| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Сергей перевел взгляд на роликовый подшипник с другой стороны: внешнее кольцо на нем было цело, и теперь его сдвинули с сепаратором в сторону для осмотра: было видно, что на внутреннем кольце, крепко обнимавшем ось прессовой посадкой, дорожка качения не блестящая, как полагалось, а почему-то мутная. Смысл этой неправильности еще предстояло разгадать.
Андрон поднял один из осколков и показывал собравшимся; он обращал их внимание на неверные очертания бурта, выступа, который не дает роликам уйти вбок. Положено там было быть площадке, которую хитроумный человеческий разум придумал наклонять под определенным углом, так, чтобы ролик своим бегом поджимал под свой торец масло, уничтожая трение. Здесь же площадку сточил с двух сторон гигантскими фасками резец невнимательного токаря; получался острый клин, похожий на острие горского кинжала. Это меняло точку приложения силы и не давало маслу проникнуть между роликом и буртом — косая грань соскребала его с торца ролика. С таким дефектом подшипник долго проработать заведомо не мог; тут же окружающие вспомнили в сердцах бакинский завод, его выпустивший, людей, причастных к выполнению плана и родственников этих людей по материнской линии.
Людей, достойных упоминания, набиралось много. Был среди них токарь из южного азербайджанского города, пропитанного морем и нефтью, был работник ОТК, принявший кольцо, был сборщик, который не отбросил в отдельный железный ящик видимый глазами брак, был еще один работник ОТК, принявший подшипник, был луганский сборщик, снова не отбросивший подшипник с браком, была масса других лиц, ответственных за слесарей и контролеров. Цепочка людей шаг за шагом вела к крушению и возможным людским потерям, в числе которых предстояло быть и самому Сергею, и тем, с кем он проработал и успел по-человечески привыкнуть.
Лучше бы это было сознательное вредительство, диверсия, думал Сергей. Тогда этим делом занялись бы органы и стало бы ясным, кто и зачем хочет их уничтожить лишними миллиметрами снятого металла. Здесь же покушение на убийство было налицо — не было лишь виновных. За брак не сажали, да и мотивом покушения были не ненависть, не месть, не ревность, а равнодушие. Кому-то было все равно, что от этого куска железа, углерода, хрома и еще бог знает чего зависит чужая жизнь. "Бойтесь равнодушных". Кто это сказал? Кажется, Бруно Ясенский...
В распахнутых воротах цеха показалась фигура зам. директора по науке. Что он может сказать, в общем, было уже известно: ревизия всех осевых редукторов, замена подшипников — в плюс к замене муфт. Это решение принял бы каждый.
Если диски и арматуру муфт можно сделать тут же в Институте, то подшипники надо было ждать с завода — и, желательно, уже не с бакинского. Было ясно, что выезд снова сдвигается ближе к лету.
— Ну, что? Пора собрать все это дерьмо в мешок и навестить заводчан, — произнес Громов, — по остальному, все, что нужно от экспериментального цеха, в вашем распоряжении. Чтобы лишний раз не согласовывать: это сделать, то изготовить — считайте, что я это уже приказал цеху. Если кто не понимает — немедленно докладывать. Игорь Афанасьевич, проект приказа по командировке мне сегодня...
Краем глаза Сергей заметил среди толпы Крунина. Доктор был уже без рабочего халата, в сером стальном костюме, и лицо его отражало невозмутимость, к которому была примешана лишь легкая капля простого человеческого любопытства. Казалось, что случившееся никак не влияло на его планы и вообще интересовало чисто как ученого, занятого сходной тематикой. "Любопытно, что он теперь скажет про муфту?.."
Через плечо Громова в цех заглянуло солнце, словно и оно пыталось разобраться в происходящем; оно осветило разобранный КМБ огромной светлой призмой, вырезанной высоким, уходящим под потолок прямоугольником окна. В солнечной призме висела пыль и плавал сварочный дым; где-то из угла за стоящей на канаве секцией доносились удары металла о металл, отскакивающие от ферм под потолком. Над головами, гудя передачей и сотрясая стены, прополз мостовой кран. Экспериментальный цех продолжал свою работу.
Часть 2. ВОЙНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.
1.
Командировки действительно оформили быстро. Вскоре в отдел позвонили из канцелярии и сказали, что можно забирать. Сергей отправился туда. "На твоем месте, я бы из канцелярии не вылезал" — полушутя посоветовал ему Поликарпов.
Это была небольшая комната на первом этаже с видом на памятник Ленину, клумбу и яблони. Памятник был со значением: классик марксизма призывал "не упустить время для получения более целесообразных для нас тепловозов"; благословление, вероятно, в первую очередь адресовывалось располагавшемуся в соседней комнате партбюро. Канцелярию населяли молодые незамужние девчонки, которых набирали после школы, на что и намекал Поликарпов. Исключение составляла лишь Верка, статная, замужняя и озорная, двадцати пяти лет от роду, которая, впрочем, в первый же день при всех предложила Сергею: "Хотите стать моим любовником?" — и было непонятно, шутит она или всерьез.
