За ним следовали двое вангалов. Ивик всегда поражалась, видя вблизи этих людей — их интеллект был искусственно снижен, все инстинкты притуплены, иначе вангалы не шли бы так спокойно на смерть в Медиану. И все же они могли по крайней мере воспроизводить маки — образцы виртуального оружия, которые запоминали дома на тренировках. Значит, они мыслят, они чувствуют что-то, за этими нависшими надбровными дугами, маленькими глазками — все еще человеческий мозг...
Василий нагнулся над Ивик. Ее поразило выражение лица лже-православного. Ивик этого не ожидала — лицо светилось ехидной радостью. Торжеством.
— Сука, — сказал он по-русски и пнул Ивик в бок. Она сдержала крик боли, внимательно глядя на противника. Она совершенно успокоилась.
Согнуть ноги и ударить в пах...
Конечно, будут бить — но чего терять-то? Ивик стиснула зубы, приготовившись к боли от усилия, молниеносно подтянула колени к животу и ударила связанными ногами.
Она не попала. Удар оказался смазанным — Василий успел отскочить. Один из вангалов хлестнул Ивик поперек тела чем-то тяжелым — она не разглядела, что у него в руке. В глазах потемнело, на нее обрушился новый удар, и сквозь мутную волну боли Ивик разобрала резкий голос Василия — тот скомандовал по-дарайски:
— Отставить.
Ивик поставили на ноги. Один из вангалов крепко держал ее сзади, так что теперь двигаться было совсем уже невозможно. Василий подошел ближе. Хлестнул Ивик по щеке.
Он вел себя как-то ненормально. Нелогично. Судя по тому, что он не торопился — Ивик уволокли куда-то в надежное место. Но явно все еще на Триме. Ивик ожидала допроса — кто ж упустит возможность получить полезную информацию о противнике. Ожидала того, что ее поволокут в Медиану — и в Дарайю. Или каких-нибудь предложений, какого-нибудь разговора. В конце концов, Вася мог бы просто пристрелить ее без лишних церемоний.
Он вел себя непонятно. Протянул руку — Ивик тут же попыталась ее укусить, и тогда вангал сзади обхватил ее локтем за шею и крепко сжал. Вася рванул ворот рубашки Ивик, легко разорвав одежду надвое.
Его глаза горели, а губы сделались красными и влажными. Ивик ощутила страшную гадливость. Она поняла.
Отчаянно забилась в железных вангальских лапах, плюнула — и таки-попала. Вася утерся рукавом. Снова неторопливо ударил ее по щеке.
Дорш смотрел ей прямо в лицо. Торжество в глазах. Победа. Добился своего. И еще тень удовлетворения — словно сбылась какая-то его давняя мечта. Словно он на седьмом небе.
Вася открыл рот и выдал длинную фразу по-русски, из которой Ивик поняла не все, несмотря на свою отличную языковую подготовку. Да ей было и не до того, ее тошнило от ужаса и унижения, чужие руки стискивали ее грудь, и это — хуже боли, ничего омерзительнее, оказывается, быть-то не может.
— Гадина, — прошептал Василий, придвинувшись к ней очень близко, дыхание его было смрадным, — Раз уж ты пошла на войну, сука, будешь отвечать за свои действия. Ты хочешь вести себя как мужчина — веди... только зря ты забываешься. На самом деле ты баба, поняла? И под штанами у тебя — то же, что у всех баб. И сиськи у тебя такие же. Я никогда не обижаю женщин. Но ты же сама лезешь в мужской мир — так ты и получишь по заслугам. Только сначала я тебя трахну, гадина, и как следует трахну, чтобы ты запомнила, чем должна была заниматься... а не лезть в гэйны. И всех вас, сук-гэйн, мало трахали...
Он бормотал что-то еще, горячечное, бредовое, а его руки поспешно стаскивали с Ивик штаны. Она напряглась. Почти отключилась от бормотания насильника. Сделать с этим ничего было нельзя, оставалось только — терпеть.
Наверное, это еще не самое худшее.
