— Знаешь, я так удивился тому, что ты здесь... Когда я вербовался сюда, думал, что уже никогда тебя не увижу. Ты так относилась к своему мужу, что я думал, не сможешь оставить его так надолго. А ведь сюда уходят почти насовсем.
— Кельм, ты прости меня... за тогда.
— За что? — удивился он, — я тебя прекрасно понимаю. Если бы ты поступила иначе, это была бы не ты. Он твой муж. Ты не могла предать. Не могла причинить боль.
— В конечном итоге, — выговорила Ивик, — все это было зря.
Она попыталась усмехнуться.
— Я была неправа. Оказывается. Потом все оказалось гораздо проще. Видишь ли, он не может ждать так долго. По две недели, иногда больше. Не может терпеть одиночество. У него появилась своя жизнь. Другая. В общем — личная жизнь, помимо меня.
— Понимаю.
Она прикусила язык. Теперь Кельм оказывается в дурацком положении. Его выбрали только потому, что там — отвергли.
— Я всегда тебя любила. Помнишь? Еще до того, как... и никогда не переставала любить. Ты был моим счастьем. Я знаю, что тебе тогда было очень больно. Это.. меня саму как ножом. Но тогда мне казалось, что надо вот так. Надо быть верным, держать слово. Это важнее.
— Я согласен с тобой.
Он не обиделся, нет. Он прижал к себе ее голову, стал гладить.
— У нас с тобой все могло сложиться иначе. Если бы я встретил тебя в твои семнадцать. Мы поженились бы в Дейтросе. Жили бы вместе... может, вместе — на Триму. Никто бы нас никогда не разлучил... А вышло вот так.
Ивик подумала, что скорее всего, встреться они тогда — ни Кельм не обратил бы на нее внимания, ни она даже не решилась бы влюбиться в такого парня.
— Если хочешь, я рожу от тебя ребенка, — сказала она. И испугалась — значит, придется возвращаться, жить там без него. Не говоря уже, что явственно внебрачный ребенок, косые взгляды... Но это ладно.
— У меня не может быть детей, — просто сказал Кельм, — я обследовался. Когда они резали... в паху, понимаешь, там все так перепутано. Нервы, сосуды, семенные канатики. Оба канатика перерезали.
Кельма нервно передернуло, видно, воспоминание боли все еще жило в нем. Ивик поцеловала его.
— В принципе, можно восстановить, говорят. Но... знаешь, так, как сейчас у нас все... лучше без ребенка.
— Я не понимаю, почему это грех, — сказала Ивик, — вот знаешь, теперь совсем не понимаю. Мы вот рассуждаем о сверхцели, о христианстве... а сами? Какие мы христиане... грешим и даже не собираемся каяться.
— Ну... — Кельм задумался, — если рассуждать логически, в разных церквах относятся к этому по-разному. Например, представь, что мы православные. Среди православных, конечно, кто в лес, кто по дрова, но вполне найдутся священники, которые скажут, что у нас истинный брак, и даже повенчали бы нас. Ведь у них измена в браке является поводом к разводу. Марк тебе изменил, как я понимаю? Значит, ты абсолютно не обязана с ним оставаться. То есть формально все правильно. У нас с тобой стабильные ответственные отношения, любовь, готовность быть вместе до конца — значит, брак.
Ивик задумалась.
— Или представь, что мы католики. У них все построже будет, но по сути... католик бы тебе сказал, что надо просто подать на диспенсацию, то есть чтобы их папа признал, что ваш брак с Марком был недействительным... И признали бы вполне. Ведь он изменял, опять же... Правда, это сейчас бы признали, лет 100 назад — ни за что. Короче говоря, католики бы нас поругали, но только за то, что мы не оформили все официально: ты не подавала на диспенсацию, мы не обвенчались, прежде чем ложиться в постель вместе.
