— Кто его знает? — Мей склонила голову набок. — Так в итоге получилось. Я и так мало с кем общалась, да еще и фамилия у меня Мисаки... Может быть, это всем показалось идеальным вариантом. В каком-то смысле так и мне легче.
— Легче? Ты это не...
— Я это не всерьез?
— Вот именно, так нельзя всерьез говорить. Просто не может быть ничего хорошего, когда весь класс и даже учителя сговариваются и игнорят одного ученика.
Я повысил голос в конце фразы, но Мей и ухом не повела.
— Уверена, учителя, которые преподают в классе три-три, между собой договаривались отдельно от учеников, — упрямым, бесстрастным голосом произнесла она. — Скажем, никто не устраивает перекличку. Некоторые учителя в других классах делают перекличку, а в нашем нет. Ну, чтобы им не пришлось произносить мое имя. И только в три-три нет этой церемонии "встать — поклон". По той же самой причине учителя ни на одном уроке в нашем классе не ходят по рядам, спрашивая всех подряд. Меня никогда не вызывают, и если я прогуливаю или ухожу посреди урока, мне никто не делает замечания. В дежурствах по школе, во всяких уборках я тоже не участвую. Учителя на этот счет между собой договорились. И на промежуточных экзаменах — от них, думаю, меня освободить никак не могли, но им было наплевать, что я пишу на бланке всякую ерунду, лишь бы поскорее уйти. Как и всем остальным...
— И физкультура тоже?
— Что физкультура?
— Раз они проводят физру с парнями и девчонками отдельно, я слышал, что классы занимаются спаренно — один и два, четыре и пять; а наш класс три занимается один. Я всегда думал, что это странно. Логично, что если классов нечетное количество, то какой-то один должен остаться, но почему именно третий?
— Чтобы другие классы в это не втягивать. Чтобы впутывать меньше учеников. Может быть, поэтому они так сделали. Хотя на физкультуре всегда есть "договоренность", что тот, которого "нет", ни в чем не участвует и просто сидит в стороне.
— Договоренность, значит?..
Это слово вызвало в памяти кое-что.
"Подчиняться любому решению класса".
Третий "Основной принцип Северного Ёми", который сказала мне Рейко-сан. И еще в четверг на прошлой неделе Кубодера-сэнсэй в пустом классе произнес...
"Необходимо подчиняться любому решению класса. Согласен?"
Полностью вымотанный, я глубоко вздохнул и потянулся к банке, которую мне принесла Мей. Это был безумно холодный лимонный чай. Я открыл банку и уполовинил ее одним глотком.
— Если мы в каждую мелкую деталь полезем, то никогда не кончим.
Я снова взглянул Мей в лицо.
— В общем, со мной с сегодняшнего утра происходит то же самое, что с тобой — с начала мая. После того, что было в школе сегодня, я, кажется, более-менее понимаю, что происходит. Но я по-прежнему не могу понять, почему они это делают.
Да. Главный вопрос — "почему?"
Это нельзя назвать обычным "издевательством". Сама Мей так сказала, хотя именно она и прошла через это. И я с ней согласен. Но, с другой стороны...
Все ученики и учителя сговорились обращаться с одной конкретной ученицей так, как будто ее "нет". В обычной ситуации — нет, это не простое "издевательство". Это злобное, слишком жестокое издевательство. Вот почему у меня даже голос охрип, когда я сказал, что "просто не может быть ничего хорошего, когда весь класс и даже учителя сговариваются и игнорят одного ученика". Но...
Воспринимать все это под углом "издевательства" неправильно; здесь просто нет логики. И это факт.
В отличие от настоящего издевательства, здесь в действиях и учеников, и учителей не чувствуется злобы. Нет ни презрения, ни насмешек над жертвой, а значит, не может быть и намерения укрепить связи в коллективе, выделив из него козла отпущения... Так это для меня выглядело.
Вместо всего этого был у них страх, даже ужас... так для меня это выглядело тоже.
Сначала я думал, что они боятся Мей, но это не так. Похоже, страх и ужас вызывала не сама Мей, а что-то другое, невидимое...
— Сейчас все в отчаянии, — произнесла Мей.
— В отчаянии?
— После того как в мае умерли Сакураги-сан и ее мать, они уже не могут "наполовину верить". Потом начался июнь, и умерли еще двое. Теперь уже ясно — началось.
...Ненамного понятнее стало.
— Так все-таки... почему? — спросил я, между словами глотая воздух, чтобы подпитать уставшие легкие. — Как это все между собой связано? Почему все сговариваются против одного и ведут себя так, будто его "нет"? Это же бессмысленно.
— Что, ты серьезно так думаешь?
— Ну да.
Летняя форма с короткими рукавами оставляла руки открытыми, и они покрылись "гусиной кожей", никак не желающей уходить. И не только из-за того, что кондиционер слишком уж старался.
— Помнишь ту историю про Мисаки двадцать шесть лет назад? — спросила после паузы Мей, положив левую ладонь на свою повязку, будто пряча ее.
Двадцать шесть лет назад?.. А, значит, это все действительно имеет какое-то отношение к тем событиям.
