Часть вторая. Искусство вязать узлы

XXVI

— Господин Дьен-Дьеннах, вы меня слышите? Если тр-рум пум-па-па тр-рум, то постарайтесь чигнагладительно открыть пр-румм глаза...

Великолепно понимая, что значит "чигнагладительно" и не испытывая по этому поводу ни малейших сомнений, Дубтах с трудом, словно разучившись, приподнял веки. Он лежал на обычной койке, покрытой чуть волнующейся морской гладью с редкими клочками белой пены. Рядом с койкой стоял на задних лапах средних размеров медведь— блондин, к тому же густо облепленный снегом.

— ... и постарайтесь их не закрывать тарира-тарура хотя бы кошенное время. Так вам будет легче обрести орриовальную хр-ряп — ххр-руп ориентировку и очеседация к норме ч-чам — куммум восприятия пройдет гораздо быстрее.

Каждое слово светловолосого, голубоглазого медведя было полно колоссального, таинственного смысла и влекло за собой целую бездну ассоциаций. Именно поэтому, наверное, каждое слово, пока оно длилось — казалось совершенно бесконечным, безграничным и неисчерпаемым, а когда заканчивалось — казалось до жалости, до жалкости, — у него даже слезы мимоходом полились, — коротким, и расставание с каждым них казалось безвозвратной потерей. О Тот, Кто Над Небом, — возвышенно, просветленно, боговдохновенно мыслилось ему, — как же это я раньше— то не видел всех этих величайших и разнообразнейших смыслов, коих полны величайшие слова изрекаемые этим лучшим из зверей?! Потому что он по— настоящему красив со своей желтовато-белой шевелюрой, синими глазами в обрамлении густых, пушистых ресниц. Со своим высоким, выпуклым лбом. Его не портят острые, но изящные и белые зубы, между которых молнией мелькал ярко— красный язык. Ему даже белый крахмальный халат к лицу. И сапоги (даром что они скрывают иссиня-черные, красиво изогнутые когти) начищены до образцового блеска. Но он продолжает свои таинственные речи.

— Тут оно, конечно, нестыковочка вышла, не учли, что у одного человека противогаза не окажется... Кто ж знал что ффь-ю-у ветер аккурат в эту сторону повернет? Только вы не волнуйтесь, это средство никаких необратимых последствий не оставляет, и вообще действие его с-скро-о пройдет... Многократно испытано на животных, равно как и на добровольцах из числа военнослужащих и заключенных...

Тут Дубтаха искренне заинтересовал глубокий вопрос относительно незаслуженно-узкого набора животных, на которых проводятся такого рода испытания: как бы, к примеру, отреагировала на какой-то препарат, о котором так интересно рассказывает стоящий у койки, — серая жаба? Или, что гораздо интереснее, — лесная гадюка с пестреньким таким зигзагом повдоль хребта? Или, еще того лучше, — у него даже дух захватило от невероятной, на грани Откровения, глубины этой идеи, — почему бы не опробовать тот замечательный препарат на бесприютных душах?

— ... разве что голова может поболеть час-другой, да еще у некоторых развивается, порой, депрессия, которая может длиться до полусуток... — Ах, вон оно, значит, как? Знаем мы эти "немного поболит", да: "легкая депрессия", наизусть выучили! Без противогаза бросили, суки, под газ, а теперь, понятно, подлизываются! Ну он им даст "препарат", это будет такой препарат, что мало им не покажется! — Так что я, со своей стороны, могу порекомендовать в превентивных целях одно легкое успокаивающее.

— Знаете, что, господин флот-лекарь?— Осатанелой коброй почтенного возраста прошипел Дубтах, наводя злобный взгляд на белобрысого сопляка в белом халате. Даже врача настоящего у них для него не нашлось, пр— рактикантишку поганого сунули! — Если вы только двинетесь, только один шаг в мою сторону сделаете со своими шприцами, с таблетками со своими г— гадскими, я вас обвиню в покушении на убийство!

