Блатные из тридевятого царства

— Перво-наперво сарай зачался, пока тушили — сеновал пыхнул. Лошадей вывести успели, а вот пролетки нет. Едва деньги спасли. Так чего, Пахан, говядину будем по дешевке брать, али нет?

— Где остальные? — держась за сердце, спросил я.

— За Лёнькой подались.

— Веди.

Пол версты до озера одолели в четверть часа. По дороге удалось выяснить подробности: пока кореша уничтожали керосин, неутомимый великомученик Лёнька, пользуясь щедростью хозяина трактира, споил два десятка шедших со службы стрельцов. Щедро причастился сам. Во главе с новоиспеченным святым апостолом Леопольдом пьяные стрельцы подались на природу, поближе к воде. По городу пронесся слух — стрелецкая сотня топиться идет. Желающих на это посмотреть собралось больше, чем могло вместить озеро. Граф времени даром не терял, вещал о конце света и покаянии, а когда загорелся сеновал, вспомнил про гиену огненную.

Мы с Евсеем подоспели в самый интимный момент.

Небольшое озерцо, круглое как тарелка, наполовину затянуто тиной. Народу больше, чем на базаре, свистят, улюлюкают. У камышовой заводи топчутся стрельцы, на кислых трезвеющих лицах никакой святости. В воде только Лёнька. Граф запутался в камышах и бьется как щука в сети. Озеро бурлит, крупная волна лижет берег, несмышленые пиявки и те шарахаются от Лёньки.

Дебил выплюнул сгусток тины и начал вещать:

— Ко мне, люди! Ко мне! Судный час настал! Покайтесь! Я видел свет в конце тоннеля! Всех прощу! Кайтесь и ко мне!

Желающих последовать за графом не нашлось. Стрельцы ругнулись и пошли по домам, народ же забавлялся: кто ржал во все горло, кто пальцем у виска крутил. Даже лягушки косяком поперли на берег, прочь от Лёньки. Сквозь толпу протиснулся Кондрат Силыч и погрозил Лёньке кулаком.

— Ты кто будешь, мил человек, — поинтересовалась какая-то баба.

— Отец почитай этому выродку, — огрызнулся Дембель.

— Свят, свят, — закрестилась женщина, — он же себя сыном Божьим навеличивает, а ты, стало быть...

— Заткнись, дура! — Рявкнул дед Кондрат.

Васька с Ванькой извлекли неугомонного святошу на сушу. Мокрый, скользкий от тины граф дрыгал ногами и верещал как недострелянный заяц. Крепкая оплеуха привела его в чувство. Народ, поняв, что все интересное кончилось, побрел вслед за стрельцами. На берегу остались только свои. Весь лимит терпения, отведенный на Ленькины выкрутасы, был исчерпан. Я медленно подошел к распростертому на траве графу и вцепился в горло. Чеканя каждое слово, сказал:

— Хочешь быть апостолом — будешь. Но глухонемым. Язык отрежем прям здесь.

Лёнька щелкнул зубами, челюсти намертво сжались. Я поднялся с колен и оглядел притихших корешей: Кондрат Силыч буравит землю взглядом, Антоха с Сорокой прячутся за спинами Евсея с Федькой, а Васьки с Ванькой лыбятся, рот до ушей.

— Значит так, — прохрипел я, — Дембель и Шестерки стерегут графа. Остальные на базар, ищите, где хотите, но чтоб две телеги были. Через час встречаемся у трактира. Ясно?

— Так точно! — Гаркнуло семь глоток.

Себе я оставил самое неприятное — общение с погоревшим трактирщиком.

Добрался до места, и еще раз оглядел пожарище: чадят тлеющие головешки, вместо построек выжженная земля, все в прах обратилось. Ветер пепел гоняет по ограде.

Я перешел через дорогу. На крыльце трактира пальцы правой руки самопроизвольно сжались в щепоть, я осенил лоб крестом и взялся за ручку двери.

Внутри непривычная тишина. Под потолком сумрак сгущается, свечи не горят, не тлеет керосинка. У окна, в углу, где посветлей, хозяин за столом. Дрожащие руки из бутылки последние капли в стакан выжимают. На подоконнике рядом с кактусом еще пяток пузатых винных литровок очереди дожидаются.