Ивик долго лежала без движения. Ее снова крепко связали. Затекшие руки почти ничего уже не ощущали, зато теперь ей было нестерпимо холодно. Пол казался ледяным. Она была совершенно голой, но даже это теперь уже было все равно. Очень хотелось пить. Очень болело все тело. Хотелось тихо скулить и плакать, но ведь если начнешь — только хуже станет. Тут главное — не жалеть себя. Не раскисать.
Это только тело. Мало ли, что с ним сделали...
Надо просто пережить это. Перетерпеть. Мало ли приходилось терпеть? Ты ведь это умеешь. Давно научили. Вот и это теперь пережить — а потом все. Покой. Можно будет умереть, все это кончится рано или поздно.
...какая сволочь этот Вася. Какая сволочь... все дорши сволочи... но они все же разные. Дейтрин никогда не поступит так. Да, если дарайцы попадают в наш плен — их смерть тоже легкой не бывает. Но все это не так... не так. Ивик тихо застонала — ведь это же выродок. Она давно наблюдала за ним, и даже начала его — как всех своих врагов — немного уважать. Василий — ее коллега, тоже разведчик, тоже рискует жизнью, и пусть он враг — но возможно, вполне достойный, умный, мужественный человек. Так ей казалось.
А он, оказывается, просто выродок...
И это неважно, шехина. И это неважно. Это сейчас не должно тебя волновать. Только одно — вытерпеть до конца. Только одно...
За дверью послышались короткие, глухие удары. Словно упало что-то тяжелое. Ивик насторожилась. Приподняла голову.
Дверь открылась.
Вошедший широкими шагами пересек помещение и наклонился над ней.
Ивик коротко выдохнула, испытывая невыразимое счастье и облегчение.
Это был Кельм.
Он сдержал свое обещание.
Ивик всю дорогу почти не стонала. Неловко как-то. Главное — удержаться на ногах, идти и не обращать внимание на боль. Она ничего почти не замечала, уйдя в себя, пока Кельм кое-как натягивал на нее штаны и куртку, притащил ее облачное тело на шлинге, перетаскивал в Медиану два вангальских трупа... А потом уже надо было идти, двигаться, по Медиане это было легко, Кельм уложил ее на "лошадку", наверное, он и на Тверди мог бы понести ее на руках, но ведь Ивик и сама еще в состоянии ходить. Хотя и с трудом.
Ивик прислонилась к стене боком, привалилась головой, ожидая, пока Кельм отопрет дверь. Даже не верится... дома. Добралась все-таки. Выжила.
— Идем, — Кельм снова обнял ее и повел в квартиру. Осторожно. Он умудрялся не нажимать на больные места.
В комнате он ногой подвинул стул и усадил Ивик верхом, положив ее руки на спинку.
— Давай снимем, — он осторожно стащил с нее куртку, наброшенную на голое тело.
— Я сейчас.
Ивик сидела, страдая от боли, ей ужасно хотелось заплакать. Кельм возился на кухне. Обнаженному телу было холодно, и страшно болели синяки. Хорошо хоть, можно теперь посидеть неподвижно. Хотя и сидеть-то тоже больно. Плакать нельзя, только начни себя жалеть — впадешь в полное отчаяние. Ведь никуда от этой боли теперь не деться, надо только перетерпеть, переждать, когда кончится все. Вот что всегда страшно в таких случаях — никуда не деться от боли, и ничего с этим не сделать.
Но ведь это не в первый раз...
. Мелькнула вдруг мысль, что она ведь раньше боялась — вдруг Кельм увидит мельком ее изуродованное тело, шрамы все эти. Переодевалась только в ванной, никогда даже короткого рукава не носила — а вдруг будет заметен след ожога. Шрамы у гэйнов — дело обычное, но ей в свое время очень уж не повезло. Так-то плевать, конечно, но не хотелось, чтобы видел Кельм...
А теперь он видел ее там, в ее стыду и позоре. И не только старые шрамы, но и весь этот кошмар он видел. Сейчас Ивик это это было безразлично. Плевать.
— Выпей чаю, — Кельм протянул ей горячую кружку. Чай был сладким. Невкусным. Ивик послушно отхлебывала его, как лекарство. Кельм стал осторожно ощупывать ребра. Ивик подергивалась и пищала, когда он касался больных мест.