На этот раз в канцелярии было оживленно; у барьера стоял вечно растрепанный Кихотов, художник, который числился в Институте дизайнером, но за неимением таковых задач выполнял работу оформителя в мастерской, под которую была выделена комната в цеху. В той же мастерской выполнялась и большая часть заказов, которых Кихотов набирал по другим конторам. Вершиной его творчества была гигантская мозаика, во всю стену общественного здания в центре, посвященная битвам древности; всадники княжеской Руси вольно сочетались в ней с девизами петровских времен; впрочем, Кихотов этим обстоятельством ничуть не смущался и гордо заявлял, что так задумано. Говорили, будто сумма, полученная за монументальное творение, также была монументальной.
Спор шел об искусстве. В этом славном городке, в старой его части, где остатки древнеисторического Кремля поднимались к небу ожерельем вокруг закрытых, но также объявленных исторической и культурной ценностью соборов, церквей и колоколен, нашла себе пристанище коллекция картин художника Константина Васильева. Первое, что узнали обыватели — то, что художник загадочно погиб двадцать лет назад, что он писал светящимися красками и что Союз Художников отказывается признать его работы искусством. Второй новостью стали огромные очереди по выходным в небольшие комнаты, найденные энтузиастами в старом здании какого-то учебного заведения; сюда приезжали из Москвы и более далеких мест; слышалась иностранная речь. То, что жители Коломны по выходными ездили в Москву, было привычным и понятным; то, что москвичи, соседи Третьяковки, нашли на границе области некий дефицит в области культуры, удивляло многих. Впрочем, в будние дни сюда можно было пройти совершенно свободно, чем и воспользовался Сергей.
Первая же картина, которую Сергей увидел прямо от входа, неожиданно удивила и потрясла его; он перестал замечать скромное убранство помещения, наводившее на мысль о жизни послевоенных лет. Это было "Нашествие"; свинцово-сизая колонна марширующих гитлеровцев проходила мимо руин собора, из-за которых, сквозь незаметный просвет в давящих грозовых облаках проглядывало солнце. На лицах солдат застыла печать бесстрастной отрешенности; казалось, будто они идут, не испытывая ни мысли, ни чувства, мягкие живые машины разрушения. Всю картину заполняло какое-то пугающее могильное безмолвие, и мерный шаг бесконечной колонны, казалось, не нарушал, а подчеркивал отсутствие природного звука. Сергей вдруг почувствовал, что он смотрит кадр из кинохроники: он это где-то видел...в кинотеатре, на сером пузатом экране телевизора, на фотографиях, в краеведческом музее своего родного города, от которого представители народов Европы оставили лишь причудливые обломки скал на фоне неба. В то же время он понимал, что именно этот кадр он не мог нигде увидеть; в нем была сверхреальность, где детали естественного бытия творец заменил выражающими ее яркими символами. Символы эти, однако, не были домыслом и от них не веяло плакатной схемой, очищавшей мир до жестких тезисов: они были частью сложного, реального мира, его внутренней сути, которую художник каким-то непонятным образом сумел извлечь из плоскости чувств и обратить в понятные глазу изображения. Настоящий художник смотрит более чем на жизнь: он заглядывает в душу людям, предметам и событиям.
Дальнейшее путешествие по выставке было для Сергея подобно открытию другой планеты. Он не в первый раз видел подлинники великих мастеров; довелось свидеться и с сокровищами Эрмитажа; но такое чувство он испытал впервые. Перед ним появлялось нечто, подобия которому он никогда не встречал, это нечто было наполнено вопросами "как?" и "почему?", словно река в месте, где выше головы. Возможно, именно это и пугало иных людей, привыкших всегда ощущать твердь под ногами; Сергей же привычно нырнул в глубь этих вопросов в надежде разглядеть дно.
Привычка к логическому перевариванию всего увиденного тут же подсказала ему, что Васильев не принадлежит ни к одному из известных направлений, ни к одной из известных школ изобразительного искусства; он поднялся над их границами и сплавил в вещество с неведомыми доселе свойствами. В этом композите удивительным образом соединились разумная понятность реализма, яркая образность сюрреализма, четкость линий кубизма и чувство цветов и линий абстракционизма; фэнтези и лубок были сцеплены какими-то загадочными атомарными силами с классической живописью, подобно тому, как в тонкослойных резинометаллических элементах, новом шаге технической науки, тонкая, как бритвенные лезвия, сталь сцепляются с тонкими пленками каучука — и рождается чудо, материал с твердостью стали на сжатие и податливостью резины на сдвиг.
Все это казалось Сергею очень близким; в работе их отдела надо было постоянно подниматься над границами научных дисциплин и школ и отливать из их элементов новое знание о технике, так, что потом трудно было определить, где защищаться; в реальных проблемах машины силы природы смешивались без оглядки на структуру вузовских кафедр и требовали поистине энциклопедических знаний.
