Ловец Зеркал

Теперь толпы несчастных стали увеличиваться с каждым днём, с каждой разбитой семьёй, с каждым разбитым зеркалом разбивалась чья-то жизнь и чья-то мечта. Орущие несчастные, фанатики своей боли уничтожили все зеркала. Они полностью уничтожили весь свой счастливый мир из-за любви, они разбили счастье, ожидая, что с этим к ним придёт любовь. Но они не получили ничего кроме осколков и ещё большей боли, ведь теперь всё это приходилось держать в себе. Не было собеседника утром, которому можно было всё рассказать, не было друзей, потому что все смотрели подозрительно друг на друга, иногда кулаком проверяя его истинность. Не было ничего, кроме чувств: убийство, боль и жгучее одиночество забрало у людей счастье...

И во что превратился мир? В то, что мы имеем сейчас: у нас есть всё, и даже любовь, но какой ценой она нам достаётся и достается ли она нам вообще?

— А что стало с теми, кто был настоящий и кто обрёл любовь? — спросил Клайв.

— Не перебивай, — хранитель укоризненно посмотрел на него, я как раз подхожу к этому моменту.

Лишь немногим удалось сохранить и счастье, и любовь и чистоту. Они ушли, забрав с собой свои отражения. Они забрали с собой и осколки тех, кого смогли найти и склеили, получив новых людей, они спасли тех, кого смогли и они победили любовь, так как смогли не сломаться под её гнётом. Они поселились в долине, среди диких гор, куда никто не мог добраться. Мифической долине зеркал, как называют её сейчас. И они построили там новый мир. Без секретов, тайн, в любви и доверии. Они жили там и не принимали никого в свою строгую общину. Лишь те, кто действительно влюблен, могли попасть к ним. Потому, что истинно влюблённые — это отражения. Они симметричны и повторяют друг друга, они как две половинки одного целого. И те, кто остался там, обрели способность видеть будущее и прошлое, видеть настоящие. У жизни не было от них секретов, так же, как и у них не было секретов от неё. Если взглянуть в зеркало из долины зеркал, то можно узнать всё о себе и обо всех событиях, что тебе предстоят. Если посмотреть в это зеркало на отражение других людей, то всё это можно узнать и о них. Поэтому люди так жаждут попасть туда, они хотят обрести власть. Но любовь, не позволяет им сделать это, потому что люди, которые жаждут власти, как правило, не умеют любить...

— Вот такая легенда, — хранитель улыбался.

— И я могу попасть туда? — Клайв смотрел на него.

— А как ты думаешь?

— Я не знаю...

— Ответ находится лишь в твоём сердце. Только с его помощью ты сможешь попасть в долину зеркал. Другой вопрос, нужно ли это тебе?

— А можно обмануть любовь?

— Обмануть любовь, значит, обмануть себя. Ты доверяешь себе?

— Последнее время нет...

— Значит, — хранитель посмотрел на него...и Клайв проснулся.

Глава XII

Две недели пролетели просто мгновенно. Мы встречались почти каждый вечер, разговаривали, делились впечатлениями и каждый раз узнавали друг друга с новой стороны. Я выучил название её любимых цветов, запомнил авторов, которые ей нравились, поспорил с ней о своих статьях и сдался ей окончательно, когда она процитировала мне фразу "Кино". Мы пытались не расставаться надолго, потому что ценили каждое мгновенье проведённое вместе. Она вернула меня к жизни — первый раз за долгое время мне хотелось пожелать кому-то спокойной ночи, подоткнуть одеяло, поцеловать на прощанье. Мне хотелось быть с ней, чувствовать её ладонь в своей руке и, совершено не стесняясь, сказать ей прямо о своих чувствах. Мне хотелось ощутить вкус её волос, научиться определять по запаху духов её настроение и по стилю одежды её мысли. Мне хотелось выучить её, прочитать до конца, оставив только эпилог и выучить оглавление, чтобы в нужный момент я мог вернуться к нужной главе. Она не надоедала мне, совершенно и определённо, каждый раз, когда у нас находилась новая тема для разговора, я удивлённо вздрагивал и всё больше и больше поражался ей.

