Поход семерых

— Я не хочу об этом говорить.

Наступивший день стал днем отдыха, и если бы не серая, полумертвая Клара, которая изо всей еды смогла отдать должное только своему лечебному сиропу, Аллен очень обрадовался бы такому дню. Он помылся в родничке недалеко от дома и посидел у поющей воды, кожей впитывая теплые солнечные лучи. Этот бьющий из-под камней ключ ручейком стекал в реку Джурлин, но голос его был не в пример нежнее и тише. Места попались необычайно красивые, и Аллену думалось, что если бы здесь пожить с неделю в тишине, то вскоре он перестал бы ночью просыпаться от горя и обрел бы внутренний мир. Может быть, обрел бы...

Вечерело. Клара полулежала на кровати, глаза ее были закрыты. Она как-то внезапно исхудала, щеки запали, заострился подбородок. Йосеф сидел подле нее и вслух читал свой часослов, изредка поправляя на носу очки. Мария взяла котелок и собралась к родничку за водой. Вид у нее был крайне нездоровый.

— Погоди, — окликнул ее Аллен, — давай я с тобой схожу, картошку помою.

Он бросил в полотняный мешок сколько-то грязных клубней, предназначавшихся для ужина, и вышел вслед за ней. Дверь душераздирающе скрипнула, и Аллен в который раз вспомнил, что ее недурно бы смазать — жалко, нечем...

Он догнал Марию на тропинке к роднику, и они молча пошли рядом. Почему-то это напомнило давний весенний день, когда они встретились на трамвайной остановке, и Аллен тревожился и грустил — он, тогда еще не ведавший настоящих печалей и тревог... Тогда Аллен был темен, Мария же — светла; а теперь от молчания маленькой дамы исходила такая тень, что Аллен в приступе острой жалости уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Но слова не успели сорваться с губ: дорогу преградила тень.

Огромный, обросший черной бородой человек шел им навстречу, и запад светлел у него за спиной.

В первый миг Аллен не узнал его, настолько нелепым и невероятным казалось его присутствие; но столь характерными казались его походка, огромный рост, черная походная куртка — что Аллен и Мария замерли как вкопанные. Это был Эйхарт Юлий.

— Эйк! — пораженно выдохнула Мария и дернулась навстречу мужу. — Ты... откуда? — и, пораженная внезапной страшной мыслью, как-то связанной в сознании с ее непоправимым грехом, рванулась вперед: — Что-то случилось с Максом?!..

Эйхарт ускорил шаги, и они почти бежали навстречу друг другу. Все это произошло за долю секунды, и Аллен не успел ничего понять — просто в глазах мелькнули две фигуры, большая и маленькая, в порыве навстречу друг другу. Мария протянула руки навстречу мужу. Эйхарт — только одну.

Они уже почти соприкоснулись руками, но вечерний свет вдруг стал для Аллена очень ярким, и на один миг он увидел его глаза. Неподвижный взгляд, устремленный на Марию. Взгляд, сфокусированный в одной точке, как у сумасшедшего, и совершенно белый. Очень светлые глаза. Почти без зрачков. Где я видел этот взгляд?..

Времени осталось мало, смертельно мало; оно вдруг стало жидким и вязким, как бывает во сне. Времени, сделавшегося очень ощутимым и иссякающим в руках веществом, Аллену хватило ровно на то, чтобы крикнуть в резком озарении, похожем на электрошок:

— Мария, стой!!!

Крикнуть и увидеть, как в сгустившемся воздухе она медленно-медленно оборачивается, удивленно изгибаются тонкие брови.

— Мария, не приближайся к нему!!!

Ровно в тот миг, когда она изумленно обернулась на крик, еще находясь в движении к мужу, он ударил ножом.

Длинная сталь, нацеленная в сердце, снизу вверх скользнула по ребрам, пропоров левый бок. Мария, даже не успев крикнуть, беззвучно упала на тропу.

