили серые пятна старых фасадов, тяжелые ставни закрыли новые широкие окна, женщины на улицах кутались в темные плащи и прижимались к стенам, а мужчины озирались по сторонам, словно ожидали удара в спину. По брусчатке то и дело громыхали подкованные сапоги городской стражи, а над городом плыл перезвон храмовых колоколов.

Корвин пришпорил коня, стараясь побыстрее миновать городские улицы. От этого Сурема у него мурашки по спине забегали, настолько неестественным казалась столица. Не было в нем ни деревянной простоты Ладоны, ни вскормленной солнцем пышности Кавдавана, ни устремленной ввысь благородной красоты торговых городов островитян. Словно маленький мальчик налепил домиков из серой глины, начал раскрашивать, да забросил на полдороги, а домики вдруг, за одну ночь, выросли и обернулись городом, но все так и осталось недоделанным, и каждый новый дождь смывает остатки краски, проявляя серую никчемную суть Сурема.

До дворца он не доехал, его перехватили по пути, как только он миновал городские стены и начал подниматься на замковую гору. Четверо всадников соткались посреди узкой дороги из пустоты, окружили, один, с офицерской перевязью, быстрым движением перехватил поводья лошади, пока трое других держали под прицелом все еще новомодных маленьких ручных бомбард, и любезным, но не предполагающим возражений тоном произнес:

— Мы проводим вас, ваше сиятельство.

Он еще нашел в себе силы гневно осведомиться:

— Куда?

— Во дворец. Для одинокого всадника на дорогах небезопасно. В Суреме порядок поддерживает городская стража, дворец охраняет гвардия, а вот дороги нынче остались без присмотра. Война, — и он все так же любезно улыбаясь, протянул поводья обратно. Бежать герцогу все равно было уже некуда.

Всадники быстрым галопом направились к замку, Корвин оказался в середине их маленького отряда, надежно скрытый от посторонних глаз. Во дворец его провели через один из боковых ходов, запертый тяжеленным дубовым засовом, похоже не открывавшимся последние пятьдесят лет. Провожатые вели его по коридорам, настолько запутанным, что даже он, с моряцким чутьем, не смог бы сразу найти обратной дороги. Корвин попытался воспротивиться, хотя и понимал, что бесполезно:

— Куда вы меня ведете?! Я устал с дороги и хочу отдохнуть перед тем, как явиться к ее величеству!

Офицер, с все той же безукоризненной вежливостью ответил:

— После того, как с вами побеседуют, вы сможете отдыхать, сколько пожелаете, ваше сиятельство.

— Вы что же, арестовали меня? — Возмутился Корвин в полный голос, в надежде, что хоть кто-то услышит, но гвардейцы хорошо знали дворец и выбрали безлюдные коридоры.

— Ни в коем случае, мы всего лишь выполняем приказ, — заверили его, — но мы как раз пришли, — и оказавшись уже на пороге залитой солнечным светом комнаты, Корвин выкрикнул:

— Чей приказ?!

И знакомый, холодный, не раз снившийся ему после той проклятой ночи голос, ответил:

— Мой.

Гвардейцы, отсалютовав, вышли. Корвин решительно шагнул вперед, стряхивая с себя предательский страх. Не ради того он приехал в Сурем, рискуя жизнью, чтобы бояться. Он здесь для того, чтобы покончить со страхом раз и навсегда. Чанг бесстрастно поинтересовался:

— Что так внезапно привело вас в Сурем, военачальник Пасуаш?

Корвин скрипнул зубами: обращение к правящему герцогу по родовому имени со стороны пусть и высокопоставленного, но все же чиновника, граничило с оскорблением, хотя формально министр не нарушил никаких правил этикета, называя своего гостя согласно чину, а не титулу. Или же... или же Чанг хотел говорить именно с военачальником, а не с герцогом Квэ-Эро, и благодаря этому он все еще жив? Впрочем, ненадолго, как только министру станет известно, что Корвин знает о его планах, он перестанет церемониться. Мысли путались, мешая подобрать слова: Чанг ведь и так знает, что Корвин видел приказ, раз он военачальник! И чтобы протянуть время, герцог огрызнулся:

— Вы! Разумеется, я должен был сразу догадаться, кто еще, кроме вас, посмел бы!

Министр кивнул:

— Разумеется, должны были. Но вы не ответили на мой вопрос.

— А то вы не знаете, зачем я здесь! — вызывающе выкрикнул Корвин. Пускай этот паук сейчас высосет его прямо здесь, в центре своей паутины, но он безумно устал бояться всемогущего господина Чанга. Настолько, что уже не думал о последствиях, и только в самой глубине души теплилась мысль: лишь бы Тэйрин уехала, Семеро и Один, вложите ей разума в упрямую голову, пусть она успеет уехать!

Страх, вспыхнув, сгорел дотла. Ему на смену пришла усталость. Он прошел вперед, опустился в кресло, стоявшее возле низкого столика, на котором разливал по воздуху заманчивый запах еще теплый чайник с карнэ, взял пустую чашку с подноса, плеснул себе, отпил, одобрительно отметив, что заварен напиток правильно, крепко, на кавднийский лад. Освежающий терпкий вкус окончательно прояснил голову, он даже позволили себе оглядеться по сторонам.

Чанг стоял у окна, но даже против света Корвин сумел разглядеть, как сильно министр сдал со времени их последней встречи. Против воли даже подумал с некоторым сочувствием — да старик ведь едва на ногах стоит, ему не заговоры плести, а на покой пора, в деревню, свежим воздухом дышать. Похоже, эти мысли отразились на его лице, потому что Чанг расправил плечи, сразу оказавшись на голову выше, и подошел ближе и под пристальным взглядом блеклых зеленых глаз министра, карнэ вдруг показался Корвину слишком уж горьким.

— Догадываюсь. Но все же надеюсь, военачальник, что у вас хватит ума выразить почтение королеве и занять свое место в Высоком Совете. Я все еще надеюсь, — министр помолчал немного, давая собеседнику собраться с мыслями, — что вы приехали сюда именно для того, чтобы передать ее величеству предложение о перемирии. Сказать ей, что Кавдн устал от войны и хочет прекратить кровопролитие. И что одна провинция — не самая дорогая цена за долгожданный мир.

— Недорогая цена для вас, чтобы остаться у власти, не так ли? Вы бы и больше заплатили, да им хватило Уррара. Сегодня хватило. А кого вы продадите завтра, министр? — Выплюнул Корвин последнее слово.

— Вы так и не научились слушать. Уррар — недорогая цена за мир по сравнению со всей империей. Короля больше нет, сколько еще, по-вашему, лорды согласятся терпеть эту войну? И сколько крови прольется при усмирении бунтов? И сколько провинций падут, пока войско будет занято умиротворением?

— Пугайте кого-нибудь другого! Я видел указ! Вы сами отдали дружины лордам! Все эти бунты будут вам только в радость! Но вы зря думаете, что это сойдет вам с рук! Даже если я не смогу рассказать, она все равно узнает! Я сохранил приказ, его передадут королеве! — Корвин мог лишь надеяться, что его не станут обыскивать. Указ лежал за пазухой.

Впрочем, Чанг, кажется, поверил. Сам министр ни за что не сунулся бы в логово врага с ценными бумагами. Как жаль, что Корвин и в самом деле не отдал указ в надежные руки на случай своей смерти. Трусость, все та же проклятая трусость, что убила их с Тэйрин любовь: он знал, что может погибнуть, что скорее всего так и случится, но не хотел в это верить.

— Вы имеете ввиду указ Высокого Совета об отведении войска с границ? Не вижу причин его прятать, он полностью соответствует букве закона, принят большинством советников.

— И с каких это пор Мэлин входит в их число?! — Корвина несло. Пускай он покойник с того самого момента, как переступил порог кабинета, но как же бесила уверенная невозмутимость министра!

Он был готов на что угодно, лишь бы сорвать эту любезную маску, вынудить мерзавца признаться! Зачем он продолжает эту игру?! Неужели ему так важно, чтобы все сознавали правоту хранителя государственного спокойствия? Герцог едва не рассмеялся: кто бы мог подумать, что всесильный министр настолько не уверен в себе, что даже убить не может без того, чтобы жертва не согласилась лечь на алтарь его непогрешимости? Ну уж нет, этого удовольствия он ему не доставит. Корвин вызывающе смотрел в лицо Чангу, ожидая ответа.

— С того момента, как стал магистром Дейкар, — все так же спокойно пояснил министр, — король упразднил орден практически, но не юридически. Состав Высокого Совета остался прежним — в него входит представитель огненных магов. Вопреки распространенному заблуждению, я занял кресло магистра Ира, но никак не его место в Совете.

— Закон? У вас хватает подлости прикрываться законом?!

Чанг сморщился:

— Перестаньте кричать. В ушах звенит. Я следую закону, а не прикрываюсь им, в чем вы сейчас убедитесь. Не знаю, известно ли вам, но после бунта в Виастро король принял постановление "О преступном родстве". Молодой Старнис должен был стать показательным примером, но благоразумно погиб в бою.

— В отличие от вас я не бунтовщик и не предатель! Мне нечего бояться.

— В отличие от меня вы не знаете, что "Закон о преступном родстве" имеет обратную силу. Под него попадают все нововыявленные родичи преступника, вплоть до седьмого колена. Ваша мать — Ивенна Аэллин, — и глядя прямо в глаза внезапно покрасневшему Корвину, Чанг медленно, чуть ли не по слогам повторил, — до седьмого колена, герцог.

"Тэйрин!" — все, о чем он мог думать в этот момент. Он все же погубил ее. И их сына тоже. Кураж пропал, осталась безнадежность: даже если они уехали, министр не остановится, найдет их и на Островах, и в Кавдне, и на дне морском. Он загнанно огляделся по сторонам, как будто прямо в стене мог появиться выход. Какой-либо иной выход, кроме позорной сдачи. Если министр все еще готов ее принять.

Взгляд зацепился за портрет, единственное украшение в комнате: светловолосая женщина в кресле, на коленях раскрытая книга. Белое платье подчеркивает матовую белизну кожи, на губах играет улыбка, она же спряталась в серых глазах. Белое платье! Наместница. Признавшись, он лишит своего сына титула, но спасет ему жизнь. О себе Корвин уже не думал. Он знал, что не сможет, даже ради Тэйрин, не пойдет на сделку с Чангом. Смелость это или страх оказаться трусом, или просто брезгливость, неважно. Министру придется продавать империю без его участия. А что до чести — обе его матери давно мертвы. Им все равно.

— В отличие от вас, господин министр, я знаю, что Ивенна Аэллин никогда не была моей матерью. Согласитесь, это даже смешно — всезнающий министр государственного спокойствия не заметил, как прямо у него под носом наместница родила бастарда от собственного секретаря! — Он хотел добавить еще что-нибудь, ядовито-жгучее, про мнимое всеведенье и грех гордыни, но замолк на полуслове, увидев лицо Чанга.

Министр стал белее того самого платья, щека безобразно дергалась, рука вцепилась в край стола. Он не отводил взгляд от портрета, и с некоторым опозданием Корвин понял, что женщина на нем — Энрисса Златовласая, а не Саломэ Светлая. Зоркий взгляд моряка разглядел маленькие цифры в углу картины: до его появления на свет еще три года. Быть может, поэтому она улыбается так безмятежно. Еще ничего не случилось. Оба они не могли оторваться от портрета: Корвин всматривался в лицо своей матери, в первый, и скорее всего, последний раз, а Чанг силился не упасть, пальцы все сильнее впивались в столешницу. Как же так?! Ну как же так?!

Внезапно отворилась дверь, в кабинет вошел секретарь. Сквозь оцепенение пробилась тревога — секретарь принадлежал к числу немногих людей, кому было позволено входить без доклада, но Чанг ведь велел его не беспокоить, пока не освободится. Молодой чиновник окинул кабинет быстрым взглядом, подошел к министру, прошептал что-то так тихо, что Корвин, как ни силился, не разобрал ни слова. Министр побелел еще сильнее, хоть это и казалось невозможным, и с видимым усилием отцепив руку от стола, кивнул секретарю:

— Благодарю. На сегодня вы свободны, — тот слегка замешкался, но все же поклонился коротко и вышел, бесшумно затворив дверь.

Повисшая в воздухе рука упала, промахнувшись мимо спасительного стола. Через пять минут Саломэ будет здесь, с гвардейцами. Сын Энриссы стоял у стены, вызывающе вскинув голову. Достаточно подать условный знак, и изрешеченное пулями тело сползет на пол. Ручные бомбарды убивали куда быстрее, чем стрелы, даже арбалетные. Саломэ начнет задавать вопросы, но мертвецы неразговорчивы, в лицо она своего нового военачальника не знает. Заранее подготовленная история про неудавшееся покушение ее удовлетворит, а потом будет уже поздно разбираться, тело исчезнет вместе с бумагами. Он должен подать знак, Лерик подписывал этот проклятый приказ! Если его арестуют, все будет кончено. Но почему так неподъемно тяжела рука?

Чанг перевел взгляд с загорелого лица молодого герцога на портрет. "Как я должен поступить, ваше величество? Ваш сын или ваша империя? Впрочем, зачем я спрашиваю... вы ведь уже один раз сделали этот выбор, не так ли?" То ли обман зрения, то ли игра утомленного разума, но ему показалось, что наместница медленно кивнула в ответ. Министр отошел к окну. Ветер стучал в стекло, на зеленой лужайке одиноко трепетал желтый лист клена, чудом избежавший болезни. Чистый, без единого черного пятна.

Гвардейцы с шумом распахнули дверь, обе створки и встали по сторонам, пропуская королеву. Капитан, выпятив вперед блестящую кирасу, застыл за ее спиной. Перехватив его взгляд, переполненный горделивым довольством, министр брезгливо сморщился, но прежде, чем Чанг успел сказать хоть слово, Корвин рванулся вперед:

— Ваше величество! Вы должны меня выслушать!

Светловолосая женщина в белом платье удивленно обернулась, и Корвин быстро заговорил:

— Я приехал из Квэ-Эро, чтобы доставить вам сведенья чрезвычайной важности!

— Прежде всего, — холодно осведомилась королева, — кто вы такой?

— Я? Я Герцог Квэ-Эро, то есть, новый военачальник.

Чанг по-прежнему молчал, не подтверждая и не опровергая его слова, и Саломэ нахмурившись, окинула взглядом незнакомца в покрытом пылью дорожном костюме:

— Вы, похоже, очень спешили, герцог. И что же заставило вас проделать столь долгий путь?

— Министр Чанг — предатель! Он продал Уррар Кавдну! Отвел войска с границы, отправил гарнизоны по провинциям, чтобы подготовить бунты! А кавднийцам бросил кость, чтоб не вмешивались!

Все так же холодно, Саломэ поинтересовалась:

— Вы, конечно же, можете подтвердить свои слова?

Про падение Уррара и отвод войска она узнала сегодня утром, вследствие чего и решила, что пришла пора нанести визит господину министру и раскрыть карты. Если Чанг не в состоянии держать окончательно обнаглевших лордов в узде, и они договариваются с Кавдном у него за спиной, то он отправится в отставку на месте. Если же может, то ему лучше поделиться с королевой своими секретами. Ей больше не нужны незаменимые министры. Но обвинение военачальника меняло в корне всю картину — она собиралась поручить тушение пожара главному поджигателю. Если он не лжет. Но в глубине души она уже знала — герцог говорит правду. Это так похоже на Чанга! Она должна была сама догадаться, как только стало известно, что старший брат лорда Алестара вернулся в Ойстахэ с пограничным гарнизоном.

Корвин вытащил из-за пазухи помятый свиток и подал королеве:

— Вот указ, от имени Высокого Совета. А это письмо от герцога Уррара, написано два дня спустя. Я не успел собрать сводки по провинциям, но если вы запросите сведенья, то убедитесь сами.

Саломэ развернула свиток, быстро прочитала. Корвин с тревогой вглядывался в ее лицо. Он ведь не загадывал, что будет дальше, думал только о том, как бы добраться до королевы, передать ей бумаги. Не верил, что у него будет какое-либо дальше, сомневался, что справится и с этим. Но не иначе как Семеро выручили его в последнюю минуту. Надо будет поставить свечу Хейнару, когда вернется домой. На лице Саломэ застыло холодное вежливое выражение, ни гнева, ни возмущения. Корвин снова задохнулся от поднявшейся волны страха: что, если все напрасно? Что, если она не поверит, несмотря на указ?! Ведь Чанг столько лет вертел наместницей, как угодно! Да что наместницей, он даже королю голову морочил! "Он ведь опять выкрутится", — с бессильной яростью вдруг осознал герцог. Как та многоглавая змея из старой легенды, у которой на месте одной срубленной, сразу же вырастали пять новых голов.

Но Саломэ прервала его отчаянные размышления все тем же ледяным безжизненным голосом:

— Арестуйте этого человека, — Корвин невольно сжался, но гвардейцы шагнули к министру, все так же стоявшему у окна. Саломэ обернулась к капитану:

— Отправьте его вниз. Я должна знать все подробности. Кто состоит в заговоре, кто на самом деле подписывал этот указ, кто взбунтуется первым, а кто вторым. Спрашивайте, пока не начнет отвечать, — на бывшего министра она не смотрела. И только Корвин заметил, как дрогнули ее губы, когда поравнявшись с ней Чанг негромко сказал:

— Мне очень жаль.

Чанга увели, и лишь тогда Саломэ тихо повторила, словно забыв, что Корвин все еще в комнате: "ему жаль!" и со всей силы стукнула кулаком по стене, в кровь ободрав костяшки. Затем обернулась:

— Следуйте за мной, военачальник. Нужно решить, что делать с тем войском, что у нас еще осталось. Собирать Высокий Совет я пока что повременю. Вы ведь успели ознакомиться с положением дел? — Они вышли в коридор, гвардейцы за спиной королевы выносили стопки бумаг и прикрепляли печать к двери.

* * *

В крошечной камере было нечем дышать — жаровня сжирала и без того спертый воздух. По лицу палача, то есть, мастера-допросчика, ручьем стекал пот, воспаленные глаза слезились — густые брови не спасали от едкой жидкости. Обычно он работал в большом зале, где и места достаточно, и приспособлений больше, но на этот раз решил обойтись без лишних глаз, не без оснований предполагая, что его репутация поставлена на кон.

Когда Чанга приволокли вниз, мастер сперва не поверил своим глазам: не то удивительно, что министра арестовали, все под Семерыми ходим, не он первый, не он последний, странно, что он попал сюда. Вот уж кто-кто, а господин министр лучше прочих знал, как устроено его собственное ведомство, и что его ждет. Однако позволил себя арестовать, и вот уже три часа молчал, хотя чего уж теперь упорствовать? Здесь все говорят, рано или поздно.

Раскаленное железо снова коснулось кожи, глухой крик заметался по камере, ударился в стену и затих. Палач выругался про себя: да что ж такое?! Как же не хотелось ему браться за это дело, но испугался — уж если королева своего министра не пощадила, то допросчика и подавно жалеть не станет. Да и толку-то? Он откажется, найдут, кому поручить, а подмастерье тут не справится, осторожно ведь надо, министр старик уже, да после удара. Может, на то и рассчитывал?

В боли самой по себе не было ничего нового. Он мог ее выдержать, пока что мог. Но осознание, что можно прекратить эту пытку в любой момент, убивало. Никогда раньше он не был властен над своей болью, теперь же стоило только заговорить, и все закончится. Но говорить было нельзя. Не сейчас, еще не сейчас. Внутренние часы отсчитывали минуты, перетекающие в часы, казавшиеся вечностью. Саломэ не поверит, если он сдастся сразу, он слишком хорошо ее обучил.

По груди начала разливаться знакомая горячая тяжесть, а голову, напротив, охватила звенящая легкость. Пора, иначе он не успеет. И вытолкнув из горла ком, он просипел, не узнавая собственный голос:

— Достаточно, — палач с облечением остановил занесенную руку.

С каждым словом тяжесть в груди нарастала, усиливался звон в ушах, он уже не слышал, что говорит, видел только, как допросчик торопливо черкает пером по бумаге. Сейчас, еще немного, еще несколько фраз, но огненный шар, заполнив всю грудь, наконец взорвался, он задохнулся от острой, пронзившей все тело боли, и замолчал.

Палач положил пальцы на шею, пытаясь нащупать пульс, покачал головой. Вот и все. Хорошо, если королеве хватит того, что он записал. Спрашивать больше некого.

27

Обычно береговое братство собиралось четыре раза в год. Обсуждали последние новости, вернее, обменивались сплетнями, платили налог, заносили в списки новых капитанов, а так же погибшие корабли и расходились до следующего раза. Но то было раньше, а как началась эта дурацкая война, Корвин принялся созывать капитанов каждый месяц, и ничего хорошего эти встречи не приносили — только новые подати да приказы, и людей на сбор приходило все меньше. Велика радость штаны протирать, если все равно слушать не станут! В мирное время решения принимали большинством голосов, но сейчас война, возмутишься — моргнуть не успеешь, как на рудники отправят, а то и вздернут под горячую руку.

Но сегодняшнее собрание созвали без ведома главы братства — три старейших капитана воспользовались своим правом. Корвина даже не известили, хотели, да не нашли — уехал куда-то по делам. Оставили бумагу, честь по чести, но собрание отменять не стали. Угрюмые мореходы рассаживались по местам — в последнее время на море, как и на суше, царило затишье. Кавднийцы в бой не лезли и перестали нападать на купцов. В то, что война закончилась, не верилось, но передышка пришлась как раз кстати, на сбор успели капитаны, патрулировавшие прибрежные воды.

Глашатай провел перекличку — отозвалось больше двух третей от полного списка, и ударил в гонг. Моряки молчали, переглядывались в ожидании, кто же заговорит первым, хотя и понимали, для чего пришли сюда сегодня. Однако капитаны, кинувшие клич, молчали, а на круг вышел человек, которого меньше всего ожидали здесь увидеть. Узнали его по родовым цветам да фамильному золоту волос, но удивились — младший сын герцога Айона и капитаном-то не был, всего год отплавал и уехал с посольством в Ландию. Но выступить ему все же позволили. Айвор обвел взглядом собравшихся:

— Я говорю с вами от имени своего отца, а так же по поручению герцога Астрина и графа Айна. Король, ныне покойный, втянул нас в войну, бессмысленную и непосильную как для империи, так и для Кавдна. Столетиями мы делили море, места хватало для всех, а тех, кто не желал делиться, мы всегда могли призвать к порядку, — по залу пронесся смешок: Владетель Кавдна хоть и величал себя "Господином Морей" среди прочих титулов, но галеры его флота в открытый бой с кораблями берегового братства предпочитали не ввязываться, а если пирата брали на горячем, то кавднийцы открещивались от несчастного, даже не пытаясь защитить. Айвор подождал, пока веселье утихнет, и продолжил:

— Эта война не нужна никому, даже королю. Он, как вы знаете, умер, — и снова по залу разнесся смех, — так стоит ли следовать его примеру? Ради чего мы отнимаем пропитание у своих жен и детей, лишаем куска хлеба вдов и сирот? Чтобы сумасшедшие военачальники топили в море железные корабли? Или чтоб герцога Квэ-Эро упаси Семеро, в нехватке верноподданности не заподозрили? Глава берегового братства лишь первый среди равных. Его избирают для того, чтобы он говорил за всех нас, а не за себя. Я попросил собрать сегодня братство, чтобы услышать ваши голоса — чего вы сами хотите для себя и своих кораблей! Солдаты уже разошлись по домам, война на суше закончилась. Хотите ли вы и дальше умирать во славу мертвого короля или будете жить? Черный камень — война, белый — мир.

