Время выбора

— Ваше Преосвященство, принадлежащее мне по праву рождения боярское звание, пребудет со мной всегда, и как оно будет звучать здесь, мне не представляется столь уж важным. Поэтому я не возражал бы и против того, что бы меня называли всего лишь бароном. Этого достаточно, что бы обозначить мое благородное происхождение, но, если Вы считаете, что граф будет лучше, я не возражаю. Царскую же корону на моего Государя возложили его подданные. Он с отеческой любовь к ним эту корону принял и отречься ему от нее будет столь же недостойно, как недостойно отцу отречься от своих детей.

— Воистину, воистину, граф, государи есть отцы своих подданных, мы же, скромные служители Церкви, их духовные пастыри. Поэтому и необходимо, что бы власть мирская была освящена властью духовной. Царь, есть титул христианского владыки, и таковым стать может только христианин. Ваш же Государь суть язычник, и признать его царем, ни Церковь, ни христианские монархи не могут.

-Мой сюзерен знает об этих трудностях, и с пониманием относится к тому, что вопрос с признанием за ним царского титула может быть не решен в ближайшее время. Но он считает, что это не должно становится препятствием на пути к достижению договоренностей, выгодных как Империи, так и Руси. Кроме того, возможны и компромиссные решения. Например, есть некоторая разницы между словами "признавать" и "не отрицать". К тому же, как известно, времена меняются, и мы меняемся с ними. И если бы мой Государь принял Святое крещение, то положение стало бы несколько иным, я полагаю.

— Вы считаете это возможным, граф? Это фигура речи, или у Вашего сюзерена есть некие планы или замысла относительно этого?

— Ваше Преосвященство, скажем так, я не считаю это невозможным.

— Ну что же, все в руках Божьих. По поводу взаимовыгодных договоренностей мнение Вашего Государя совпадает с мнением Императора. О том, какие это будут договоренности, и о чем, мы с Вами еще не раз поговорим. А насчет разницы в словах "признавать" и "не отрицать" следует подумать. Должен сказать, что Вы весьма своевременно привезли письмо с изложением событий, происходивших этим летом на Руси и в Польше. Князь Мешко обратился к Императору с жалобой, но если все обстояло так, как написано здесь, я думаю, жалоба его будет оставлена без внимания. Скажите, там действительно все было так драматично?

— Именно так, Ваше Преосвященство. Скажу более, если бы не самонадеянность и беспечность князя и его сына, в Киеве и Полоцке все могло для нас закончиться трагедией.

— Я думаю, граф, мы с Вами сегодня хорошо поработали. Его Величество даст Вам аудиенцию через два дня, потому что утром он выезжает на охоту и вернется только послезавтра. К сожалению, Вас я пригласить не могу, так как Вы еще ему не представлены. Сенешаль даст Вам сопровождающего, который может показать окрестности во всей красе, или проводить в Макдебург, если захотите его посетить. Послезавтра вечером он же известит о времени аудиенции. Возьмите Ваши верительные грамоты, на аудиенции передадите их, как положено, Его Величеству. О сломанных печатях не заботьтесь, Император об этом знает. До встречи, и всего хорошего.

Со словами , — Спасибо, Ваше Преосвященство, всего хорошего, — Николай встал и покинул кабинет.

* * *

*

Италия, страна, конечно, солнечная, но в феврале погода ее жителей не балует. Бывает что по ночам вода, оставленная в сосуде на улице, покрывается ледком, а то и вовсе промерзает до дна. Да и днем немногим лучше. Порывы холодного ветра пробирают до костей, а с неба, моросит бесконечный дождь, превращающийся иногда в потоки ледяной воды, падающей на головы путешественников. Эта зима выдалась совсем суровой по местным меркам. Мало того, что заморозки длились уже третью неделю, и снег лежал не только в предгорьях Альп, но и несколько раз выпадал на Паданской равнине, так еще над полуостровом пронесся небывалой силы ураган. Валились столетние смоквы и маслины, с мандариновых и апельсиновых деревьев срывало подмерзшую листву, и теперь они стояли, раскинув в стороны голые ветви, как будто и не были вечнозелеными. В такое вот время и пришел купеческий обоз на землю Италии. Большой обоз. В нем были итальянские купцы, возвращавшиеся с Руси, свеи, печенеги, новгородцы и киевляне. Само собой разумеется, что шел обоз под хорошей охраной, потому что желающих пограбить хватало всегда, а путь был, ох как не близок. В растянувшейся на пару поприщ веренице возов ничем не выделялись крыты фургоны новгородских купцов Горазда и Добролюба. Только разве тем, что сопровождали их два десятка воинов, одоспешенных и вооруженных так, как не каждый князь мог снарядить свою личную охрану. Но и это не вызывало удивления, известно было, что везли новгородцы отборную меховую рухлядь, и везли ее много. А такой товар охранять нужно со всем тщанием. Так что Добролюб с Гораздом хоть и поругивали погоду, но резонно рассчитывали на то, что и спрос на их меха будет, и цена будет хорошей.