— Нет, Кель, — строго сказала Ивик, — все это неверно. Мы не католики и не православные. В принципе, да, наша церковь считает, что у тех тоже благодать. Но разве ты не помнишь, что подчиняться следует дисциплине той церкви, в которой ты находишься. Это как с армией. Представь, если каждый гэйн начнет в своих действиях рассуждать, что бы ему приказал генерал триманской армии... американской, российской. А наша церковь считает брак — вечным.
— Так многие и лицемерят в итоге. Врут. Изменяют и живут, как будто ничего такого нет.
— Это от человеческой слабости. А брак — вечный. И это, Кель, правильно. Брак — это обет. От обета ничто, никогда не может освободить. Предположим, ты поклялся, а жена или наоборот муж — нарушил клятву. Но ты-то клялся не ему, а Богу. Значит, должен соблюдать верность. Даже если он ушел, бросил тебя — ты должен молиться и ждать, пока он вернется. До смерти. Даже если бьет, издевается... Это обет! Ты что, не понимаешь, какую силу имеют произнесенные слова? Присяга! Обет гэйна — его что, можно нарушить, если тебе очень больно и плохо? Или если тебя, например, кто-нибудь оклеветал и забрали в Верс? Или командир идиот? Вообще разве существуют какие-то причины, позволяющие нарушить обет гэйна? Вот так же и с брачным обещанием...
Она умолкла.
— Ну ты фундаменталистка, — пробормотал Кельм. Ивик хихикнула.
— И еще готанистка и тоталитаристка! А если серьезно — я согласна с дейтрийской церковью. Или клятва навсегда, или это никакая не клятва. И мы совершаем грех. Это правда. И жуть в том, что мне это уже все равно... Наверное, у меня недостаточно веры, или я не знаю, что.
— Ты знаешь, — задумчиво сказал Кельм, — я никогда никого так не любил, как тебя. Ты для меня... просто все. Абсолютно все. Я не могу представить, чтобы когда-то стало не так. Чувства — могут пройти, да. Но ты-то не пройдешь, ты будешь всегда. Но я не могу найти в себе силы... и не чувствую, что это правильно — в чем-то тебе клясться... Не знаю,понимаешь ли ты это.
— Да, — ответила Ивик, — и я чувствую то же самое. Я панически боюсь каких-то обещаний. Ужас охватывает. Я не хочу венчаться с тобой. Не хочу, чтобы — пока смерть не разлучит нас. При том, что точно знаю и понимаю — что так оно и будет. Может быть, для нас просто обесценились слова?
— Наверное, обесценились. Мы уже произносили эти клятвы, и потом выяснилось, что они ничего не стоят.
— Но ведь это, то, что мы говорим, уже точно против канонов любой церкви. Триманской, дейтрийской... любой.
— Значит, мы с тобой — грешники, — спокойно заключил Кельм и снова притянул ее к себе, — кстати, пока не забыл. У меня есть еще одно поручение для тебя. Придется тебе познакомиться с одним человеком.
Один человек жил в тивеле Кул-Лойс — таком же нищем, как тивел, где жила Ивик. И здесь тоже встречались эмигранты из Дейтроса.
Многоэтажка была длинной, как колбаса. В некоторых окнах уже вспыхнули огоньки, по поводу близящегося Дня Возрождения. Как и в Дейтросе, здесь было принято к соответствующему дню украшать дома мишурой, гирляндами, ветвями и огнями. Огоньки горели в кромешной тьме. В подъезде, куда вошла Ивик, вспыхнул свет, озаряя грязные, исписанные граффити стены. Среди надписей Ивик обнаружила косой крест в круге — запретный знак Готана. Под ним было написано: "Дейтры — вон!"
Замызганный лифт поднял ее на шестой этаж. Ивик позвонила в одну из дверей.
Человек, открывший дверь, был молод. И даже не сразу поймешь, что это вообще дейтрин — волосы длинные и выкрашены по здешней молодежной моде, в пшеничный цвет с ядовито-красными и зелеными прядями. Колечки пирсинга на скуле. И одет во что-то драное и пестрое. Только потом уже замечаешь характерные расовые черты — узкое длинное лицо, скулы, глаза... Глаза сразу приковывали внимание — большие, темные, проницательные. Казалось, человек смотрит прямо на тебя и очень хорошо все видит и понимает.