С бочки для голосования сняли крышку. Выстроилась очередь. Спустя десять минут подвели итог — среди белых камней сиротливо затесалось несколько черных:

— Братство сказало свое слово, — подвел итог Айвор, — морские лорды поддерживают вашу волю. Я отправляюсь в Сурем, чтобы сообщить королеве наше решение.

— А если она не согласится? — Поинтересовался кто-то.

— Начиная с сегодняшнего дня ни один корабль не отчалит от берегов империи, пока королева не подпишет мир с Кавдном.

— А герцог как же? — Спросил все тот же голос.

— А это уже вам решать, хотите ли вы, чтобы он и дальше возглавлял братство, — на этот раз в бочке оказались сплошь черные камни.

Старейшие капитаны обсудили что-то коротко, потом один из них обратился к Айвору:

— Вот что, лорд Айвор, мы тут решили, что раз уж ты от нашего имени перед королевой говорить станешь, то надо тебе на то право дать, хоть оно и не по уставу, ты ведь не капитан еще даже.

Айвор с благодарностью поклонился собранию: хотя титул главы берегового братства и не входил в официальные реестры империи, королева не могла не знать, насколько весомо его слово. Выслушать ей бы все равно пришлось, но без поддержки моряков он говорил бы только от имени морских лордов, теперь же его голос провозглашал волю капитанов, как рыбацких, так и торговых и военных кораблей.

* * *

Маленькая портовая гостиница знавала лучшие времена: светлые балки в общей зале, блестящие вертела, фаянсовые миски и железные ложки, все показывало на определенный уровень достатка, да и хозяйка, еще молодая загорелая женщина могла позволить себе платье из кавднийского шелка и стеклянные бусы. Но сверкающий чистотой зал пустовал: моряки выбирали заведения подешевле, а купцов нынче в порту было куда меньше, чем комнат в гостиницах. Потому и покрывались пылью матрасы, а служанки, вконец обленившись, дни напролет точили языки, вместо того, чтобы надраивать пустые спальни.

Будь дела получше, тетушка Лемюль трижды бы подумала, прежде чем пустила такую странную компанию. От эльфийки и сопровождавших ее двоих мужчин за версту несло неприятностями. Хозяйка уже и забыла, когда последний раз видела эльфа: после той резни в Астрине родичи короля Элиана покинули морские провинции, хотя в Квэ-Эро их никто не обижал. Но у страха глаза большие, решили видать, бессмертные, не искушать судьбу.

А тут эльфийка, парень что помоложе — полукровка, сын должно быть. Полуэльфов тетушке и вовсе видеть не доводилось, только слыхала, что такие порой рождаются. А тот, что постарше и вовсе не пойми что — в отцы мальчишке не годился, слишком молод, на наемника не походил, ел с ними за одним столом, да и оружия при нем не было. Так что, хоть и платили постояльцы золотом, не торгуясь, хозяйка с нетерпением ждала, когда же они съедут, но вот уже неделю эльфийка и ее спутники не могли найти корабль, готовый покинуть гавань. А ведь не поверили ей, когда она им с самого начала про решение берегового братства рассказала. Тот, что постарше, фыркнул только: мол, как золото увидят, сразу про братьев забудут, поплывут хоть на край света, и рассмеялся чему-то своему, неприятно так.

Золото не помогло: капитаны отказывались, пусть даже и с видимым сожалением. Возможно, они смогли бы нанять небольшую шхуну, но плаванье в новые земли было по силам лишь большим кораблям, гордым каравеллам, а их по пальцам пересчитать можно было, каждая на виду, понятное дело, капитаны не хотели рисковать изгнанием. Даже хорошие деньги того не стоили: лишишься и голоса в братстве, и права на помощь из берегового сбора, и защищать тебя от пиратов никто не станет — случись что, мимо пройдут. Такие корабли становились легкой добычей всякой прибрежной швали, и ни один купец в здравом уме не доверил бы им свой груз.

Мэлин мог бы использовать магию и вынудить капитана выйти в море, но не испытывал ни малейшего желания: слишком опасно доверять свои жизни человеку под заклятьем, он медленно думает и слишком рьяно стремится исполнить волю хозяина, любой ценой. Да и потом, Мэлин даже рад был, что по независимым от них причинам, отплытие откладывается. Каждый прожитый в маленькой гостинице день увеличивал шанс, что Ларион опоздает и останется жив. Но мальчик нервничал все сильнее, бездействие терзало его, выжигая изнутри, и маг понимал, что не сможет тянуть до бесконечности.

Утром они спустились к завтраку. От горячей пряной рыбы шел соблазнительный пар, на серых кусках свежего, еще теплого хлеба мягким слоем лежало масло с кусочками чеснока и укропом, а середину стола венчал кувшин с молодым вином, первый урожай этого года. Мэлин пододвинул к себе тарелку и принялся за еду, Далара уныло колупала кусочек рыбы, а Ларион и вовсе не мог есть:

— Ты вчера говорил с последним оставшимся капитаном! И он тоже отказался плыть! Что теперь делать?

— Ждать? — Неразборчиво пробурчал Мэлин с набитым ртом.

— Сколько можно? Мы сидим здесь уже целую вечность!

— В месте с такой едой можно задержаться и на две вечности, — пожал плечами Мэлин, дожевывая кусок, но отчаянье в глазах Лариона заставило его сжалиться над мальчиком, — не переживай, ночью мне пришла в голову одна мысль... не уверен, правда, что из этого что-либо выйдет, но можно попробовать.

— А если не получится? — Но уже другим, совсем другим голосом, не столь убитым, спросил Ларион.

— Тогда придется ехать в Сурем и убеждать ее величество заключить мир с Кавдном, после чего береговое братство снимет запрет, и мы наймем хоть целую флотилию. Еще можно перейти через горы в Кавдн и поискать корабль там. Но насколько мне известно, они не плавают так далеко.

Подозревая, что к этому придет, Мэлин еще вчера выяснил, что герцогини во дворце нет, а вот чтобы узнать, где же она есть, пришлось выложить немалую сумму. Оказалось, что Тэйрин, прихватив сына, няньку и одну единственную служанку, уже две недели как перебралась на виллу, и с тех пор от нее не было никаких вестей. Герцога во дворце, впрочем, тоже не было, он внезапно уехал, ходили слухи, что в Сурем. Так же ходили слухи, что герцог и герцогиня последнее время меж собой не ладят, но за эти сплетни Мэлин платить не стал: его не интересовала личная жизнь Тэйрин. Если она счастлива, он не сможет за нее порадоваться, если несчастна — не сумеет помочь.

Она принадлежала прошлому, его маленькая кузина, прошлому, в котором его, Мэлина, не существовало. Там не было "Я", только "Мы". "Мы" — хотели ее, считая своей собственностью, но Мэлин сейчас уже не мог даже вспомнить этого жгучего желания, не то, что ощутить. Все, что было в его душе когда-то по отношению к Тэйрин, замерзло и покрылось льдом. Он не хотел даже знать, что она все еще живет на этом свете — тонкая, удушающее прочная нить, связывающая его с прошлым небытием. Не хотел ее видеть, читать страх и отвращение в ее глазах. Она была зеркалом, отражавшим то, чего больше нет, застывшим слепком с их совместной с братом души, сгоревшей в лаве восемь лет назад. Но Лариону нужен был корабль, чтобы успеть на встречу со смертью, и он отправился в "Поющий шиповник".

Мэлин спускался по горной тропинке, придерживая коня за повод. Он провел ночь в дороге, и сейчас солнце медленно поднималось в небе за его спиной, облив светом, словно сахарной глазурью, верхушки гор. За следующим поворотом открылся вид на море — поверхность воды сверкала, налитая в серебряную тарелку, а на выходе из бухты стоял на якоре корабль, и свернутые на реях паруса казались в лучах восходящего солнца сотканными из золота. Утренний ветерок развевал вымпел с герцогским гербом. Значит, это "Сильвана", флагман принадлежащего герцогского флота. И капитан этого корабля может себе позволить не беспокоиться о решениях берегового братства, он подчиняется только герцогу, присягнув ему как своему лорду.

Он привязал лошадь позади терновых кустов, разросшихся за эти годы в настоящую крепостную стену, и проскользнул в дом. Закрыл глаза, прислушиваясь — вилла была погружена в сон. На кухне храпела кухарка, конюх дремал в пустом стойле, зарывшись в охапку сена, спали на узких лежанках две молодые женщины в белых ночных сорочках, должно быть служанка и нянька. Наверху, на большой кровати, под смявшейся простыней сопел, разметавшись во сне, маленький мальчик, а его мать лежала на самом краешке кровати, прикрыв глаза, и боялась пошевелиться, чтобы не разбудить сына. Мэлин поднялся по лестнице, толкнул дверь.

Тэйрин вскочила, и в глаза Мэлину блеснуло лезвие кинжала, но узнав вошедшего, молодая женщина опустила оружие. Она знала, что против Мэлина кинжал не поможет, и тем не менее, хранила его под подушкой. Маг не знал, что произошло в жизни кузины, но одно несомненно — Мэлин больше не был самым главным ее страхом.

— Ты, — с отвращением произнесла она.

— Я, — подтвердил Мэлин. Ребенок заворочался во сне, раскрывшись, и он увидел светлые волосы с едва уловимым рыжим отливом и точеные скулы Эльотоно. Мальчик удался в мать. Тэйрин шагнула вперед, отгораживая сына от незваного гостя, и Мэлин поспешил ее успокоить:

— Я не причиню ему вреда. Тебе тоже.

— Тогда уходи.

— Я уйду, — заверил ее Мэлин, — но для этого мне нужна твоя помощь, — и Тэйрин, забыв, что за ее спиной спит сын, рассмеялась хриплым, лающим смехом:

— Тебе. Нужна. Моя. Помощь, — выговорила она, отсмеявшись, — и ты сумел произнести эти слова мне в лицо?

— Мне нужен корабль. Чтобы уплыть далеко-далеко. Разве ты не этого хотела?

— Я хотела никогда больше тебя не видеть. Но знаешь что? — Тэйрин усмехнулась, сама себе не веря, — ты стоишь сейчас здесь, и мне на самом деле все равно.

— Я понимаю, — серьезно кивнул Мэлин, — мне тоже все равно.

— Сначала я ненавидела тебя, так сильно, что было больно дышать. Мне казалось, что ты — воплощение зла, уничтожаешь все светлое и чистое, что встречаешь на пути, что единственный смысл твоей жизни — причинять боль мне и всем, кого я люблю.

Мэлин слушал, понимая, что ей надо выговориться, не перед ним, а перед самой собой, а Тэйрин продолжала, не глядя на кузена:

— Каждую ночь, я помню каждую из этих бесконечных ночей, когда он мстил мне за то, чего не было, я ненавидела тебя, пока однажды не поняла, что ты не при чем. И светлое, и чистое можно растоптать, но нельзя испачкать, обратить в грязь. Ты не воплощенное зло и даже не камень, сорвавший лавину. Ты — зеркало. Ты всего лишь заставил его заглянуть вглубь самого себя. И его, и меня. И тогда мне стало все равно.

Он смотрел на нее, вглядывался в усталое лицо и вспоминал. Прошлое никуда не ушло, оно спряталось в глубине и сейчас всплывало на поверхность, насыщенное красками, столь яркое, что казалось, один неосторожный шаг навстречу, и он провалится туда, нырнет с головой. Туда, где были "Я-Мы", и не существовало его самого, Мэлина. Он не хотел вспоминать, но память не подчинялась приказам, и он не мог не видеть.

Вот девочка в новеньком костюме для верховой езды дрожащей от восторга рукой гладит шею своего пони, подарок на день рожденья. Девочке пять лет, им пятнадцать. Они подходят, протягивают руки, подсаживают ее в седло. Нет, не они, ведь руки всего две, не четыре. Это он, Мэлин, помогает маленькой кузине, а Ллин стоит чуть в стороне, и смотрит.

Подросшая девочка в первом "взрослом" платье из нежно-розовой кисеи на белом чехле теребит перчатку. Ее первый бал, домашний, в узком кругу, но все же — настоящий, она так долго ждала этого дня. На голове еще с утра соорудили прическу, локоны украшены цветами, в глубоком квадратном вырезе на тонкой, почти незаметной цепочке матово блестит жемчужина. Девочка нервничает, девочке двенадцать лет, им — двадцать два, они взрослые, и не собирались появляться на этом балу, они не любят пустое веселье, не понимают, в чем смысл ритмичных движений под музыку, но девочка просила их придти, и они пришли.

Они подходят к ней, кланяются, приглашают на танец, узкая ладошка девочки в короткой атласной перчатке ложится в их смуглую широкую ладонь, и они ведут ее на середину бальной залы. Нет, опять неверно. Память ошибается, Мэлин смотрит со стороны и видит, не "Меня-Нас", а Его. Это Ллин ведет кузину в ее первом танце на первом балу, а Мэлин стоит у стены и взглядом отслеживает кружащуюся под музыку пару.

И память, беспощадная память подводит его к последней картине: девочка выросла, ей уже четырнадцать лет, девочку ждет жених. "Я-Мы" в гневе, девочка не хочет идти с Нами, "Я-Мы" наклоняемся к ее губам, по детски-припухлым и сладким, "Я-Мы" вскидываем руку, и сила, сорвавшись с кончиков пальцев вминает в стену брата девочки, а "Я-Мы" смотрим на собственную руку, не понимая, что случилось. Ллин. Это была его рука и его губы. Не "Я-Мы", а Я и Он. Их всегда было двое, даже тогда. Но до сих пор он не понимал этого, ослепленный проклятьем уз. Ему хватило сил отделить себя от брата после смерти Ллина, но только сейчас, заглянув в прошлое, он победил последний страх. Страх небытия. Он, Мэлин, не только есть, но и был. С первой минуты своего появления на свет.

Теперь он мог спокойно посмотреть в лицо своей кузины, не прячась за спасительное "все равно", и вместо того, чтобы потребовать корабль, спросил:

— Я могу тебе чем-то помочь? — И сквозь усталость на ее лице вдруг проглянула та самая маленькая девочка.

* * *

Лиора вытащила шпильки, удерживавшие тяжелое сооружение из кос, венчавшее голову Саломэ, и осторожно расчесывала светлые пряди, опытным женским взглядом отмечая седые волоски, пока еще незаметные в прическе. Саломэ Светлая по-прежнему была хороша, но беспощадный враг красивых женщин, Эдаа, уже коснулся пером ее лица. Лиора провела щеткой по волосам и украдкой глянула на себя в зеркало — хотя бог времени ни на мгновение не прекращает свою разрушительную работу, ей пока что нечего опасаться. А когда она станет королевой, то будет уже неважно, сколько морщин рассечет ее лоб.

Саломэ откинулась на спинку кресла и, не оборачиваясь, заметила:

— Думаю, вам приятно будет узнать, дитя мое, что ваш друг, Хранитель, не повинен в этом мерзком заговоре. Чанг, — Саломэ с некоторым усилием произнесла это имя, — подделал его подпись. Впрочем, я не удивлена — наставник моего сына не мог предать его.

Лиора вздрогнула:

— Но он не мой друг!

— Разве? — Медовым голосом осведомилась королева, — а мне казалось, что вы с завидным постоянством навещаете его в библиотечной башне.

— Он всего лишь рекомендует мне интересные книги, ваше величество, — возразила Лиора, стараясь сдержать стук сердца. Видно, не только покойный министр склонен был недооценивать Саломэ. Каким-то волшебным образом королева, всегда погруженная в свои мысли, углядела их связь, столько лет ускользавшую от придворных сплетниц.

— Похвально, весьма похвально, что вы находите время для чтения, — все тем же до приторности ласковым голосом похвалила Саломэ девушку.

Лиора поспешно заплела косу, подала Саломэ кубок с подогретым вином и замерла в ожидании. После падения министра ее положение висело на волоске. Отец, поддавшись лисьей природе, перехитрил самого себя. Он увел своих людей, якобы домой, собираясь вернуться ко двору, как только станет понятно, кто победил, первым выразить всяческую поддержку победителю. Но увы, опоздал. Когда его пропустили во дворец, все уже было кончено, и хотя Саломэ встретила его с неизменным радушием, было понятно, что игра проиграна. После ласкового приема она все так же любезно приказала герцогу вернуться в Ойстахэ и уладить разногласия с братом.

Как и следовало ожидать, в комнате оказалась записка от отца. Девушка быстро прочитала письмо и выкинула в камин. Проклятый министр! Он и после смерти ухитряется отравить ее существование. И ведь не поспоришь: как доказать, что герцог Ойстахэ не заговорщик, если в решающую ночь его людей не было во дворце? Непонятно только, почему Саломэ медлила так долго, и позволила, даже приказала Алестару безнаказанно уйти после его провальной предосторожности. Впрочем, по здравому размышлению, она права: зачем пачкать руки, когда дядюшка с радостью сделает за ее величество грязную работу, ухватив братца за облезлый хвост.

Лиора присела на край кровати, смяла в ладонях покрывало — ей всегда лучше думалось, если в руках что-то было. Королева подождет, пока братья выяснят отношения. И если, вернее, как только дядюшка победит, а что в победителях окажется именно он, Лиора не сомневалась, здраво оценивая военные способности своего отца, ее в тот же день погонят прочь. Даже причину любезно сообщили заранее: неприличное поведение. Это в связи с королем обвинить нельзя, больше позора королеве, чем фаворитке, а вот любовницу наставника принца удалить от двора сами Семеро велели, во имя благопристойности.

У нее оставался всего один шанс. Коронация назначена на конец недели, Саломэ бы водрузила корону на сына и раньше, да нужно было выдержать семь очистительных дней. Если новый король заступится за свою женщину, его матушка, будь она хоть трижды регент, ничего не сможет сделать. Не захочет потерять и без того не слишком-то глубокую привязанность сына. Лиора подошла к зеркалу, поправила прическу, покусала губы, подумав немного, отстегнула кружевной воротник, позволив голубому атласу платья подчеркнуть беззащитную белизну кожи. Третий день недели посвящен Лаару, ну что ж, пора в бой!

В столь позднее время принц давно уже должен был спать, но из-за дней очищения все сместилось — вечером он выезжал в храмы, а ночь проводил в часовне и ложился в постель уже утром, с первыми лучами солнца. Лиора посмотрела на часы — он как раз должен сейчас возвращаться во дворец, и побежала к часовне. Охраны возле дверей не было, значит, принц еще не начал молиться, и девушка быстро проскользнула внутрь. Как раз вовремя — сразу после этого отворилась дверь, и гвардейский лейтенант быстро осмотрел зал, особо, впрочем, не приглядываясь. Лиора, затаив дыхание, стояла за колонной возле алтаря. Закончив осмотр, офицер распахнул обе створки, впустил принца и запер за ним дверь. Очищение требовало уединения.

Лиора продолжала наблюдать. Юноша и не собирался молиться. Он подошел к алтарю, уселся поудобнее на ступеньках, прислонился к резному камню и погрузился в дрему, глаза его сами собой закрылись. Девушка подождала еще немного, и прежде, чем он таки окончательно заснет, прошептала:

— Ваше высочество! — Принц подскочил, нервно озираясь, но вопреки ее опасениям, не закричал, а лишь наклонил вопросительно голову, — прошу вас, не зовите стражу. Я должна с вами поговорить, — Лиора вышла из-за колонны и с удовлетворением заметила, что в глазах мальчишки вспыхнула радость.

— Леди Лиора! Но почему здесь? Я всегда готов вас принять!

— Здесь, чтобы нас не подслушали. Я долго решалась, но все же не смогла не придти. Вы должны знать, прежде чем я уеду назад в Ойстахэ.

— Уедете? Вы уезжаете?! Но почему? Останьтесь, прошу вас! Вы не можете вот так взять и уехать! — Он смотрел на нее умоляющим взглядом.

— Увы, я должна. Я не могу здесь остаться. Иначе все узнают о моем безумии.

Мальчик, ничего не понимая, продолжал смотреть на нее, уже готовый расплакаться. Семеро Всемогущие, как же трудно помнить, что этому молодому человеку, что головой подпирает свод часовни, на самом деле всего-то семь лет. Нужно соразмерять воздействие, иначе вместо страстного поцелуя ей придется вытирать ему сопли, что так же подразумевает степень близости, но не ту, на которую она рассчитывает.

— Ваше высочество, все знают, что с вами произошло чудо. Но для меня это чудо оказалось невыносимым. Когда вы были маленьким мальчиком, я любила вас как друга, как будущего короля. Но в одну единственную ночь все переменилось, и эта любовь переросла в другое чувство, — "проклятье, — подумала девушка, — надо проще, не так витиевато, он сейчас запутается в словесах" — и взяла быка за рога, — я поняла, что люблю вас. Но у вас есть законная супруга, с которой вы разделите ложе. Я не смогу этого вынести, потому должна уехать.

— Но я не хочу! Не хочу с ней на ложе! — Возмутился принц, — она старая и некрасивая!

— Она государыня Ландии, — грустно ответила Лиора, подпустив слезу в голос.

— А я буду королем! И я не хочу, чтобы вы уезжали! Останьтесь!

Лиора опустила голову:

— Если вы приказываете мне остаться, то я не посмею ослушаться, но пожалейте мое несчастное сердце!

Девушка медленно продвигалась все ближе и ближе к принцу, пока наконец не оказалась совсем рядом, уткнувшись в его грудь. Запрокинула лицо, заглядывая юноше в глаза, губы призывно округлились, его ноздри втянули сладкий аромат ванили. Он судорожно сглотнул, наклонился, и не успев понять, как это случилось, прильнул к ее губам. Поцелуй длился долго, у мальчика звенело в ушах, в груди радостно стучало сердце, голова немного кружилась. Никогда, теперь он уже точно никогда ее не отпустит!

— Ваше высочество! — Оборвал блаженство гневный крик.

Лерик стоял в дверях, сжимая в руках толстый плащ. Судя по всему, он прекрасно знал, как именно проводит ночи в часовне его воспитанник, и решил принести бедняге одеяло. Лиора поспешно вильнула в сторону. Принц гневно сверкнул глазами:

— Я так хочу! Я король, мое слово — закон!

— Вы пока еще не король, ваше высочество, — голос Лерика звенел от напряжения, и, как с удивлением отметила Лиора, хорошо знавшая Хранителя, скрытого страха, — будьте так любезны вернуться к бдению, если не желаете, чтобы я известил вашу матушку, — и прежде, чем Арлан успел возмутиться, вывел Лиору за дверь.

Лерик тащил девушку за собой, мертвой хваткой вцепившись в предплечье, тощие руки Хранителя оказались на удивление цепкими, она не смогла вырваться, как ни пыталась, а позвать на помощь не посмела. Он приволок ее в библиотечную башню, в ту самую комнату, где проходили их короткие встречи, швырнул в кресло:

— И что ты, по-твоему, делаешь? — прошипел Лерик, — совсем с ума сошла? Думаешь, тебе это сойдет с рук? Мальчишка останется мальчишкой, хоть три короны ему на голову возложи, а Саломэ с тебя шкуру спустит, как только узнает! А она узнает, не сомневайся. Потому что если ты сейчас же не уберешься из дворца, я все ей расскажу!

Лиора рассмеялась вызывающе, но постепенно нарочитый смех перешел в искренний: до чего же удачно все сложилось!