Дальше все происходило как во сне. Время замедлило ход, мысли же, наоборот, приобрели бешеную скорость: в разреженном воздухе Аллен увидел со стороны себя, летящего в прыжке, как на замедленной кинопленке, а разум его лихорадочно умолял:

"Нет, нет, нет. Ты не умеешь драться, ты ненавидишь драться.

Это же Эйхарт, он тебя убьет. Ты дерешься хуже всех на свете. Он тебя убьет, он убьет тебя за пять секунд. Что же ты делаешь, нет, нет, нет!"

Но было уже поздно. С прыжка Аллен вцепился в держащую нож руку Эйхарта, и они повалились в густую траву.

Эйхарт был старшим и первым из воинов в ордене "Белое копье". Против него из рыцарей мог выстоять лишь Роберт да еще один из младших мастеров. Аллен же был... всего-навсего Алленом, и этим сказано все. Ему удалось сбить противника с ног и заставить его выпустить оружие только благодаря неожиданности. В первый раз его тело действовало быстрее разума, и, катаясь по земле в железных объятьях Эйхарта, Аллен при этом умудрялся оставаться и сторонним наблюдателем, которого происходящее очень удивляло. "Вот это да, что же я делаю? Никогда не знал, что этот парень (я) умеет так драться..." Аллен кусался, пинался, выворачивался, как змея, и вцеплялся когтями, как сумасшедший кот. Все это происходило, наверно, несколько минут: был момент, когда Аллен выламывал душившие его пальцы, второй рукой оттягивая голову противника назад. Был момент, когда огромные пальцы впились ему в голову за ушами, и он заорал от боли. В какой-то момент боль просто перестала чувствоваться, и целью жизни для барахтающегося тела, которое было им самим, стало добраться до вражеского кадыка зубами. Потом огромный противник навалился на него сверху, впечатав в камень деревянной шумящей головой, и Аллен завертелся под ним, как ящерка, придавленная ботинком.

Страха в нем не было, и это неожиданное откровение наполнило его ликованием. Оказывается, есть та грань, за которой страх просто перестает существовать. Наверно, это и есть Праведный Гнев?.. Как же это здорово, несмотря на то, что его сейчас убьют. "Dies irae, dies illa", пела Клара. День Гнева, Диэс Ирэ. Ты, пришедший убивать моих братьев и мучить моих сестер, знай — День Гнева придет. Диэс Ирэ ближе с каждым днем. Неужели ты думаешь, что он не наступит и для тебя?..

Эйхарт уже совсем лежал на нем, вдавливая его в землю, и левая рука его нашаривала в траве нож — красивый охотничий нож с костяной рукояткой. Правая его рука впивалась в горло Аллена, заставляя свет превращаться в тьму. И Аллен увидел его глаза.

Он увидел его глаза.

Белые, совсем прозрачные, и это были не глаза Эйхарта. И вообще не глаза человека. Аллен узнал глядящего — это был Повелитель Мух.

Секунду он оцепенело смотрел в узкие дыры зрачков. В глазах демона мутным приливом плескалась бешеная веселость — не дай Бог никому из людей познать такую. Зрачки его были как дула пистолетов, как скважины в двери, за которой — абсолютная тьма. Он вспомнил, что в аду одной из самых страшных пыток считается, по преданиям, созерцание дьявола — и понял, почему. Аллен увидел только тень его тени, просвечивающую сквозь смертную плоть — и думал, что не сможет остаться жив.

Силы совершенно оставили его. Наверно, он не смог и бы шевельнуть рукой. Стало совершенно все равно, что будет дальше, тело обмякло, принимая всю тяжесть врага, и Аллен закрыл глаза.

— Оставь его.

Голос прозвучал будто из другого мира, негромкий и ровный. Йосеф стоял на тропинке, в отшельниковом драном черном пальто поверх рубашки. Правая рука его безжизненно свисала вдоль тела.

Эйхарт — вернее, тот, кто сейчас распоряжался его телом — повернулся на голос. Казалось, что его внимание не может включать в себя больше одного объекта сразу; как Мария перестала для него существовать, едва появился Аллен, так теперь он по-звериному уставился на Йосефа и медленно поднялся с поверженного противника, будто бы забыв о нем. Так человек в шлеме с очень узкой прорезью не может переводить взгляд с одного на другое, а вынужден поворачивать всю голову и даже корпус.

