Сполиарум

Еще раз взглянув в зеркало и сочтя себя достаточно привлекательным для того, чтобы принять участие в любом связанном с удовольствием событии, я глубоко вдохнул и, убедив себя в необходимости грядущего, вышел из ванной.

Несколько шагов вперед по гладкому паркету в полутьме под низким белым потолком и я повернул направо, остановился перед желтой деревянной дверью с золотистой ручкой. Все здесь кажется мне таким гладким, что сама реальность соскальзывает с блестящего шара с крохотной скважиной в центре, тщетно цепляется за лживые пятна сучков, газовыми волнами обтекающие темные круги, сползает по гладкому лаку, теряясь в бликах от ярких ламп и я чувствую, что за всем этим скрывается бушующая темнота, в которой нет места равенству.

Протянув руку, я кончиками пальцев прикоснулся к ручке, теплой и твердой, напомнившей мне этим мысль о тишине. Совпадение так напугало меня, что я отдернул руку и только с третьей попытки смог взяться за нее и повернуть. О том, что произошло во второй раз я предпочту умолчать, так как это стало величайшим унижением и самой страстной моей неудачей.

Я открыл дверь так медленно, как только это было для меня возможно, задержав дыхание и не позволив себе сглотнуть сладкую слюну, которой наполнился мой рот, требуя от происходящего рассудительной, обстоятельной и отрешенной неторопливости, только присутствие и помощь чьи могли превратить память в мозаику скороспелых сомнений.

В изножье огромной кровати, покрывало на которой старалось походить на зебру, стояли на стальных треножниках яркие лампы, стальными подвижными шторками загонявшие свет. Устроившаяся между ними тяжелая камера в корпусе из серебристо-серого пластика была точно такой же, на какую хозяин этой квартиры снимал когда-то меня связанного и против моей воли отданного трем мускулистым мужчинам. Возможно, это и была она и от мысли этой я ощутил радостное возбуждение узнавания, легкое волнение знакомого пробуждения естества. Моя сестренка стояла на кровати, покачиваясь, пританцовывая, держа в руках плетку с черными хвостами и красной ручкой в виде крупновенного фаллоса, мой неверный друг и темноволосый юноша, облаченные в кожаную сбрую, стягивавшую их тела, сложив руки, смотрели на девушку с восторгом и вожделением, члены их напряглись и принадлежавший второму из них, поднявшийся выше и склонившийся влево, заметно покачивался, пульсируя от страсти по будущему. Стальные кольца на туго затянутых ремнях впивались в бледную кожу одного и загорелую другого, гладко зачесанные волосы блестели тяжелыми кровавыми мечтами, какими грезят служившие для удушения шелковые шарфы, широкие кожаные наручники на их запястьях, маленькие замочки висели на их кольцах, ничего не соединяя, босые ноги их так неподвижны, словно всю возможность движения отдали девушке и гипнотизирующему ее танцу, черная помада на их губах, где я ожидал увидеть улыбку, но застал только скучающее, напряженное безразличие, с каким летучие мыши пьют кровь старой больной кобылы. В правом углу Доминик склонился над аппаратурой, от которой тянулись к камере провода, совершал невидимые и непонятные мне ритуалы для того, чтобы стало четким изображение и оказалось все именно таким, каким он представлял его долгие годы мечтаний и тщетных попыток уговорить меня.

Но прежде всего, ближе всех к двери и ко мне стояла та, чье изображение я поместил не так давно на экраны этого города. Ее темно-зеленый джемпер и черные джинсы казались такими неуместными здесь, какими в другом месте и в присутствии другого происшествия были бы чужеродные кожа и сталь. Сложив на своей плоской груди руки она смотрела на мою сестренку, сощурив глаза, сжав губы и я видел в ней завистливую ревность. Я чувствовал в ней решительное подчинение, связанное волей и долгом одновременно и вспомнил, когда довелось мне наблюдать подобное.

Она обещала мне, что я смогу причинить ей боль и получить наслаждение от того и я взял в руку сложенный вдвое тонкий черный ремень из искусственной кожи, размахнулся и ударил по ее бледным, гладким ягодицам. Ей было тогда шестнадцать лет и боль ее не обрела еще совершенства. Я почти не получал удовольствия от ее крика. Руки ее я оставлял свободными, при этом запрещая защищаться ими. Изящное это насилие было приятно мне больше, чем ее скованные или связанные запястья. Лежа на старом кремовом диване, на тонком матрасе, что был в действительности сложенным вдвое одеялом, прикрытым выцветшей простыней с маленькими зелеными цветочками, она вскрикивала, сжимая ее в кулаках, кусая подушку со следами пота на белой наволочке и уже после третьего удара стала кричать "нет" и просила меня прекратить. Я не возражал, но ведь она обещала, что позволит мне все, что будет моим желанием и поэтому прекратить пытку мог только я сам. Поэтому я изобразил разозленное недовольство и сбежал в кабинет, где сел за стол, придав себе вид погруженного в чтение, на самом же деле прислушиваясь к тому, что происходило в соседней комнате.