В жизни, которой я всё больше прятался за спинами своих героев, за статьями и ночными пьянками, наконец, я ощутил какой-то толчок, стимул что-то изменить. Мне захотелось пересмотреть некоторые вещи. Раньше, в своих разгулах я никогда не думал, что смогу остановиться, остепениться, бросить свою буйную жизнь и стать обыкновенным человеком, который должен сделать всего три вещи. Я никогда не задумывался о том, что делаю кому-то больно, когда бросал, не боялся смотреть им в глаза при этом и ощущал какую-то садистскую радость, когда видел в уголках намёк на слезинки. Я никогда не относился серьёзно к таким отношениям, потому что не хотел потерять свою индивидуальность, не хотел ощущать зависимость и при первых признаках этого убегал, сжигая все мосты. Я снова садился за свой письменный стол, писал новый рассказ о любви, статью о том, что мужчины сволочи, а девушки стервы и успокаивался. И через неделю, я уже искал себе новые приключения, которые очищали мою душу и мой кошелёк. Они приходили и уходили, как морской прибой, как порывы ветра, оставаясь в моей памяти и иногда фотографиями в моём альбоме. Я помнил их всех, даже тех, с кем мне было хорошо, хотя обычно такие вещи забываешь быстрее. Моя сестра, мои друзья привыкли к моему характеру и уже не удивлялись, когда я появлялся в течение месяца с двумя-тремя новыми девушками. Но это было в прошлом. Это было давно. С тех пор, как я увидел во сне свою мечту, с того времени, как закрутилась эта канитель, мои жизненные устои стали рушиться. И она, та, что пришла последней, шла по развалинам моих убеждений. Мы с ней просто строили новый мир, хотя бы пока я хотел так думать. Ведь больше всего в жизни я не любил разочарований, а тем более в своих мечтах.

— Я не верила тем людям, которые говорили мне "Я люблю тебя...", — она посмотрела на меня. Мы сидели в старом парке, в котором вечер чувствовался ещё острее. Слушая её, я дал себе обет никогда не говорить ей этих слов.

— Почему? — я спрашиваю, хотя сам знаю ответ на этот вопрос.

— Потому что они не вкладывают в это слово то, что оно значит действительно. Они говорят это просто так, не испытывая тех чувств, которые бы давали им право на эти слова. Ты не согласен? — она обращается ко мне таким тоном, что я просто вынужден согласится.

— Ты права, — я задумчиво киваю. — Просто нам очень просто иногда сказать что-то очень сложное и сложно сказать очень простые вещи.

— Наверное, — она вздыхает.

— Ты веришь в случайности? — я улыбаюсь, когда она кладёт мне голову на плечо.

— Нет, я верю, что всё происходит так, как должно. Просто, — она замолкает, — я хочу найти зависимость...

— Какую?

— Если бы мой бывший не читал газету, в которой ты печатаешься, то я никогда бы не прочитала твоих статей. Я раньше вообще не читала газет. И получается, если бы не он, то я бы не видела твоей фотографии и не узнала бы тебя в автобусе. Не заговорила бы с тобой, и мы бы не познакомились...

— Сколько "если", — я глажу её по волосам. — Мне нужно пойти и пожать руку твоему бывшему?

— Он уже очень далеко. Где-то за границей...

— Кстати, — я мысленно вспоминал нашу первую встречу, — ты же не сразу меня в автобусе узнала, пока я не сказал, что журналист, ты и не думала, что это я.

— Глупый ты, — она устроилась поудобнее, — ты хотел, чтобы я сразу все козыри выложила...