Эйхарт пошел на священника, улыбаясь ужасной улыбкой, и в руке его блестел длинный нож.

— А, это ты, поп. Ты-то мне и нужен. Давай, поп, молись, крестись или что вы там делаете, потому что я — твоя смерть.

Йосеф не двинулся с места. Надвигавшийся на него человек был в полтора раза шире его в плечах и выше на голову. Йосеф вытянул вперед левую руку — правая не двигалась — и приказал:

— Отпусти его.

Голос его был негромок, но это был голос Короля. Аллену, почти провалившемуся в забытье, почудилось, что за ним вернулся брат и зовет его — и он открыл глаза, чтобы увидеть, что случилось дальше.

Эйхарт, остановившийся в шаге от Йосефа, со свистом втянул воздух.

— Я — твоя смерть, — хрипло, но уже менее уверенно повторил он. — Ты, поганый попишка, расскажи мне, понравилось тебе трахать мою жену?! — неожиданно заорал он страшно, но совсем человеческим и Эйхартским голосом, и глаза его, которых Аллен не видел, на миг сделались темнее. Он отвел руку для удара.

— Говорю тебе, кто б ты ни был — оставь этого человека, — повторил Йосеф, не обращая ни на его слова, ни на движения никакого внимания. Все внимание священника было приковано к его глазам. Казалось, между ними двоими звенит и накаляется воздух. Зажги кто-нибудь спичку — ухнул бы взрыв.

Аллен, к тому времени уже вставший на четвереньки, заставил себя двинуться вперед. Все тело его гудело; боли от ушибов он пока не чувствовал, но голова напоминала гнилой изнутри арбуз, полный червей.

— Нет у тебя и тебе подобных права мучить сына человеческого, зачатого мужчиной и вскормленного женщиной. Приказываю тебе: сейчас же выйди из него.

Эйхарт издал невнятное рычание и отшатнулся. Потом, нагнув голову, как идущий против очень сильного ветра, выдавил:

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать?.. Я убью тебя, и ты не остановишь меня.

— Я — слуга Иисуса Христа, — просто ответил Йосеф, стоя пред врагом открытым, таким, какой он был. Ему нечего было таить и незачем закрывать дверей, и ветер света свободно дул сквозь него. — Я Его слуга, и именем моего Господина говорю тебе: выйди. У меня есть власть приказывать тебе.

Несколько секунд Эйхарт стоял неподвижно; крупная дрожь сотрясала его. Потом он выронил нож, страшно, по-звериному завыл — и свалился к Йосефовым ногам. Он катался и бился на земле, издавая дикие вопли и хрипы, и Аллен с ужасом смотрел, как он выгибается в дугу и колотит о камни головой. Йосеф подобрал толстую палку и сунул Эйхарту в зубы. Тот перекусил ее с хрустом, и изо рта его потекла слюна. Священник схватил палку потолще. Рыцарь вцепился в нее со страшной силой и зарычал. Йосеф смотрел на него спокойно и непроницаемо. Наконец, выгнувшись у самых его ног и скребя землю ногтями, одержимый издал последний, совсем тихий хрип — как тяжелобольной, усталый человек — и затих без движения. Лицо его и шея в разодранном вороте куртки блестели от пота.

Пошатываясь, Аллен приблизился к своему другу. Ноги были как ватные, глотать удавалось с трудом. Кажется, правый глаз начинал заплывать.

— Йосеф... что с ним? Он умер?..

— С ним все в порядке, — тихо ответил священник, и усталость проступила на его лице, заостряя черты и прокладывая глубокие тени вдоль скул. — Пусть он полежит. Пойдем посмотрим, что с Марией.

...Рана Марии оказалась пустяковой — нож соскользнул вдоль ребер, никаких важных органов не повредив. Упала она скорее от глубокого шока, нежели от серьезного повреждения. Должно быть, происходящее равнялось для нее полному безумию сдвинувшегося мира, когда камни бросаются на тебя, а сама земля пытается тебя пожрать...

