Сфинкс на скале

— Я понял, что не на тебе, Метелл. И какая сучка его окрутила?

— Почему сразу сучка! — возмутился Рыжик, воспитанный в уважении к порядочным девам и матронам. — Ей пятнадцать всего, какая ж она...

— Потому что все они сучки, — сказал Гай. — Хоть в 15, хоть в 45. И если б ты не был таким рыжим ослом, Квинт Цецилий, ты уже давно знал бы, что нет никакой разницы меж волчицей из Субуры и матроной. Им всем нужен не ты, а что-то от тебя. Или гроши, или твоя слава, или там чего ты достигнешь, дом и вилла, где она будет звенеть ключами и лупить рабынь, тряпки, вонючие младенцы, зачатые от тебя, которые дадут ей повод хвалиться перед другими такими же курами... А если ты просто вот такой мудак, без денег и без надежд, ни одной из них ты даром не нужен.

Для Верреса это была удивительно длинная речь. Красс сверкнул глазами, не желая связываться с пьяным дружком только ради того, чтоб возразить.

— Гай, — сказал Рыжик, его щеки теперь пылали, — что ты можешь об этом знать?

— А не я тебя, долговязую тупицу, к девкам-то впервые отвел?

— Да причем тут это. Ты не можешь судить о женщинах толком, потому что у тебя не было матери, — тихо произнес Рыжик, — Ты ведь ее даже не помнишь.

— Да и была бы — я бы ее не любил, — с какою-то мальчишеской обидой заявил Гай.

— И она бы тебя любила, и ты бы ее любил. Зато уж сейчас не взвивался бы, как дурак, узнав, что твой друг хочет жениться на хорошей девчонке...

— Куда девчонке на девчонке жениться? — ляпнул Гай. И Рыжик окончательно рассвирепел:

— Поганая шутка!!!

— Не орите, мужики, на нас уже хозяин косится, — ровно сказал Марк.

— Кто хоть она? — спросил Гай, странно скривившись, словно у него в зубе стрельнуло.

— Лутация, Катулова дочь, — пробурчал Рыжик. Ему совершенно расхотелось сидеть и пить с Гаем...

Разумеется, едва увидев Квинта, Рыжик спросил:

— Вы с Верресом поругались? Да?

— Да. Нет. Я не знаю. Он ушел и пока не возвращался.

Марк Красс устремил на Квинта свои необыкновенные, тревожно-синие глаза — они и впрямь были чуднОго цвета, метелловская голубизна не шла с ним ни в какое сравнение... Да и сам Красс — Квинт, одержимый то риторикою, то Верресом, то Лутацией, только что увидел это — из незаметного мальчишки превратился в весьма примечательного молодого человека, что-то было в нем от его двоюродного дяди, Оратора, что-то несомненно сильное, но будто бы темное, тайное...

— Вы с Верресом неплохо смотрелись вместе, — заявил Красс, и хорошо знакомое Квинту лукавство — точь-в-точь как у Луция — искорками, крошечными молниями прошило небесную синеву его глаз.

И тут Квинт ляпнул такое, что Рыжик только рот приоткрыл:

— Ага, неплохо. Как гладиатор и весталка с его хуем во рту. Вроде и смотреть приятно, и даже красиво, но что-то, блядь, тут не то!!!

В последующие дни Веррес, озлобленный, одичавший от ревности и бессилия что-либо вернуть или изменить, кружил вокруг Квинта то расширяющимися, то сужающимися кривыми кругами, стараясь, чтоб тот не заметил его в обычной римской толпе.

Он никогда не вспоминал, что у него есть сердце, но теперь вспомнил — оно стало болеть, когда он видел Квинта с Крассом Оратором, Квинта с Лутацием Катулом, и уж тем более Квинта с этой рыжей сучкой. Квинт выглядел счастливым. Это была его компания, достойный его круг тех, кому принадлежит Город. Они сами были Городом, эти люди.

Веррес стал ненавидеть Город.

Чтоб не видеть, как Город отбирает у него его Сокровище, Гай целые дни проводил дома, в своей комнате, то и дело гоняя Ифигению за вином. Ифигения, вздыхая, носил и носил ему бурдюки. Ему было очень страшно. Напиваясь, Гай грубо набрасывался на него и имел во все дыры, угощая при этом тяжеленными тумаками...