— Здравствуйте, — сказала Ивик, — если вы — Кир иль Ресан, то я хотела вам передать привет от дяди Льена.
— Давненько мы не виделись с дядей, — дейтрин правильно ответил на пароль, — ну заходите, раз такое дело. Дейри!
Ивик шагнула через порог. Скользнула взглядом по обшарпанной, голой, но чистой прихожей.
— Отец Кир, — робко сказала она. Этот человек меньше всего походил на хойта. Но ведь Кельм сказал...
— Просто Кир, — поправил ее неформал, — а тебя как называть?
— Ивенна, — она пожала протянутую руку, — Тилл сказал, что вы... глава миссии нашей здесь, в Дарайе.
— Круто, — дейтрин покрутил головой, — глава миссии! Я прям сразу вырос в собственных глазах! К такой главе бы еще туловище, конечно... Да ты заходи. У меня никого сейчас нет. Чайку выпьем...
Ивик первый раз видела в Дарайе такую квартиру. Ничего похожего на обычный дарайский мещанский уют. Голый старый линолеум, лампочка под потолком без абажура. Мебель обшарпанная, явно со свалки.
Кухня, правда, обычная встроенная — видно, досталась от хозяев квартиры. Отец Кир притащил разнокалиберные чашки, чайник, печенье. И правда, не поворачивался язык называть его "отцом"...
Ивик выложила на стол флешку.
— Это вот... для вас, — пояснила она, — и еще я должна передать, что Ви и Луарвег готовы. Они выходят из интернета, и Тилл рассчитывает дальше на вашу опеку. Они... подготовлены также к крещению. Когда и как?
Кир разлил по чашкам крепкий золотистый чай.
— Ты с сахаром пьешь, нет? А я с сахаром. Тиллу передай, что я очень рад, я их беру, и... — он бросил взгляд на стенной календарь с довольно пошлыми цветочками-вензелями, — пусть приходят через три декады, шестого числа, где-то вечером. Я буду сидеть и их ждать. Запомнишь?
— Запомню. Шестого числа.
— Ивенна... Ивик?
— Ага.
— Ты давно здесь?
— Не очень. Два месяца.
— Ну и как тебе?
Ивик поморщилась. Хойта вздохнул.
— Вот и мне как-то тоже не очень.
— Я не думала, что в Дарайе существуют наши миссии, — осторожно сказала Ивик. Кир хмыкнул.
— Это не очень официально. По личной инициативе. Хотя благословение у меня вроде как имеется.
— Вы здорово рискуете.
— Вы тоже, — пожал плечами хойта. Ивик удивилась.
— Но это наша работа. Для нас это нормально.
Хойта с интересом взглянул на нее.
— То есть для вас, гэйнов, рисковать собой — это нормально. А для слуг Христовых — нормально сидеть в хорошо защищенном монастыре? Нелогично, ты не находишь?
— Не знаю, — сказала Ивик, — но ведь это всегда так
— Понимаю, о чем ты. Да. Слушай, Ивик, — сказал он вдруг, — ты извини, что я спрашиваю. Но — ты ведь и есть та женщина, которую Тилл... понимаешь, мы с ним друзья. Близкие. Он говорил мне о тебе. Еще до того, как ты появилась здесь.
— Да, — Ивик угрюмо блеснула на хойта глазами. Тот неожиданно улыбнулся.
— Я рад за Кельма, — сказал он. Ивик поперхнулась.
— Вы знаете его имя?
— Я же сказал, мы друзья.
Ивик уткнулась в свою чашку. Что теперь — каяться, рассказывать об отношениях с Кельмом, о своих сомнениях? Ей вдруг стало тоскливо. Как все это надоело, давно уже...
— А вы давно здесь? — спросила она.
— Восемь лет. Слушай, давай уже на ты?
— Не знаю. Мне неловко. Вы ведь священник.
— Господи, девочка, — сказал он с непонятной жалостью, — тебя же просто зашибло всем этим... перестань. Я такой же, как ты. Хорошо?