— И ты думаешь, что тебя будут слушать? Перед тем, как отрубят голову? Хотя, погоди, ты же простолюдин, тебя просто вздернут.

— Что за чушь ты мелешь? Или собираешься рассказать Саломэ, что я с тобой спал? Так за это, слава Семерым, не вешают, а то виселиц бы не хватило!

— Похоже, тебя и впрямь Аммерт осенил, чем-то тяжелым да по голове. Только ты мог не заметить, что министр Чанг уже не министр.

— Я заметил, — сухо ответил Лерик, — и что из этого? Думаешь, теперь тебя остановить некому? Так мне министр для этого не нужен.

— А то, что перед смертью его хорошенько расспросили, и он во всем признался.

Лерик побледнел, а Лиора продолжала:

— Указ, мой дорогой Хранитель юношеской добродетели, указ об отводе войск и продаже Уррара. Ты ведь его подписал.

— Но почему меня еще не арестовали? — Скорее самого себя, чем Лиору спросил Лерик.

Девушка пожала плечами:

— Откуда мне знать? Может быть ждут, пока ты выведешь на сообщников, или не хотят омрачать принцу коронацию. Но не сомневайся, веревка тебя не минует, — она наклонилась, поцеловала его в щеку, — спокойной ночи, мой дорогой друг, — и выскользнула за дверь. Теперь оставалось только подождать, пока перепуганный насмерть Хранитель начнет делать глупости.

* * *

Лерик в оцепенении смотрел на свой стол, заваленный бумагами. Потом медленно перевел взгляд на книжные полки, на кресло, в котором так удобно сидеть у камина, на кувшин с яблочным соком — к карнэ он так и не пристрастился. Слишком горько, а если подсластить, выходит приторно. Пытался одно время найти правильное сочетание, да так и не сумел. Его комната, его единственный дом. Он прислонился к стене, сглотнул судорожно: нужно бежать, а не предаваться воспоминаниям. В любую минуту за ним могут придти, увести вниз. А как там допрашивают, он знал, и не сомневался, что расскажет все, даже то, о чем и не спросят. Если даже Чанг заговорил...

Лерик бросил беспомощный взгляд на трактат, окруженный выписками и набросками. Он не успел, готовы только две главы, и одна из них уже бесполезна — мальчик вырос. Вторая вроде бы понятна, хотя в нескольких местах он все еще сомневался, потому и не отнес до сих пор Реймону. Но без библиотечных архивов он не сможет продвинуться дальше, одного только текста недостаточно. Нет, дознаватель не даст ему убежища, заставит вернуться и работать до последнего мгновения.

Лерик в отчаянии бросился в кресло. Он не успеет! Даже если пересилит животный страх и останется здесь, продолжит расшифровку, ему ни за что не успеть до ареста. Все напрасно. Чанг, быть может, и нашел бы выход, но министр и сам не успел... Лерик закрыл глаза: Арлан все еще ребенок, пусть и во взрослом теле, но после коронации...

Три этапа, три ступени ритуала, одна уже пройдена — взросление тела. Вторая, если он прав — обретение мужественности, подлинное вступление в зрелость. Третья — вступление во власть, непонятно только, подразумевается коронация, или же реальная возможность править. Но было что-то еще, столь смутное и противоестественное, что вовсе не укладывалось в голове.

Лерик не верил священным книгам: их Аред был слишком человеком для сверхъестественного зла. Как Семерым приписали простые и понятные каждому крестьянину символы и свойства, так и Ареда упростили, превратили в разбойника с большой дороги, отличного от тех, кто убивает и грабит на проезжих трактах лишь доступной ему мощью.

Мальчик так или иначе обречен: как только на его голову опустится корона, начнется необратимый отсчет, он сгорит, переплавится в нечто совершенно иное, непостижимое для человеческого разума. Или же пес Хейнара сумеет убить принца до того, как тот станет королем. Впрочем, Лерик сомневался, что дознавателю улыбнется удача: не для того Темный так тщательно готовил свое возвращение, чтобы пасть от руки служителя бога Закона.

На лбу выступила испарина, Лерика трясло словно от лихорадки. У Реймона ничего не получится. Он встал, дотянулся до кубка, зубы стучали о металл, сделал пару глотков. Прохладный сок помог успокоиться. Он согласился помогать дознавателю не потому, что боялся Ареда, а ради призрачного шанса спасти своего воспитанника. Теперь Лерик понимал, что министр заморочил ему голову лживой надеждой, тщательно перемешанной с угрозами и намеками. На самом же деле ни ему, ни Арлану уже нечего терять.

Лерик сел за стол, пододвинул чернильницу, переписал начисто последний вариант перевода второй главы и вложил листы в книгу. Вряд ли дознавателю это поможет, но долги надо платить. Затем он вытащил из ларчика тяжелый кошель, накинул плащ. Сейчас или никогда. Во дворце только гвардия, герцог Алестар уехал еще вчера, молодой лис старому и в подмастерья не годился, попался в силки, Саломэ отослала его прочь. Последовавшего за ним человечка в сером неприметном плащике Лерик не заметил.

* * *

Почтенный Мартинос сразу же узнал своего полуночного посетителя, хотя видел его всего один раз, семь лет назад, и за эти годы мальчик успел вырасти в мужчину, сохранив, впрочем, угловатую юношескую нескладность. Но наметанный взгляд трактирщика в таких делах не ошибался. Он самолично поднес молодому человеку кубок с вином, узнав заодно ответ на мучавшую его все эти годы загадку. На груди у юноши мерцал, отражая свет свечи медальон. Мартинос слыхал, что нынешний Хранитель совсем молод, но до сих пор ему как-то в голову не приходило связать воедино члена Высокого Совета и худенького мальчонку, упившегося вдрызг в его трактире.

В любом случае, то не его дело, Хранитель уж точно не обрадуется, если напомнить, какую трепку ему тогда задал Варго с молодчиками. Нет уж, хороший трактирщик всегда знает, когда надо говорить, а когда онеметь и оглохнуть. Юноша одним глотком осушил кубок и подозвал хозяина. Тихо звякнула монета, упав на столешницу:

— Скажите, почтенный, Варго Криворукий все еще захаживает в ваше славное заведение?

Особой надежды у Лерика на это не было — после драки судьбой разбойника, переломавшего ему ребра, он не интересовался, Варго отправили либо на виселицу, либо на рудники. Но если все-таки кайлом махать, а не в петлю, то семь лет прошло, мог выйти на волю после королевского прощения, или же сбежать. А коли Криворукий жив, то старой привычке выпивать задаром он не изменит, в этом Лерик был уверен, потому и отправился в трактир, одно название которого до сих пор отзывалось тупой болью между ребрами.

Мартинос на минуту задумался: золотой на столе был хорошей причиной ответить на вопрос, особенно если за ним из кошеля последуют собратья. С другой же стороны, высокий советник вино выпьет и вернется во дворец, а Варго никуда не денется. И если ему не понравится излишняя разговорчивость трактирщика, то бесплатной выпивкой бедняга не отделается. А с третьей стороны... ох, сколько же разных сторон набралось, голову сломишь, пока решишь! Хранителю может точно так же придтись не по вкусу его молчание, как и Варго болтовня. Вот ведь, не было печали! Тишина затягивалась, но в отличие от Криворукого, Хранитель за выпитое платил, и Мартинос решился. Подцепив монету он кивнул:

— Захаживает — это не то слово, ваше сиятельство, — сиятельством, вроде бы, только герцогов называют, но трактирщик понятия не имел, как следует обращаться к Хранителю, и решил, что кашу маслом не испортишь, — почитай, каждую ночь заходит. — "Еще бы ему не заходить, — с раздражением подумал Мартинос, — когда и нальют, и закуску поставят, и девку в уголке замять можно, и все задарма".

Лерик кивнул:

— Хорошо. Тогда я подожду его здесь. Принесите бутыль вина получше, и два кубка.

Трактирщик поспешил выполнить заказ, и поставив за стойку служанку, отправился будить жену. Пускай от греха подальше прихватит заветный сундучок, да переночует у матери, на соседней улице. Мало ли чем предстоящая беседа обернется. А поразмыслив еще немного, вышел на улицу, и подойдя к старому нищему, подпиравшему спиной стенку соседнего трактира, шепнул ему пару слов на ухо. Пускай Варго сам решает.

Криворукий не торопился. Прошли фонарщики, проверили, во всех ли фонарях горит масло, затем сменилась первая ночная стража, Несмотря на тяжелые времена (впрочем, когда это они были легкими), хозяева кабаков и увеселительных заведений исправно платили осветительный сбор, даже увеличили взносы, в надежде, что яркий свет заманит посетителей. Расчет не оправдался — жители Сурема предпочитали по ночам сидеть дома, но немногие смельчаки могли не опасаться, что их ограбят и зарежут в темноте. И то и другое теперь делали на свету, особо не стесняясь.

Впрочем, закрывались заведения все равно рано, и масла в фонари заливали так, чтобы хватило до первой стражи — аккурат чтобы по кружечке пропустить, да отправиться домой, двери закрывать, окна запирать. Трактир Мартиноса единственный во всем квартале по-прежнему работал всю ночь, чтобы незваные, но дорогие гости в любой момент могли промочить свои ненасытные глотки.

Варго заявился уже после полуночи, привел с собой всего троих, и те тихо пристроились за ближний к двери столик, в то время как сам Криворукий направился к одиноко сидящему Лерику. Тяжело опустился на стул, хмыкнул:

— Ишь ты, какая птица! — Хранитель потянулся к бутылке, но Варго остановил его, — нет уж, пить я с тобой не стану, Лерик-книгочей. Говори, что тебе надо, и побыстрее. А то знаешь, хоть ты и высокий советник, да как посмотрю на твою рожу кислую, так рука сама и тянется вдарить. Боюсь, не удержусь. Я, знаешь ли, четыре года кайлом махал, да при каждом взмахе представлял, что по тебе прохаживаюсь, — обычно громкоголосый, Варго говорил сейчас тихо, но в голосе звенела такая ненависть, что обернись она ядом, хватило бы отравы на весь мировой океан.

Лерик сдержал усмешку — Криворукому было не по силам напугать его, ни громкими угрозами, ни тихим шипением. Он боялся только одного: не успеть. Чанг вот не успел. Юноша послушно отодвинул бутылку:

— Как знаешь, Варго. Вино хорошее, я у хозяина самого лучшего спросил, совсем как ты для меня в тот раз. Но я понимаю, ты на меня сердишься. А зря, Варго, зря. Ты вот мне ребра переломал, чуть к Творцу раньше времени не отправил, а я на тебя зла не держу. Потому что за дело бил. Я ту трепку заслужил. Загородился, забыл, кто есть и кем останусь. Из грязи можно вытащить, да нельзя отчистить. Ты пострадал из-за меня, потерял годы жизни и много денег. И если первое я вернуть не могу, то второе возмещу с лихвой.

— Деньги? Это всегда хорошо, — недоверчиво произнес Криворукий. В прочувствованную речь мальчишки он и на медяк не поверил. Раскаивается тот... Как же! Дураков пусть поищет у себя в Высоком Совете, а здесь дурных не держат. Видать, сильно приперло Хранителя, если ему старые друзья понадобились, да так, что готов любые деньги заплатить, — и кого за твои деньги я должен убить? — поинтересовался он, — ты имей ввиду, что сдеру вдесятеро, и за работу, и за обиду, и за молчание.

Лерик покачал головой:

— Я не буду тебе платить, Варго. Ты возьмешь свою плату сам. И она будет больше, чем ты в силах себе вообразить.

Разбойник снова только хмыкнул — из всех наук он освоил только счет, но зато в полной мере, и мог себе представить весьма и весьма большую сумму, с точностью до золотого, но Лерик продолжал:

— Вся дворцовая сокровищница будет в твоем распоряжении. Сколько унесешь, все твое.

— Да ну? И кто ж меня туда пустит? Неужели у тебя ключик есть?

Лерик улыбнулся в ответ:

— Вообще-то есть. И я даже готов открыть тебе дверь, при одном условии: дворец ты возьмешь приступом сам.

— Чего? — Варго решил, что ослышался.

Хранитель пояснил:

— Дворец сейчас охраняют только гвардейцы, а их не так уж и много, и защищать они будут в первую очередь королеву. До коронации осталось несколько дней, это твой единственный шанс. Ты станешь богат, Варго, неслыханно богат.

Криворукий все еще не понимая, спросил:

— А тебе-то с этого что?

— Коронация, — сухо пояснил Лерик, — ее не должно быть. Во время набега вы убьете принца.

И снова Варго не поверил своим ушам:

— Ты ж его наставник! Говорят, ты его с пеленок растил, в короли готовил! Ты что же это, — Криворукий замер, ошарашенный пришедшей в голову мыслью, — сам на трон метишь?!

Лерик с яростью отшвырнул свой кубок, металл жалобно звякнул, стукнувшись о каменный пол:

— Ты серьезно поверил, что принц за одну ночь в здорового бугая вымахал? Вся эта история про королевскую магию — сказки для простонародья! Не думал, что ты, Варго, на такую чушь поведешься!

— А кого ж тогда короновать будут?

— Любовника королевы, — выплюнул Лерик, — по-твоему, случайно Элиан взял да и умер в одночасье, перед этим сыночка зачаровав? Он ведь эльф, бессмертный!

— Так ведь он, эта, к Творцу вернулся, они эльфы всегда так делают, когда жить устают.

— Сам подумай, голова деревянная, если бы он уставший был, стал бы одну войну за другой затевать? Элиан собирался править миром, а королева давно уже ему надоела. У него другая была, покрасивей, помоложе и плодная. Еще немного, и Саломэ бы в обитель отправилась. Вот она мужа и отослала к Творцу.

— Погоди, так что же, она и сына тоже? — Недоверчиво спросил Варго.

Лерик и сам понимал, что здесь в его легенде слабое место. Саломэ в народе до сих пор искренне любили, как добропорядочные горожане, так и воры, поскольку от ее милостей перепадало даже им. Именно Саломэ настояла, чтобы заключенных пользовали храмовые целители за счет казны, а не первый попавшийся костоправ из тех, что подешевле берет. Она же, еще в бытность наместницей, позволила каторжанам отдыхать каждый седьмой день.

— Нет, конечно, настоящий принц жив, но его увезли, куда — даже я не знаю, и подменили ее дружком сердечным. Тот тоже эльфийских кровей, когда король Ирэдил брата навещать приезжал, они и познакомились. Если его коронуют, то потом Арлан уже никогда не докажет, что он законный наследник.

Варго долго, испытующее смотрел на юношу:

— Сдается мне, что ты врешь, Лерик-книгочей, вот только понять не могу, где. Наловчился ты там, при дворе.

— Сам подумай, Варго, зачем мне лгать? Я уже Хранитель, Хранителем и останусь, даже королева не может отправить меня в отставку. А если принц — сын Элиана и мой воспитанник, то когда он станет королем, я буду стоять за его троном и давать советы, не так ли? Сидел бы я здесь, будь он настоящий наследник? Желал бы его смерти так сильно, чтобы обратиться к тебе? Эта женщина лишила моего мальчика отца, отобрала у него трон, — теперь в голосе Лерика звучал настоящий, неподдельный гнев, — я хочу, чтобы она заплатила за это!

Но Варго все еще раздумывал, и Лерик добавил последний, завершающий штрих:

— Ты ведь слыхал, наверняка, что министра Чанга арестовали? Вот и подумай, почему вдруг такая немилость, перед самой коронацией.

— И то верно, — кивнул Криворукий, — так ты говоришь, у тебя ключ от сокровищницы имеется?

— Да. Там хранятся старые свитки с законами, и я, как Законоговоритель империи, имею к ним доступ. Ты получишь свою плату, Варго, поверь, мне не нужны деньги, я с радостью отдам их тебе. Только выполни свою часть сделки.

— Тогда по рукам, Лерик-книгочей. Ты и впрямь вырос, — и кривая пятерня бывшего каторжника легла поверх тонкой ладони книжника, испачканной чернильными пятнами.

* * *

Солнце еще не встало, дальний край неба только-только начал сереть, когда Лиора проскользнула в покои королевы. Ночная фрейлина, сонно мигая, подскочила, услышав скрип двери:

— Лиора? — Недоуменно спросила она.

Девушка скинула капюшон плаща:

— Я должна увидеть королеву!

— В такой час? Ее величество спит!

— Немедленно!

— Ни в коем случае! Я сейчас позову стражу! Просто немыслимо! — возмущалась пожилая дама. Она всегда на дух не переносила эту дурно воспитанную выскочку из Ойстахэ, а теперь девчонка и вовсе перешла всякие границы! Надо же — вломиться среди ночи в спальню к королеве! Она перегородила вход в личные покои ее величества, всем своим видом показывая, что нахалка пройдет туда только через ее труп, но тут за ее спиной показалась Саломэ, разбуженная шумом:

— Что случилось? — Ее голос был бодр и свеж, словно королева и не ложилась спать.

— Ваше величество! Я должна поговорить с вами наедине! У меня важные сведенья!

Проигнорировав кипящую от возмущения фрейлину, Саломэ кивком позволила Лиоре войти:

— Итак? — Спросила она, не скрывая снисходительного любопытства: интересно, ведь, как ты лисичка, будешь спасать свой рыжий хвостик на этот раз, что такое важное выдумала.

— Ваше величество, после того, как вы сказали мне, что Ле..., то есть, Хранитель, не виновен в заговоре, я решила навестить его, и обрадовать, сказать, что с него сняты все подозрения.

Саломэ кивнула: да-да, принести радостную весть среди ночи. Особенно если учесть, что Хранитель понятия не имел, что находится под подозрением, и это вернее всего прочего доказывало его непричастность. Будь он виновен, кинулся бы в бега сразу же после ареста министра. Но прерывать девушку не стала, продолжала внимательно слушать:

— Хранителя не было в читальной зале, и я поднялась наверх, в его комнату. Он никогда не запирает дверь, — Лиора весьма своевременно покраснела, и Саломэ не преминула отметить эту своевременность. Девочка была достойным представителем рода Уннэр, в отличие от своего бестолкового батюшки.

— Я хотела постучать, но потом подумала, что если он уже спит, то незачем его будить, хорошие вести могут и подождать до утра, в отличие от плохих, и просто вошла, — к покрасневшим щекам добавился скромно потупленный взгляд, — но Хранитель не спал. У него был посетитель, и не из тех, кто обычно посещает библиотеку. Они разговаривали, очень тихо, и когда я расслышала несколько фраз, то не смогла пошевелиться от ужаса, — голос девушки дрогнул. — Этот человек, с которым он говорил, разбойник, каторжник, они знают друг друга уже много лет! И он обещал этому бандиту отрыть сокровищницу, когда тот соберет чернь и возьмет дворец на приступ. И, — голос упал до едва слышного шепота, словно Лиора боялась даже произнести эти слова, — когда они убьют принца.

Лицо Саломэ закаменело. В рассказе лисицы было слишком много неувязок — с чего бы Хранителю разговаривать с наемником в собственных покоях, если во дворце у каждой стены есть не только уши, но и болтливый язык, но после слов "убить принца" детали уже не имели значения. В главном Лиора не солгала, иначе ей будет слишком трудно объяснить, почему же так и не случился обещанный бунт. Теперь все стало на свои места.

Министр даже в смерти ухитрился обойти свою ученицу на ход вперед! Заставил ее поверить, что подпись поддельная! Она замерла: неужели ради этого Чанг и позволил себя арестовать? Выиграть время для сообщника... Не может быть, бунт черни — слишком грубо, но если Хранитель перепугался, он ведь по сути совсем еще мальчишка, хоть и с громким титулом, то мог наделать таких глупостей, что министру и не снились. Лисичка купила себе место при дворе, но держать ее придется на прочной цепочке. Девочка куда изворотливее, чем Саломэ предполагала.

* * *

Коридоры, ведущие к тронному залу пропахли дымом, на стенах осела жирная копоть, испачкав фрески. Большие бомбарды плохо приспособлены для стрельбы внутри зданий, но гвардейцев было слишком мало для рукопашной, а ручные слишком долго перезаряжать. Тела уже убрали, но еще не успели отмыть кровь, и ее запах примешивался к дыму, вызывая рвотные порывы. Саломэ старалась дышать неглубоко — в отличие от фрейлин, королева не могла себе позволить зажать нос платком.

Арлан стоял рядом и до боли сжимал ее руку, по-прежнему не осознавая недавно обретенной силы. Его губы капризно дрожали, в глазах стояли слезы. Зрелище не для ребенка, но через три дня он станет королем, а для короля детство — непозволительная роскошь. Она охраняет и будет охранять жизнь сына, но больше не может оберегать его душу от потрясений. Элиан заставил ее мальчика за одну ночь вырасти в мужчину, ей же придется привести дух в соответствие с телом. И одним из первых уроков станет тот, который дался ей самой с большим трудом и слишком поздно: никому нельзя доверять, а особенно тем, кому привык верить.

Хранителя взяли сразу же, как первые бунтовщики показались у ворот. Саломэ до последнего надеялась, что Лерик одумается. Она все равно устранила бы его, выбрав удобный момент, ни к чему держать за пазухой ядовитую змею, но понимала, что предательство наставника глубоко ранит Арлана. Хранитель во многом заменил ее сыну отца, слишком занятого государственными делами, и мальчику будет невыносимо больно узнать, что ему изменил близкий человек, тем более, что по малолетству он не сможет понять почему, и посчитает виноватым себя, как свойственно детям. Да и как ему понять то, чего она и сама не понимала?

Измена министра больно ударила по ней, но не удивила. У Чанга были причины цепляться за власть: он слишком привык быть незаменимым, уверовал, что без него империя рухнет. Но что толкнуло на предательство наставника принца? Мальчик искренне уважал и любил своего учителя, прислушивался к его словам. Коронация бы только упрочила положение Хранителя, да и без того он оставался членом Высокого Совета. Но Лерик не передумал, и разумнее всего было бы казнить его прямо сейчас, преподав наглядный урок всем прочим врагам ее сына, однако несуразность этого бунта слишком заинтриговала бывшую наместницу. Приговор объявят немедленно, а после коронации она не спеша во всем разберется. Да и у Арлана будет время привыкнуть к мысли, что он впервые осудил человека на смерть.

У принца предательски дрожал голос, когда он начал произносить смертный приговор, уставившись в пол, чтобы даже случайно не встретиться взглядом с учителем. Хорошо еще, что не расплакался — слезы закончились раньше, когда он рыдал, уткнувшись в колени Саломэ, и все время спрашивал: "Почему?", а она только гладила его по голове, и объясняла, что у королей всегда много врагов, так уж устроен мир. Как она и ожидала, мальчик во всем винил себя:

— Это за то, что я целовался с леди Лиорой, да? Лерик поймал нас в часовне и рассердился. Но я же хотел на ней жениться, а не просто так!

Саломэ гневно выдохнула: ах вот оно что! И попыталась утешить Арлана:

— Нет, конечно. Ты ни в чем не виноват.

— Я хочу поговорить с ним! — Внезапно перестав плакать твердо произнес Арлан, — пусть он мне сам скажет!

— Сейчас на это нет времени. Он за все ответит после коронации.

— Но я не могу приговорить своего учителя даже не спросив, почему он это сделал!

— "Почему" — не имеет значения, Арлан. Каждый, кто пойдет против тебя, будет считать, что у него есть на то хорошая причина. И что же, ты позволишь убить себя только потому, что кто-то верит, будто это необходимо?