— Кажется, нет переломов, — сказал он, — но я бы для очистки совести вызвал врача.
Ближайший врач-дейтрин находился в Москве. Ивик вздохнула.
— Да не стоит... я полежу два дня, и само все пройдет.
— Это что? — он чуть надавил на вспухшее чернеющее уже пятно над грудиной, у самой межгрудной ложбинки. Ивик пискнула и дернулась.
— Это, похоже, попало... — сказала она, — в самом начале. В броник пулей. Они стреляли. Меня опрокинуло тогда, а потом уже...
— Стреляли... Впрочем, они знали, что ты в бронике.
Он забрал у нее кружку. Ощупал голову.
— Голова кружится?
— Есть немного, да. Сначала сильно кружилась, а сейчас привыкла.
— Сотрясение, — подытожил Кельм, — тебе надо ложиться.
Он быстренько разобрал постель. Теперь Ивик ощущала страшную неловкость. Но что делать? Кельм подошел к ней решительно, просунул руки ей под мышки, поднял.
И пришлось-таки идти с ним в туалет. И даже держаться за него, сидя на унитазе, уткнувшись лицом в его живот. И всякое прочее, разное. Кельм все делал быстренько, умело, почти не больно. И было не стыдно, а все равно уже. На ногах и всех остальных местах у нее тоже были синяки, и похоже, повреждена коленная чашечка. А в тех самых местах все было залито кровью, ей там порвали что-то или даже резали, она плохо это помнила. Только лицо Кельма в какой-то миг испугало ее — оно было совершенно белым, белые губы в струночку, и глаза — бешеные. И потом она в чистой футболке и свежих трусах ковыляла в комнату, вцепившись в Кельма обеими руками. И он очень удобно подсунул ей подушку под голову и подоткнул одеяло, и будто дежа вю, вспомнился Марк — он это так же умел и так же хорошо делал. И потом Кельм набрал номер на своем мобильнике.
— Надо врача вызвать все-таки. Там раны зашить надо.
Ивик немного поспала. Потом пришел врач — удивительно быстро прошел через Медиану, и врата сегодня были недалеко. Портативный дейтрийский сканер показал, что ребра целы, да и все кости тоже. Сотрясение мозга небольшое. Все повреждения врач зашил, предварительно обезболив.
— Дня три не вставать, — сказал врач, — я бы рекомендовал, если конспирация позволяет, здесь и остаться. Могу прислать кого-то из персонала...
— Да зачем, — сказал Кельм, — я ведь здесь, я поухаживаю, это не проблема. Разберемся. Спасибо вам.
Ивик спала. Кельм сидел рядом с эйтроном-ноутбуком на коленях. Эйтрон заканчивал расчеты. Минут пять еще. Кельм просчитывал вариант временнОго сдвига, а это не так-то просто. Он еще три года назад прошел курсы хронорасчета, и в числе немногих дейтринов имел доступ к мелким манипуляциям временем. Впрочем, в данном случае сдвиг скорее всего не понадобится. Кельм всего лишь хотел знать, насколько это возможно.
Он взглянул на скачущие по экрану потоки цифр. Потом на Ивик. Она спала на боку, подвернув под щеку ладонь. И снова Кельм удивился, какие у нее маленькие и хрупкие на вид запястья. И пальчики. Короткие, почти детские. Внутри у него снова перевернулся горячий ком, и захотелось плакать, кричать от ужаса, хотя с ней уже все было хорошо.
Ведь знал, что она идет в ловушку. Знал, что с ней ничего не случится, и даже на всякий случай просчитал обратный временной сдвиг — если они сразу уничтожат ее облачное тело, если все-таки убьют. Он был уверен, что сможет ее вытащить, спасти, даже смерть обратима.
Другого выхода не было. Убрать Васю было нельзя, и сейчас еще нельзя.
И тогда вдруг, он сам поразился, неожиданный страх накатил, ужас, до темноты в глазах, он понял, что сейчас девочку возьмут и будут пинать ботинками по ребрам, и Бог весть что еще с ней сделают, и старая, давно пережитая, старательно изживаемая вина ударила в горло...