— Конечно, — я подался вперед, по-прежнему сидя на софе.
Держа руку поверх повязки, Мей стала тихо рассказывать:
— Мисаки, ученик или ученица класса три-три, которого все любили, умер, но все делали вид, что "все равно Мисаки с нами"... А в день выпуска на фото класса появилось изображение Мисаки, которого там просто не могло быть. Если не ошибаюсь, мы на этом остановились.
— Угу.
— Ты до сих пор не знаешь, что было дальше?
— Мне никто не рассказывает.
— Тогда я сейчас расскажу, — и Мей облизала губы розовым языком. — То, что произошло двадцать шесть лет назад, послужило толчком; именно тогда класс три-три стал ближе к "смерти".
— Ближе к смерти?..
Вообще-то в мой первый день в школе Мей тоже нечто подобное сказала, когда мы разговаривали на крыше корпуса С. Я отчетливо помнил ее слова.
"Класс три-три ближе к смерти, чем остальные. Ближе, чем любой другой класс в любой школе. Намного ближе".
— Что это значит?
Я склонил голову набок и потер предплечья.
— В первый раз это случилось двадцать пять лет назад. Класс Мисаки уже выпустился, а случилось уже со следующим классом три-три. И потом это еще случалось, хотя и не каждый год. Примерно раз в два года.
— И что же это?..
— Я буду рассказывать так, как сама понимаю, но должна предупредить сразу: все это я слышала от других. Эта история передавалась из уст в уста в течение многих лет.
В общем, что-то вроде легенды... нет, ситуация не располагала к тому, чтобы так просто отмахнуться. Я деревянно кивнул, не отводя взгляда от губ Мей.
— У учеников свои каналы передачи информации, совершенно не те, что у учителей. Предыдущий класс три-три рассказывает следующему. Так и я узнала бОльшую часть этого всего. Конечно, что-то расползается и по другим классам, но для них это вроде слуха; по сути, это тайна, которую знает только класс три-три и те, кто с ним связаны, и эту тайну категорически запрещено рассказывать другим. Поэтому -
— Да не томи уже, что за "это" такое?
Я продолжал тереть предплечья, не в силах остановиться.
— Некое таинственное событие, которое впервые произошло с классом три-три двадцать пять лет назад, — уронила Мей. Потом сделала паузу, и я затаил дыхание. — Когда это случилось — то есть когда началось, я имею в виду — в том классе три-три каждый месяц, без исключения, умирал как минимум один человек. Иногда сами ученики, иногда их родственники. Умирали от аварий, от болезней, кончали с собой, влипали в какие-то случайные происшествия. Некоторые говорили, что это проклятие.
Проклятие... "Проклятие класса 3-3", да?
— И что это? — снова спросил я. — Что это за "таинственное событие"?
— В общем... — Мей наконец убрала руку от повязки. — В классе появляется лишний ученик. Никто не замечает, когда именно он добавляется. Просто есть один лишний, и никто не может придумать, как его вычислить.
8
— Есть один лишний? — повторил я за ней, ничего не понимая. — Кто-то же должен...
— Еще раз говорю, мы не знаем, кто это, — ответила Мей с тем же бесстрастным выражением лица. — Впервые это случилось двадцать пять лет назад. В апреле 1973 года. Когда начался триместр, вдруг выяснилось, что в классе не хватает одной парты. Они были уверены, что поставили в кабинет ровно столько парт, сколько было учеников в том году. И все равно — когда начались занятия, оказалось, что парт на одну меньше.
— Из-за того, что учеников стало больше?
— Да. Но кто лишний, сказать невозможно. Можно всех по очереди спросить, но никто не говорит, что это он, и никто другой тоже не знает.
— ...И все равно, — не в силах въехать в эту историю, я задал самый очевидный вопрос: — Они что, не могут посмотреть в классном журнале или в других школьных документах?
— Это не работает. Где бы они ни смотрели — классный журнал, какие угодно документы, — все сходится. Скорее, никто не может сказать, что документы не сходятся, потому что все так меняется — ну, как будто всюду все подчищено — и ничего уже нельзя доказать. Просто не хватает одной парты.
— Подчищено? То есть кто-то втихаря подправляет документы?
— "Подчищено" — это метафора. Понимаешь, дело не только в документах. Память у всех тоже меняется.
— Ээээ?
— Ты считаешь, что это невозможно, да?
— Ну... да.
— Но, по-видимому, это и происходит.
Мей смотрела очень озадаченно, явно пытаясь придумать, как же это все объяснить.
— В общем, человек такое сделать не может. Это вот такой вот "феномен". По крайней мере так мне объяснил один человек.
— Феномен...
Бррр... я с трудом врубался в ее объяснение.
Подчистка документов? Вмешательство в воспоминания людей? Такие штуки просто...
"Когда человек умирает, всегда проходят похороны".
Не знаю, почему, но вдруг в ушах у меня прозвучал старческий голос дедушки. А следом поднялся густой шум, "дзззззз"... словно пытающийся заслонить этот голос.
"Я не хочу... не хочу больше ходить на похороны".