На подходе к Риму фургоны новгородцев отделились от общего обоза и пошли в сторону городка Пантекорово. Здесь разместились на постоялом дворе, и, отобедав, купцы направились в аббатство св. Бенедикта. Через привратника передали рекомендательное письмо Елеца, и, после непродолжительного ожидания, предстали перед лицом аббата Фариа. Для последнего было несколько неожиданно узнать, что посланцы волхва крещены, причем по римскому обряду, но этот сюрприз для него был приятен.

Проводив гостей в свою келью, напоминающую скорее кабинет, аббат уселся с ними за стол, на котором стояли кувшины с вином и еще сохранившие свежесть апельсины.

— В грамоте Елеца есть упоминание еще об одном письме, которое вы должны мне передать. Полагаю, что начинать нашу беседу до того, как я его прочту, будет преждевременно.

С этими словами аббат разлил вино по бокалам, и вопросительно поглядел на купцов. Горазд достал кошель, выложил из него берестяной свиток с печатью Верховного волхва и предал хозяину. Нисколько не удивившись столь странному материалу, на котором написано важное послание, Фариа сломал печать и углубился в чтение.

— Ну что же, — он отложил бересту, и разлил вино по бокалам, — вы пока отведайте плодов из сада нашего аббатства, а я немного подумаю. Апельсины, правда, немного суховатые, это потому, что прошлым летом совсем не было дождей, зато вино по той же причине получилось отменное.

Некоторое время прошло в молчании, которое прервал аббат.

— Видимо Елецу, очень уж нужна моя помощь, раз он прислал бересту. И я склонен пойти навстречу его просьбе. В свое время он очень помог мне, и теперь, похоже, я смогу отдать старый должок. Но не только поэтому. Человек, о котором написано в письме, мне глубоко неприятен, и хотелось бы как следует щелкнуть его по носу. Но мое и его положение в Церкви, к сожалению, не позволяет мне этого сделать. Полагаю, что Елец проделает это со всем блеском. Жаль, что мой старый друг, так закостенел в своем язычестве. Какой выдающийся служитель Церкви из него бы вышел! Впрочем, я отвлекся. Надеюсь, вам известно содержание письма?

— Да, — ответил Горазд, — перед тем как наложить печать Елец ознакомил нас с ним, и кроме того дал еще подробные указания.

— Так вот, о кардинале. Наше аббатство ведет хроники Ватикана, в том числе составляет и официальные биографии всех значимых лиц папской курии. По заданию Папы мы писали и биографию Джильермо Паоли. Начали, естественно, с детства, для чего один из наших братьев посетил его отца. К его удивлению, оказалось, что тот мало что не питает к сыну родительских чувств, так и вовсе не желает о нем вспоминать. Попросту говоря, когда наш хронист сообщил мессиру Паоли о цели своего визита, его вежливо, но непреклонно попросили уйти. Этот случай меня заинтересовал. Не так часто люди открещиваются от родства с князьями Церкви. Стал наводить справки, но вызнал только одно. Незадолго до пострига шестнадцатилетнего Джильермо умерла его младшая сестра. Что необычно, хоронили ее не в семейном склепе в Пизе, а на обычном кладбище в соседнем городке. О том, что два эти события как-то связаны догадаться не трудно, но тогда для меня в этом деле интереса не было, так как затевать вражду с кардиналом мне было не с руки. Теперь же, эту историю мы как следует разузнаем. Теперь еще вот что, Елец написал о вкладе в казну аббатства. Святой Бенедикт заповедал нам нестяжательство, но расходы на помощь неймущим очень велики, и такой вклад мы с радостью воспримем.

