Рафал переворошил листы. Нашёл последний.
"Патриарх Ансельмо: Так мы и за сутки ничего не добьемся! С помощью простого допроса невозможно отличить истинные высказывания от бредовых фантазий!
Председатель: Что Вы предлагаете, отец Ансельмо?
Патриарх Ансельмо: "Слияние разумов" или психотеатр. Насколько мне известно, Матриарх Адела обладает достаточной квалификацией для применения подобных методик.
Матриарх Адела: Исключено! Подобная мера может быть применена только в отношении преступника, вина которого полностью доказана!
Патриарх Ансельмо: А он не преступник? Он грубо вторгся в нынешний континуум и многократно нарушил своими действиями и Хартию, и сам Баланс! Смертная казнь вне всякого сомнения!
Матриарх Адела: Не доказано.
Патриарх Кирилл: Поддерживаю. Если дело будет вынесено на рассмотрение Большого Круга, я считаю своим долгом указать свой первоначальный протест и решение по нему председателя!
Матриарх Ирен: В любом случае необходим законный представитель!
Секретарь: Чрезвычайная обстановка оправдывает любые решения, если они позволят наладить ситуацию!
Матриарх Адела: Вы так думаете, Анна?
Председатель: Прошу тишины! Окончательное решение всё равно за мной. Адела, вы действительно способны осуществить "слияние разумов"?
Матриарх Адела: Безусловно. Но...
Председатель: Прошу воздержаться сейчас от высказывания мнений. Только факты. Уважаемая комиссия согласна с тем, что ситуация критическая?
Подтверждение всех членов комиссии.
Председатель: Отец Кирилл, насколько такое вмешательство со стороны Аделы опасно для допрашиваемого?
Патриарх Кирилл: Не могу судить. Недостаточно данных. В большинстве случаев такое вмешательство относительно безопасно. Но речь не идет о пси-эм-одаренных и о лицах, находящихся под воздействие психотропных препаратов.
Председатель: Адела, требует ли процедура специальной подготовки и специального оборудования?
Матриарх Адела: Только минимальной. Мне нужны некоторые препараты, расширяющие сознание.
Председатель: Тогда я прошу комиссию дать мне на размышления час. Я обещаю принять во внимание мнение каждого из уважаемых участников.
Председатель удаляется для принятия решения. Допрашиваемый помещен в камеру предварительного заключения."
Рафал закрыл папку с протоколом, размашисто фломастером пометил: "Секретно. По окончании разбирательства уничтожить". Поглядел на часы — выполненные в тяжеловесном рокайльном стиле, они в первое время после своего появления на столе сбивали Координатора с толку, отвлекали от своего прямого назначения — показывать время. Было дело, Рафалу даже казалось, что амурчик, прильнувший к циферблату, поглядывает на Иерарха с глумливой издевкой — дескать, старый осел, а туда же, во властелины мира. Ну, пусть не мира, пусть небольшой его части, но властелин же? Малый Круг не в счет, голоса остальных Иерархов в чрезвычайных ситуациях имеют только законосовещательную силу... Впрочем, потом Рафал пообвык и перестал обращать внимание на пакостного Амура. Теперь же прежнее наваждение возвратилось — амурчик опять издевательски прищурился. Ну, решай, Иерарх! Время истекло. Нарушение прав? Ха! Да эти права нарушались столько раз, что легче перечислить случаи, когда они оставались в сохранности. Баланс дороже. Всегда дороже.
Рафал с отвращением поглядел на протокол, на часы, на горы бумаг и кристаллов на столе и грузно поднялся с места. Выглянул в приемную. Матриарх Адела, как видно, дремавшая сидя на диване, испуганно вздрогнула от скрипа. Подскочила, пригладила светлые волосы и уставилась на Рафала своими очень светлыми, не голубыми даже, а родниковыми, прозрачными глазами.
— Готовьтесь к "слиянию", Адела. За полчаса успеете?
Кивнула. Ничего не сказала. Ну и славно. Рафалу на самом деле давно уже было плевать, кто что подумает и у кого какое мнение.