Было там и что-то даже от операторского искусства; человек двадцатого века добавил к своим глазам зрение кино— и телекамер, и это расширение взора было схвачено гениальной кистью. Многие из его полотен действительно были как бы мгновенным состоянием динамики; казалось, камера сейчас повернется влево или вправо, даст наезд или другим объективом будет дан крупный план.
"Интересно, как бы изменилось живопись, если бы большинство людей видели хотя бы часть этого мира еще и через всплески осциллограмм, кривые спектров, точки на графиках?..."
Что же касалось души, чувств, то Сергей ощутил, будто от картин веяло какой-то ранее неведомой богатырской силой; дух древней Руси как бы преломился в планетном катаклизме Великой Отечественной и явился в новом, не музейном, а понятном нынешнему человеку облике. Зигфрид замерзал в степи под Сталинградом, Добрыня бился со змеем в стратосфере, а Ярославна исходила беззвучным криком сердца по принесенной похоронке. История вернулась — или мы вернулись в историю, словно в дом, где прошло наше раннее, забытое детство.
"Странно", — думал Сергей, переходя от картины к картине, — "у нас ищут пути раскрытия новых возможностей человека в йоге, в тайнах тибетских монахов, в японских искусствах, а его надо искать в нашей собственной истории, наших народных обычаях... Русь всегда в истории делала невозможное — не здесь ли секрет этого чуда? "
— Как вы не понимаете! Это же язычество!
Резкий нервный голос Кихотова выдернул Сергея из глубины воспоминаний. Дизайнер все больше распалялся и размахивал руками.
— А при чем тут язычество? — возразила сидевшая у окна Леночка, тихая невысокая девочка, предпочитавшая миди и длинные прически. — Там в картинах есть древняя символика и сказочные сюжеты. Они не все мне понравились, есть слишком мрачные, но это же история...
— История? Церковь не зря запрещала языческие обряды! Сначала их просто изучают, а потом? Начнут заниматься чернокнижием, вызывать духов, колдовать, идолам молиться! Сколько на этом людей свихнется, вы подумали?
— По-моему, вы путаете язычество с оккультизмом, — не выдержал Сергей.
— С чем?
— С оккультизмом. Язычество — это когда человек верит в природу, в естественные силы окружающего мира, в то, что в нем происходит. В грозу, в ветер, в приход весны, в рост деревьев. А колдовство — это вера в сверхъестественное, в потусторонний мир, в то, что происходить не может. И при чем тут церковные запреты? Религий у нас много, и церкви отделены от государства...
— И здесь почти все комсомольцы! — вставила слово розовощекая блондинка Наташа.
— Я беспартийный и имею право верить в бога!
— Да верьте, но что же вы на выставку так ополчились? Народ сам посмотрит и разберется.
— Народ? Народ не разберется! Его уводят к мистике, а потом поведут и к сатанизму! Вот вы говорите, язычество. Природа, да? Но ведь если каждый будет непосредственно общаться с богом, искать его там в лесу или на речке, так ведь люди разные! Каждый придумает себе своего бога, свои нравственные правила, и что? Будет жить, как он хочет, не считаясь с обществом? Вера должна идти через церковь, через единые для всех правила, единую духовность...
— Ага, и попы будут мне устанавливать, что я должен любить, что ненавидеть, как я должен думать, как не должен думать... А кто этих попов выбирал? Кто их над нами ставил? Кто снизу следить будет, ради нравственности они рулят или ради собственного брюха? Да какая же это нравственность! Это духовное рабство!
— Браво, Сережа! — вскрикнула Леночка.
— Рабство? А может вы, молодой человек, не только церковь имеете в виду, но и партию?
— Комсомольцы на провокационные вопросы не отвечают! — отчеканил Сергей голосом студента на плацу военной кафедры.
Канцелярские барышни прыснули. Верка, которая в это время прихлебывала чай из тонкого стакана в высоком вагонном подстаканнике, закашлялась.
— Комсомольцы должны видеть, что это безобразие! — расходился Кихотов. — Они должны видеть, что это — мазня! Эти девицы с рыбьими глазами, эти взгляды одержимых! А посмотрите на картину "Маршал Жуков"! Это... это же фашист!
— А у вас — Верка даже привстала из-за своего полированного однотумбового стола, — у вас там на стене на площади — Дон Кихотский на бешеном Россинанте!
Грохнул смех. Девчонок прорвало. Казалось, что в канцелярии заливался звонок к концу рабочего дня.
— А что...ой...и вправду похож, вот!...
— И лошадь — тощий Россинант!
— А меч... не, я не могу, меч... вдвое больше лошади...
— Так ему меч, чтоб лозунг на нем писать, он им не дерется, только на словах ля-ля...
— И вообще, вообще вы просто завидуете Васильеву, потому что ваше художество в сравнении с ним бледно выглядит...
— Да как вы можете! Это же историко-патриотическая тема!
— Только сделано без души.
— Ну, знаете! — Кихотский впился глазами в Верку, постепенно приобретая красный цвет и задыхаясь от возмущения, — я буду на вас жаловаться!
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