— Один наш воз предназначен для этого, — вступил в разговор Добролюб, — это отборные меха соболя и чернобурой лисы. По Вашему желанию, они могут быть переданы аббатству хоть завтра. Или мы можем продать их, как и другие, и передать уже выручку за них.

— Я посоветуюсь с нашим братом-казначеем, завтра он посетит вас, осмотрит меха и обо всем договорится. А пока вы занимайтесь своими купеческими делами, и оставьте все связанное с Паоли на мое усмотрение. Когда у меня будут нужные сведения, я вас извещу.

Ободренные беседой купцы-волхвы вернулись на постоялый двор, где их ждал обоз, обед и постель.

Брат-казначей навестил их на следующее утро. Что он именно казначей, опытным купцам было видно с первого взгляда. Вроде бы монах монахом, ряса, тонзура, а было в нем что-то неуловимо-купеческое. В общем Горазд сразу сказал : "Наш человек!". Примерно треть мехов отложили, как сказал казначей, на подарки, остальное решили отправить на продажу. Ну и втроем посидели в траттории при постоялом дворе за кувшином-другим вина с тушеным осьминогом. Посиделки оказались полезными, так как монах много и подробно рассказал о ценах на различные товары, и, кроме того, передал новгородцам пергамент, в котором говорилось, о том, что аббатство поручает им продажу принадлежащих ему мехов. А о количестве там не говорилось. С такой грамотой торговать будет куда, как сподручней! Когда расходились, он еще поручил хозяину траттории принести два кувшина вина в комнату купцам, и два доставит ему в аббатство. Вечером, когда закончился первый кувшин, Горазд и Добролюб дружно решили, что брат-казначей — хороший человек.

Весь следующий месяц у купцов был занят торговыми делами. Горазд отъехал в Рим, а Добролюб оставался на месте. На третью неделю к нему стали наведываться купцы с севера, желавшие брать меха, чуть ли не все разом. Когда их собралось более двух десятков все тот же казначей посоветовал русу и впрямь продать все одному купцу, но тому, который даст наибольшую за них цену. И что бы не было обвинения в сговоре предложить им в открытую торговаться между собой, начиная с цены, ниже которой Добролюб товар не уступит. Дело выгорело, конечная цена оказалась полуторной от той, которую он запросил. Теперь оставалось ждать Горазда из Рима и вестей от аббата.

Первым объявился Горазд. По всему его виду можно было понять, что поездка получилась удачной, и ему не терпится поделиться новостями с другом. Но это пришлось отложить на потом. Хлопоты с обозом, баня с дороги (не баня, конечно, а так омовение, но все-же), затем плотный обед заняли половину дня. И уж после этого, удобно устроившись в беседке, увитой виноградной лозой, друзья смогли в подробностях поделиться новостями.

В Риме все прошло не хуже, чем в Пантекорво. Очень этому помогли отголоски холодной зимы, которые еще давали о себе знать. Ну, и, само собой, грамота выданная аббатством, лишней не оказалась. Попыток стражников и городских чиновников помешать торговле, что бы выдавить из купца мзду, не было. А судя по жалобам других купцов, это дело здесь в обычае. Закончив свой рассказ о своих успехах и выслушав в ответ исторю Добролюба, Горазд понизил голос и сказал,

— Теперь слушай, какая мне в Риме удача привалила в главном нашем деле.

— Да неужто ты там про кардинала что проведал? Не велел же Елец нам самим в опасливые дела встревать.

— Не, этим пусть святые отцы занимаются, за то им плачено полной мерой. А вспомни, зачем нам про темные дела этого кардинала выведать надобно?

— Да, мое-то какое дело! Вроде, какие-то грамоты с него стребовать.

— Ну, вот скажи, об чем ты думал, когда Елец нам последние напутствия делал?

— Об том и думал, как подороже наше продать и подешевле ихнее купить. Купец я, и думы мои купеческие. Чего ты пристал? Начал рассказывать, так, давай, продолжай. А то, об чем думал, об чем думал!