* * *
Оставленный в покое, парнишка спокойно заснул. Натянул чуть не на нос стандартное казенное одеяло, обнял подушку и заснул.
Адела вздохнула. Идеальное поле для обработки. Не сопротивляется, не боится, абсолютно спокоен. Не то что обычные "клиенты", неприятные, уже приговоренные к специфической мере наказания преступники, часто одержимые маниакальной идеей, грязные изнутри и страшные, утягивающие Аделу в водовороты кошмаров и мерзостей. Они Аделу боялись, они сопротивлялись аделиному вторжению... Аделина работа только называлась красиво — "коррекционная педагогика", а на самом деле Адела грубо, насильно вычищала души от всего черного и преступного. Страшнее всего было то, что после чистки личность как таковая исчезала, поскольку исчезала ее доминанта — преступная составляющая. Стирая убийцу, Адела стирала человека, индивида. И постоянно, неискоренимо — перешептывания за спиной. Дескать, Верхнее — садисты и преступники, ничем не лучше Нижних. Не убивают, но превращают людей в растений. И ведь не объяснишь! Не поймут. Адела сама себя боялась и давно уже не любила свою работу. Когда она только начинала, когда получила диплом и допуск, она верила, что она — врачеватель общества, теперь знала — милосердней убить. Ни один из тех, кто прошёл через ее руки за тридцать лет работы, так и не стал уже полноценным, нормальным членом общества. Лишенные части души, какой бы она ни была, восстановиться они уже не могли. Утерянная конечность не отрастает.... Аделины клиенты больше не убивают и не вредят. Но они и не люди больше.
Парнишка на койке, спящий под клетчатым пледом, на обычную клиентуру не походил, а больше напоминал давно выросшего, прожившего счастливую простецкую жизнь, состарившегося и умершего аделиного сына. Его Аделе было жаль.
Но ведь она осторожно? Она деликатно и мягко. Она ничего не сломает и не сотрет, только посмотрит. Слышишь меня? Чувствуешь? Ты же пси-эм, Ян, как и я... И я, не зная, не понимая, должна тебя любить... И люблю. Видишь?
— Ян? Янош, просыпайся...
Парнишка сквозь зубы прошептал что-то недовольное, но глаз не раскрыл. Адела нахмурилась. А впрочем, может, и не нужно. Взяла вялую ладонь, вгляделась в линии. Ей нужна была "настройка" на объект, и обычно она использовала слабые свои познания в хиромантии.
Вот у нас линия жизни... Тоненькая, петляющая, посеченная множеством мелких черточек, прерывистая, трижды... нет, четырежды обрывающаяся фатально и всё же продолжающая свой трудный путь. И всё-таки коротенькая. В районе двадцати пяти — тридцати лет обрывается окончательно и бесповоротно. Даже Адела, посредственный гадатель, уверилась — тут не поможешь. Ему сейчас двадцать два... Три-четыре года.
А вот линия судьбы... Тоже интересная. Сначала неверная и тоненькая, раза три за юность меняющая свое направление — в возрасте семи, четырнадцати или пятнадцати, шестнадцати лет... А в районе восемнадцати или девятнадцати еще один, самый резкий залом и смена направления. Такие заломы Адела уже видела в на ладонях людей, переживших аварии и землетрясения. И после такого поворота линия судьбы у Яна сделалась другая — широкая, яркая, словно бы после аварии... или что у него там было... выкарабкался совсем другой человек. Интересно бы сравнить рисунки аур до и после. Первая была, скорее всего, мягкая, нежная, переливчатая, вторая, нынешняя — резкая и контрастная, пятнистая и полосатая, вся в зарубках и шрамах. За каких-то три года... нет, того, прежнего Яна, очевидно, уже нет вообще. Кто-то поработал над парнем похлеще, чем Адела — над своими уголовниками. А должен был быть красив. Жаль.
Линия ума мощная, но дерганая, пресекается с линией сердца — значит, эмоционален до крайности, нервно-эмоционален, любое потрясение для него должно было быть почти смертельным... Люди с такими линиями часто кончают самоубийством, а этот...