— Знаешь, а мне кажется, что мы бы всё равно встретились, — я говорю с уверенностью, — просто так должно было быть. А какие всему этому предшествовали моменты, не имеет значения. Если бы не так, то мы бы встретились по-другому...

— Ты думаешь?

— Я уверен. Мы просто должны были встретиться.

Она засмеялась. Я улыбнулся. Мы сидели вместе, ощущая тепло друг друга, и вдыхая ночь. Мы могли сидеть так часами, даже молча, просто глядя на первые звёзды и погружаясь в неизведанные галактики. Мы растворялись в лунном свете, плавали в дыхании облаков и приземлялись уже уставшие, но довольные всё на ту же лавочку в старом парке. В "нашем" парке, как мы его недавно стали называть.

— Уже поздно, — она снова смотрит на меня.

— Пойдём?

— Да, мне завтра рано вставать, — она берёт меня за руку и поднимает на ноги.

— Пошли, я посажу тебя на такси, — она берёт меня под руку и мы идёт к дороге. Машин уже практически нет. В такой поздний час они ходят очень редко. Мы становимся на краю дорогу, я ловлю её губы в свете неуверенных ночных фонарей, и пытаюсь увидеть на пустой дороге хотя бы намёк на транспорт.

— Люблю ночную тишину, вообще люблю, когда мало людей, — откровенничает она.

— Я тоже, — соглашаюсь с ней. — Люди любят одиночество и любят, когда их не трогают. Просто компания быстро утомляет...

— Ты прав, — она показывает мне на машину, которая мчится вдалеке. Я вытягиваю руку и пытаюсь сыграть на жалости водителя. Он тормозит уверенно, торгуется бойко, видно, что он делает это не в первый раз. Я договариваюсь, целую её ещё раз, говорю с ней о следующей встрече и отпускаю её одну. В эту ночь...

Я возвращаюсь домой очень довольный. Думаю, что завтра можно будет встретиться с моим другом. А то за две недели этой феерии, я так и не выкроил минутки для него. Погружённые в свои чувства мы становимся ещё большими эгоистами, чем обычно. Мы не думаем ни оком и ни о чём, кроме своего удовольствия и своего счастья. Я быстро стелю себе постель и ставлю на ночной столик стакан с водой. Свой "ночной" стакан. Внезапно мне вспоминается моё старое стихотворение, которое я написал, разбив хрустальную вазу, которую очень любила моя мама...

Упал хрусталь

Разбился

Жаль

И в этом отзвуке родилась

Голубоглазая печаль.

Упал хрусталь

Осколки

Брань

Углами ходят кривотолки

Пытаются уйти за грань.

Упал хрусталь

На ворс паркета

И вдребезги

Как мимолётная комета

Среди тайги.

Упал хрусталь

Стонет

Зовёт

Так мысли бешенные тонут

Когда несёт.

Упал хрусталь

Упал

И всё

И звук в мерцании пропал

Когда упал... хрусталь

Не знаю, почему оно пришло мне в голову? Эта попытка подойти к поэзии со стороны модерна, какой-то непонятной, ужасающей и доселе не испробованной мной стороны. Наши потрясения в жизни, наши страхи трансформируются на бумаге в нечто, что люди назовут литературой, а мы назовём откровением.

Я долго не могу заснуть, ёрзаю на кровати, и даже подсчёт мифических слонов не помогает мне. Они перепрыгивают через мои бока и просто не дают мне уснуть. Я включаю свет, нажимаю кнопку компьютера и слышу, как он медленно загружают свою операционную систему. Музыка успокаивает, и делаю её потише: Борис Гребенщеков стареющий рыбак, насыщенный своей ностальгией, передаёт её мне. Мне хочется сказать что-то, покаяться, но я не знаю, как это сделать. Под напевы индийских инструментов я пишу для себя рассказ. Наверное, за долгое время у меня выходит такой пронзительный и не похожий на другие текст. Возможно, я не говорю в нём всю правду, и моя жизнь в корне отличается от жизни главного героя, но всё же в нас есть что-то общее. Наверное, эта тоска и неудовлетворённость своей жизнью, которую я так поздно заметил. Благодаря той, что сейчас спит спокойным сном. Мне хочется позвонить и поговорить с ней, но я останавливаю себя, хотя для этого приходится сделать серьёзное усилие. Когда я ставлю последнюю точку, то мне становится легче. Просто мне нужно было выговориться, но я так устал говорить в пустоту...