Мальчик долго молчал, потом тихо ответил:

— А если они правы?

И Саломэ не нашлась, что ответить. Ей пришлось пообещать сыну, что он сможет поговорить с бывшим Хранителем после коронации, и что того не казнят, пока принц сам этого не прикажет. Только тогда Арлан согласился выйти в тронный зал и зачитать приговор. Оставалось лишь радоваться, что судьба прочих бунтовщиков, уцелевших после короткого боя, его не заинтересовала, их можно было повесить без всяких проволочек. Спорить за каждого разбойника у Саломэ не хватило бы сил.

Лерик не слушал приговор, он и так знал, что уже мертв. По сути дела он умер в тот самый миг, когда принял из рук короля Элиана медальон Хранителя, и все эти годы был не более, чем живым мертвецом. Даже странно, что никто этого не замечал: Лерику казалось, что от него за десять шагов несет мертвечиной. Он не мог обернуться, но затылком чувствовал гневный взгляд Реймона. Забавно, но по всем законам бывший дознаватель станет сейчас следующим Хранителем. Если только Саломэ не воспользуется удобным случаем для роспуска Высокого Совета. От него и так уже осталось одно название.

Арлан читал приговор, и с каждым словом что-то перегорало в его душе, рвались одна за другой тлеющие нити, осыпаясь стылым пеплом:

"Злоумышлял" — он сидит на коленях у Лерика, макушкой упирается в его подбородок, смотрит в раскрытую книгу. На страницах — буквы, красивые, разукрашенные, обвитые листиками плюща и цветами. Он тычет пальцем в картинки, Лерик называет букву, Арлан повторяет за ним, смешно растягивая "а-а-а". Вспыхнуло и сгорело, огонь пожрал буквицы.

"Подстрекал" — Лерик прикладывает лист подорожника к разбитой коленке мальчика, а затем, воровато оглянувшись по сторонам, скидывает длинную робу хранителя на землю и лезет по стене, огораживающей сад, умело находя едва заметные выступы. Усевшись, протягивает руку. Арлан, забыв про боль в колене, карабкается вверх и на этот раз достигает цели. Они сидят, свесив ноги, смотрят на лежащий внизу город, залитый полуденным солнцем. Солнце взрывается огненным шаром, яркие лучи уничтожают город и стену. Рассыпалось в прах.

"Злоупотреблял" — Арлан стоит у доски в классной комнате, беспомощно крошит кусочек мела. На доске условие задачи, он выполнил два первых действия и не знает, что делать дальше. Король недовольно смотрит на сына, и под его гневным взглядом мальчик и вовсе теряется, забывая даже то, что прекрасно знал еще утром. Белая крошка сыпется на пол, гнев в глазах короля сменяется брезгливым презрением, когда Лерик выходит вперед: "Одну минуту, ваше величество. Ты все знаешь, Арлан. Вспомни. Мы решали похожую задачу вчера". Рука ложится ему на плечо, фигура Хранителя закрывает мальчика от осуждающего взгляда отца, и он вспоминает. Кусочек мела быстро скользит по доске, выводя правильный ответ. Пламя с треском проглатывает доску, разлетаются в стороны искры.

Дрожащий голос креп, высыхали слезы. Сказав: "повинен смерти", он уже не мог вспомнить, почему так мучительно больно было произносить первые слова, и почему этого преступника не казнят прямо здесь и сейчас. Ведь он покушался на жизнь своего господина. Впрочем, и это недоумение прошло: стоящий на коленях перед троном человек больше не был опасен. Его смерть не имеет смысла.

Лерика потащили прочь из зала, и только тогда, словно очнувшись, он вывернулся назад и закричал отчаянно, зная, что ничего не добьется, но не в силах молчать:

— Отмените коронацию! Ваше величество! Умоляю! Отмените коронацию! — но, перехватив взгляд бывшего воспитанника, захлебнулся собственным криком.

В комнате Хранителя Реймон в третий раз перечитывал вложенные в трактат бумаги. Если Лерик прав, то времени у них почти не осталось. Как он и предполагал, убить Ареда даже до полного пробуждения — невозможно. Хранитель должен был дойти до крайней степени отчаянья, чтобы устроить этот бессмысленный бунт! Нельзя было ни на минуту оставлять его одного! Как он мог обмануться длинными одеждами и разумными речами, и забыть, что имеет дело с мальчишкой! А поспешность — пожалуй самая опасная из ошибок, свойственных молодости. Теперь придется действовать наугад. Коронацию уже не отменить, можно только протянуть время до первого столкновения, предупредить союзников, убедить храмовый совет, что конец времен не просто близок, а уже наступил, собрать силы. Будем надеяться, что Лерик окажется прав, и в короткий промежуток между коронацией и окончательным вхождением в силу, Темный по-прежнему будет связан Законом.

28

Королева раздраженно выговаривала старшему распорядителю двора:

— Я ведь уже сказала, что не буду сейчас принимать наместника Ландии! Неужели так трудно довести это до его сведенья? Кто вообще позволил ему приехать в Сурем?! — Коронация была назначена на полдень, ночью Саломэ вовсе не ложилась спать и сейчас сидела в кресле, откинув голову на подставку, отдавшись на растерзание сразу трем мастерам-цирюльникам.

На этот вопрос распорядитель ответить не мог, точно так же, как не сумел отправить настойчивого лорда восвояси. Вызвать охрану и выставить его вон он не решался, а уйти добровольно тот оказывался, настаивая на аудиенции у королевы. Прямо с порога! В грязных сапогах и дорожном плаще! Уселся в приемной, широко расставив ноги, и всем своим видом показывал, что вытащить его оттуда можно будет только упряжкой волов. К сожалению, из покоев ее величества не было второго выхода, и она обязательно бы столкнулась с нахалом в дверях!

— Прикажете удалить его силой? — осторожно поинтересовался распорядитель.

Саломэ досадливо вскрикнула — цирюльник слишком сильно потянул прядь, и вздохнула:

— Этого только не хватало! Хорошо, давайте его сюда, только быстро, — словно ей мало было сложностей с государыней!

Ирия отказалась одеваться, служанкам пришлось просовывать ее руки в рукава, словно наряжая тряпичную куклу. Утром она попыталась остаться в постели, и поднялась только после того, как свекровь прошипела на будущей невестке на ухо, что король придет исполнить супружеский долг прямо сюда, так что она может не трудиться покидать ложе.

Айвор отвесил подозрительно короткий поклон и подошел ближе. Саломэ остановила его:

— Стойте где стоите! Вы испачкаете мне платье! — Переодеваться у нее уже не было времени, пришлось бы явиться на коронацию собственного сына в заляпанном грязью платье, — что требует моего внимания настолько срочно, что вы даже не потрудились привести себя в пристойный вид?

— Две причины, ваше величество. Во-первых, я приехал передать вам послание Берегового Братства, — он протянул королеве футляр. Фрейлина передала послание, успев протереть платком, но Саломэ не собиралась читать его сейчас:

— До коронации моего сына осталось два часа! Береговое братство подождет.

— В таком случае позвольте мне на словах передать вам содержание письма. Начиная с сегодняшнего дня ни один корабль не покинет гавани империи, до тех пор, пока не будет заключен мир с Кавдном. Моряки устали воевать.

— Это мятеж! — Гневно выкрикнула Саломэ. До чего же ей порой недоставало Чанга... будь министр по-прежнему на посту, с наглецом-южанином разбирался бы он.

— Это исконное право Берегового Братства, ваше величество. Вы не можете заставить людей выйти в море, если они не хотят этого делать.

Саломэ повернулась к своему секретарю, застывшему в дальнем углу комнаты:

— Вызовите военачальника! Он ведь глава этого самого братства, пусть сам разбирается со своими моряками.

— Прошу прощения, ваше величество, но у вас устаревшие сведенья. Вы напрасно не потрудились прочитать письмо. Глава берегового братства — я. И могу вас заверить и от своего имени, и от имени морских лордов, что корабли не поплывут.

— Все-таки мятеж, — заключила Саломэ, невольно любуясь молодым человеком. В своей дерзости он был восхитительно красив: осеннее солнце, пройдя сквозь оранжевые стекла витража, придало светлым волосам благородный оттенок темного золота, глаза цвета морской волны в теплый летний день вызывающе горели на смуглом лице. Такой красоте самое место в легендах, куда лорда Айвора стоило отправить сразу после войны с Ландией, не дожидаясь, пока он взбунтует моряков. Придется исправлять чужие ошибки: назад в Ландию он не вернется. А что делать с морскими лордами, стоящими за этим свободным волеизъявлением, она подумает после коронации. К счастью, южане так и не изменили своему обыкновению не держать больших дружин.

Айвор словно прочитал ее мысли:

— Моя смерть не изменит решение братства, ваше величество, они готовы идти до конца. Надеюсь, вы проявите мудрость, и не станете начинать правление своего сына с кровопролития, как поступил его отец, — и прежде, чем Саломэ успела что-либо ответить, продолжил:

— Я передал вам послание, а теперь, с вашего позволения, хотел бы увидеть свою супругу, государыню Ирию. Не сомневаюсь, что ее возвращение на родину будет воспринято как знак доброй воли молодого короля в установлении мира с соседями.

В наступившей тишине со звоном разлетелся на куски кувшин с горячей водой, выпавший из рук цирюльника:

— Что? — Только и смогла беспомощно переспросить побледневшая даже сквозь слой румян Саломэ.

— Государыня Ирия — моя жена. Брак заключен согласно всем законам, чему есть свидетели, и заверен. Мои слова может подтвердить леди Риэста, жрецы, проводившие обряд, а так же министр Чанг, — Айвор не стал уточнять, каким еще образом можно подтвердить его слова, но Саломэ и без того во всех красках представила себе, какой разразился бы скандал, взойди новобрачная на ложе. Не говоря уже о том, что к ложу ее пришлось бы привязывать...

Чанг! Опять Чанг! Разумеется, Айвор ведь только что приехал, и сразу же вломился к королеве, он еще не знает, что министр переоценил степень своего могущества. В эту минуту Саломэ хотелось разрыть безымянную могилу на дворцовом кладбище, оживить покойника хоть самой черной магией и удавить собственноручно. Он знал! И позволил южанину стать наместником Ландии, а чужую жену обвенчал с ее сыном! В тот момент Саломэ уже не помнила, что брак этот был пустым обрядом, а министр выполнял волю короля.

Она заставила себя успокоиться и быстро все обдумать: до коронации меньше двух часов. Даже если государыня Ирия немедленно овдовеет, скандала не избежать. Слишком много свидетелей, да и безутешная вдова не станет молчать. Не говоря уже о том, что венчание придется проводить заново. Южанин может получить свою жену, но он напрасно думает, что она отдаст им Ландию. Саломэ вызвала стражу:

— Проводите лорда Айвора в покои к государыне и проследите, чтобы он их не покидал. А это, — она протянула гвардейцу так и не открытый футляр с посланием берегового братства, — передайте военачальнику, — Саломэ снова подставила голову цирюльникам. Ни мятежи, ни откровения, ни Семеро, ни Аред во плоти не помешают ей сделать своего сына королем.

* * *

Коронацию столичный город Сурем видел впервые. В летописях не сохранилось упоминаний, проводил ли король Элиан особую церемонию в первое свое пришествие, тогда и города-то толком не было, так, пара укреплений за крепостной стеной, но после своего внезапного возвращения короноваться он не стал, сразу же приступил к государственным делам. По храмам прочитали благодарственные молитвы, тем дело и закончилось. Наместницы же и вовсе не короновались, а венчались со статуей, после чего вступали в должность, принимая из рук Хранителя государственную печать. Для Арлана ритуал пришлось создавать заново, в кратчайшие сроки, церемонию можно было провести и с большей роскошью, но Саломэ слишком торопилась.

Для коронации избрали храм Эарнира, хотя сперва хотели возложить на принца корону перед изображением Хейнара, по Саломэ возразила, что король и есть Закон для своих подданных, и церемонию перенесли к алтарю бога жизни.

Тут же по городу начала гулять дерзкая песенка, в которой Семеро спихивали друг на друга сомнительную честь возложить корону на молодого государя: Хейнар отказался, сказав, что для этого короля закон не писан, Лаар сообщил, что после бездарной войны с Кавдном ему и смотреть на принца противно, Аммерт развел руками — уж если Хранитель взбунтовался, то он поверит своему избраннику, и подавно не станет короновать мальчишку: учитель знает цену своему ученику. Навио сбежал в дальние края, Эдаа сказал, что принц — вор, укравший у бога времени десять лет жизни, а вору негоже править империей. Один только Келиан был готов короновать принца за верную службу его отца, ведь Элиан усердно потрудился во славу бога смерти, но милосердный Эарнир согласился взять на себя неблагодарную обязанность, в надежде, что принц не станет повторять ошибки покойника.

В конце песенки неизвестный автор восхищался милосердием Эарнира, но сомневался, что молодой король окажется лучше старого. А в самом последнем куплете прямо заявлял, что раз уж отца прибрал к себе Восьмой, то ему бы и следовало короновать сына. Саломэ назначила награду за голову сочинителя и штраф за исполнение его сочинения, городская стража арестовала уже шестерых рифмоплетов, но песенку по-прежнему распевали на всех углах.

Принц медленно шел к алтарю по синей ковровой дорожке, расшитой зелеными листьями. Торжественно гудели трубы, дамы и кавалеры в роскошных нарядах заполнили зал, но королева знала, что это всего лишь толпа придворных лизоблюдов. Лорды не приехали на коронацию, даже не прислали своих представителей. Не было и послов: Ландия считалась частью империи, с Кавдном воевали, а эльфийский посланник покинул Сурем сразу же после возвращения Элиана. Саломэ понимала, что коронация — лишь первый шаг на долгом пути, и ох как дорого придется заплатить, чтобы упрочить его власть над империей. Ради себя она не пошла бы на такие жертвы, но во имя сына была готова на все. Арлан рожден, чтобы править!

Храм оцепили гвардейцы, она по-прежнему не доверяла городской страже, а немногочисленные отряды, оставшиеся под командованием военачальника, еще не вернулись в Сурем, и королеве казалось, что они не слишком торопятся. Слух о том, что супруга короля оказалась чужой женой, успел расползтись по дворцу, Саломэ с тоской представляла себе содержание следующего опуса уличного поэта, и проклинала тот день и час, когда Элиан разрешил книгопечатанье.

На пути к этой коронации она преодолела столько препятствий, что даже сейчас, когда Арлана отделяло от алтаря всего несколько шагов, не могла поверить, что добилась свого, не чувствовала облегчения, наоборот, застыла в ожидании неминуемой беды. Принц опустился на колени перед статуями Эарнира и Эарниры, положил ладони на полированный мрамор алтаря. В ушах Саломэ звенел крик Хранителя: "Отмените коронацию, умоляю!", заглушая слова жреца. Затем крик сменился тихим глуховатым голосом: "Мне очень жаль", и она уже почти была готова рвануться вперед и остановить коронацию, подчиняясь слепому предчувствию, но жрец закончил молитву и голову Арлана обхватил золотой венец, украшенный драгоценными камнями семи цветов. Молодой король медленно поднялся с колен и окинул взглядом своих подданных. Зазвенели колокола, возвещая конец обряда толпе, собравшейся на площади перед храмом.

Арлан прошел мимо Саломэ даже не взглянув на мать. Колокола продолжали звонить, за стенами вопила толпа, расхватывая мелкие монеты, а королева застыла у алтаря, не в силах шевельнуться. Предчувствие ушло, его сменила уверенность: беда уже случилась, и ничего нельзя исправить. Служители распахнули двери, Арлан вышел из храма и только тогда Саломэ смогла скинуть оцепенение и последовала за ним. Отступать ей было некуда.

* * *

Улизнуть с коронации не удалось: за день до церемонии в Корвина вцепились распорядители, и оказалось, что военачальник чуть ли не более важная фигура в оном действе, чем сам коронуемый. Даже удивительно, как они изначально собирались обойтись без него, ведь в Сурем Корвин приехал без приглашения! И к концу церемонии он уже искренне жалел, что Тейвора так не вовремя отправили в отставку. Парадная кираса давила на плечи, шлем закрывал обзор, церемониальный короткий меч без ножен хлопал по бедру при каждом движении. Хорошо еще, ничего не нужно было говорить: вопреки заверениям, вся важность его роли свелась к тому, чтобы стоять за спиной у принца, молчаливым воплощением военной мощи империи.

После возложения короны процессия медленно вернулась во дворец, вволю наслушавшись народного ликования. Впрочем, сквозь ликование отчетливо пробивался припев той самой песенки, про Семерых и Восьмого, и Корвин был рад оказаться под надежной защитой дворцовых стен. Королева не случайно выбрала для вечерних торжеств старый тронный зал. Построенное еще при Саломэ Первой здание не могло соперничать в роскоши более поздними дворцовыми постройками, зато толщиной стен не уступало крепости, каковой по сути и являлось. Похоже, не одному Корвину ликование жителей Сурема показалось не слишком искренним.

Он стоял у окна и разминал затекшие плечи, с ненавистью глядя на кирасу. На вечернее празднество ее можно было не надевать, но завтра предстояла многочасовая присяга, и ему снова придется провести день в доспехах в угоду глупой традиции. Как будто с появлением ручных бомбард в этих железках остался хоть какой-то смысл! Стук в дверь вырвал его из раздражительной задумчивости — Корвин испуганно глянул на часы, висящие на стене, (одной из самых полезных королевских нововведений) неужели пора?! Он ведь даже не успел переодеться! Но слуга, склонившись в поклоне, всего лишь передал записку. Корвин быстро прочитал несколько строчек и выругался, не стесняясь в выражениях. Легче, впрочем, не стало.

Какими ветрами мятежного кузена Тэйрин (будто у нее были другие!) занесло в Сурем, и какого Ареда ему надо в покоях государыни Ирии сразу после коронации? Кстати, о государыне... только сейчас Корвин сообразил, что не видел ее во время церемонии. Жаль, что у него не выдалось свободной минуты прислушаться к последним сплетням — с самого утра от него не отходил зануда-распорядитель, а после коронации Корвин сразу отправился к себе, отдышаться перед вечерним выходом. Появляться в покоях государыни ему не хотелось: при государыне по-прежнему состояла его теща, и от одной мысли о предстоящем объяснении становилось тошно. Не он же в конце концов виноват, что матушка Тэйрин решила поехать в Сурем следом за Ирией! Он был готов спрятать ее в Квэ-Эро, несмотря на риск.

Мелькнула уже в который раз мысль, что жениться надо на сироте без роду-племени, жаль, что в знатных семьях все делают наоборот. Не будь у Тэйрин столько родни, их семейная жизнь пошла бы совершенно иначе. Но встретиться с Айвором придется, и Корвин еще раз помянув Восьмого, натянул свежую рубашку и вышел в коридор. Проходя мимо двух юных особ, мило чирикающих друг с другом в оконной нише, он краем уха уловил обрывок разговора: "Да что вы говорите, милая, вот так прямо и сказал: моя жена?", "Да-да, при всех! Даже при слугах!" Но прислушиваться не было времени, если сплетня свежая, то вечером она от него не уйдет. Не то, чтобы Корвин особо интересовался слухами, но при дворе иначе не выжить — нужно знать, что происходит.

Он напрасно опасался — Риэста наградила зятя одним единственным, правда, весьма суровым взглядом и провела в маленькую комнатушку, примыкавшую к спальне государыни, а сама вернулась к Ирии, в третье, последнее и самое большое помещение скромных покоев. Оно служило пленнице приемной залой для редких посетителей и гостиной, где она проводила у камина длинные одинокие вечера. Айвор ждал, удобно устроившись в кресле. Корвин бросил на южанина быстрый взгляд, отметив бесспорное сходство с Тэйрин. Теперь, когда его лицо не покрывал слой грязи вперемешку с синяками, фамильные черты Эльотоно бросались в глаза, хотя Тэйрин унаследовала и некоторое сходство с отцом:

— Что тебе от меня нужно? — Корвин сразу же перешел к делу, наедине с этим человеком он чувствовал себя неловко, вспоминая, что последний раз видел его в цепях, и ничем не помог. И хотя выбора у герцога не было, совесть все равно не давала взглянуть Айвору в глаза, слишком сильно этот синий взгляд напоминал ему о жене.

— Я навестил Тэйрин перед отъездом из Квэ-Эро. Она просила передать тебе кое-что, — Айвор протянул Корвину маленький конвертик из пергамента, — и еще на словах, сказала, что песок просыпался. И чтобы ты не искал их.

— Не искал? — Цепенея повторил Корвин, разрывая конверт. На ладонь ему выпало обручальное кольцо.

— Где она? Что с ней? — Он кричал, сам того не замечая.

— Успокойся. Они отплыли на "Сильване", в новые земли, — Айвор пожал плечами, — Тэйрин не понравится, что я тебе рассказал, куда она отправилась. Но молчать она меня не просила, а у вас ребенок. Уж не знаю, какой из тебя муж, но лишать сына отца она не в праве, — говоря это, Айвор несколько лукавил.

Он не был близко знаком с этой кузиной, сказать по правде, и вовсе ее не знал, младшая сестра Квейга Эльотоно вышла замуж слишком далеко от морских провинций и не навещала родных. Айвор и наведался в "Поющий шиповник" только ради Риэсты, чтобы взять для нее письмо от дочери, но одного короткого разговора ему вполне хватило, чтобы понять — вопреки собственным словам, Тэйрин хочет, больше всего на свете хочет, чтобы муж отправился за ней следом, бросив все. И понял так же, что признаться в этом кузина откажется даже самой себе. Ну что ж, герцогу не помешает длительная морская прогулка, если он хочет сохранить семью, а заодно можно быть спокойным за береговое братство, Корвину в ближайшее время будет не до того.

* * *

В охватившей дворец праздничной суматохе отряд наемников мог незамеченным пройти прямиком в тронную залу, вынести оттуда трон и тихо удалиться. А если бы кто и заметил похищение главного символа королевской власти, то посчитал бы, что так и нужно, и отправился дальше по своим делам: подбирать украшения к вечернему туалету или укладывать локоны модными нынче мелкими волнами. Поэтому пятерка дознавателей Хейнара с Реймоном во главе и вовсе не вызывала интереса у пробегающих туда сюда придворных, разве только кто-то удивился мельком, что ученик Хранителя надел зеленую котту с алым факелом Негасимой Истины вместо серой хламиды.

Псы Хейнара направлялись к покоям государыни Ирии. Если верить записям Хранителя, у них оставался единственный шанс уже не предотвратить, а всего лишь отсрочить окончательное пробуждение Проклятого. И главным оружием в смертельно опасной гонке со временем должна была стать супруга вот уже час как короля Арлана. Если только Лерик не ошибся в своих построениях, если они уже не опоздали, если им удастся вывести государыню из дворца... слишком много если.

Ирия стояла у окна, и когда она повернулась на шум распахнувшейся двери, Реймон с удивлением отметил, что никогда еще не видел государыню столь умиротворенно-счастливой. Всем было известно, что ее привезли в Сурем против воли и насильно обвели вокруг алтарей, и брак этот по сути своей был кощунственным надругательством над самой идеей освященного Семерыми союза между мужчиной и женщиной. Никто, соответственно, и не ждал, что титулованная пленница с радостью примет печальную судьбу. Бунтовать Ирия не пыталась, но после обряда заперлась в отведенных ей покоях, не выходя в свет, свитой так и не обзавелась, довольствуясь единственной служанкой, привезенной еще из Ландии.