Трактирщик залпом осушил стакан, пустая бутылка полетела под стол, рука потянулась за новой. Вместо литровки ладонь нашарила кактус. Схватила...

Я где-то слышал, что комнатные растения лучше растут, если с ними разговаривать. Следующие пять минут хозяин трактира активно помогал кактусу вырасти.

Едва ругань стихла, я уселся напротив. Трактирщик приподнял голову и сразу схватился за бутылку. На этот раз ему даже стакан не понадобился, толстые губы намертво присосались к горлышку. Узнал.

Когда вино полилось из глотки на рубаху, я положил на стол золотой червонец. Трактирщик икнул и сделал еще один глоток. Я достал второй червонец. Хозяин утер губы, по пухлым щекам скатились слезинки.

— Пахан, прости меня. Мне ж говорили, что блатные самые праведные люди, а я дурак, не верил.

Я вздохнул полной грудью, дело сладилось. Трактирщик вылил остатки вина в стакан и протянул мне. Глотнул. Слегка кислит, а так ничего. Хозяин не мог уняться.

— Пахан, у меня амбар еще есть, давай спалим на хрен...

Я покачал головой. Трактирщик жест расценил по-своему.

— Не, платить не надо. Все включено, — подкинул он червонцы на ладони. — Подарок.

Поставив пустой стакан, я выбрался на улицу. У крыльца рожей в грязь лежит Лёнька, на его сутулой спине сидит Кондрат Силыч, самокрутку тянет. С боков Ванька с Васькой.

Дембель одарил меня виновато-вопросительным взглядом. Я смолчал, пусть потерзается, впредь аккуратней с табачком будет. Маленькая месть длилась не долго, на крыльцо выскочил трактирщик, начал гнуть спину коромыслом.

— Господа блатные, будете в наших краях — милости прошу. Завсегда рад! Завсегда!

Кондрат Силыч выпустил облако дыма, успокоился. Дополнительных разъяснений не требовалось, и так понял — дело замяли. Шестерки приглашение трактирщика восприняли как должное, в братском мозге даже мысль не ворохнулась, что могло быть иначе. Попробуй таким не возрадуйся. Тогда не то, что сеновал — княжество пыхнет.

Евсей явился с опозданием в пол часа. Идет, насвистывает. За ним телега катится: Сорока с Антохой за оглобли тянут, Федька сзади подпихивает.

— Одну смогли раздобыть, — доложил Фраер. — В три рубля обошлась.

Я приказал грузиться. Пожитки сгорели, а для двух коней пара мешков с едой, да мы — груз вполне посильный. Но не тут-то было. Как Антоха не старался, враз две лошади в телегу впрячь не смог. Оглоблей не хватило. Решили взнуздать жеребца, кобыла пойдет на привязи, потом местами поменяем. Первым в телегу закинули Лёньку, куль с овсом надежно придавил "святые" графские мощи. Ему все равно, а нам спокойней.

Выехали на центральную улицу, колеса запрыгали по булыжной мостовой, тело сразу ощутило разницу между рессорной пролеткой и раздолбанной телегой. Такое чувство, будто на действующем вулкане сидишь, зубы лязгают громче подков, селезенка на каждом метре норовит через горло выскочить.

Впереди, на обочине, молодая девка яблоки из лукошка просыпала, сочная антоновка раскатилась по всей дороге. Дивчина спину гнет, собирает — к яблокам передом, к нам тылом. Федька засмотрелся, рот открыл, телегу тряхнуло, чуть язык не откусил. Расторопный Евсей кинулся помогать. Руки по траве шарят, яблоки ищут, глаза девичью фигуру ласкают. У красавицы ворот расписного сарафана отвис, мелькают белые плечики. Фраер таращится, булыжники вместо антоновки в лукошко ложет. У дома напротив бабка со скамейки взвилась. Доковыляла до Евсея и клюкой вдоль хребта.

— Куда зенки бесстыжие пялишь!

Фраер выгнулся дугой, прошипел обиженно:

— А тебе завидно, карга старая?