И да, шендак, да, с ней это сделали. Не уберег. Сволочь. Урод. Временной сдвиг — даже если сдвинуть время назад и повторить все, и сразу вырвать Ивик из рук сволочей — уже поздно. Не исправить ничего, не стереть в ее памяти этот след... Кельм ощутил холодную, страшную ярость, ту, что разрывает изнутри.
Как жаль, что чертов дорш ушел — да, убирать его пока нельзя, но можно было сделать что-нибудь...
Он никогда не был жестоким. Но если бы этот ублюдок попал к нему в руки... о Господи, пусть этот ублюдок в конце концов попадет именно ко мне в руки!
Кельм поймал себя на том, что искренне молится об этом.
Стал рассматривать Ивик. Жесткий завиток темных волос на заклеенной пластырем щеке. Лицо почти детское во сне. Господь мой Иисус, что же это со мной?
Какая она, Ивик? Кельм до сих пор не задумывался об этом. Очередная сотрудница, мало ли их было, обычная гэйна, замужняя, средненькая во всех отношениях.
С Ивик хорошо работать, подумал он. Удобно. Кельм работал со многими гэйнами. Разными. Ивик была похожа на хорошо пристрелянное личное оружие, на старый, давно пользуемый шлинг — удобно ложится в руку, все шероховатости как специально подогнаны к твоей ладони, ты бьешь уверенно, не думая об оружии, не замечая его, оно — как бы часть тебя. Вот так было с Ивик. Всегда знаешь, что она точно выполнит твое распоряжение. Точно и в нужный момент. Без опозданий. Без лишних слов. Точно понимает. Точно делает. Это казалось Кельму само собой разумеющимся. Если коллега или подчиненный был необязательным — его это раздражало. Мог и сорваться. А так, как ведет себя Ивик — это, в общем, норма. Ничего выдающегося, ничего такого, чем можно восхищаться, но правильная, хорошая работа. Он не замечал этого, не думал об этом...
И разговаривать с ней было легко.
Она была удобной до незаметности. Такой хорошей, что об этом даже думать не надо.
И на страшный свой риск пошла без малейшего колебания. Не знала ведь ничего, пошла вслепую, потому что положено, инструкция, иначе нельзя. Нельзя бросить своего транслятора. Долг. Даже если понимаешь, что это провокация, и за этим — смерть. Точнее, плен, хуже смерти. Впрочем, это, наверное, любая гэйна бы сделала — а какие тут варианты?
Когда, в какой момент что-то изменилось?
Был еще этот разговор. Кельм сам себе поразился.
В самом начале после спасения из плена его допрашивал следователь из Верса. Ничего такого, парень попался хороший, отнесся к нему с уважением, никакой там обычной для Верса подозрительности "а что вы делали в течение двух дней на территории противника, если разведка потребовала всего получаса?" Но конечно, ему Кельм должен был рассказать все.Многие подробности Кельм выпустил, кое-что и не запомнил (все время пребывания в плену слилось в один непрекращающийся, полный яркого слепящего света кошмарный день). Следователь вел себя безукоризненно, даже постарался как-то поддержать морально, но Бог ты мой, как же потом было плохо...
Это научило Кельма заталкивать свои воспоминания подальше.
Больше он не рассказывал. Ничего. Слишком мучительно.
Он приложил все усилия, чтобы выглядеть так, как раньше. Восстановил внешность, силу, здоровье. Поведение, коммуникабельность, жизнерадостность — все это вернуть не удалось, но он достиг больших успехов. Он стал обычным внешне. За внешним потянулось внутреннее — Кельм успокоился, восстановился. Но если по ассоциации или случайно всплывало воспоминание... если он вдруг видел девушку, похожую на Лени (слава Богу, что Ивик совсем не похожа на Лени, та была — как серебряная статуэтка, тонкая, выточенная, большеглазая). Если яркий свет — в глаза. Или вдруг тень той знакомой нервной боли. Это переворачивало его внутри, он едва сдерживался, чтобы не взорваться, все окружающее начинало бесить, мир стремительно окрашивался черным и падал в пропасть... и тогда Кельм просто сжимал воспоминание в кулак, сминал и заталкивал поглубже. Забудь. Этого не было. Все. Мир возвращался на место.