И вот Ифигения принес очередной бурдюк, хотел уже постучаться, но замер возле двери: слишком уж поразили его доносящиеся из комнаты звуки.

Веррес умел — раньше во всяком случае — весело и громко ржать, пронзительно орать от гнева, отчаянно материться... но никогда не умел того, что делал сейчас.

Веррес плакал. Ревел в голос, по видимости, глуша рыдания подушкой.

Ифигения вздохнул. И удивился сам себе. Ему было почти до слез жаль хозяина... Хозяина, который бил его, насиловал, расплачивался его задницей в кабаках, издевался, заставлял воровать... После истории с браслетом Веррес понял, как сильно он прогадал, не посылая Ифигению воровать раньше. Ифигения уже стал умелым воришкой, хотя каждый раз боялся, что после очередной кражи у него появятся седые волосы. Он ведь раб, только раб, и каждый раз он рисковал жизнью! Это заставляло его быть крайне, крайне осторожным...

Он не стал стучать, дверь была незаперта, и он просто тихонько вошел в комнату, опустил на пол бурдюк... Веррес ничком валялся на ложе и действительно ревел — плечи у него ходуном ходили.

Ифигения, дрожа от страха и жалости, робко приблизился... присел на краешек ложа... и вдруг почти против своей воли нежно погладил нечесаные песочные кудри.

Веррес взвился так, что Ифигения свалился на пол.

— Что? — спросил Веррес, и голос у него опасно заскрежетал.

Ифигения сжался под взглядом его дивных глаз, сейчас красных от пьянства и опухших от слез.

— Ничего... — тихо прошелестел он, — мне... мне стало жаль тебя, хозяин.

— ЧТООО?! — заорал Веррес, вскочив и отвесив Ифигении такого пинка, что тот с жалобным, почти женским криком свернулся, как червяк, — ТЕБЕ? МЕНЯ?! Ах ты наглая скотина!!! Рабы меня жалеют, блядь!!

И вдруг что-то словно бы дрогнуло в нем, и он уже почти спокойно сказал:

— Что ж, не удивляюсь. Сам виноват. Вместо чтоб дело сделать, лежу тут, как свинья... Вставай, придурок, подумать надо...

Ифигения, морщась, поднялся, с болью посмотрел на собственное бедро, на коем набухал черный кровоподтек.

— Ступай принеси еще кубок.

Вот чудеса-то! Хозяин сам налил Ифигении вина.

— Ты ведь знаешь, почему я такой, — сказал он.

— Я... догадываюсь, хозяин.

— Я ему, видишь, нехорош стал, чистюле этакому. А эти хороши... Еще жениться собрался, сволочь, на дуре какой-то... А все потому, что они вокруг него пляшут — ах, оратор, ах, какие способности, а мне на его риторику насрать. Как полагаешь, он не из-за этого меня послал?.. Честно отвечай, не трону.

— И из-за этого тоже... — сказал Ифигения.

Он никогда не любил Квинта Гортензия, но сейчас отдал бы все, чтоб тот вернулся к хозяину и все пошло по-прежнему.

— Люди, — сказал Ифигения, — тянутся к другим людям, когда видят в них то же, что и в себе... То, что им важно и дорого. Ваша, латинская поговорка — "Подобный подобному радуется".У греков есть похожая... Возможно, такие же по смыслу пословицы найдутся даже у варварских народов, — Ифигения вовремя вспомнил, что риторики в его исполнении Веррес уж точно не вынесет, и спешно продолжал:

— Гортензий без риторики своей дня не проводит — и Красс Оратор тоже, удивительно ли, что они стали близки?

— Хуй с этим Крассом... А девка ему зачем? В ней он что нашел дорогое и близкое, чего не было во мне?!

Тут Ифигения солгал. Точней, ушел от ответа:

— Я не могу о том судить, хозяин, я же никогда не влюблялся в женщин.

На самом же деле он думал: "Гортензий нашел в ней то, чего нет в тебе и не будет. С нею он — мужчина, а с тобою — что-то вроде меня... А Гортензий — не я, он действительно мужчина..."

— Я не хочу этой свадьбы, — зло сказал Гай и сразу показался моложе своих лет, — Я не хочу! Он... он тогда станет как все. Он никогда не будет моим.