Адела глубоко вздохнула — всё нормально, Ян, я не причиню тебе вреда. И сделаю всё, чтобы никто из моих коллег не причинил. Но мне кое-что нужно узнать.
Взяла крепче ладонь спящего, спрятала в своих ладонях. Прикрыла глаза и упала в темноту, утаскивая за собой звездочку сознания спящего.
В темноте будет тихо, уютно, ничто не помешает нам с тобой пообщаться. Темнота — всегда друг. Бум... бум... бум... бьется сердце... бьется кровь в висках... бум... бум... бум...
Вот так.
... Ян, расскажи мне о себе...
/... На этот раз оказалось темно. Как в камере, когда выключают свет.
Очень темно. И очень тихо. Тут не обнаружилось ни окон, ни дверей. Вообще ничего нет. Возможно, ничего нет и за пределами темноты, но там нет и стен. А здесь есть.
Ян испугался. Но еще не настолько, чтобы перестать соображать. Просто темно и нет дверей.
...Ян, расскажи мне о себе....
Да что же это... Ян запретил себе даже думать о стенах, а лучше решил попытаться добраться до края темноты. У него это вроде бы даже начало получаться — шаг, еще шаг по чему-то твердому, но податливому, вибрирующему в знакомом такте. В такт биению сердца, конечно. Странное ощущение — словно быть проглоченным огромным китом. Но пока всё нормально. Пока еще ничего, главное — не паниковать. Почти...
И тут Ян различил тонкий, тихий скрежет, даже шорох скорее... И похолодел. И тут же во рту пересохло. Ян узнал шорох. Это стены медленно, упрямо сдвигаются. Скоро станет мало воздуха, жарко, трудно дышать. Но ненадолго. Потому что быстрее стены сдвинутся окончательно и перетрут между собой беззащитное тело. В темноте и тишине.
В темноте...
Недостаток воздуха уже ощущался. Слишком быстро. Слишком... Ян начал задыхаться, подскочил, наткнулся на стену — холодную и влажную, осклизлую стену подвала — уперся в нее. Стена оказалась сильней. Она неумолимо ехала на...
...Ян, расскажи мне о себе...
И выдержка сдала. И Ян забыл от испуга всё.
Выпустите! Пожалуйста, прекратите! Выпустите! Пустите, Тьма вас побери!.../
Аделу выпихнуло из парнишкиного сознания, как пробку из бутылки — с грохотом и взрывом. В панике она вскочила, заметалась по камере, чуть не перевернула стол, ушибла колено и тут только сообразила, что заразилась чужим паническим страхом, и что поводов куда-то бежать на самом деле нет. Уф!
Вот тебе и нежный пси-эм со слабой психикой! Сломал реальность оператора и затянул-таки в свой кошмар!
Адела вздрогнула от фантомного ужаса сдвигающихся стен и залпом выпила стакан воды. Пригладила волосы, заметив, что пальцы мелко дрожат. Вздрогнула вторично — от тихого судорожного вздоха за спиной. Мысленно отругав себя за беспечность и жестокость, упала обратно к кровати, хватая клиента за руку. Прохлаждалась здесь, пока мальчик страдает в своем кошмаре! Бестолочь!
Ну тихо, тихо... Легонько дунула в искаженное страхом лицо. Ничего этого нет, мой хороший, ничего...
Прикрыла глаза.
Я с тобой. И я не желаю тебе зла. Веришь?
Всё хорошо, Янош...
У нас с тобой будет свет. У нас с тобой, раз ты такой устойчивый и напуганный, будет другое. Будет какая-то девушка, которую я уже видела мельком, и будет тепло. И будет... Что будет? Ну же... Давай поглядим.
/... Тихо потрескивал огонь в очаге. Печка хорошая, приладились наконец их складывать, чтобы и тепло, и относительно безопасно, и не чадило. Только вот так вот — потрескивает поленце, светится изнутри алым, ласковым огнем, и волнами расходится тепло по маленькой комнатке, которая и кабинет, и спальня, и центральное управление, и иногда даже — лазарет. В комнатке кроме печки — грубо сколоченный стол, два чурбака вместо табуретов, два лежака. В углу рулоны спальников, ящики с оружием, рамка портала автоэвакуации. Вообще вся комнатка тесная и захламленная, но привычная.