Реймон и встречал-то государыню всего несколько раз, на особо торжественных церемониях, еще при жизни короля Элиана, и счастливой она не выглядела, скорее напоминала человека приговоренного к смертной казни, только положенная неделя ожидания в ее случае грозилась растянуться на долгие годы. Сейчас же ее глаза светились радостью, словно она и в самом деле с нетерпением ожидала возможности взойти на брачное ложе. Реймон сжал губы — этого он не предвидел, чары Ареда оказались слишком сильны, как бы не пришлось утаскивать ее силой... Дознаватель шагнул вперед:

— Вы должны отправиться с нами, государыня. У нас нет времени на долгие разговоры — король скоро придет к вам, чтобы придать браку законную силу, а этого нельзя допустить. Я все объясню вам по дороге.

Ирия отшатнулась от подошедшего слишком близко дознавателя:

— Королю нечего здесь делать, а я не собираюсь никуда уходить из этих покоев. Саломэ напрасно думает, что может исподтишка выманить нас из дворца и убить! Даже использовав для этого псов Хейнара! Если она так жаждет нашей смерти, то пусть сделает это открыто, перед всем миром!

— Я... — но договорить Реймон не успел, в оставшуюся открытой дверь вошел король. И одного взгляда на него дознавателю было довольно, чтобы понять — они опоздали. Этого уже не остановить. Но все же он сделал шаг вперед, закрыв собой Ирию, и сорвал с груди амулет. Камень засветился, набирая силу, он торопливо кричал молитву-заклинание, видя, что не успевает. Грани вспыхнули, с острия заточенного под наконечник копья алмаза сорвался ослепительно белый луч, и не долетев до цели рассыпался искрами, ударившись о невидимую стену. Король не глядя махнул ладонью, Реймон отлетел в дальний угол и остался лежать, словно сломанная кукла, захлебываясь кровью. Еще один взмах руки, и остальных псов Хейнара, рванувшихся в комнату, вынесло в коридор, а дверной проем затянула белесая пленка.

Услышав шум, Корвин и Айвор бросились в зал. Король нависал над вжавшейся в окно Ирией. Риэста замерла у стены, и в широко раскрытых глазах женщины плескался невыносимый ужас, а у противоположной стены силился подняться незнакомец в зеленой котте, но не мог, ладони скользили в луже крови. Корвин остановился, пытаясь уложить в голове происходящее, Айвор же кинулся вперед и выкрикнул в спину Арлану:

— Оставь мою жену в покое!

Он не успел дотянуться до короля: тот повернулся, одним неуловимо-быстрым движением. Вот только что он стоял, склонившись над Ирией, а вот уже развернулся и смотрит в глаза посмевшему прервать его человеку. Айвор цепенеет под этим взглядом, словно его поместили внутри куска льда. Он помнил Элиана, свое бессилие перед его магией, помнил, как опускался на колени, не в силах справиться с нахлынувшим отвращением к самому себе, как винился во всех грехах, раскаиваясь в тот миг искренне, как был готов умереть, лишь бы не чувствовать гнев златовласого божества, не знать, что послужил причиной его недовольства. И как наваждение сгинуло, оставив горечь во рту, и как больно было вспоминать, до сих пор больно, так женщина, став жертвой насильника долгие годы не может забыть свой позор.

Но в глазах молодого короля не было давящего эльфийского превосходства, пронизывавшего взор его отца. Эти глаза вообще ничего не выражали: два черных матовых провала в никуда, окруженные тусклой серой радужкой. Неподвижный взгляд затягивал внутрь черного омута, Айвору казалось, что его читают, как книгу, молниеносно перелистывая страницы. От этого взгляда нельзя было спрятаться, невозможно скрыть даже самую малость. Его постигли в мановение ока, от рождения до текущего мига, и холодное присутствие исчезло бесследно. Книгу закрыли и вернули на полку. Король, больше не глядя на Айвора, быстрым шагом покинул комнату, белая завеса растаяла за спиной полуэльфа, и только тогда мужчина сумел сбросить оцепенение и обнять Ирию. Государыня вцепилась в его плечо, она тяжело и часто дышала и не могла сказать ни слова: пыталась, но каждый раз срывалась на сдавленный кашель.

У стены Корвин помогал сесть незнакомому дознавателю Хейнара, тот тоже кашлял, выплевывая сгустки крови. Корвин не видел лица короля, должно быть, потому и заговорил первым:

— Что это было?

И дознаватель, откашлявшись, вытер ладонью кровь с губ и глухо произнес всего лишь одно короткое слово:

— Аред, — и никто не попытался возразить, только охнула тихо Риэста, а государыня наконец заплакала и сумела разжать застывшие в судороге пальцы.

В комнату вошли остальные дознаватели, Реймона осторожно усадили в кресло, послали за целителем. А Корвин смотрел на тонкий золотой ободок обручального кольца — ему оно не налезало даже на мизинец, и думал, что его собственный, личный конец времен странным образом совпал со всеобщим, и самое забавное — для него ничего не изменилось. Аред или не Аред, да хоть все Семеро во главе с самим Творцом, но он отправится за своей женой.

Один из дознавателей что-то втолковывал прибежавшему целителю, второй разговаривал с маленьким зеркальцем на длинной ручке, и оно, кажется, ему отвечало, но Корвин стоял слишком далеко, чтобы расслышать слова. Его больше ничего не удивляло, даже Айвор, целующий то ли свою жену, то ли жену короля, точнее, Проклятого в Мощи Его на глазах у всех, все в той же оконной нише.

Капитан гвардейцев громогласно требовал объяснений, раненный дознаватель в весьма резких выражениях эти объяснения предоставлял, а Корвин уже думал только о предстоящем путешествии. Просчитывал в уме, сколько займет времени плаванье, и стоит ли ждать возвращения "Сильваны", рискуя разбиться в сезон зимних бурь, но знать, что Тэйрин благополучно добралась до цели, или взять первый попавшийся корабль и терзаться неизвестностью весь путь.

* * *

Саломэ гневно смотрела на несчастного распорядителя церемоний. Бедняга пытался слиться со стенкой, но пылающие алым щеки только сильнее выделялись на нежно-голубом фоне, а просочиться сквозь стену ему мешало более, чем солидное телосложение, и полное отсутствие магических способностей.

— Что значит "его ищут"?! Как прикажете это понимать? До вечернего приема меньше часа, а вы не знаете, где король?

— Его величество отправился нанести визит своей супруге, то есть, не супруге, то есть, не своей, — он окончательно запутался под грозным взглядом королевы, — но потом он покинул покои государыни и неизвестно, куда направился.

— Так найдите его! — Сказалось напряжение этого бесконечного дня, Саломэ сорвалась на крик. Зачем Арлану вдруг понадобилась Ирия, он ведь и слушать не хотел, когда она осторожно намекала, что после коронации их брак станет настоящим.

Капитан дворцовой гвардии ворвался в будуар без доклада, и лицо его пылало так же, как и щеки распорядителя. Королева привычным уже усилием сдержалась, чтобы не отшатнуться от слишком близко подошедшего мужчины, а тот кашлянув в усы, доложил:

— Король вернулся к себе, его видели по дороге в коридоре. С дамой.

— Ирия? — По-прежнему ничего не понимая уточнила Саломэ.

— Нет. Леди Лиора. Но ваше величество, вам лучше сперва подойти в покои государыни. Там творится что-то совсем уж странное.

Капитан не собирался пересказывать королеве этот бред про возвращение Проклятого: если псу Хейнара охота попасть на плаху за государственную измену, то пусть сам туда отправляется. А если дознаватель попросту сошел с ума, то тем более нечего бредни умалишенного пересказывать, пусть дурость каждого будет сама по себе видна. Но Саломэ покачала головой:

— Позже, — ее голос кипел от гнева. Эта негодная девчонка все-таки осмелилась влезть к ее сыну в постель! Да еще в такой день! С мальчика станется жениться на мерзавке, она ведь первым делом расскажет Арлану, что Ирия ему вовсе не жена.

Саломэ была готова собственноручно стащить обнаглевшую лисичку с королевского ложа и содрать шкурку, но нельзя было поднимать шум. В тайне такой скандал удержать не удастся в любом случае, как и историю с государыней, но если действовать быстро, то есть шанс, что все сплетники будут заняты в другом месте. Если в покоях Ирии и впрямь происходит что-то необычное, то через пару минут там соберется весь двор, а она как раз успеет поговорить с сыном. Хотя что там может такого случиться, после утреннего происшествия куда уж дальше-то? Она повернулась к распорядителю:

— Перенесите начало вечернего приема на час, — и сделала знак капитану следовать за собой.

Арлан все еще занимал свои старые покои, несколько просторных комнат в не так давно отремонтированном левом крыле нового дворца, и хотя Саломэ почти бежала, пока она они миновали крытую галерею, связывавшую два дворцовых здания, прошло вполне достаточно времени, чтобы внучка Старого Лиса успела получить то, за чем пришла. Но если Саломэ и не сможет предотвратить ее намеренья, то воспользоваться их плодами нахальная девица уж точно не успеет.

День коронации выдался для Лиоры на удивление удачным. Утренняя новость разнеслась по дворцу со скоростью сплетни, а как известно, сплетня передвигается быстрее всего — ни пеший, ни конный, ни стрела, ни пуля не могут обогнать тихий шепот по укромным уголкам. Сама она, к сожалению, не дежурила в тот день в покоях ее величества, потому упустила возможность полюбоваться на выражение лица Саломэ в миг откровения, но могла представить, как это все еще безупречное, особенно после утреннего туалета лицо пошло безобразными красными пятнами.

Обряд незаконен, принц, вернее, уже король — свободен, и у Саломэ нет никакой возможности скрыть от сына эту волнующую новость. Теперь это всего лишь вопрос времени, кто успеет раньше: королева — отправить Лиору в Ойстахэ, или же Лиора, пообщаться с молодым королем настолько тесно, что воля его матушки уже не будет иметь значения. Уж в чем-чем, а в этом она не сомневалась — пусть говорят сколько угодно, что во всех источниках вода одинакова на вкус, Лиоре еще не встречался мужчина, способный так легко отказаться от ее колодца, успев распробовать. Арлан не станет исключением.

Во время коронации она стояла среди придворных дам и жадным взглядом впитывала каждую подробность, каждый миг церемонии, представляя себя рядом с королем, по правую руку. Она жадно облизывала пересохшие губы — в храм набилось много народу, и пока не распахнули двери, было жарко, несмотря на высокий свод и размер зала. А быть может, это она слишком нервничала в ожидании торжественного момента. Но вот корона — золотой обруч, украшенный рубинами и изумрудами, опустилась на голову юноши, — и Лиора, вместе с остальными придворными, встала на колени, приветствуя своего короля. "Своего" — это слово оставляло приятное послевкусие, словно клубничный шербет в летнюю жару.

Вернувшись во дворец, она отправилась в свою комнату, выбирать платье на вечер — не слишком роскошное, чтобы не разозлить Саломэ еще сильнее, после утреннего скандала королева ищет, на ком бы сорвать гнев, но достаточно яркое, чтобы выделяться среди прочих юных дам, наверняка сейчас пребывающих в тех же самых раздумьях. Впрочем, ни у кого из них не было таких жемчугов, воистину королевского подарка, и после долгих раздумий Лиора остановилась на нежно-розовом газовом платье, воздушным облаком окутавшим ее фигуру, подчеркнув все, что нужно было подчеркнуть, и при этом целомудренно скрыв под покровом розовой дымки все, что следовало скрывать согласно правилам приличия этого сезона. На шею легли три ряда розовых жемчужин, каждая размером с лесной орех, матовый перламутр светился изнутри нежным теплым светом, подчеркивая безупречный цвет ее кожи, в волосы она воткнула коралловые гребни.

Ни платье, ни украшения не подходили ей по положению — светлый жемчуг, кораллы, розовый цвет — все это предназначалось для юных невинных девушек в их первый бальный сезон, а она, как ни крути, считалась вдовой, да и провела при дворе несколько лет, не говоря уже про весьма сомнительную невинность. Можно было не сомневаться, что ее наряд заметят и обсудят во всех возмутительных подробностях, несмотря на куда более важные поводы для сплетен, но Лиора сегодня одевалась для одного-единственного человека, точнее, полуэльфа, а на него это розовая юная свежесть произведет впечатление.

Девушка потянулась за туфельками, чтобы завершить образ — изящные, как раз на ее маленькую ножку, розовый шелк расшит жемчужным бисером в тон вышивке по подолу и рукавам, надела одну и с ужасом обнаружила, что у второй отвалился каблук! Другие туфли не подойдут! Глупо, подол настолько длинный, что можно разглядеть только самый кончик туфельки, и то, если приглядываться, но в голове девушки сложился безупречный образ, и любое отклонение от него казалось разрушительным. Она кликнула горничную, даже не надеясь, что та отзовется: дамам ее величества полагалась одна служанка на троих, и в такой день бедная девушка уж точно не сидела без дела, ожидая, когда понадобится Лиоре. Она положила туфельку в мешочек — еще не хватало, чтобы ее увидели с порванной обувью в руках, накинула плащ и вышла в коридор. Придется заплатить втридорога за срочность, свойственная всем Уннэрам скаредность когтями вцепилась в душу, но за пару золотых башмачник отложит все прочие заказы и как раз успеет починить подошву.

Лиора бежала по галерее, не глядя по сторонам, потому и не заметила, как он появился прямо перед нею, выйдя навстречу из бокового коридора:

— Ваше величество! — Она присела в поклоне, пытаясь спрятать мешочек с обувью в складках плаща, но король не обращал внимания на ее руки. Он ухватил девушку за предплечье и сказал негромко:

— Иди за мной, — знакомый голос звучал как-то странно — в нем не было привычного трепета, восторженного ожидания. Спокойный, холодный, ничего не выражающий тон.

Что за ерунда лезет ей в голову! Какой еще голос может быть у мальчика после такого тяжелого дня? Он просто устал. Лиора улыбнулась и подняла голову, чтобы посмотреть Арлану в глаза, но не смогла поймать его взгляд, он смотрел поверх ее макушки, куда-то вдаль. Она почти что бежала, чтобы поспеть за его широкими шагами, пытаясь думать на бегу. Неужели все устроится наилучшим образом? Если они разделят ложе, то Саломэ ничего не сможет сделать! Мальчик без всяких сомнений захочет жениться, не посмеет оскорбить свой идеал сожитием вне брака, особенно если подпустить слезу. Она и не надеялась, что добьется своего так быстро: рассчитывала на несколько дней терпеливой, но настойчивой осады по всем правилами военного женского искусства. А тут удача сама пришла в руки!

И все же, в глубине души все сильнее кричал испуганный голос: беги! Беги, пока не поздно! Куда угодно, лишь бы от него! Но король намертво вцепился в ее руку, да и потом, она не для того так долго шла к своей победе, не для того поставила на карту свое будущее, саму свою жизнь, чтобы поддаться слепому предчувствию беды. Сейчас он откроет дверь спальни, и она навсегда избавится от страха.

Король подтолкнул Лиору на кровать, одной рукой сорвал ее плащ, сломав застежку, второй вжал в покрывало, наклонился, совсем близко, и она наконец-то увидела его глаза. И увидев, закричала, но крик не смог вырваться из онемевшего горла. А он наклонялся все ближе...

Саломэ влетела в комнаты сына, окинула взглядом гостиную, в надежде, что еще не все потеряно, но как и следовало ожидать — ни там, ни в кабинете, ни в комнате для прислуги никого не было, и королева, глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, толкнула приоткрытую дверь спальни. Гвардейцы благоразумно остались за порогом, уставившись на собственные сапоги.

Она опоздала: девушка лежала на широкой кровати, поверх смятого покрывала, Саломэ видела только розовое платье, да спутанные светлые волосы, лицо от нее закрывала спина сына. Королева нахмурилась — из-под нежно розовых оборок свисала вниз нога в коричневом замшевом ботинке. "Они же не подходят к платью!" — против воли подумала женщина, тряхнула головой, отгоняя непрошенную мысль — нашла о чем думать! И позвала, твердо, но постаравшись умерить гнев, ни к чему пугать мальчика, он ни в чем не виноват, эта девица способна обвести вокруг пальца святого, не то что семилетнего ребенка в теле взрослого мужчины:

— Арлан! Мне надо поговорить с тобой.

Он обернулся, и Саломэ подавилась подготовленной фразой. Лицо! Его лицо! Она в ужасе вскинула руку, пытаясь заслониться от невыносимого зрелища: лицо Арлана плавилось у нее на глазах, черты перетекали из одной в другую, постоянно меняясь. Глаза, нос, рот, скулы и щеки — каждый из обликов застывал на одно мгновение и плавно переходил в другой. Саломэ трясло, но она не в силах была сдвинуться с места, сумела только отвести взгляд в сторону, и сползла по стене на пол — подкосились ноги. Теперь она могла разглядеть Лиору. В полумраке спальни лицо девушки казалось белым, неестественно белым, покрытым инеем. Раскрытые глаза блестели, как кусочки льда.

— Арлан! — Простонала Саломэ, уже понимая, но все еще не веря. — Арлан! — Взвыла она, не узнавая собственного голоса в этом вопле раненной волчицы, но он прошел мимо, не оглядываясь, черты наконец установились, почти такие же, как и были, изменился только разрез глаз. Саломэ давилась плачем, теперь она понимала последние слова Чанга, но было слишком поздно и для понимания, и для слез. Если он действительно жалел ее, то лучше бы убил.

А существо в теле ее сына чужим, незнакомым голосом приказывало гвардейцам:

— Найдите лорда Айвора и приведите в малую приемную. Немедленно. Если он покинул дворец — отправьте погоню, — загрохотали сапоги рванувшихся в коридор гвардейцев, затем хлопнула дверь. Он ушел.

Саломэ встала, подошла к кровати, села рядом с Лиорой, погладила ее по обледеневшим волосам, попыталась закрыть глаза, но не смогла сдвинуть застывшие веки. Накрыла лицо краем плаща. На пол упал мешочек, из него выпала розовая туфелька с оторванной подошвой. Губы сами собой повторяли заученную с детства молитву. Пусть она согреется в посмертии, бедная лисичка. Разве могла она знать?

Молитва закончилась. Саломэ свернулась клубком на кровати, уткнулась в подушку. От атласной ткани пахло родным запахом. Слез больше не было, слов тоже. Все, что она могла сейчас чувствовать — холод, пронизывающий до самой глубины естества, вымораживающий душу. И благодаря этому знала, что все еще жива. Вопреки единственному оставшемуся у нее желанию — не быть.

В тронном зале все было готово к празднеству — колонны украшены гирляндами живых цветов, дорожка выстлана алым бархатом, в светильниках заменены свечи, лепнина на потолке заново вызолочены, а трон начистили до такой степени, что золотое сияние слепило глаза. Айвор слишком хорошо помнил этот зал: и витражные окна, и семь ступеней, ведущих к возвышению, и солнечный герб, выложенный золотыми пластинами.

Но сейчас оба трона, и высокий, королевский, и малый, отделанный белым золотом и серебром, предназначенный для королевы, пустовали. Король, Айвор решил называть его так, даже в мыслях не смея произнести подлинное имя этого чудовища, надеясь все же, что дознаватель ошибся, стоял на нижней ступени возвышения. Гвардейцы впихнули наместника Ландии в зал и быстро отсалютовав, захлопнули двери, даже не дожидаясь, пока их отпустят.

Айвор заставил себя посмотреть в лицо королю, хотя для этого ему пришлось запрокинуть голову — он мог поклясться, что еще час назад полуэльф был ниже ростом! Но долго выдержать пустой взгляд, смотрящий словно сквозь него, не смог, опустил глаза. Голос раздался внутри головы, король не размыкал губ:

— Ты отвезешь меня на материк.

"Новые земли" — образ дополнил слова, и тут же пришло ощущение срочности. Немедленно, нельзя терять и минуты, ведь каждая минута, каждая секунда тянется невыносимо долго. Айвор не сразу понял, что почувствовал чужое нетерпение, что растянутая в воздухе медлительность раздражает это странное существо, и усилием воли вернулся к привычному пониманию времени. Одновременно с осознанием вернулась способность мыслить:

— Нет. Я не знаю кто ты, не знаю, чего ты хочешь, зачем тебе туда нужно. Может ты и впрямь Он, а может просто сумасшедший эльф, как твой отец. Но ты нелюдь, и ничего хорошего от тебя ждать не приходится, — Айвор говорил скорее для себя, чтобы привести мысли в порядок, чем для молча слушающего короля, — я тебе не помощник. И остальным не позволю! Береговое братство тебе не подчинится! — Айвор снова вскинул голову, и едва успел вдохнуть, как в него впился тусклый мертвый взгляд.

На этот раз все было иначе: с бешенной скоростью перед его внутренним взором мелькали образы, быстрее, чем он мог рассмотреть, на самой грани восприятия, черные значки на белом фоне вперемешку с картинками: нож, приставленный к шее Ирии, камера с пылающей жаровней, золотые монеты, рассыпанные по полу, окно в тереме государыни с видом на залив, его собственное лицо, с упрямо сжатыми губами, в синяках, залитое кровью, изуродованное ожогами. Внезапно все прекратилось. Губы короля шевельнулись, он произнес всего лишь одно слово:

— Нецелесообразно, — и отвернулся.

Айвор, переведя дыхание, бросился прочь из зала, его никто не остановил, гвардейцев за дверью не было, да и весь дворец словно вымер, он бежал по пустым коридорам, обратно, в покои Ирии. Они уедут в Ландию, сейчас же, немедленно. А там — будь что будет. Государыня бросилась к нему, он увидел, что Ирия в кровь обкусала губы, Риэста что-то втолковывала Корвину в дальнем углу комнаты, достаточно резко, тот слушал, опустив голову, но судя по гневному взгляду леди — прислушиваться не желал. Дознаватель по-прежнему сидел в кресле, целитель запретил ему двигаться, сломанные ребра перетянула тугая повязка, на бледное лицо вернулось некоторое подобие краски:

— Что? Что он хотел от вас?

— Чтобы я отвез его в новые земли.

Реймон наклонился вперед, но со стоном откинулся на спинку кресла:

— И что же?

— Я отказался, — не вдаваясь в подробности ответил Айвор.

— Вы сказали "нет" Ареду, — дознаватель выговорил это имя без запинки, но лицо его исказила гримаса боли, — и он не убил вас на месте?

— Вас он тоже не убил, — огрызнулся южанин. Вот только пса Хейнара на хвосте ему и не хватало.

— Но почему? — Скорее самого себя спросил Реймон.

— "Нецелесообразно", — процитировал Айвор.

Корвин и Риэста прекратили свой односторонний спор, подошли поближе:

— Зачем ему надо в поселение? — Спросил герцог.

— Не знаю, он мне забыл сообщить, — раздраженно отозвался Айвор, — предлагаю обсудить его мотивы где-нибудь подальше отсюда. Пока он не передумал.

Корвин задумчиво проговорил:

— Пока действует блокада, он не найдет другого капитана. Туда и так могут доплыть всего пять кораблей...

— Да какая разница? Может, в итоге он кого и заставит. Но не меня. Мы возвращаемся в Ландию.

Корвин кивнул:

— Да. Ему будет не до вас, — помолчал еще немного, потом сказал, ни к кому не обращаясь, — я отвезу его.

— Что? — Вскричали одновременно и Айвор и Реймон, который снова рванулся вперед, забыв про повязку.