— Н— ну, как знаете, — неуверенно, но с некоторой все— таки обидой сказал худосочный лекаришка в мятом белом халате, — мое дело — предупредить, предложить, проследить — но уж никак не насиловать!

Друг-приятель возник рядом с койкой пораженного прямо с утра. Приволок манго, мустангатов, пулоссанов и еще каких-то покрытых красной шерстью.

— Любимых твоих дурианов, — легко, светски улыбаясь, нагло проговорил он, — увы, — не принес. Специальным приказом по контингенту категорически запрещено проносить на борт всех боевых и вспомогательных судов.

Потому что был, был у них эпизодец с этим колючим фруктом: крупный специалист и любитель специально, по всем правилам выбрав, приволок им совершенно роскошный экземпляр побольше человеческой головы и с запахом на две мегатонны. Дубтаха начинало тошнить от одного только воспоминания о этом выдающемся фрукте. Но он, сдержав порыв ярости, только меланхолически кивнул:

— Спасибо. За то, что принес — спасибо, и за то, чего не принес — так втрое... Объясняйся, отравитель.

— И ничего не отравитель! Не было этого! Нормальный анестетик, кето-птерол-амин, чуть было в клиническую практику не пошел... В "Договоре" что сказано? "Химические вещества, вызывающие опасное для жизни стойкое поражение органов и систем организма человека и домашних животных. Представляющие опасность для жизни в момент применения вообще или же при специфических условиях применения, перечисленных в параграфе пятидесятом "Приложения" к настоящему Договору. Оставляющие необратимые изменения в функционировании органов и систем организма человека, необратимое обезображивание внешнего облика или стойкие изменения психики. Вызывающие массовую аллергизацию и сенсибилизацию среди воинских контингентов и мирного населения. Обладающие выраженным мутагенным и тератогенным эффектом. Уничтожающие растительный покров или посевы, либо же делающие растения несъедобными а также опасными при их употреблении в пищу..." Читать дальше, или ты поверишь мне на слово, что кристаллический кето-птероламин не подходит буквально ни под один пункт из перечисленных. Высокодисперсный аэрозоль, особенность действия состоит в исключительной его постепенности, благодаря чему анестезируемые не замечают возникновения первых симптомов действия препарата... Вот ты, ты сам, найденный крепко сидящим на камешке у бережка в совершенно остекляневшем состоянии, — ты заметил хоть что— нибудь неладное в те поры, когда препарат "Сомнидил" уже вовсю бушевал в твоем мозгу? Вот то-то... Вместо дальнейшей бойни и дальнейших потерь мы вызвали "вертушки" и полчаса спустя побрали супостатов живыми, непокалеченными и при этом со всей гуманностью... Упаковали в целлофан, перевязали ленточками, и препроводили в надлежащее место. Ну, если тебя не убеждают доводы рассудка, прикинь хотя бы, что бы там устроили, дорвавшись, Силуяновы добры молодцы...

— Так. Главаря, если я вас правильно понял, — упустили?

— Увы! Перебили и переловили массу народа, похватали действительно весьма заметных пиратских вожаков, — знаю, точно, это они, — нашли хорошие деньги в свободно конвертируемой валюте, драгоценных металлах, камушках и ценных бумагах. С восторгом вскрыли пару похоронок с оружием и горючкой. Получили, в общем, вполне заслуженную благодарность от начальства, которое посетовало, что главарь все-таки ушел... Нет, это все— таки удивления достойно: до чего же крепко сидит в мозгах любимых наших отцов— командиров этакий чисто-континентальный стиль мышления. Они совершенно спокойно восприняли тот факт, что главарь-де смотался, а того в голову не приходит, что не-присутствие Папаши в надлежащем месте в островных условиях имеет вовсе другой смысл, нежели на континенте. Отсутствие его не обозначает, что он успел смотаться. Оно обозначает скорее всего, что соискателя в этом гнездышке, скорее всего, вовсе никогда не было...