— Все, все! Прости, не хотел тебя обидеть, ведомо всем, что купец ты знатный. А что до другого всякого, так, видать, не зря Елец нас двоих послал. А случилось вот чего. Вечерял я на третий день в таверне и мыслил, что через седмицу дела свои в Риме закончу. По тому, как дело шло, получалось, что до конца расторгуюсь еще дня за три. С купцами местными уговорился, что к этому времени подвезут они мне медь и олово, потом дня за два все с ними закончу, и в путь. И пока я так сидел в задумчивости, попросился ко мне за стол монашек. Вечером дело обычное, таверна почти полная, а у меня свободно. Подсел, значит, он, спросил вина и сыру, и завел разговор ни о чем. Я уже вечерять закончил и тоже сидел с кувшинчиком вина. Разговариваю с ним и чувствую, что есть у него ко мне дело, только с чего начать не знает. Слово за слово, повел он речь о своей младшей сестре. Я так понял, что родился он в семье не то, что бы бедной, но и не богатой. Да и в монахи пошел, потому что братьев и сестер много, а прибыток не велик. Так вот речит, настала пора сестре замуж, приданое собрали вроде достойное, но, так сказать, не первого разбору. Ну, ты местных знаешь, за лишний десяток золотых в приданом они умницу-красавицу на стерву-дурнушку променяют.

— Это понятно, но он что же, мыслил так, что ты по доброте душевной ему в этом горе поможешь без всякой корысти? Навроде они здесь к такому непривычны.

— И мне так подумалось. Послушал я его, послушал и напрямки об этом сказал. Что мол, и хотел бы девице доброй помочь, но дело наше купеческое, и товар, ни, то что бы за так, но даже и без лихвы отдавать никак невозможно. Вот тут-то он мне и рассказал, что служит под началом кардинала Паоли в Ватиканской библиотеке, и предложил расплатиться за приданое для сестры книгами из нее, имеющими цену великую.

— А не подумал, что монашек этот — кардинальский подсыл?

— По первости, и мне такое в голову пришло, а потом нет, думаю, шалишь. Об нашем интересе к кардиналу только мы с тобой да аббат знаем, с чего бы к нам подсылы понадобились? К тому же, я хоть и слабенький, а волхв, и возможную от него беду для себя почуял бы. Не лукавил он, на самом деле для сестры старался. Не перебивай ты меня, а то до ночи здесь просидим!

— Молчу, молчу, дальше сказывай.

— Дальше я ему и говорю, что цена-то у таких книг столь велика, что купцов на них мало , либо монастырь богатый, либо двор императорский, или королевский какой. А там первый спрос будет, откель у меня такая книга, да не просто так, а на дыбе с каленым железом. И после того, нам обоим головы не сносить. Монашек, знамо дело закручинился, но я ему дальше толкую. Что, мол, лестно мне было бы у себя в доме держать реликвию древнюю. Понятно, что не от Спасителя или Апостолов Его, о том даже и не мечтаю, пускай, хотя бы грамоту самую простую, в которой что-то по хозяйству, но от людей, живших в то время рядом с Ним. Тут он встрепенулся, просил его ждать час, может чуть более и ушел. Я же спросил еще кувшинчик вина, сардинок да и перебрался в такую вот, как здесь сейчас, беседку. На торжище, как сам знаешь, коловращение постоянное, к вечеру всегда хочется от людского шума отдохнуть. Вернулся мой новый знакомый и впрямь скоро, я не успел и с половиной кувшинчика управится. Хотя на него особо и не налегал, так просто, отдыхал сидел. Вернулся он не пустой, а с пергаментным свитком в невеликой кесе. Писан на койне, и я понял только, что это записи Апостола Андрея о Боспорском царстве для передачи брату его, Петру, в Рим. На другой день передал я его родакам соболей, куниц и лис чернобурых на четыре шубы, да и серебра еще добавил. Можно было бы и меньше, но чувствую я, что этот монашек еще будет полезен. И лежит теперь этот свиток, завернутый в новый пергамент и залитый воском в одном из кувшинов с оливковым маслом, что я привез из Рима.