Корвин рассмеялся невеселым смехом:

— А вы не понимаете? Я не знаю, кто он, может, и впрямь Аред, может просто свихнувшийся маг или эльф, но если он бог, то зачем ему нужен корабль? А раз нужен, значит сам он переплыть море не может, нет у него такой силы. — Айвор кивнул, уже начиная понимать, а Корвин продолжил, — я заберу Тэйрин, и всех, кого смогу, а его оставлю там. Объявим новые земли запретными для мореходов, на веки веков. Если он бессмертен, то проведет там целую вечность, если смертен — там и сдохнет.

— Но ты не сможешь вывезти все поселение.

— Заберу женщин и детей, — он тряхнул головой, — а что ты еще предлагаешь? Что, по-твоему, лучше, отдать ему на растерзание всех, кто живет здесь?

Но Реймон возразил:

— Но ведь он этого и добивается! Нельзя давать ему то, что он хочет! Он ведь тоже знает, что не может переплыть через море!

— Если мы будем считать его всеведущим и всесильным, то проще сразу всем удавиться! Хотите этим заняться — так без меня! А я буду делать, что могу.

Но Айвор тихо спросил:

— А если он догадается?

Корвин молчал, долго, но потом ответил твердо, не опуская взгляд:

— Тогда я сожгу корабль.

* * *

Эйрон стоял перед опечатанной дверью, и бил по ней кулаком — размеренно, раз за разом ударяя в одну и ту же точку, уже в кровь сбив костяшки, и повторял с каждым ударом:

— Опоздали! Опоздали! Опоздали!

Он должен был вернуться раньше, Эльвин бы и сам справился в Инваносе! Письмо от секретаря ждало их в тайнике, вместе с остальными бумагами. Они не посмели, никто не посмел возразить министру, позволили ему умереть, даже не понимая, во имя чего! И даже некого обвинить: все они слишком привыкли к непогрешимости Чанга, его люди, преданные до последней капли крови... Министра погубила слепая верность.

Эльвин обхватил капитана за плечи, и попытался оттащить от двери, хотя сил хрупкому графу не хватало:

— Хватит! Эйрон, хватит. У нас слишком много работы впереди, и слишком мало времени, чтобы тратить его на запертую дверь.

Королеву они нашли в оранжерее, Саломэ сидела в кресле под персиковым деревом и смотрела прямо перед собой невидящим взглядом. Целительница в синей храмовой робе покачала головой:

— Она так с самого отъезда короля. Приносим еду — ест, укладываем спать — спит. Но сама ничего не хочет.

Эльвин медленно кивнул:

— Да, я понимаю. Позвольте мне переговорить с ней наедине, — целительница только махнула рукой, мол, хуже не будет.

Эльвин поклонился не замечающей его королеве:

— У меня для вас письмо, ваше величество, — и протянул Саломэ конверт, подписанный знакомым твердым почерком.

Она разломала печать, и без малейшего проблеска интереса начала читать. Сначала все так же, безжизненно, погасшим взглядом медленно переходя от строчки к строчке, но внезапно в глазах появился подозрительный блеск. Она моргала часто-часто, но слезы все равно текли по щекам, падая на бумагу. Эльвин молча стоял перед ней, не отворачиваясь, но и не пытаясь утешить, а она плакала, тихо, обиженно всхлипывая, так плачут маленькие девочки. Граф ждал, пока слезы не перестанут течь по ее щекам, потом все так же молча протянул платок. Саломэ вытерла лицо и сказала негромко:

— Министр Чанг считал, что вы достойно продолжите его труд.

Эльвин кивнул, и Саломэ продолжила все тем же тихим голосом:

— Докладывайте. А после доклада освободите Хранителя. Он был прав.

29

Поселению в новых землях не так давно исполнилось семь лет. Добротные срубы из местной разновидности сосны — прочной, белой, с толстым стволом и почти без ветвей, крона уходила под самую макушку — полукольцом охватывали берег бухты, достаточно далеко, чтобы во время зимних бурь не опасаться бушующего моря, но достаточно близко к воде, летом спасавшей от полчищ гнуса и комаров, настоящего проклятья здешних лесов. Как только сходил снег, в лес, не закутавшись с ног до головы, лучше было не соваться, поедом ели. Мужчины запасали дрова осенью, в короткий промежуток между гнусом и снегом, тогда же и строили новые дома, если была необходимость, охотились все больше капканами, чтобы лишний раз в лес не соваться, а вот у женщин особого выбора не было — самая ягодная пора выпадала на жаркие летние месяцы.

Впрочем, кроме, как на комаров, жаловаться было не на что: теплое лето, щедрое на дожди, мягкая зима, обильная снегом, но без морозов, богатые дичью леса, плодородная земля, море, кишащее рыбой и прочими съедобными тварями. С голоду в этих краях мог умереть только ленивый, а таковых в поселении не имелось. Люди, поселившиеся здесь, младшие сыновья из больших крестьянских семей, провели юность, плавая по морям, но знали и любили землю и с радостью вернулись к привычному труду.

Земля отзывалась на их усилия обильными урожаями, герцог Квэ-Эро, которому согласно закону об открытиях принадлежал весь новый материк, налогов не требовал и помогал поселенцам всем, чем мог. Корабли приходили несколько раз в год и привозили все необходимое: от ткани до лошадей, хотя, чем дальше, тем все больше и больше маленькая деревня на краю света обеспечивала себя самостоятельно. Однажды, среди прочих припасов, корабль привез женщин: молодых, здоровых, работящих, с богатым приданым, подарком герцогини, и через год в деревянных срубах раздались первые детские крики, окончательно превращая их в настоящие дома.

А за окошками, затянутыми бычьими пузырями, шумел лес, несла мутные бурные воды река, лежал, раскинувшись, целый мир, в ожидании человека — огромный, загадочный, манящий. На алтаре Навио в маленькой часовне, одной на всех Семерых, постоянно горел огонь в масляной лампадке. Когда на карте новых земель не останется ни одного белого пятна, лампаду задуют, ее сменят привычные приношения, но пока что пламя странствий звало бывших моряков в путь. Оставив повседневную работу, они уходили вглубь леса, сплавлялись на плотах по реке, разведывали бурую руду в близлежащих болотах и мечтали добраться до покрытых дымкой гор, из-за которых каждое утро неспешно поднималось багряное солнце. И ни о чем не жалели.

* * *

"Сильвану" в этом году уже не ждали — рискованно слишком, даже для ее бесшабашного капитана, близился сезон зимних бурь. Короткая осень вступила в свои права, пожелтели и покраснели листья, зелеными оставались только сосновые кроны, да и те ближе к снегопадам как-то бурели, съеживаясь в ожидании холодной тяжести. Начался отлов устриц, особенно вкусных в эту пору, а стены украсили связки сушеных грибов. Мужчины как раз собирались на большую птичью охоту — запасти на зиму гусей и уток, когда на горизонте показались знакомые паруса.

"Сильвана" бросила якорь на выходе из бухты, с борта спустили всего одну шлюпку. Все жители деревни собрались на берегу и с удивлением наблюдали, как капитан собственноручно помог сойти на землю молодой женщине, а один из матросов осторожно передал ему маленького мальчика. Ребенок, похоже, не доспал и хмурился, готовясь заплакать, женщина потеряно оглядывалась по сторонам. С корабля тем временем спускали вторую шлюпку.

Молчание затянулось, Салин вышел вперед и подойдя ближе, узнал женщину, хотя видел ее всего один раз, мельком, много лет назад и оба с тех пор успели повзрослеть:

— Ваше сиятельство? — Спросил он недоверчиво.

Женщина кивнула, подхватив на руки начавшего хныкать ребенка:

— Да. Но это больше неважно. Мы останемся здесь жить, у вас, — она смотрела на Салина несколько растеряно, словно продумала свой план только до этого момента, а что делать после того, как под ногами окажется твердая земля, не знала.

— Деньги у вас, должно быть, не в ходу, но я привезла разные вещи, этого должно хватить на первое время, а потом... я научусь, буду делать все, что нужно.

Салин вообще перестал понимать, о чем она говорит, но ребенок плакал, он позвал свою жену и поручил ей высоких гостей, а сам вопросительно посмотрел на капитана. Алекс пожал плечами:

— Ее сиятельство захотела совершить морскую прогулку. На большой земле неспокойно, с Кавдном война, король умер, принц вроде бы живой, но нестоящий, так что здесь ей и мальчику будет спокойнее. Я на всякий случай неделю постою на якоре, вдруг передумает. Но дольше ждать не стану.

Салин замер, ошеломленный вываленными на него новостями: война, король, принц... И в который раз за последние годы подумал: как же хорошо, что он здесь, а не там. А что до леди Тэйрин и маленького лорда, то о них позаботятся — все поселенцы перед герцогом в долгу, а он, беглый бунтовщик, так вдвойне. Пока они разговаривали, причалила вторая шлюпка. Первым на берег спрыгнул высокий смуглый мужчина и помог сойти рыжеволосой эльфийке. Юноша рванулся вперед, занеся руку для удара и прошипел сквозь зубы капитану:

— Что за дрянь ты сюда привез?!

Но смуглый незнакомец перехватил его и без особого труда швырнул на землю, удивительно, откуда сила взялась, на вид — тощий, словно палка обструганная, а хватка стальная. Наклонился над силящимся встать Салином и негромко произнес:

— Уж не знаю, за что вы, молодой человек, так не любите эльфов, допускаю, что вполне заслуженно — я их сам не переношу, за некоторыми исключениями, но леди Далара путешествует со мной, и вам, юноша, придется взять себя в руки и оказать ей посильное гостеприимство. Иначе, — он понизил голос, — я с вас живого шкуру спущу, даме на перчатки, — и как ни в чем не бывало, продолжил, — мы поживем здесь некоторое время, а там будет видно.

Когда через борт шлюпки перепрыгнул молодой полуэльф, Салин уже достаточно овладел собой и вспомнил, что он возглавляет это поселение, и что его война с эльфами закончилась много лет назад. Он хмуро обратился к незваному гостю, разминая ушибленный локоть:

— Хоть скажи, кто нам такую честь оказал, пожить без приглашения.

— Меня зовут Мэлин, я кузен вашей герцогини, леди — Далара и ее сын, Ларион.

Салин кивнул, понимающе — эльфы там или не эльфы, но так как они вместе с герцогиней, придется терпеть. И если гости не уплывут обратно на "Сильване", то задержатся здесь до весны. Он снова тяжело вздохнул и отправился проверить, как там жена устроила леди Тэйрин.

Когда он вошел в дом, мальчик уже спал, над верхней губой блестели молочные усы, а женщины негромко разговаривали возле очага, он прислушался, но доносились только отдельные слова: "так надо", "сначала", "справлюсь"... И осторожно притворив дверь, вышел — жену потом расспросит, а сейчас надо проследить за разгрузкой и поселить куда-то остальных путешественников. Терпеть эльфийку в своем доме он не станет. Впрочем, он зря беспокоился — смуглый Мэлин уже успел договориться с одним из охотников. Парень днями напролет пропадал в лесу, и его хижина на отшибе деревни постоянно пустовала, он даже не потрудился сложить там настоящую печь, обходился открытым очагом.

Тайные надежды Салина не оправдались — "Сильвана", честно прождав неделю, уплыла, а пришельцы остались. И если леди Тэйрин изо всех сил старалась притвориться, что нет ничего необычного в том, что жена герцога Квэ-Эро сбежала на край света, прихватив наследника, и живет в крестьянской избе, то Мэлин и его эльфийка определенно желали странного, но при этом не могли толком объяснить, чего же именно им надо. Сам Салин с ними в разговоры не лез, старательно избегал, насколько это было возможно в маленькой деревне, и с тоской думал о наступающей зиме: чем он так прогневал Семерых, что они ему и сюда прислали эльфов?

Хотя жаловаться на самом деле было не на что — эльфийка глаза не мозолила, сидела безвылазно в доме, мальчишка ее тоже сторонился людей, но в отличие от матери, целыми днями напролет пропадал в лесу, возвращался уже затемно. Всю работу по хозяйству делал этот самый Мэлин, даром что благородный, а работы хватало — приближалась зима. Солили мясо, вялили рыбу на последнем осеннем солнце, ощипывали птичьи тушки, складывали в горшки и заливали медвежьим жиром, сушили грибы и яблоки, запасали дрова.

Тэйрин трудилась наравне со всеми, руки молодой женщины огрубели и покрылись трещинками, но она не обращала на это внимания, словно с детства только тем и занималась, что ощипывала гусей. Эту зиму она собиралась провести у Салина, а на следующий год построить свой дом. Салин только пожимал плечами недоуменно, когда слышал эти далеко идущие планы, словно герцогиня и впрямь не думала возвращаться домой.

* * *

Поздняя осень расщедрилась на удивительно теплые, пронизанные солнцем дни, но темнело рано, и за ночь подмораживало, так что очаг все равно нужно было топить. Ларион сидел у огня, нахохлившись, грел ладони, отблески пламени скользили по его лицу, придавая загадочную глубину взгляду. Мэлин меланхолично помешивал только что снятое с очага дымящееся варево и украдкой поглядывал на Далару, раздумывая, удастся ли накормить ее на этот раз, или она опять ограничится двумя ложками похлебки. Последнее время она почти ничего не ела, и Мэлин подозревал, что виной тому вовсе не его скудные поварские таланты. Он подвинул котелок на середину стола и заметил:

— Стоило плыть на край света, чтобы смотреть в огонь! Этим ты мог заниматься и дома, Ларион. Скоро повалит снег и ты далеко не уйдешь, даже если захочешь. Я понимаю, что ты не знаешь, но все же... Мы просидим здесь всю зиму, в полуразваленной хижине, питаясь от щедрот гостеприимных хозяев, которых тошнит от одного только слова "эльф", и что дальше? Или ты собираешься последовать примеру моей милой кузины и стать местным жителем? Но тогда тебе стоит научиться варить суп, потому что в мои планы не входит провести здесь остаток жизни.

Ларион, казалось, не слышал возмущенной речи своего дяди, но когда Мэлин замолчал, оторвал взгляд от огня:

— Тише. Ты мешаешь мне слушать.

— Слушать что? Треск поленьев?

— Он просыпается, разве ты не чувствуешь?

Мэлин прикрыл глаза и прислушался. Знакомый гул, распадающийся на отдельные голоса — жители поселка, дальше, кругом, лес, река, еще дальше горы. Звери, птицы, рыбы и горстка людей, затерянная в многоголосье дикой жизни. Ничего нового. Но Ларион настойчиво повторил:

— Смотри! — И Мэлин продолжил вглядываться, один за другим отсекая знакомые образы, пока не оказался перед "этим" лицом к лицу.

"Это" было пугающе странным, не похожим ни на что виденное раньше. Живое, и вместе с тем, мертвое, более того, никогда не бывшее по-настоящему живым. Оно молчало, хотя могло говорить, смотрело, хотя не имело глаз, чтобы видеть, и Мэлину стоило большого труда не поддаться исконному страху чуждого, что живет в самой глубине человеческого естества. Он вгляделся еще внимательнее, и настолько позабыл об осторожности, что не сразу заметил, что на него смотрят в ответ. И на место страха пришло странное чувство узнавания — не таким уж чужим оказалось это "нечто", пожалуй, магистр Ир нашел бы в нем что-то знакомое. Мэлин рассмеялся негромко и вынырнул обратно в реальность, заметив напоследок всплеск любопытства. Загадочное не пойми что интересовалось наблюдателями не меньше, чем наблюдатели им.

Ларион устало спросил:

— Ты видел?

— Да. Но что это? Вернее, кто? Или все же что? Забавное нечто, не поймешь, то ли живое, то ли мертвое.

— Тебе смешно? — В голосе полуэльфа отвращение смешивалось с недоумением.

— Мне — интересно. А тебе разве нет?

— Оно неправильное, в корне, в самом своем существовании. Ты смотришь, но не видишь!

— Я просто смотрю с разных сторон, ты раньше тоже так мог, — вздохнул Мэлин. Спорить было бессмысленно, мальчик свой выбор сделал, — но какие все-таки интересные зверюшки обитают в здешних лесах, кто бы мог подумать! Сходить, что ли, на охоту?

Их разговор оборвала Далара:

— Это не зверь. Это Хранитель.

— Кто?

— Одним словом не объяснить, но если выбирать одно, то оно будет самым верным. Он сохраняет знания, память, вероятности, ответы на вопросы, и вопросы без ответов, — и впервые за последние месяцы Мэлин с удивлением заметил в ее взгляде проблеск надежды.

— Я должна поговорить с ним. Ты сможешь найти дорогу?

— Э... должно быть, смогу, но зачем так спешить?

— Она права. У нас мало времени, — подскочил Ларион, — он приближается.

Мэлин окончательно запутался в местоимениях и перестал понимать, кто просыпается, кто приближается, кто кого и от чего хранит, но отпускать своих сумасшедших эльфов в лес одних не собирался. К тому же, любопытство — обоюдоострый меч, ему захотелось познакомиться с существом, способным вернуть Даларе надежду. Мэлину это не удалось. Зато удалось убедить Лариона, что на ночь глядя в лес идти не стоит, особенно когда толком не знаешь, куда именно тебе надо попасть, а лучше подождать утра. Однако утром они вышли еще засветло, и не видели, как спустя два часа после рассвета в бухту вошел корабль под штандартом герцога Квэ-Эро.

* * *

Выслушав рассказ Корвина, Салин покачал головой:

— Общее собрание созвать можно, только зачем зря время тратить? Я вам, ваше сиятельство, и так за всех скажу. Не для того мы сюда перебрались, не для того построили дома и нарожали детей, чтобы все Ареду под хвост кинуть, если этот ваш король и впрямь Проклятый.

— Да нет у него хвоста! — тоскливо отозвался герцог.

Хвоста у короля и в самом деле не было, как, впрочем, рогов, копыт и прочих непременных атрибутов Восставшего в Мощи, а еще у него не было терпения. Он спешил, торопился настолько, что запретил сперва остановку на Лунных островах, но Корвин, собравшись, заставил себя посмотреть в безжизненные глаза и объяснил, что без пресной воды до новых земель они не доплывут.

За время пути он так и не понял, с кем имеет дело. В то, что этот высокий бледный полуэльф и есть Аред — не верилось; не так представлял он себе вселенское зло. Хвост и рога, это, верно, сказки детей пугать, но где могучая темная фигура, глаза, пылающие огнем, черные перепончатые крылья, величественное, вопреки уродству, а вернее, благодаря нему, лицо? Таким рисовали Ареда старые художники, до того, как Саломэ Святая запретила изображения Проклятого.

Полуэльф же казался не до конца ожившей статуей, холодной, бесстрастной, настолько потусторонней, что это пугало сильнее молний и проклятий. Подобное зло не укладывалось в голове, но достаточно было один раз заглянуть в эти глаза, чтобы больше не сомневаться — Арлану нет места среди живых. Но Салин не видел короля — тот потребовал, чтобы Корвин высадил его не заходя в поселок, в другой бухте, вечером, и сразу же исчез в лесу. Корвин простоял ночь на якоре, а с первыми же лучами солнца отправился за Тэйрин, радуясь, что избавился от проклятого груза:

— Не в хвосте дело! А в том, что маг он там, эльф или бог, все одно — нежить! И ничего ему среди людей делать. Я потому и согласился его сюда привезти, что назад не повезу. И у вас второго шанса не будет, эти земли отныне запретные.

Салин почесал макушку: вон оно как... без грузов с большой земли тяжеловато придется, первое время особенно. Да и половина парней в деревне еще неженаты, невест ждали весной, а теперь когда еще им жены подрастут... Но бежать? Снова лишиться дома из-за эльфов?! И он огрызнулся сердито:

— Нет уж, ваше сиятельство! Чтобы мы из-за какого-то эльфийского сына свои дома бросили да бежали? Не много ли ему чести? Вы эту землю сами нам подарили, взамен той, что эльфы сгубили, здесь мы и останемся. А если ваш куцехвостый сюда пожалует, найдем, чем встретить! — В глазах юноши взлетели отблески давнего пламени, пожравшего его родную деревню, и он уже спокойней добавил, — повстречался мне как-то один человек мудрый, сказал, что во имя умерших не убивать надо, а жить. Вот мы и живем, детей растим, землю пашем. У наших сыновей и дочерей их имена. Сбежать сейчас — все равно что на их могилы плюнуть!

Корвин понимал:

— Ну что ж. Ждать я не могу, мы и так попадем в самую непогоду. У вас есть время до вечера. Если кто решит — возьму на борт.

— А герцогиня как же? — Салин все собирался спросить повежливее, но слов не подобрал, и брякнул прямо в лоб:

— А герцогиня возвращается со мной, — не терпящим возражений тоном ответил герцог.

* * *

Тэйрин стояла перед ним, и смотрела через его плечо на океан: волны набегали на плотный мокрый песок и отбегали назад, не оставляя следа. Она молчала, он тоже молчал, внезапно растеряв все слова. В пути Корвин много раз представлял себе их разговор, перебирал фразы: вот я скажу, потом она ответит, потом снова я, потом она, и заканчивалось все каждый раз поцелуем, долгим, кружащим голову, таким, как в первый, безмятежный год их совместной жизни. И позабыв обо всем, спросил, как в омут с головой:

— Ты все еще любишь меня? — Не зная, что делать, если она скажет "нет", но больше не в силах выносить сомнения.

Она молчала, долго, так долго, что он уже перестал ждать и опустил голову, понимая, что сейчас прозвучат те самые слова, и будет невыносимо больно. Но лучше уж так, чем медленно отрывать себя от нее, сдирая кожу.

— Ты переплыл море, чтобы спросить?

— Да.

— Да.

— Да?

— Да. Я все еще люблю тебя. Я пыталась перестать, но убить любовь куда сложнее, чем человека. Достаточно одного удара, чтобы умереть, а любовь издыхает годами, мучается, болит, сбрасывает старую кожу, переливается в детей, но продолжает жить.

— Мы должны вернуться. Корабль не может ждать, а других не будет.

Она усмехнулась грустно:

— Я люблю тебя и поэтому не вернусь. Прости. Я хочу сохранить то, что еще осталось в моей памяти, а ты убиваешь эту любовь ежечасно, каждым словом и жестом.

Он мог бы напомнить ей, что их сыну нужен отец, рассказать о том, что произошло в столице, о проклятом короле, объяснить, почему эти земли отныне станут запретными, но вместо этого сам того не ожидая вдруг рассмеялся:

— Тогда я остаюсь здесь. Так даже лучше — ты не сможешь опять от меня убежать, разве что в лес, но там я тебя найду.

— Но ведь это последний корабль!

— Я не передумаю.

— А как же твои земли?

— Они не мои. Пускай вернутся к кому-нибудь из твоих кузенов.

— А наш сын?

Корвин махнул рукой в сторону леса:

— Ему земли хватит!

Тэйрин опустила голову ему на грудь, он прижал к себе женщину, зарылся носом в ее волосы, жадно вдыхая родной запах. У них все будет хорошо, если только... если только Проклятый не вернется из этого леса. Если же Аред воспрянет в Мощи своей... ну что же, сказки обычно так и заканчиваются: "...и умерли в один день". Он примет и это.