— Так ведь сдадут! Наших совместных следователей, наших совместных палачей, а главное, — совместных усилий наших эскулапов, гуманистов наших в белых халатах, с умными их и добрыми руками, никто не минует и никто не выдержит. Из них выпотрошат всю информацию. Так что никуда он не денется, Шареареха ваш...

— Только в том случае, если хоть кто— нибудь из них знает хоть что— нибудь конкретное. А они не знают. И наши разлюбезные охотнички по этой причине тоже не узнают, где же все— таки сидит фазан...

— А ты, надо так понимать, — знаешь?

— Повторю, потому что истину — повторять легко и приятно: я не знаю точно. Я просто с весьма значительной долей уверенности могу предположить.

— Как же, знаю я твои предположения. Видывал. Так что, считай, — убедил... Вот только скажи мне, — почему не доложил по начальству в тот раз и, кажется, вовсе не собираешься докладывать теперь? Почему мне докладываешь?

Он поднял глаза и встретился с острым, пронизывающим взглядом Ансельма Мягкого:

— Ладно... Очень может быть так, что и доложу. Это в значительной мере будет зависеть от твоего решения. Скажи-ка, чувствуешь ли ты в себе достаточно силы для того, чтобы покинуть одр болезни и выйти на палубу "Великого Князя Тимофея"?

— Да вроде да... Я вообще— то практически нормально себя чувствую. Погоди, я оденусь только...

С наслаждением, природу которого трудновато было бы объяснить, он не потребовал в лазаретную каюту свою одежду. Не стал он также надевать и щегольской больничной пижамы из шелковистой темно-бордовой ткани с надписью "Великий Князь Тимофей" в ромбической нашивке на нагрудном кормане. Напротив. Он отправился на палубу фактического флагмана Контингента в потрясающих полотняных кальсонах с болтающимися завязочками, отобрав, кроме того, гигантский халат бурого цвета и шлепанцы размера, приблизительно, пятидесятого. Контраст с подстриженным по последней моде Ансельмом, одетым в белый шелковый костюм, выбритым до гладкости бильярдного шара и благоухающим туалетной водой "Ченгар Љ 19" был совершенно потрясающим. Даже невозмутимые стюарды, коих на флагмане было вполне достаточно, оглядывались на эту пару. И они, как какие— нибудь скучающие туристы, по всем правилам уселись за белый пластиковый столик неподалеку от борта: чувствовалось, что тут никто всерьез не ждет налетов с воздуха либо же ракетных атак. Стюард, — неторопливый, степенный, в годах, вопросительно глянул на них, но Ансельм точно так же, взглядом, показал ему, что в услугах его покамест не нуждаются, но, может быть, — попозже, — господа и захотят выпить чего— нибудь прохладительного.

— Ну?

— Скажи— ка мне, пилот, — долго ты собираешься заниматься нынешним своим окаянским ремеслом? Учти, — я отдаю себе отчет, что оно вполне-вполне может тебе нравиться: я, единственное, только лишь о том, знаешь ли ты, чем обычно в конце концов платят за подобного рода работу?

— Вообще-то, конечно, догадываюсь, но ты прав — я почему-то не задумывался до сих пор, что такого рода обычаи доброй старины могут относиться и ко мне.

— Ты мне веришь? Так вот и сейчас поверь, — могут. Да, сейчас уже не на сто процентов и даже не на пятьдесят, но могут. Моя родина — место куда более зверское, нежели твоя страна, зато ваши методы — поподлее будут, а в общем — тож на тож и выходит.

— Если правильно тебя понял, — задумчиво проговорил Дубтах, играя завязочкой от нижней рубашки, — ты намекаешь на то, что мне надобно как-то так потихоньку искать пути отхода. С тем, чтобы непременно ими потом воспользоваться.

— Именно. Причем ни в коем случае не медлить и не передерживать ситуацию в том виде, в котором она существует сейчас.

— А ты все— таки не драматизируешь ли излишне?