Девка подхватила лукошко и, гордо вскинув подбородок, отступила за бабку. Юное лицо серьезно, а в зеленых глазищах искорки мечутся, смотрит оценивающе, по-женски, но Фраеру уже не до телячьих нежностей, от удара спину перекосило. Антоха подхлестнул коня, телега заскрипела дальше, многообещающая девичья улыбка осталась без ответа.

Въехали на перекресток, прямо тополя толщиной в два обхвата, поперек улица, утыканная домами. Куда сворачивать непонятно. Через дорогу мужик с коромыслом на плече бредет. Антоха крикнул:

— Слышь, сердешный, как на выезд проехать?

— Направо вертай, к городским воротам выйдешь, мимо не проскочишь.

— Ты зачем его окликнул? — набросился на Антоху Евсей. — Вишь, ведра пустые, теперь все — удачи не жди.

Антоха пожал плечами и свернул куда указано. Предсказание Фраера начало сбываться километра через полтора, на подъезде к воротам. У моста через ров собралась пробка телег в двадцать. Я отрядил Сороку узнать в чем дело.

Кузнец примчался через пять минут, утерев взопревший лоб, с удивлением доложил:

— Пахан, там тебя ловят.

— Чего!? — Вырвалось одновременно у Евсея с Федькой.

— Пахана ловят, — повторил Сорока.

— Кто? — спросил я севшим голосом.

— Ну, так ясно кто — стрельцы. С имя недоросль конопатый, одно ухо топырится, за главного будет.

Кореша уставились на меня. Я на них. Игру в гляделки прервал Кондрат Силыч:

— Антоха, сынок, отворачивай в сторону, погодим из города выезжать, тут подумать следует...

Не доезжая ворот, ушли влево, телега покатилась по узенькой улочке вдоль городской стены. Через сотню метров обнаружился небольшой пустырь, Антоха уверенно вогнал телегу между домом с соломенной крышей и одежной лавкой. Сомкнулись за спиной кусты, далекие от людских проблем кони принялись ощипывать листья. Дед Кондрат спрыгнул с телеги, разминая ноги, прошелся взад-вперед, спросил:

— Пахан, чего мыслишь? Кому мозоль отдавил? Так просто караулы у ворот ставить не будут.

— Ума не приложу, — пожал я плечами. — Юнец с оттопыренным ухом знаком, при князе состоит, но с Пиримидоном я мирно простился. Без обид.

— А что, если назад вернуться? Выйдем через ворота, в которые въезжали, а там — ищи ветра в поле. — Предложил Федька. Кондрат Силыч отрицательно качнул головой:

— Ежели розыск объявлен, тут и к бабке ходить нечего, все лазейки перекрыты. У этих ворот конопатый, у тех другие, кто Пахана знает, хотя б стрельцы, что утром приходили. Нельзя Пахану в открытую идти, вдруг Пиримидон за учиненное Лёнькой богохульство взъелся, али за пожар озлился, про керосин вылитый узнав. Здесь уже не штрафом пахнет, острогом за версту воняет.

Я грустно вздохнул. Слова Дембеля окончательно испортили настроение. Встал, продрался сквозь заросли перезревшей черемухи к городской стене. Высока зараза, за гладкие булыжники не рукой зацепиться, не ногой опереться. Следом, ломая ветки, притопал Васька:

— А чего, Пахан, я снизу, Ванька на плечи, взберешься как по лесенке.

Я кисло усмехнулся, чтоб дотянуться до края четыре Ваньки требуется. Вариант со стеной не для нас. Евсей внес другое предложение:

— Давайте Пахана бабой вырядим!

Кондрат Силыч пожевал ус и задумчиво кивнул:

— Молодец Евсей, соображаешь. И не просто девкой, а чтоб пузатой, на сносях, такую ни один стрелец обидеть не посмеет.

Польщенный Фраер метнулся в одежную лавку. Я еще не успел свыкнуться с мыслью, что придется на время стать трансвеститом, а он уже вернулся и с нетерпение пританцовывает рядом. В руках ворох юбок.

— Самый дорогой взял, — похвастался Евсей, раскладывая на телеге косоклинный сарафан, — не всякой купчихе по карману.