— Сначала они просто решили, что кто-то обсчитался; достали еще одну парту и стул и выкинули это из головы. Вполне естественно, на мой взгляд. Чтобы учеников вдруг стало на одного больше и никто этого не заметил — такого вообще-то не бывает. Никто и не воспринял это всерьез. Но затем... — правый глаз Мей, не скрытый под повязкой, медленно закрылся, потом снова открылся. — Как я уже сказала, каждый месяц, начиная с апреля, люди, имеющие отношение к классу, стали умирать. И это несомненно.
— Каждый месяц... и так целый год?
— В 1973, кажется, шесть учеников и десять их родственников. Это трудно назвать нормальным.
— Да уж, — с последним утверждением попробуй поспорь. — Если такое правда произошло...
Шестнадцать человек за один год. Я прекрасно понимал, что это число выходит за все рамки разумного.
Мей снова медленно закрыла и открыла правый глаз, затем продолжила:
— На следующий год... было то же самое. Когда начался первый триместр, одной парты не хватило, а потом каждый месяц кто-то умирал... И тогда уже они поняли, что это что-то неординарное. И тогда же некоторые стали говорить, что это проклятие...
Да... "проклятие класса 3-3".
— Если это проклятие, то кто его наслал? — спросил я. Мей ответила все тем же спокойным тоном:
— Это проклятие Мисаки, умершего или умершей двадцать шесть лет назад.
— Но зачем Мисаки накладывать проклятие? — возразил я. — Нельзя ведь сказать, что с ним в классе как-то ужасно обходились или еще что-то? Всем было очень грустно, что такой ученик так внезапно умер... так ведь? И этот Мисаки все равно всех проклял?
— Странно, да? Я тоже так считаю. Но один человек сказал мне, что это не то, что обычно называют проклятием.
— А этот "один человек" — это кто? — задал я уже начавший занимать меня вопрос. Но Мей вместо ответа попыталась продолжить свой рассказ.
— Так вот...
— Стоп, — перебил я ее и прижал большой палец к левому виску. — Дай привести мысли в порядок. Значит, двадцать шесть лет назад умер Мисаки из класса три-три. На следующий год в классе был "один лишний", но никто не знал, кто именно. Потом каждый месяц стали умирать дети и их родственники. Я что имею в виду — какая вообще здесь логика? Почему люди умирают, когда в классе кто-то лишний? Почему...
— Не думаю, что тут есть какая-то формальная логика, — Мей качнула головой. — Я в этих делах не очень специалист. Просто все то, что до сих пор происходило, я не знаю, складывается в какую-то определенную картину. Все, кто связан с классом три-три, знают эту историю — она передается из поколения в поколение.
Потом, понизив голос, она добавила:
— Этот кто-то — "мертвый".
9
— ...Чего?
Кончик моего большого пальца еще сильнее вжался в висок.
— Ээ, ты про... Мисаки, который умер двадцать шесть лет назад?
— Нет, тут не так, — Мей снова чуть качнула головой. — Не Мисаки. Какой-то другой "мертвый".
— Мертвый...
Слова, накарябанные на парте Мей в классе...
"Кто мертвый?"
...промелькнули у меня перед глазами.
— Все началось из-за того, что весь класс три-три двадцать шесть лет назад делал вид. Они говорили, что их умерший одноклассник Мисаки "не умер", "жив, с нами, прямо здесь", и продолжали это все целый год. И в итоге, когда они в день выпуска сделали общее фото, там они увидели и Мисаки, которого вообще не должно было быть среди живых. Если подумать, это можно трактовать так: они сами вызвали "мертвого".
Мей говорила все с тем же бесстрастным лицом.
— То есть... возможно, это и был толчок, и из-за этого теперь класс три-три Северного Ёми "ближе всех к смерти". Может быть, класс стал каким-то местом, каким-то маяком, который притягивает "мертвых". Что-то в этом роде.
— Притягивает мертвых?
— Да. Рационального объяснения, естественно, нет, но тем не менее это начало происходить. И происходит до сих пор.
Как и в прошлый раз, когда Мей рассказывала мне эту историю в окружении кукол внизу, тон ее в какой-то момент изменился, словно тайны всего мира лежали перед ней.
— "Мертвый" — часть класса, потому что класс ближе к смерти. Но, думаю, можно и с другой точки зрения взглянуть. Поскольку мертвый проникает в класс, мы становимся ближе к смерти. Так или иначе — понимаешь, Сакакибара-кун — "смерть" — это пустота. Как куклы. Если ты подходишь слишком близко, она притягивает тебя. Вот почему...
— Вот почему каждый месяц кто-то умирает?
— Подумай вот под каким углом, — ответила Мей. — Хотя это я сама придумала. Чем ближе мы к смерти, тем легче людям умирать по сравнению со всеми другими "местами".
— И что это значит?
— Скажем, даже если твоя жизнь будет такой же, у тебя больше шансов попасть в аварию. Даже в одной и той же аварии у тебя больше шансов получить тяжелую рану. Даже от одной и той же раны у тебя больше шансов умереть. Как-то так.