— Я гляжу, ты и впрямь не думал ни о чем подобном. Даже специальный термин существует для такой вот особого рода слепоты умных и профессиональных людей: "Феномен Вощеной Бумаги". Обычно приводят пример с врачом-онкологом, который виртуозно ставит соответствующие диагнозы другим, зато в упор не видит ясных симптомов того же самого у себя. Это присуще всем, и об этом просто— напросто нужно знать.

— Но причем тут сукин кот Шареареха?

— А ты, значит, не догадываешься? Экие мы какие наивные!

— Мало ли о чем я догадываюсь. Я хочу, чтобы ты мне сказал.

— А дело, видите ли, в том, что отход на Пути Отхода целесообразен только с определенным грузом в заплечном мешке.

— А ведь неплохо выходит, — медленно выговорил Дубтах, — и по всем законам пиратского жанра. Но ведь сокровища— то уже нашли.

— В кенотаф тоже кладут что-нибудь. Сущую ерунду как правило. Вот и сейчас: то, что, как ты выражаешься, — нашли, вряд ли составляет сотую часть того, что действительно есть. Тебе будет что положить в заплечный мешок... Если, конечно, ты хочешь этого, пилот.

— И как там? По твоему мнению?

— А бывший мой босс — плотно, как камбала, залег на дно. Он из простой семьи, и оттого запросы у него могут быть весьма ограниченными, а при том, что ум у него весьма изощренный, вкусы, тем не менее, самые простые. Так что, я думаю, в той самой хижине он ходит босяком в одном патанге через плечо, всем улыбается, кушает собственноручно выловленную рыбку, и при нем — наш с боссом общий знакомый, некто Кан Ленхемои, — этот почти обязательно, — пара-тройка телохранителей при себе, и еще пять-шесть — поблизости, под видом батраков или соседей. Никакого оружия на виду. В общем — чистой воды буколика, да еще со своей спецификой этакого островного первобытного рая. Подходи и бери голыми руками. И он — выдержит, у него крепкие нервы, у босса моего бывшего. Он будет сидеть и ждать сколько угодно, как головка солитера в кишке, а когда все утрясется, он, сохранив деньги, и прорастет так же, как солитер — быстро-быстро и, — до исходных размеров. Так чего ж ты решишь?

— А ты хочешь сказать, что у меня еще есть выбор? — Тон Дубтаха был самым что ни на есть мрачным. — Надеюсь, — насчет "голыми руками" ты пошутил? — И, увидав утвердительный кивок, сам кивнул в ответ. — Мне потребуется как минимум неделя на техническую подготовку ... Э, э! Стюард, мы ничего такого не заказывали...

— А наше заведение может позволить себе угостить хороших людей и без заказа. Видишь ли, сынок, это доставит мне удовольствие.

— Ба! Дану-проматерь! Что за дикий маскарад, доктор?

— Маскарад? — Доктор М`Фуза, казалось, был искренне удивлен. — Что ты имеешь ввиду, сынок? Я пошел к начальству и попросил устроить меня стюардом на "Тимофея". Всю жизнь мечтал побывать в этих местах, океан — обожаю, работа... Да работа, как работа, я стараюсь делать ее хорошо, люди — довольны, среди людей этих попадаются порой интересные, а больше мне ничего не надо. Ты же знаешь, — меня всегда забавляли такие вот дурацкие ситуации.

— Да с вами-то мне как раз все ясно... Вы вот скажите лучше, — как вам это удалось?

— Ты забываешь, и заставляешь меня, старика, повторять: как ты представляешь себе человека, который стал бы мне отказывать или, того хлеще, — меня останавливать?

— Да. Извините.

Седые волосы пострижены по столичной моде, белый костюм сверкает снегами горных ледников, широкая улыбка, которая показалось бы наивно— добродушной человеку, незнакомому с доктором, — сияет, а от нее и вся черная, как сапог, физиономия сияет, как тот же сапог у щетара.

— А ведь знаете, доктор, — у меня до вас не то, чтобы существенный, а — небезынтересный и забавный разговор есть... То есть я, конечно, понимаю, что вы несколько по другому профилю, но иные из наших разговоров навели меня на мысль, что вы кое— чего смыслите и в этих делах...