Его лицо стало глуповато-упрямым, как у мальчишки, который проиграл в учебном поединке, но не желает этого признать.

"Вот эта последняя фраза, — подумал Ифигения, — грустная правда. Он уже никогда твоим не будет... неужели ты не видишь, как он счастлив сейчас? Без тебя?"

— Как думаешь, что учудить, чтоб он на ней не женился?

— Да много что можно... учудить, — сказал Ифигения, — Но я бы... не сказал, что это лучший путь.

— Какой же лучший?

— Я уж говорил об этом. Гортензию нравятся те, кто близок ему душою... Он не проведет много времени с тем, кто равнодушен ко всему, что греет его сердце... Ты мог бы попробовать полюбить то же, что любит он... Ты ведь очень умен, хозяин. И очень красив. Ты мог бы увлечься тою же риторикой, искусством...

— Заткнись. Чушь морозишь. Может, после этого он станет меня уважать больше. А мне нужно не то. Мне нужно, чтоб он знал — кроме меня у него никого нет. И не будет, — отрубил Веррес.

— Ох... — сказал Ифигения. — Ну как это возможно... Он же... не я. Ты не сможешь купить его и запереть у себя дома.

— Не отказался бы от такой возможности, — буркнул Гай. — Но пока — хрен ему, а не свадьба!

— Позволено ли мне будет узнать, что ты задумал?

— Ну, — широко улыбнулся Гай, — девку я трогать не буду, ничего о ней дурного небось не скажешь, как есть весталочка непорочная, в 15-то лет. Да никто и не поверит, что бы я ни придумал. Видал ее братца? Чистый Орфо, мать его, бережет ее как евнух главную жену вифинского царька. А вот что будет с Орфо, когда он узнает, что собрался сестренку за подстилку мою отдавать?..

— Хозяин, лучше подумай, что будет с Гортензием. Полагаешь, он будет любить тебя после такого?..

— А что ему останется? За него ни одну девку после такого не отдадут!.. Да и риторика его пойдет знаешь куда? Римляне не шибко любят слушать всяких давалок!..

— Хозяин! Умоляю, не делай этого! Я чувствую — ничем хорошим это не...

— Мне плевать, что ты чувствуешь.. . Ифигения.

Гай знал уже все, что мог узнать о Лутации Катуле-младшем. У него и мысли не было обратиться к его отцу: рядом с Квинтом все время торчит сынок? Вот и узнай, дражайший, с кем ты дружбу водишь...

Гай знал, что двадцатитрехлетний Лутаций еще не женат и пока живет в доме отца — и по большей части именно он принимает по утрам катуловских клиентов, отец полностью доверяет ему и к тому же считает, что это полезная практика для юного квирита. Вот и славно.

Гай больше не тронул бурдюка и завалился спать, строго-настрого повелев Ифигении разбудить его на рассвете.

Наутро он вымылся (впервые за неделю), напялил чистую рубаху с узкою алою полосой, долго ругал Ифигению за то, что тот "неуклюже" оборачивает его тогой, затем потребовал гребень и зеркало, перед которым долго укладывал кудри, чтоб не торчали, как у фавна.

Еле рассвело, а Гай уже был возле дома Катулов. И молча растолкал плечами кучку первых клиентов. Те расступились безропотно. Юнец мог ведь оказаться и вовсе не клиентом, а ДРУГОМ Квинта Лутация...

Вскоре о Гае доложили, и он вошел.

Конечно, это было слегка унизительно — стоять перед сидящим в кресле Орфо.

Кресло было здоровое, и маленький Орфо в нем тонул, но сколько достоинства! Какая серьезная мордашка, какие строгие глаза! Странно, мой Квинт любит красивое, отстраненно подумал Гай, а Лутаций некрасив. Не уродец, но... ничего такого. Обычная морда, обычный римский носяра горбом.

— Привет тебе, Квинт Лутаций Катул, — сказал Гай.

— Привет и тебе, Гай Веррес. Чем могу быть тебе полезен?

— Мне бы хотелось поговорить с тобой о деле крайне важном. — Гай покосился на снующих по атрию рабов. — Наедине.