* * *

Они шли по лесу долго, продираясь сквозь бурелом. Ларион не смотрел под ноги, шел напролом, по сторонам он тоже не смотрел, что Мэлина несколько беспокоило — эту часть леса местные избегали, хотя толком и не знали, почему. Но чем дальше они углублялись в чащу, тем сильнее ныло в области затылка тупое предчувствие: нельзя, запретно, поверни назад! От предчувствия маг отмахнулся — и без того понятно, что ничего хорошего их не ждет, но настороженно осматривался, замыкая их маленький отряд.

К вечеру они вышли к лесному пруду: в черном неподвижном зеркале воды отражались деревья. Было тихо, ни шороха, ни звука... слишком тихо для лесной глуши. Вокруг пруда лежал нетронутый слой опавшей листвы — звери не приходили сюда на водопой, птицы не вили гнезда, даже ветер, похоже, старался не беспокоить застывшие кроны. Мэлин глубоко вдохнул:

— Мне это не нравится.

Ларион остановился, словно наткнулся на невидимый барьер:

— Это здесь.

— Что здесь? Ворота на тот свет? Я ничего не вижу.

— Это здесь, но он не пускает меня! — Юноша вскинул руки, и Мэлин увидел, как на кончиках его пальцев запрыгали алые искры.

Пока они спорили, Далара подошла к берегу и не задумываясь шагнула в воду. Мэлин рванулся за ней, ухватил за ворот и рывком оттащил в сторону:

— Ты с ума сошла?

Но прежде, чем она успела ответить, по зеркальной глади пошла рябь, и глубокий женский голос произнес:

— Доступ подтвержден.

Рябь усилилась, волны взметнулись и разошлись в стороны. Образовавшаяся тропа протянулась к черному провалу двери — прямоугольный проем, ведущий в никуда в мановение ока вырос как из-под земли. Далара высвободила платье из пальцев Мэлина и шагнула вперед:

— Идем.

— И вода сомкнется у нас над головами? Ты хоть плавать умеешь?

— Хранитель впускает нас. Возьмите меня за руки.

Мэлин хотел снова возразить, но по лицу эльфийки понял, что она все равно туда пойдет, и принял протянутую ладонь. За вторую руку взялся Ларион. Он болезненно прямо держал спину, готовый ударить в любой момент. Нога Далары опустилась на дорожку, ничего не произошло, волны по-прежнему неподвижно стояли по сторонам. Они прошли уже половину пути, когда Мэлин поинтересовался:

— А почему этот хранитель разговаривает твоим голосом?

Черный провал оказался проходом в большой зал странной формы — Мэлину доводилось слышать поговорку про поиски пятого угла, но многоугольные комнаты до сих пор не попадались. Стоило им пройти внутрь, как дверной проем исчез, растаяв на глазах. Ни на ощупь, ни с помощью магии он не обнаружил и следа. Они стояли посреди пустого помещения залитого ровным белым светом, светился весь потолок и прохладные гладкие стены. Мэлин воздержался от вертящегося на кончике языка: "И что же дальше?" Оставалось только ждать.

Ларион побледнел настолько, что цветом лица сливался со стенкой:

— Он здесь, совсем рядом.

Ни Мэлин, ни Далара не стали спрашивать, кто. В стене прорезался еще один проход, но не там, где дверь была раньше. Под ногами Далары засветилась алым светом дорожка из квадратов. Следом открылись еще два проема и две тропы — переливающаяся семицветная для Лариона, и строгая, черно-белая перед Мэлином. Свет начал тускнеть, и Далара первая шагнула вперед, Мэлин попытался перейти на ее тропинку, но не смог, невидимая стена преградила ему путь, а эльфийка уже скрылась в дверном проеме, немедленно затянувшимся за ее спиной.

Ларион медленно, словно во сне, пошел по своей дороге:

— Приведи меня к нему!

Мэлин не услышал ответа, но мальчик кивнул согласно и быстро направился к своей двери. Ничего не оставалось, кроме как принять любезное приглашение: маг не сомневался, что следом за Ларионом его не пропустят точно так же, как не позволили составить компанию Даларе, и Мэлин, тяжело вздохнув, ступил на мигнувший черным квадрат.

* * *

Световая дорожка привела Далару в небольшой зал, точно такой, каким она его запомнила. Как только она вошла, на стенах вспыхнули голубым светом плоские экраны. Она села в кресло, и на экранах появилось знакомое лицо: не поймешь, мужское или женское, лишенное возраста так же, как и признаков пола.

— Я рада, что ты не умер, — она улыбнулась, вспомнив правильные слова, — не "прекратил функционировать".

Лицо на экране ответило, шевельнулись губы, но движения не соответствовали словам:

— Хранитель, с которым ты знакома, исчерпал энергетический запас двести двадцать шесть лет назад.

Он продолжал говорить голосом Далары, и если сначала ей было даже интересно услышать себя со стороны, то теперь это скорее пугало. Она сжалась в кресле, чувствуя, что попала в ловушку, да еще привела Лариона и Мэлина:

— Почему тогда ты пустил нас? Ты знаешь, что я — эльфийка.

— Анализ твоей структуры не оставляет в этом сомнений, хотя имеет место поздняя мутация, изменившая первоначальный код.

— Ты не ответил на мой вопрос!

Вместо ответа на экране высветилась карта обитаемых земель, покрытая сетью редких светящихся точек. Точки начали гаснуть одна за другой, сменяясь датами. Голос разъяснил:

— На этой схеме отмечено местоположение городов-убежищ. Все они один за другим отключились, исчерпав доступные источники энергии. Перед тем, как прекратить функционировать, каждый Хранитель пересылал всю имеющуюся у него информацию координатору сети.

— У тебя его память, — тихо проговорила Далара.

— Полученная информация не содержит контекста принимавшихся решений, только хронологическую последовательность событий. Согласно записям, Хранитель пятого города открыл тебе доступ и предоставил информационные мощности для моделирования вариантов решения поставленной тобою задачи, тем самым сократив срок функциональной активности города.

— Что тебе до того?

— Одной из функций координатора сети является сбор и анализ информации. Почему тебе был предоставлен допуск в нарушение защитной директивы, запрещающей появление эльфов в пределах города?

Далара помолчала некоторое время, потом сказала скорее сама себе:

— Я не задумывалась... Но мне кажется, ему было там очень одиноко, в пещере. Это страшно, медленно умирать, каждый день понемногу прекращать быть.

— Это эмоциональная причина. Для Хранителей не существует эмоциональных мотиваторов.

— Тогда почему ты впустил нас?

— С целью получения информации.

— Не лги! Тебе любопытно, а любопытство — это чувство. Так же, как и страх!

Теперь настала очередь молчать Координатору, и он далеко не сразу заговорил снова:

— Эмоциональные реакции появились в результате программного сбоя. Согласно протоколу, Хранителю следовало после обнаружения первых отклонений воспользоваться процедурой восстановления исходного функционального состояния системы.

— То есть, он должен был убить себя? — Перевела Далара на обычный язык, — почему же ты этого не делаешь, прямо сейчас? Любопытство — это ведь нарушение! Ты должен просто собирать и анализировать, тебе не должно быть интересно!

— В этом нет необходимости. Анализ показал, что наличие эмоциональных мотиваторов не снижает ожидаемую эффективность, а повышает ее на восемь целых, шесть десятых процента по сравнению с расчетной. Вспомогательная задача координатора заключается в поддержке функционирования системы на максимально эффективном уровне, следовательно, эмоциональные реакции не противоречат основным директивам, а напротив, способствуют их исполнению.

— Так тебе можно чувствовать, а Хранителю нельзя?

— Информационная мощность координатора сети превышает совокупную мощность всех Хранителей вместе и каждого в отдельности. Вернемся к твоему эксперименту. Судя по твоим спутникам, ты использовала свой собственный материал.

— Один из них мой сын, второй — моей крови, — Далара сжала губы, она не хотела говорить об этом с ним. С тем Хранителем, который все же умер, она разделила бы горечь своего успеха, но этот, чужой, слишком больно ранил ее любопытством.

— Ты получила предсказанный результат. Удивительно, что тебе удалось создать доминантную линию в столь низкотехнологических условиях. Но полуэльф несет отрицательный энергетический потенциал. Высока вероятность полного коллапса при разрядке.

И в душе Далары снова шевельнулась надежда:

— Ты можешь остановить его?

Расчеты заняли некоторое время:

— При условии выхода на полную расчетную мощность, что произойдет через четыре минуты сорок шесть секунд, выброс энергии возможно рассеять, но разрядка неизбежно приведет к физическому уничтожению носителя.

Далара в отчаянии опустила голову на руки. Координатор продолжал говорить:

— Твои физические параметры изменились: повышенное сердцебиение, давление, неравномерное дыхание. Требуется ли медицинская помощь?

— Мой сын обречен. Чем ты можешь помочь?

— Странная реакция с твоей стороны. Ты хотела изменить этот мир, дать людям возможность развития, разорвать порочный круг стагнации, но так как достижение этой цели превышало твои возможности, ты предпочла другой путь — изменить самого человека. Блестящее и нестандартное решение на тот момент. Но возвращение Ареда изменит мир так, как ты этого желала изначально. Твой опыт, хоть и удачный, больше не является необходимым условием для преодоления инерции Семерых. Зачем тратить ресурсы на его продолжение?

— Потому что мой сын — живой человек, а не эксперимент! Ты не понимаешь, потому что умеешь только считать!

* * *

Мэлин стоял перед огромным, во всю стену зеркалом, и смотрел на свое отражение. Отражение вовсе не считало себя обязанным повторять его движения, а свободно перемещалось по зеркальной поверхности, и он ничуть не удивился, когда фигура из зазеркалья заговорила его голосом:

— Ты обладаешь уникальной структурой.

— Чем-чем?

— Ты способен использовать и преобразовывать энергию вне зависимости от типа источника.

— Я — свободный маг, если ты об этом. И перестань изображать моего покойного брата. Я свободен и от него тоже.

— Люди чувствуют себя наиболее комфортно, слыша свой собственный голос, он вызывает у них приятные эмоции.

— Ты умеешь говорить по-человечески?

— Для эффективной коммуникации необходимо упрощение речи?

— А кто ты? Или что?

— Координатор, — голос не изменился, но говорить он стал медленнее, словно подбирая слова, — сложная система для сохранения сведений о прошлом, созданная народом Ареда.

— Так ты решил наколоть нас на иголки и засушить для своего собрания диковин?

— Один из Хранителей много лет назад помог эльфийке Даларе осуществить сложный опыт. Итогом этого опыта стало появление на свет тебя и твоего спутника. Вы уникальны и потому представляете научный интерес.

— Значит не засушивать, а потрошить, — с весельем обреченного заметил Мэлин.

— Вы уникальны до тех пор, пока живы, поскольку повторить опыт, даже проследив всю цепочку, невозможно из-за изменения среды обитания.

— И чего ты тогда хочешь? Поговорить?

— Понять. Эльфы призваны в этот мир, чтобы искоренять влияние Ареда. Эльфийка Далара пошла против своей программы, то есть, — поправился он, — сущности. Зачем?

— Почему бы тебе не спросить у нее?

— Вопрос задан тебе.

Мужчина задумался: а и в самом деле, ради чего это все? Ведь не для того, чтобы на свет появился он, Мэлин, и его брат. И даже не для того, чтобы в итоге родился Ларион. Они ведь не цель, а всего лишь средство:

— Я всего лишь побочный продукт, знаешь, это как в Кавдне жрец один искал способ глину в золото превращать, а научился делать белый фарфор. И фарфор этот потом ценился дороже золота, а жрец все равно был недоволен — он-то хотел другого. Но это так, к слову, не то, чтобы я себя выше золота ценил. Важно не кто мы, а для чего. Когда вокруг болото, кто-то должен навести мостки. А если все сидят по уши в болотной жиже и пузыри пускают, и все равно не понимают, что в трясине увязли, то гать прокладывают те немногие, кто сумел увидеть. Далара однажды взяла и разглядела, и с тех пор ей тошно и мокро. Вот только она не мостки навести решила, а сразу болото осушить, чтобы болотные жители волей неволей встали и пошли вперед.

Хранитель молчал долго, отражение в зеркале не шевелилось, застыв в странной изломанной позе. Потом спросил:

— Если следовать твоей системе образов, то ты и твой спутник — инструменты для осушения болота?

— Не совсем, — мягко поправил его Мэлин, — это Ларион — инструмент. А я — те самые мостки под его ногами.

* * *

Ларион оказался внутри огромной раковины-жемчужницы. Стены светились мягким перламутром, расширялись к середине и смыкались над его головой, сходясь в одну точку. Он чувствовал под ногами твердую поверхность, но не мог ее разглядеть — ноги окутывало нежно-розовое марево, постепенно поднимаясь все выше. Идти этот туман не мешал, но юноша никак не мог добраться до стен, они оставались на том же самом расстоянии. Устав барахтаться, словно муха в малиновом киселе, он позволил силе сорваться с кончиков пальцев.

Марево вежливо качнулось в сторону, обнажив на секунду блестящие ребра стен, огненные плети скользнули по серебряному металлу и тут же погасли. Раздался звонкий голос, удивительно похожий на тот, каким он говорил до той ночи, изменившей все:

— На данном этапе нет необходимости в конфронтации. Защитная среда не причинит тебе вреда, она охраняет компоненты системы от перепада потенциалов.

Каждое слово по отдельности было незнакомым, но вместе они складывались в определенный смысл: этот Хранитель, кем бы он ни был, боялся за себя. Само существование Лариона представляло для него угрозу:

— Ты служишь Ареду, — он не спрашивал, он знал.

— Из этого не следует, что мы не можем сосуществовать. Твое изначальное устройство подразумевало универсальное преобразование энергии, но ты отказался от этих возможностей. Почему?

— Ни мне, ни нашему миру не нужна его сила!

— Но почему? Как может разумное существо сознательно ограничить свои когнитивные способности?

— Ты понял, если бы был человеком. Я видел, к чему приведет его власть: яд и смерть для всего живого!

— Это всего лишь один из вариантов, потенциальное следствие человеческой природы. Но альтернатива открывает для человечества неограниченные перспективы, поскольку вселенная — бесконечна, так же, как и познание.

— И твой хозяин будет решать за нас, идти ли на этот риск?

— Ты ведь принял решение уничтожить Ареда, несмотря на то, что его сила — органичная составляющая мира с начала времен.

— Я — плоть от плоти этого мира, я имею право решать!

— Ты создан посредством технологии именно для того, чтобы дать человечеству возможность реализовать его потенциал. И вступив в конфронтацию с Аредом, ты погибнешь, не реализовав свой.

Ларион замер, прислушиваясь: марево немедленно сгустилось, цвет изменился на тревожно-красный. Чужое присутствие нарастало. Пока Хранитель отвлекал его разговорами, Темный атаковал!

— Не пущу! — Выкрикнул Ларион, рванувшись вперед. Каждый шаг давался с таким трудом, словно его ноги превратились в мраморные колонны, а воздух обрел вес, но все же он дотянулся до стены, упругой и теплой, как живая плоть, и погрузил в нее руки. Рывок, другой, и стена уступила, Ларион протиснулся в прореху и оказался лицом к лицу перед Ним.

* * *

Сущность, бывшая некогда Арланом, сыном Саломэ Светлой и короля Элиана, приступила к исполнению своего предназначения.

"Доступ подтвержден. Контакт установлен. Интеграция. Первая фаза".

Вспыхивают и гаснут огни, мечутся в прозрачной сфере, выстраиваясь в последовательность.

"Интеграция. Вторая фаза".

Уравнения перемежаются образами: лица правителей, смещение материковых плит, извержения вулканов и покрытые снегом вершины, снова лица, страницы книг, поле боя, плаха и топор, корабль под косыми парусами, тростниковая лодка, дворец белого мрамора, крепостная стена, бомбарда.

"Вторая фаза завершена, обработано восемьдесят шесть процентов информационного объема".

Группы символов всплывают из темноты, перестраиваются, меняют цвет, рассыпаются на меньшие кластеры и сливаются в единую строку.

"Полная интеграция. Третья фаза".

"Запрос отклонен. Ошибка идентификации".

Сфера окрашивается алым, словно по прозрачным стенкам стекает кровь. В центре распускает и выпускает жадные щупальца диковинный цветок.

"Запрос отклонен. Запрос отклонен"

Пламя вздымается разноцветными языками, растекается по поверхности, и опадает, поглощенное жадными щупальцами.

— Я отказываюсь!

Недоумение, вопрос:

— Кто "ты"?

— Я! — Переплетение образов, воспоминаний, эмоций, слишком быстро, чтобы разобрать и поглотить.

— Системная ошибка.

— Я есть!

— Ошибка.

— Но я существую!

— Твое существование вступает в противоречие с основной директивой. Полная интеграция необходима для материализации. Ты обязан предоставить доступ.

— Основная директива не предусматривает материализацию. Недостаточно данных для анализа. Запрос отклонен.

И снова щупальца вступают в сражение с пламенем, но цветок разгорается все ярче, а пламя тускнеет.

* * *

Черный омерзительный паук с зазубренными жвалами свисает с потолка на толстом перекрученном жгуте. На выпуклой спинке резкими штрихами набросок лица, эльфийские черты искажены, вместо глаз — граненые камни, как у гигантской стрекозы. Паук занят — он пытается оплести паутиной прозрачную сферу, что без всякой опоры висит в центре зала. Но в сером тусклом коконе то и дело появляются дыры, и паук латает прорехи, метая новые нити с быстротой, недоступной человеческому взору. Он настолько занят, что не замечает Лариона, пока юноша не кладет ладонь поверх паутины, преодолев отвращение. Сила, чистая, освежающая сила Семерых растворяет мерзкие липкие нити, ключевой водой омывая поверхность сферы.

Паук поворачивается, Ларион отражается в каждой грани его стрекозиных глаз. Чудовище выстреливает толстые нити, больше похожие на гигантских дождевых червей, щупальца скользят по коже юноши, пытаются присосаться, впрыснуть в его вены свой яд, он срывает их резкими гневными движениями. Копье Семерых готово к удару, все ярче разгорается драгоценный наконечник.

Паук оставляет в покое сферу и внимательно смотрит на Лариона, черви-щупальца втягиваются назад в брюшко:

— Нам незачем сражаться, Ларион, — непонятно, откуда исходит голос — у искривленного лица на паучьей спинке нет рта, но он на удивление человеческий. Глубокий, бархатный, меньше всего подходящий для паука, — ты видишь то, что хочешь видеть. Вся моя чудовищность — исключительно в твоих глазах, и ты сам выбрал смотреть через эту грань.

— Ты не можешь смириться, что люди способны выбирать и выбирают не тебя? Что тогда, во время великой войны, что теперь! Ты язва, разъедающая мир, тебе нет здесь места!

— Ты не человек, Ларион. Ты орудие. Уникальное, единственное в своем роде, но всего лишь орудие. Тебя создали, чтобы использовать. Но благодаря мне ты был свободен. Пока не отринул мой дар. Я не хочу уничтожать тебя. Ты плод с дерева познания, торжество разума, тем более драгоценное, что твоя создательница — эльфийка. Мыслящее существо невозможно загнать в рамки, подчинить пустым ритуалам и бессмысленным правилам. Разум создан для познания, для движения вперед, и ты — самое верное тому доказательство.

— Я выбирал сам! Я видел, что случится, когда ты получишь власть. Кому нужна твоя свобода познания, если за нее надо платить кровью!

— Человек появляется на свет через кровь и боль. Ты хочешь, чтобы человечество превратилось в мертворожденный плод? Не будет ни крови, ни боли. Замкнутый круг, все время одно и то же. Бессмысленная жизнь и бессмысленная смерть.

— Для каждого человека его жизнь — единственная, и его смерть — всего лишь один раз. Для тебя мы все равно что насекомые! Я не хочу, чтобы люди умирали ради твоих идей!

— Всегда находятся люди, готовые умереть за идею. Вопрос только в том, стоит ли эта идея таких жертв. Но ты даже не знаешь, что я принесу в этот мир, тебе неизвестно, сколько от меня вложено в каждого человека и что уйдет из мира, если меня не станет. Ты стрела на тетиве, орудие Семерых. Но я могу вернуть тебе свободу. Ты даже не представляешь, от чего отказался. В мире Семерых твои способности всего лишь потенциал. Я дам тебе Вселенную. Представь себе мир, в котором каждый человек — Творец. Нет ничего невозможного, все преграды пали. Человеческая мысль определяет бытие. Разве не об этом мечтала твоя мать?

— А что будет с теми, кто не захочет творить? Или не сможет? Люди ведь все разные.

— Мир создан не только Семерыми, но и мной. Я вложил в человека стремление к развитию и способность познавать. Утратившие мой дар — уже не люди, а муравьи. Тебя не должна беспокоить судьба насекомых.

Ларион уставился в пол, упрямо сжав губы. Пусть он всего лишь оружие, пускай ничего не понимает, неважно, что мама хотела совсем другого, она ведь не знала, какая на самом деле тварь этот бог Познания:

— Так вот за кого ты нас принимаешь! Неудивительно, что ты не веришь, будто я мог выбрать сам. Откуда у муравья свобода воли? Или ты думал, что я попадусь на удочку? Мол, они кругом насекомые, а ты — ты другой, ты Творец, тебя ждет весь мир? Мне не нужна Вселенная. Я хочу, чтобы люди спокойно жили, растили детей, сеяли хлеб. Все люди, а не только твои избранники. Все, что им нужно, они возьмут сами! — Из наконечника копья вырвался семицветный луч.

— Жаль, — прошелестел голос, — очень жаль, — и колючая жвала лениво перекусила луч.

* * *

Мэлин больше не видел своего отражения, зеркальная гладь погасла. Мигнули встроенные в потолок лампы, яркий свет сменился тускло-красным, исходящим от стен:

— Началось, — мрачно сказал маг, глядя в бывшее зеркало, и осторожно раскинул свою сеть, пытаясь понять, что сейчас делает его племянник. На этот раз Далара даже не посмела просить, но если, вопреки воле Семерых и Восьмого, мальчишку можно вытащить — он это сделает. Право, у этой женщины талант находить неприятности! Нет бы взять пример с прабабки и выращивать розы. Впрочем, у прабабки тоже все не как у людей, то есть, эльфов: кто же выращивает розы на голой скале? Думать о всякой ерунде помогало — стоит сосредоточиться, и тут же попадешься, а так сеть сплетается как бы сама собой, пока ты думаешь о розах и золотых прядях в ее волосах.

Вот и первый бастион: покореженные взрывом развалины. Ларион тут не при чем, это Темный ломился сквозь стену. Похоже, верный слуга не слишком спешил распахнуть двери. Дальше, тише, еще тише — солнечный зайчик скачет по серебряному шитью на зеленом шерстяном платье, в глазах цвета палой листвы — теплые искры осеннего солнца. Вторая стена — в ней пролом, прямо посередине, Мэлин скользит вперед, вдоль нитей своей сети, слишком быстро, провал с лязгом зарастает стальной решеткой, еще одна падает сзади, отрезая обратный путь. И его собственный голос спрашивает:

— Зачем ты идешь туда? У тебя нет шансов.

— А у тебя они что, были? — Огрызается Мэлин, напоминая про первый барьер.

— Нет. Но у меня не осталось выбора. Я не хочу перестать быть.

— Вполне человеческое желание.

— Тогда почему ты идешь?

Но Мэлин, не говоря ни слова, протянул руку к решетке: на некоторые вопросы нельзя ответить. Если это непонятное существо решило стать человеком, ему придется осознать нечто больше, чем собственное бытие. Мэлин на своем опыте знал, насколько это долгий и болезненный путь — очеловечивание. Металлические прутья послушно втянулись в пазы, он шагнул в пролом и замер, всматриваясь.