Подавив грустный вздох, я принялся переодеваться. Волосатую грудь скрыла длинная, до колен, белоснежная рубаха с пышным кружевным воротом, обшитым розовым бисером. Руки еле втиснулись в зауженные вышитые красными цветами рукава. От бесчисленных подъюбников я категорически отказался. Натянуть сарафан через ноги не получилось, пришлось напялить по-бабски, через голову. Вышитый красными ромбами подол волочится по земле, узкая талия давит живот, широкие лямки пиявками впились в плечи. И как женщины терпят такие оковы?

Ванька с Васькой надергали с соседского дома соломы, старались на совесть, бедным хозяевам придется крыть — Шестерок матом, крышу заново. Расторопный Евсей впихал эту копну мне за пояс, вздувшийся живот опоясал золоченый шнурок с пампушками на концах. Довершил маскарад синий в желтый горошек платок, узел которого удавкой сдавил горло.

Кондрат Силыч критически оглядел меня со всех сторон, одобрительно цокнул языком и велел грузиться в телегу. Не успели отъехать, Дембель вновь подал голос:

— Мать вашу! Живот у Пахана на тройню сладили, а титьки забыли. Для такого пуза грудь в два раза больше головы быть должна.

Зашуршала под сарафаном солома, живот убавился до размеров двойни, а рубаха на груди вздыбилась так, что землю под ногами не видно.

— Хорошо, — кивнул дед Кондрат, — Антошка трогай.

Едва колеса набрали ход, Кондрат Силыч снова велел остановиться:

— Вот же дурень старый, — ругнул он сам себя. — Телом, Пахан, девка ладная из тебя вышла, а вот рожей... Оно конечно и бабы с усами бывают...

Я нервно провел ладонью по щеке, крепкая щетина уколола пальцы, хоть до бороды еще далеко, но жесткие волоски уже явно переросли модную недельную небритость. Кутаться в платок глупо, такую поросль лишь паранджа скроет, да не принято на Руси лицо прятать...

— Чего ж делать? — растерялся я.

— Выщипывать будем.

Кондрат Силыч отломил от тополя ветку размером с карандаш, ножом ободрал кору, один конец расщепил надвое. Уселся рядом и ласково произнес:

— Придется потерпеть.

Я мужественно сжал зубы. Ветка ткнулась под нос, Кондрат Силыч слегка развел разрезанные концы и резко отпустил, несколько волосков над верхней губой оказались намертво зажаты раздвоенным концом щепы. Дембель дернул, я заорал. С окрестных крыш взвилась в небо туча воронья.

— Ну вот, еще пятьдесят раз по столько и правый ус выщиплем, — заверил Кондрат Силыч, разглядывая пучок выдранных волосков.

— Не дамся! — прорычал я, смахивая слезу. — Цирюльник сыскался, сам сначала выбрейся!

Дед Кондрат сконфуженно моргнул, я вырвал из его рук "бритвенный прибор" и закинул в кусты.

— И чего делать станем? — спросил Сорока, инстинктивно прикрывая ладонью заросший подбородок.

— Думать! — отрезал я.

За спиной послышалось заунывное пенье. Кореша закрестили лбы. Мимо нас шествовала скорбная процессия человек в двадцать. Впереди телега, на ней гроб, отшлифованные до блеска доски отражают солнечные зайчики, поверху шевелится от ветра траурный кант из черной материи. Я привстал и заглянул внутрь. На маленькой подушке белеет изъеденное морщинами старушечье лицо. Годков сто, не меньше. Я мысленно пожелал "Царствия небесного", чего уж — все там будем, хотелось бы конечно попозже...

Телега с гробом подъехала к воротам, скопившийся народ безропотно расступился, пролетки съехали на обочину, стрельцы почтительно сняли шапки. Заметив такое отношение к покойнице, Ванька хватил кулаком по лбу и, благостно улыбнувшись, выпалил:

— Придумал, как Пахана вызволить! Придумал!!!

Суть идеи читалась на широком Ванькином лице столь отчетливо, что я сразу сказал:

— В гроб не лягу. Не дождетесь.

Ванька обиженно поджал губы, глазенки потухли, точно у непризнанного современниками гения. Как же — старался, думал, а я сволочь не оценил. Затянувшееся молчание нарушил Федька:

— А давай, Пахан, мы тебя под телегой спрячем.