В миске бобы и свинина. Бобы натуральные, свинина "химическая", но вкусная до чертиков, особенно ближе к полуночи, когда вся база уже спит, а не спят только трое — сам Ян, Эллин Браун, и медик Пит. У медика Питера причина уважительная — Энтони подхватил какой-то вирус, требует пригляду, бедняга... Ян и Эл же...
Вкусная до остервенения свинина закончилась, впрочем, довольно быстро.
После нее был горячий сладкий чай. Чай дерьмо, но тоже вкусный. Наверно, раньше бы и не понял даже, какое это счастье и удовольствие — дрянной третьесортный чай, который только черноголовка и станет пить — и то только в утренний сушняк после обильных ночных возлияний. Но Анна добавила в чай дикой мяты, листьев смородины и теперь — удовольствие. А сахар — роскошь.
На часах — без четверти двенадцать. Отбой на базе обычно в десять, глубокая ночь теперь уже. Прикрыв нос золотистым крылом, спит у лежака Казя, крылатый пёс. За окном — осень. Тихая, смирная, поздняя. Вот-вот выпадет снег, листва давно облетела и порыжела, потом заржавела в лужах, лес затянуло непролазной липкой грязью, птицы улетели. Выйдешь за порог — холод щиплет нос и перехватывает в горле. А снега нет. И присмирелый лес ждет. А вчера к стенам базы выходил лось. Лосю смелая Анна швырнула немного подсоленого хлеба, тот обнюхал с подозрением, но съел. После лося видели у озера.
Долго уже молчали, наверно, час или два... Или больше. Время здесь не шло в принципе. Топталось на месте, плелось в хвосте событий или пролетало мгновенно, и никогда не отсчитывало, как положено, секунды, минуты... Сейчас — тянулось дремотно и устало, но сыто.
— Ложишься? — Спросил Эл скорее для порядка, нарушать тишину не хотелось, но почему-то начинала она тяготить — непривычная слишком. У самого Яна в планах было еще минут сорок посидеть с бумажками.
— Пожалуй... — Эл зевнула, зябко повела плечами. — Посижу еще минут десять.... А тут похолодало, ты не заметил?
— Нет вроде. А... ну может...
Эл выглядела странно. Вроде бы та же самая — близкая, уютная, сонная.. А вот поди ж разберись, отчего чудится... Именно что кажется. Глаза другие.... Нет, точно подруга переутомилась, прав Пит. Прогнать её в отпуск? Направить наводить порядок на базе в Сумхели? Там тепло, светло, относительно безопасно и совсем нет работы. Точно. Недели две без нее тут справимся.
— Я сейчас чуток поразгребаю бумаги и тоже лягу. Тебе нужно переодеться? Мне отвернуться?
Эллин мягко улыбнулась, опять мягкостью настораживая. Обычная ее улыбочка — кривоватая, едкая. от нее. кажется, даже морщинки специфические пролегли — от уголков губ к крыльям носа, резкие такие.
— Нет пока. Я тогда посижу. За компанию. Отвлекаю?
— Нет, что ты.
Ян решил все странности списать на переутомление боевой подруги и не обращать внимание. Эл позвякала ложечкой в металлической кружке, вытерла со стола крошки, села напротив и уставилась на командира. А Ян терпеть не мог, чтобы кто-то так пристально наблюдал, когда Ян читает или пишет. И Эл этого не знать не может.
— Что?
— Нет, ничего. Слушай... а расскажи мне о себе? Мы с тобой уже... больше года... ну... вроде как...а я про тебя почти и не знаю ничего.
Ян оторвался от донесения, в котором всё равно ни слова не понял, и уставился на подругу даже не с изумлением — с испугом:
— Эл... ты в порядке?
— А чего такого? Ян... нет, серьезно. Бросай бумаги, всё равно ты уже устал, ничего толком не сделаешь. Поболтаем и ляжем спать.