— Для кого важном, Гай Веррес? — спросил Лутаций. Гай едва подавил искушение сказать молодому нобилю, кто он есть и где он, Гай, его видел, в какой позе и так далее, но...

— Для тебя более, чем для меня.

— Вот как. Что ж, пройдем в таблин, раз так...

Лутаций поднялся, жестом показал Гаю, куда идти. Гай не мог не оценить, как сидит на этом огрызке тога — он даже и огрызком в ней не казался. Тоже мне, Катон Цензор-недомерок...

— Слышал я, что прекрасная сестра твоя в скором времени собирается замуж? — спросил Гай, едва лишь закрылась дверь таблина. Лутаций жестом же указал ему на кресло, сам опустившись в другое. Вот, так-то лучше. Я не клиент твой, нобильская надменная рожа.

— Да, мы подумывали о том, чтоб выдать ее замуж, — ответил Лутаций спокойно.

— За Квинта Гортензия, как слышал я?

— Ты верно слышал.

— Я глубоко уважаю ваш род и ваш дом, — Гай даже голову немного склонил в знак непреходящего почтения, — потому и пришел к тебе сегодня. Не хотелось бы мне, чтоб девушка из столь древнего и славного рода вышла замуж за человека с сомнительной репутацией.

— Мне бы тоже этого не хотелось, — ни тени волнения на лице, — А с чего взял ты, что у Квинта Гортензия сомнительная репутация? Насколько знаю я, на ней ни пятнышка нет. Он не пьяница, не игрок, не водит дурных знакомств, — на этом месте Лутаций еле заметно улыбнулся, и Гай понял намек, — Он ничем не оскорблял ни богов Рима, ни людей. Так о чем ты говоришь?

— Ты готов отдать сестру замуж за молодого человека, который ложится под мужчин? — спросил Гай, рассчитывая, что на высокомерной морде тут же вытаращатся глаза. Просчитался.

— Ты видел это? — ровно спросил Лутаций.

— А если видел?

— И сможешь доказать в суде?

— При чем тут суд? — нахмурился Гай, — Я, собственно, потому и просил тебя о разговоре наедине, что о таких вещах не принято распространяться.

— И кто же был его любовником? — поинтересовался Лутаций, глядя Гаю в глаза. — Ты можешь назвать имя этого человека? Кто он таков? Раб, свободный? Нобиль, всадник, актер из Субуры? Кто?..

Разумеется, Гай предвидел этот вопрос. И оценил сопряженный с ним риск. Но иначе Катул ему не поверит...

— Это был я, Квинт Лутаций.

— Когда это было?

— В первый раз это случилось в прошлом году, на моей вилле, — неосторожно ляпнул Гай и тут же поплатился за это.

— В прошлом?.. Стало быть, ты — ты ведь старше его годом? — будучи совершеннолетним квиритом, совратил свободнорожденного мальчика?..

Вот где Гай пожалел, что набавил себе год, чтоб надеть тогу раньше Квинта! И откуда Лутаций знает, когда он ее надел?!

— Ты хорошо подумал, прежде чем рассказать мне о своем преступлении, Гай Веррес? — ровно спросил Лутаций.

— Ну о чем ты говоришь! — возмутился Гай — почти искренне, — Какая разница, когда надел я тогу! Видел бы ты его, он ведь сам приставал ко мне, ему хотелось этого! Я не смог сдержаться, только и всего. Ты же знаешь, как он... хорош собою. Тут и Катон Цензор не удержался бы!

— Я знаю, как он хорош собою, но у меня почему-то никогда не возникало таких желаний.

— Потому что к тебе он не приставал.

— Не поэтому.

Лутаций поднялся, давая понять, что разговор окончен.

— Меня ждут клиенты, Гай Веррес.

— Так выдашь сестренку за шлюшку в тоге? — не сдержался Гай. — Не поверил мне?

— Я еще не слышал, что скажет об этом Квинт. Но это даже и неважно, — Лутаций снова улыбнулся, но не Гаю, а кому-то невидимому — может, своему хранящему духу. — Я ведь все равно скорее поверю ему, чем тебе.

— Вот как? Почему же?

И тут темные глаза Лутация в последний раз посмотрели прямо в золотые, светящиеся от злости глаза Верреса.

— Потому что он мне нравится, а ты — нет.