Аллен и Йосеф вдвоем отнесли ее в домик, где лежала умирающая Клара, раздели и осмотрели рану. На беду, ни один из них в медицине ничего не смыслил, они разве что убедились, что жизнь Марии вне опасности. Аллен перекопал ее аптечку и нашел там пузырек нашатыря. Вонючую пробку он сунул Марии под нос, она задергалась, застонала и села на полу. Глаза ее были совсем ошалевшими. Она схватилась за свой бок, увидела яркую кровь на пальцах — и неожиданно расплакалась.

О Боже мой, отчаянно подумал Аллен, весь мир сошел с ума. Клара умирает, Йосеф с Марией ранены, а там снаружи лежит еще один умирающий человек. И я — это самое надежное, что есть здесь и сейчас. Я должен что-то делать, принимать какое-то решение. Сейчас у меня лопнет голова. Проклятье, как болит бок... Кажется, этот одержимый мне там что-то повредил... И пальцы на левой руке не сгибаются... Вот бы сейчас упасть в обморок и не думать ни о чем. Лежать в темноте, в тишине, вовне... ...Кажется, меня сейчас стошнит.

Громкие голоса донеслись снаружи. Аллен с трудом встал и едва успел извергнуть за порог содержимое своего желудка. Распрямляясь и вытирая губы, через спутанные в драке волосы, налипшие на глаза, он увидел Марка, Гая и кого-то третьего. Маленькую темную фигурку, присевшую на корточки возле Эйхарта, простертого на земле.

26 июня, среда. Ночь.

Старенький и сердитый фельдшер не уставал ругаться. За несколько часов этот маленький лысый джентльмен успел обозвать граалеискателей многими местными выражениями, умудряясь при этом остаться в рамках приличия. Более всего его возмущало то, что они вообще позволили Кларе пойти с ними в поход. "Вы бы еще инсультника по горам потаскали, — судить вас надо за такие дела! На ваше счастье слабоумных не судят, а то сидеть бы в тюрьме героям!" — бурчал он, доставая всю необходимую аппаратуру из черного чемоданчика, который принес с собой. Марка и Гая, успевших по дороге привыкнуть к фельдшерскому способу изъясняться, уже ничего не задевало; а вот Аллен сначала попробовал отвечать. "Молодой человек, — строго парировал дед, щурясь на него, как на редкостный случай перелома ноги у свиньи, в данном случае — как на редкостный образчик человеческого убожества. — Вот вам ваши деньги. Вот вам мои инструменты. Вот вам ваша юная голова на плечах. Делайте переливание крови сами — или придержите свой не в меру болтливый язычок". Аллен махнул на диспут рукой — скорее из-за собственной усталости, нежели из-за Марка, делавшего ему страшные рожи из угла. Вместо одной больной фельдшеру досталось трое; пришлось добавить к обещаным сорока маркам еще десять. В домике горели все наличествующие свечки и светильники — однако при этом дедуля требовал постоянно светить ему фонариком. В должности фонарщика подвизался Аллен, который так устал, что то и дело закрывал глаза и пытался поспать стоя.

Мариина рана была вскоре промыта и перевязана. Эйхарт, придя в себя, огляделся, как безумный; на лице его отразилась крайняя растерянность. Изо всех присутствующих, кроме своей жены, он знал в лицо только Аллена; кроме того, он совершенно не помнил, что с ним происходило с того дня, как он сел в поезд, идущий на Файт. Первыми его словами по пробуждении было:

— Где я?

Потом, увидев озабоченные незнакомые лица над собой и бледную, забинтованную жену, что-то вспомнил и спросил больным и слабым голосом:

— Что... я сделал?..

Мария потянулась к мужу, стараясь не потревожить своей повязки, и поцеловала его в прокушенные губы, в заросшее черной щетиной лицо.

— Неважно, Эйк. Все хорошо.

— Со мною что-то случилось... — снова лишаясь сил, прошептал ее муж, прижимая ее к себе. Он причинил ей боль, задев рану, но не заметил этого.