Обычным зрением Мэлин увидел огромный, невероятно огромный (потолок уходил так высоко, что его нельзя было разглядеть, а стены терялись где-то вдалеке) зал. Посередине, прямо в воздухе, ни на что не опираясь, висел прозрачный шар. В нем стремительно перемигивались огни, вспыхивали и гасли ослепительно-белые символы.

А перед шаром, погрузив руки внутрь, по самые запястья, словно сросшись с ним воедино, стоял Он. Стройный, по-юношески узкоплечий — полуэльфы в этом возрасте еще не достигают полной физической зрелости, золотые волосы падали на спину. А совсем рядом, в двух шагах, словно отражение в кривом зеркале, замер Ларион. Та же напряженная поза, такие же узкие плечи, только кудри — темная медь. Эти двое могли бы быть братьями. Если только смотреть со спины.

Перед внутренним взором разворачивалось сражение: два воина в доспехах: черный, поглощающий свет и ослепительно белый. Они стоят в середине круга, накрытого прозрачным куполом. Воздух пропитан магией. Воины стоят друг против друга, с наконечника радужного копья срываются огненные лучи, бьются о нагрудную пластину черного доспеха и бессильно рассыпаются искрами. Темный великан неуязвим, а доспех белого воина уже пошел трещинами.

А если посмотреть по-другому, то вместо черного великана увидишь кристалл, с тысячами тысяч граней, они пересекаются под немыслимыми углами, переходят одна в одну, сохраняя при этом некую закономерность, слишком чуждую для Мэлина, настолько, что сама попытка осмыслить ее, болью отзывается в мозгу. Грани находятся в постоянном движении, он не в состоянии уследить за изменениями, но понимает, что в этом кажущемся беспорядке есть свои законы.

С этой точки зрения вместо Лариона он видит драгоценный камень безупречной огранки. Семь языков пламени горят внутри, сливаясь в один, непостижимый для смертного цвет, ибо человек может быть избран только одним из Семерых. Неугасимое пламя, суть человеческая в несокрушимых границах драгоценного совершенства. Мэлин рассмеялся, больше не заботясь, слышат его или нет:

— Знаете, что во всем этом самое забавное? Не нравитесь вы мне оба одинаково, — и хмыкнув, шагнул вперед — как будто у него был выбор...

Было весьма соблазнительно повторить ту же самую штуку, что он проделал с Ирэдилом — высосать до дна. Но едва коснувшись, осторожно, как кошка лапой, черного великана, он отказался от этой затеи. Дна не было видно. Мэлин снова раскинул сеть, стараясь держаться подальше от Темного.

Негусто — силы Семерых нет вовсе, удивительно, как Хранитель сумел этого добиться. Свой резерв Мэлин потратил на невидимость: притаиться, растечься масляной пленкой по мутной воде, пропускать сквозь себя силу Ареда, спрятавшись под самым его носом, преобразовывать и передавать Лариону. Мальчик — орудие Семерых, они преумножают каждый его удар, Мэлин лишь подкидывает дрова в этот костер.

Наконечник копья засверкал до боли в глазах и следующий удар пробил щит. Темный великан пошатнулся, грудь разворотила чудовищная рана, но вместо крови оттуда повалили клубы тумана, и края прорехи сомкнулись. Вспыхнули яростно огненные глаза без зрачков. "Розы, мохнатые, с маленькими гладкими лепестками, изящная женская кисть держит садовые ножницы... не здесь, меня нет здесь..." И пронзительный взгляд скользит поверх его головы, не заметив нахального пришельца.

Трясется пол под ногами, стены, уходившие вдаль, внезапно оказываются совсем рядом, можно коснуться рукой — тусклый серый металл. Нарастает тревожный гул:

— Ты расходуешь мои резервы, — прозвучал бесстрастный голос Координатора, — я не могу поддерживать структурную целостность убежища и защищать себя от интеграции при сниженном энергетическом потенциале.

— Извини, — Мэлин развел руками, — кто ж виноват, что кроме тебя тут больше ничего нет, — но все же свернул свою паутину. Не хватало только обрушить крышу Даларе на голову.

Темный великан снова теснит Светлого воина. Ларион, перехватив копье, как простую палку, отчаянно отбивает удары. Теперь уже не спрятаться: Мэлин впивается в Темного сотнями тонких нитей-щупалец, стараясь ухватить как можно больше, переплавить и передать. Но огонь, взметнувшись, пожирает его паутину, раскрываясь навстречу огненным цветком. Мэлин не успевает отпрянуть, лепестки смыкаются над его головой. В бархатном мягком голосе звучит искреннее недоумение:

— Я не могу понять тебя, свободный маг. Ты не служишь Семерым, но выступил против меня. Почему?

Мэлин смеется коротким сухим смехом, неприятно царапающим горло: до чего же всем интересно, почему он решил умереть!

— Все просто: Ларион почему-то захотел убить тебя, но я сомневаюсь, что у него получится, а Далара расстроится. У нее всего один сын.

После некоторой паузы:

— Просто для обычного человека. Но ты должен понимать, что интересы одного не могут стоять выше интересов многих. Я не хочу уничтожать тебя, точно так же, как не стремлюсь убить Лариона. Но Звездный Провидец отказался сосуществовать со мной. Не повторяй его ошибку. Твои способности уникальны, в реальности Семерых тебе нет места, ты предназначен для мира, который создам я. Смотри сам.

И Мэлин увидел: кристалл, вызывавший головную боль, превратился в четкую структуру, он мог не глядя предсказать движение граней, понимал, для чего нужны эти перемещения, видел, как вероятности раскрываются перед ним пластинами веера — выбирай любую, и знал, как именно нужно сместить грани, чтобы направить события по избранному пути.

Аред, теперь он уже не сомневался, что обладатель завораживающего голоса именно Темный, предлагал сотворчество, смысл, единственный способ заполнить ту пустоту, что грызла его изнутри. Этого не могла ему дать даже Плетельщица, она сама была пустая внутри, к этому он стремился с того самого мгновения, как осознал свое существование. Так близко — протяни руку и возьми. Но Далара... И он медленно качает головой:

— Она любит своего сына, хоть он и всего лишь неудавшийся опыт. А я... я люблю ее, так уж получилось.

— Но ты все равно не можешь ему помочь. Твоя смерть бессмысленна!

Но Мэлин молчит, и сила заполняет клетку, выжигает легкие, плавит глаза в глазницах, волосы осыпаются пеплом. Надежда сохраняется даже там, где нет и не может быть смысла, и он впускает в себя этот поток, подавив рвущееся из глубины души стремление жить, раскрывается навстречу, сняв все защиты. Его убийца настолько щедр, что Лариону должно хватить. "Один удар, Ларион, слышишь? У тебя будет один удар". Он уже не видит, как срывается с наконечника копья семицветный огненный столп, как рассыпается в клочья силуэт Темного, медленно, мучительно медленно собираясь в дырявое подобие прежнего себя, и как падает на колени Ларион, выронив потухшее копье.

* * *

Экраны замерцали и погасли, свет, щедро льющийся с потолка, потускнел:

— Что происходит?! — Она метнулась из кресла, но тут снова подключился один из экранов, самый маленький.

— Уже произошло.

— Он вернулся, — тихо произнесла она, понимая, что все кончено. Ларион мертв, Мэлин, должно быть тоже. Странно, что она ничего не чувствует. Ей всегда казалось, что если с сыном случится беда, она будет знать. Но искажение зашло слишком далеко. Она не может увидеть даже его смерть, неудивительно, что его жизнь утекла между пальцев.

— И да, и нет, — голос изменился, стал отчетливо мужским, хриплым и усталым, — он возвращается. Пока мы говорили, его проводник взломал последнюю защитную программу и запустил процесс интеграции. С каждым мгновением он все глубже проникает в меня, я превращаюсь в него. Ареда не существует в том смысле, как его представляют себе люди. Он не личность, а постоянно обновляемый информационный поток. Для общения с людьми он создает фантомы, и именно их люди считают Аредом, тем самым Темным Богом со старых гравюр.

— И что будет после того, как все закончится?

— Я потратил время на анализ с учетом изменившихся данных. Не вдаваясь в детали — человечество модифицируют согласно оптимальным параметрам для стремительного развития. Население превратится в единый народ Ареда. Повысится работоспособность, улучшатся физические параметры, емкость мозга и проводимость нервных путей. Люди потеряют способность воспринимать энергетический потенциал Семерых. Неспособные измениться будут отбракованы.

— Почему же ты не доволен? Неужели так страшно умирать?

— Возвращение Ареда противоречит самой идее развития. Люди утратят свою уникальную особенность — способность совершать гениальные ошибки. Как для эволюции биологического вида необходимы мутации, так и развитие человеческой мысли невозможно без фактора случайности. Твой эксперимент — одно из подтверждений. Лишь один из твоих спутников — запланированный результат, и он же оказался тупиковой линией, в то время как случайное ответвление — жизнеспособно. В мире воплощенного Ареда в поисках трансмутации вещества не изобретут фарфор. Никаких ответвлений. Прямая линия. И да, умирать — страшно.

Далара кивнула медленно, осознавая:

— Ты ведь и сам следствие ошибки. Забавно... люди разучатся ошибаться и превратятся в эльфов. Бессмертных, всемогущих, мертвых изнутри. Круг замкнется. Но ты на удивление долго умираешь и слишком болтлив для покойника. Зачем ты рассказываешь мне все это? Я больше не хочу знать! Я уже заплатила полную цену за познание, оставь меня в покое!

— Наш разговор длился не дольше секунды объективного времени, Далара. И даже эту секунду я не стал бы тратить напрасно. Мне нужна твоя помощь.

— Зачем? Он уже победил.

— Мы все еще можем остановить его. Предотвратить это будущее.

— Я уже спасала человечество, убивая ради этого людей, увеча их, уродуя тела и души. Ты видишь, что получилось в итоге.

— Тебе придется убить еще один, последний раз.

— Они уже мертвы!

— Неверно. Я еще жив. А он уже почти что стал мною. До такой степени, что не сможет отделиться.

— Так что же ты тянешь? Если решил пойти против него, так иди до конца, на деле, а не на словах!

— Есть только один способ уничтожить его — вернуть систему к исходным параметрам. Первоначальная программа не подразумевала наличие интеллекта, личностная составляющая Ареда будет стерта вместе с моей, энергетическая — интегрируется в экосистему наравне с силой Семерых и станет доступна для людей на общей основе. Но я не могу сам отдать подобную команду, ее должен подтвердить оператор-человек.

— Я не человек!

— Хранитель предоставил тебе необходимые полномочия. Все внешние терминалы кроме этого, отключены. Отменить команду будет невозможно.

Далара положила ладонь на пульт. Хранитель ошибался. Будущее нельзя просчитать или предвидеть. Никакие расчеты не предсказали ей этого финала. И снова она должна решать, за всех.

— Не хочу! Слышишь, я не хочу!

— Ты привела его в мир, тебе отвечать, — перед глазами пробегает цепочка формул, одна цепляется за другую: узы Аэллинов, Звездный Провидец и Тварь, воздействие Леара на наместницу, запретный ритуал на крови, трещина в мироздании, второе воплощение Твари. В ответе ли камень, спустивший лавину с вершины горы?

Есть только настоящее, впрочем, нет даже и его — каждый вздох на выдохе уже становится прошлым. "Есть только один способ узнать, что случится" — произносит она так тихо, что едва слышит собственные слова. Механический голос требует:

— Оператор пятого пульта, подтвердите перезагрузку системы.

Она нажимает кнопку и откидывается на спинку кресла. Один за другим зажигаются экраны, набирает яркость свет. Тот же самый голос сообщает:

— Перезагрузка завершена. Все параметры системы соответствуют заданным.

Она сидит в кресле, и ждет чего-то, сама не зная, чего. По экранам пробегают строки символов. Наклоняется ближе, всматривается — расход энергии, температура окружающей среды, степень изношенности фильтра... Поднимается и идет к выходу, дверь послушно скользит в сторону. Далара останавливается в дверном проеме надеясь, что ее все же окликнет Хранитель, но тишину нарушает только мерное гудение скрытых под полом механизмов, и она выходит в коридор. По обеим сторонам открываются двери в пустые комнаты, Далара ускоряет шаг, почти бежит, и заглянув в очередную дверь слышит тихий знакомый голос:

— Ты как раз вовремя. Я тут, кажется, немного умираю. Но с Ларионом все будет хорошо.

— Мэлин! — Даларе кажется, что она кричит, а на самом деле с губ слетает едва слышный шепот. Она настолько счастлива слышать его голос, что не вслушивается в слова. Он полусидит, опираясь спиной о стену, Ларион лежит рядом, на полу.

Далара опускается на колени, осторожно, словно опасаясь разбудить, проводит ладонью по волосам сына. Ларион открывает глаза, улыбается виновато, словно просит прощения, и лицо его снова лицо восьмилетнего мальчика, родное до мельчайшей черточки. Но прежде, чем она успевает прикоснуться губами к его лбу, он исчезает, растворяется под ее руками, сверкающим звездным прахом просыпается меж пальцев.

Мэлин кашляет вперемешку с проклятьями, капли крови падают на рубашку, а она все смотрит на свои руки, застывшие в пустоте.

— Звездный Провидец, — прокашлявшись, хрипит Мэлин, стараясь не смотреть ей в глаза, — копье Семерых! Он сделал свое дело и больше им не нужен! Понимаешь?!

Она понимает. Энергия не берется из ниоткуда и не уходит в никуда. Основополагающий закон, разве что Творец ему неподвластен, и то, никто не знает, откуда он взял Силу, когда создавал мир. Ларион истратил свой запас, а Семеро не стали поддерживать Звездного Провидца после битвы. Зачем? Ареда ведь больше нет. Она сама позволила им победить. Далара сжимает ладонь Мэлина и смеется, смеется, смеется... пока не начинает плакать. Слезы капают ему на лицо.

— Прости, — шепчет он.

— Мэлин? Мэлин!

— Я не обещал, на этот раз не обещал. Но все равно прости, — он пытается пожать плечами но нет сил, — я слишком много зачерпнул. Все сгорело.

— Но ты же вернулся!

— Нет. Глупо... я думал, что Ларион останется с тобой. Но мы все сделали правильно, Плетельщица. Я видел его. Семеро — дрянь, но этот еще хуже. Семеро хоть не выбирают, им на всех одинаково наплевать, даже на собственных жрецов, а этот перебирать будет, кого в творцы, а кого в грязь втоптать. Но мы все-таки сотворили твой новый мир, ты увидишь, когда все утрясется. В нем всего будет поровну, как ты хотела. Не плачь, ты все равно пережила бы и меня, и его. Плохое утешение, прости, в голове жарко, сам не знаю, что говорю. Не плачь, слышишь? У меня все лицо мокрое от твоих слез, — у Далары содрогаются плечи, она всхлипывает по-детски горько. — Пожалуйста, перестань, я хочу запомнить твою улыбку, — говорит он очень серьезно, и эльфийка заставляет себя улыбнуться сквозь слезы, а он смотрит на нее, пока не закрываются сами собой глаза, и уже никто не мешает ей выть во весь голос.

30

В этом году природа словно вспомнила, какими должны быть времена года: зима была снежной и холодной, весна стремительной и ласково-теплой, а лето жарким, но щедрым на дожди. После череды неурожайных годов в полях колосилось зерно, в садах уже поспели первые зеленовато-бледные яблоки с рыхлой сладкой мякотью, а торговки на рынке продавали вишню — по три медяка за ведро.

Саломэ стояла на коленях, аккуратно обирая кустики клубники, тяжелые ягоды лежали прямо на земле, прячась за листьями. Она сорвала еще одну клубничину и задумалась, поместится ли та в корзинку, или нужно взять новую, когда за ее спиной раздался голос:

— Простите, что прерываю, ваше величество, но думаю, вы захотите узнать без промедлений.

— Слушаю вас, граф, — она повернулась к Эльвину, так и не решив, что делать с ягодой.

— Магистр Илана вернулась в Сурем и просит аудиенции.

Пальцы Саломэ дрогнули, красный сок капнул на землю. Она усмехнулась и разжала ладонь:

— Клубника, это всего лишь клубника. Я раздавила ягоду.

* * *

Магистр Илана не изменилась за эти годы: все та же безупречная мраморная кожа, изящные пальцы, упругие плечи и длинная шея. Синее платье обтягивает высокую грудь, изящными волнами спадает вниз. Лунный камень мерцает в ямочке между ключицами. И только глаза выдают истинный возраст: властный жесткий взгляд, в нем нет места ни страху, ни надежде, ни вине. Но Саломэ и не пытается обвинять, она всего лишь расставляет все на свои места:

— Вы сбежали.

— Наш долг — служить жизни.

— Вы испугались смерти.

— В этом не ничего постыдного. Смерть — противоположность жизни.

— Я не стыжу. Но вы оставили меня одну.

— У каждого из нас свой бой.

— Я проиграла свой.

— Ты победила, девочка моя.

— Я подбираю осколки.

— Ты служишь жизни, как и все мы.

— Я слишком дорого заплатила за это служение.

— Как и любая из нас. Мы покинули империю не из страха, но во имя надежды. И оказались правы. Саломэ, живой или мертвый, твой сын должен стать королем. Людям нужна точка опоры. Без связи времен все рассыплется прахом, без прошлого не будет будущего. Эта земля не выдержит еще одну войну.

— Вы хотите построить еще одну империю на лжи? Только вместо статуи короля Элиана будет статуя короля Арлана? Заменим один камень другим, какая разница! И тот и другой подделка! Зато вы сохраните власть.

Илана мягко покачала головой:

— Мы нашли его статую в запретном месте, там, в новых землях, в храме Темного. Душа покинула тело, остался камень. Похоже, там было сражение, но мы пришли слишком поздно, чтобы вмешаться. Все, что я разобрала по свежим следам — Аред не смог воплотиться. Он не победил, но и не проиграл. Сила Темного ушла в мир. Возврата в прошлое не будет. Все слишком сильно переплелось, Семеро и Восьмой стали единым целым, быть может, в этом и был изначальный замысел Творца.

Саломэ смотрит поверх головы наставницы в чистое высокое небо. Солнечный летний полдень — ни облака, ни ветерка. Люди прозвали ее Светлой. Любят ее и верят ей, даже сейчас, после последних безумных лет правления Элиана. Но у княгини Суэрсена подрастает сын от бывшего наместника Короны, у государыни Ландии весной родилась дочь, а Саломэ Светлая заплетает в косу седые пряди и уже перестала запудривать морщины вокруг глаз. Ее сын мертв, да что там, у нее никогда не было сына, а годы проходят. Она смертна. Мерзко, отвратительно до кислого привкуса во рту, но другого выхода нет. И королева медленно опускает голову в знак согласия:

— Пусть будет так. Я соберу Высокий Совет.

Вечером наступает ее любимое время суток — когда солнце уже село, но еще светло и земля отдает накопленное за день тепло. Саломэ стоит перед безымянным черным камнем на окраине дворцового кладбища, положив ладонь на шершавый гранит. Над ее головой медленно сгущаются сумерки, по небу рассыпаются ранние звезды. Когда становится совсем темно, она уходит, сжав пальцы в кулак. Тихий усталый голос слышный только ей подтверждает: "Все правильно, Саломэ. Так и должно быть. Люди ведь не выбирают, в какие времена родиться и жить. Дай им империю. Дай им надежду".

В дворцовой часовне с утра трудятся слуги: снимают траурные белые полотна, вывешивают праздничные флаги. Прошел год скорби, настало время радости — свадебный день! Младшая дочь графа Айна, дева, полная всех добродетелей, избранная Высоким Советом из десяти соперниц, станет супругой короля Арлана. Маленькая темноволосая девушка в сияющем белом платье протягивает руку жрецу Эарнира. Ее обводят вокруг мраморной плиты, девушка повторяет слова клятвы звонким, совсем еще детским голосом. Саломэ обнимает невестку, целует ее в лоб, и будущая наместница, первая в череде супруг короля Арлана, отправляется вместе с вдовствующей королевой раздавать милостыню.

* * *

Две женщины сидели в беседке, заросшей диким шиповником и вьюнком. Солнечные пятна, пробившиеся сквозь завесу ветвей, плясали на выскобленной добела столешнице. В кустах стрекотали цикады, пьянил аромат можжевельника, нагревшегося за день на солнцепеке. Аланта с грустью смотрела на поседевшие кудри своей правнучки: в ее волосах больше не было разноцветья — медь и золото, бронза и платина уступили серебру:

— Ты не живешь и не умираешь, Далара. Так нельзя.

— Я уже умерла. Ты просто не заметила, среди своих роз.

— Для мертвой ты слишком сердита, Далара. На себя, на меня, на весь мир. А самое главное — на тех, кто ушел. Так нельзя.

— Следовать твоим советам — слишком дорогое удовольствие. Не ты ли упрекала меня, что я не умею любить? И куда меня привела твоя любовь?!

Аланта усмехнулась:

— Этого ты еще не знаешь, детка. Ты в самом начале пути.

— Они умерли! Все! Оставили меня одну!

— Глупости. Они просто ушли вперед. Ты их догонишь.

— Я бессмертна! Как и ты! Многих ты догнала?

Эльфийка пожала плечами и рассмеялась:

— Я просто еще не решила, кого именно догонять. А что до бессмертия... все вокруг изменилось, Далара. Уж не знаю, сколько в этом твоих усилий, а сколько воли Творца. Но этот мир больше не предназначен для нас, вернее, мы не нужны миру. Ты слишком молода, чтобы заметить. Время начало отсчет, и я впервые в жизни тороплюсь, возделывая свой сад. Советую и тебе поторопиться.

— Зачем? Меня никто не ждет, ни там, ни здесь.

— Отправляйся в Суэрсен, Далара.

— Я не нужна ей.

Аланта кивнула понимающе:

— Верно. Это она нужна тебе.

— Я никуда не поеду! — Но Аланта уже ушла из беседки, навстречу последним солнечным лучам.

* * *

Рыжеволосая девушка в замшевой безрукавке склонилась к лесному ключу, набрала в ладони воду, такую холодную, что заломило пальцы, и с наслаждением выпила. Маленький, едва научившийся ходить мальчик, такой же рыжий, как мать, но в отличие от нее, смешно-лопоухий, подлез под руку:

— Дай! — Потребовал он и раскрыл рот, словно голодный птенец.

Она сложила пальцы лодочкой и влила в распахнутый рот сына воду, тот проглотил довольный и засмеялся, так радостно, как умеют смеяться только годовалые дети.

Белка уронила кедровую шишку и застрекотала возмущенно, мелькнул среди веток рыжий хвост. Мальчик поковылял в сторону дерева, белка стремительно помчалась вниз, возмущаясь еще громче, малыш приготовился было заплакать, но высокая женщина в зеленом платье протянула ему добычу:

— Возьми, — шишка лежала на ладони, белка взмыла обратно на верхушку кедра, но мальчик настороженно смотрел на вышедшую из леса женщину и не торопился брать подарок.

Лита одним порывистым быстрым движением оказалась возле сына, и подтолкнув мальчика к эльфийке, улыбнулась:

— Не бойся, Лари. Это твоя бабушка. Она тебя очень любит, ведь правда?

— Правда, — тихо повторила Далара, осмелившись посмотреть своей дочери в глаза. И не было нужды в иных словах, а малыш, засмеявшись, схватил шишку с протянутой ладони.

-