— Хорошо, — пробормотала Ивик. В горле отчего-то защемило. Кир протянул руку и неожиданно погладил ее запястье, слегка сжал ее пальцы в горсти, как сжимают пойманную птичку.
— Ты хорошая, Ивик. Скоро, кстати, Рождество... приходите в гости? Отдельно от всех, конечно.
— Не знаю, — сказала Ивик, — у Кельма неприятности. Он... вряд ли сейчас сможет к вам... к тебе.
— Что, серьезно?
— Да не очень. Я... извини, уже не имею права говорить. Там на флешке он, наверное, сообщает то, что считает нужным.
— Тогда приходи одна, хорошо? Я для тебя одной отслужу, если хочешь.
— Не знаю. Если получится, — Ивик допила свой чай, звякнула чашкой о блюдце. Новая мысль обожгла ее, — но ведь мне нельзя причащаться.
— Это еще почему?
— Я это... грех, в общем, у нас. Вы же понимаете.
— Ну мы можем рискнуть, — Кир улыбнулся, — я бы тебя причастил, почему нет?
Берет на себя ответственность? Вообще странный очень хойта. Ненормальный. Ивик вдруг ощутила неясную, жадную тоску по Причастию, знакомую, наверное, только тем, кто привык к этому с детства. Или просто очень давно. Ну и пусть ненормальный. И пусть это как бы не будет считаться...
— Я приду, — негромко сказала она. Неожиданно звякнула трель звонка. Кир поднялся.
— Посиди тут на кухне, хорошо? Тебе не надо высовываться, сама понимаешь.
Он притворил за собой кухонную дверь. Ивик оперлась головой о ладони, закрыла глаза.
Из комнаты доносился негромкий разговор. Там были, судя по голосам, две женщины. Ивик почти ничего не разбирала, лишь обрывки фраз.
— ...она не работает. В атрайде...
— ... а вы думаете...
— ... мы же тоже люди...
— ... если хотите, прямо завтра. Не вопрос...
Ивик размышляла. Кир, может быть, и мужественный человек, миссионер, но священник он явно неправильный. Хулиган с пирсингом и разноцветными волосами... И вообще. Не имеет никакого отношения к Церкви, к которой Ивик привыкла с младенчества. Странный человек.
В комнате негромкий глуховатый голос отца Кира читал Евангелие. Слышно было плохо, но Ивик хорошо знала текст и понимала целиком.
"Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди, сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень... "
Ивик бесшумно подползла к двери, чуть приоткрывшейся. Осторожно, как на занятиях по диверсионной подготовке, выглянула.
Посетительницы были под стать священнику. Обе — коротко стриженные. В молодежной среде почему-то считалось модным для девушек — стричься коротко, а парням, наоборот, отращивать патлы. Эти были стрижены, у одной волосы чуть длиннее и покрашены в радугу, у другой — совсем ежик, на руках и на шее — ворох разноцветных цепочек, кожаные мини-юбки, рваные леггинсы под ними. Одна из девушек развязно взяла вторую под руку, и у Ивик возникли некоторые подозрения насчет характера их отношений... Она неслышно вернулась за стол.
Отец Кир выпроводил гостей, затем выпустил Ивик из кухни.
И в комнате мебель у него была разнокалиберная, явно подержанная. Хойта, напевая что-то под нос, раскладывал на столе бусины — похоже, собирался делать какую-то феньку. Вряд ли четки — опасно это здесь... Ивик подошла ближе.
— Что это вы... ты делаешь?
— Подарок.
Ивик следила за ловкими пальцами хойта. Кир искоса взглянул на нее, хмыкнул. Ивик собралась с духом.
— Извини... можно спросить? Ты какой-то не такой, как остальные священники...
— Спрашивай, — пожал плечами Кир.
— Я вот не исповедовалась давно...
— А что — хочешь? — он посмотрел искоса.
— Да нет... Я не хочу. Вообще не хочу. Ты знаешь... я люблю Кельма. И это уже давно.