Сожаления, передающиеся по наследству.

Я не помню пути сожалений и не помню, почему вдруг они возникли во мне. Они передались мне по наследству, по невидимым генным законам, но мне не хотелось бы залазить в дебри генетики, чтобы объяснить банальные вещи. Они накатились на меня внезапно, как морской прибой и потом, остались, как дождевая застоявшаяся вода, остались ёлким привкусом прогорклого масла и петушиной песней нового рассвета. И я понял, внезапно, озарение, будто бы пришло откуда-то свыше — единственное чего не доставало мне в этой жизни — это сожалений.

Однажды, я взялся за дверную ручку и ощутил холод, не знаю, из-за чего это произошло и кто был в этом виноват, но моё сердце замёрзло и потом пришлось приложить немало усилий, чтобы оно хоть изредка оживало, оттаивало, сбрасывая ледяную корку, словно пустую кожу. С тех пор я храню эту дверную ручку у себя в ящике стола, чтобы она при случае напоминала мне о том дне, когда я забыл, что такое боль.

В миге оптимизма и веке передовых технологий, в котором в принципе, не место сожалениям и где действует знакомый нам природный закон естественного отбора, я тоже нашёл своё место. Стал заниматься вещами, которые в принципе, если посмотреть на них сквозь призму классицизма, не имели никакого практического и тем более, гипотетического применения. Дойдя до более ли менее твёрдой ступени, я удовлетворил потребности своего карьеризма и стал больше времени уделять себе и семье, которой, как оказалось у меня не оказалось. Я попросту как-то забыл об этом в погоне за чувственностью компьютерных микросхем и быстрыми скачками акций на деловых биржах зелёной планеты. Я даже забыл, что плаванье помогает фигуре обрести приятную рельефность, а сладкое плохо влияет на зубы. Хотя это было, в принципе, и не столь важно...

Вечерами, когда я был свободен от безумных деловых наитий и бессмысленных разговоров с подчинёнными, я слушал джаз. Пытался упорядочить свою жизнь. Но под джаз упорядочить не получилось, получалось только всё больше и больше её расшатывать. В конце концов, я привык к этому, как привыкают к качке и манной каше на утро. Я не привык только к ним, к туче сгущавшихся надо мной сожалений и бесполезности всемирного объединения. Джаз соглашался со мной, а я доверял ему, как другу, которого у меня никогда не было.

Мой отец прожил весёлую жизнь. В дни, когда он был трезв, он даже вспоминал моё имя и пытался учить меня плавать в этой бушующей стихии. Наверное, я любил его или хотя бы пытался делать это. Когда он умер, у меня в душе не осталось ничего кроме сожаления и его манеры говорить, чуть путанной, заикающейся. В последние годы своего бытия он очень плохо говорил. Я не люблю вспоминать то время...

Мой отец родился где-то на Севере. Он привёз оттуда странные обычаи, которые умерли вместе с ним и мою мать, которая умерла одна. Иногда, я перечитываю её дневник и заново знакомлюсь с ней. Например, я никогда не знал, что до моего отца у неё уже была другая жизнь, что она любила стихи и сама писала их тайком. Она всегда вела себя так, будто бы она не знала ничего другого, кроме домашнего очага и детского смеха. Её фальшивость не находила отклика в моём сердце, и я забыл о ней. Теперь, я сожалею об этом. С каждым взмахом ночного мотылька всё сильнее и сильнее.