Некоторое время там было тихо, после чего, услышав шаги, я изобразил величайшую сосредоточенность и погруженность в чтение. Она подошла ко мне со спины и, обернувшись, я увидел на ней черные сетчатые чулки и полупрозрачные трусики, так любимые мной. Сковав руки наручниками, сталь скрывшими в леопардовой мягкости, она протягивала мне ремень, склонив голову в стыдливой, виноватой покорности, одной только которой было достаточно для того, чтобы плоть моя с трудом удержалась от извержения. И тогда она снова легла и один за другим тридцать ударом обрушились на нее. Именно это число показалось мне наиболее симпатичным.

Не понимая причин ее появления здесь, испуганный и удивленный, я замер, глядя на нее, чувствуя, как напрягается мой член и начинают дрожать руки. Почувствовав мой взгляд, она медленно повернулась ко мне и глаза ее расширились, брови поднялись, а бледные губы, отвергавшие любую мечту о поцелуе, загноились злорадной ухмылкой.

-Вот он! — спокойно сказала она, но все, находившиеся в комнате, кроме моей сестренки, вздрогнули и развернулись к двери, -Взять его!

Но я уже бежал, недоумевая, почему моя левая рука не предупредила меня. Впервые она не смогла предостеречь, уберечь от опасности и я, испытывая большее недоумение, чем в тот день, когда моя мать сообщила мне, что я никогда не смогу быть девочкой и я расплакался, проспорив моей сестре. Согласно договору я должен был выйти на улицу голым. Я обманул ее и сделал то ночью, а она, злая от того, что не догадалась точно указать время суток, следовала за мной, пока я, с удовольствием восхищаясь ночной прохладой и ощущением кровожадной свободы, обходил двор, стараясь не наступить на использованные шприцы, но не брезгуя презервативами, подобно росе появлявшимися каждое утро на траве и ветвях деревьев.

Пока левая моя рука открывала замок, поворачивала его гладкую ручку, правая доставала из кармана пиджака предусмотрительно захваченный нож, маслянистым блеском остановивший облаченных в кожаную сбрую, бросившихся было ко мне. Когда дверь уже открылась, я заметил, что сестренка, отвернувшись, смотрит в окно, а лгунья поднимает с пола те же самые черные ножны, что не так давно лежали передо мной на столе. Меня удивило, что ни у кого из них не оказалось при себе огнестрельного оружия, но я не видел, что делал хозяин квартиры и, помня о том, что на теле его остались следы от нескольких пулевых ранений и сам он дважды обвинялся в покушении на убийство, поспешил выскочить из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь и бросился вниз по лестнице, стараясь не выпустить из потеющей ладони рукоятку ножа, единственного моего союзника и соратника, спасшего когда-то мою сестренку от изнасилования и открывшего немало винных бутылок во время наших юношеских неумелых оргий. Не успел я миновать и двух пролетов, как дорогу мне преградил светловолосый мужчина в темно-синем костюме. Доносившиеся сверху грохот и голоса, ругань и злобные стоны обозлили меня и я, тяжело дышащий, с мыслями о тающем мире, не сразу смог узнать того, кто, широко расставив руки и глупо, беспомощно улыбаясь, пытался остановить меня.

Вскинув нож, я выбросил его вперед так, как меня учила Лена, вьющимся движением, снизу вверх, слева направо. Она уверяла, что такое нападение сложно отразить и я верил ей, несмотря на то, что ранее мне никогда не представлялось возможности убедиться в правоте ее слов. Мы окружили друг друга таким великолепием лжи, что соперничать с ним могли бы лишь древние выцветшие карты, те самые, на которых некоторые континенты соединены вопреки действительности, другие имеют очертания фальшивые и ненадежные и присутствуют странные острова и животные, каких более не удастся встретить нигде. Так же, как и она мне, я не имел никакого основания верить ей и все же следовал некоторым ее советам, как и она — моим, ведь даже пронизанные ложью, они могли помочь в ситуациях, когда истина означала немногим больше, чем высосанная пиявкой кровь. Мой выпад не достиг цели, но, стараясь увернуться от ножа, мужчина подался назад, оступился на лестнице и упал, хватаясь правой рукой за гладкую зеленую стену, скатившись на несколько ступенек вниз. Глядя на него, тихо стонущего, закрывшего глаза, обмякшего и жалкого, я почти забыл, что хотел воткнуть нож в его мерзкое, тело занудного, надоедливого и вялого конформиста. Пробегая мимо него, я даже на мгновение простил ему, что он отнял у меня Алену.

Выбравшись из подъезда, открыв ударом дверь, гулко хлопнувшую за моей спиной, я метнулся к проспекту, туда, где было много автомобилей и еще больше людей, тех самых достойных и почтенных мужчин и женщин, семейных и во имя всеобщей славы предающихся возвышенному адюльтеру, плодящих существ, чье сравнение с богомолами представляется невозможным, то есть тех, кого я всегда ненавидел больше всего и кто теперь стал единственным спасением моим. При них эти холодные хищники не посмеют убить меня. Сомнения были невозможны, именно в смерти моей нуждались они.

Мои руки дрожали, когда я шел мимо спасительных ничтожеств, на ходу собирая сотовый телефон. Только с третьего раза мне удалось набрать номер, но Лена не отвечала. Должно быть, она была занята или, как запоздало вообразил я, состояла в сговоре со всеми ними и теперь так же, как они, охотилась на меня. Вытащив аккумулятор, я едва сдержался, чтобы не выбросить его. Он мог еще пригодиться мне, как и моя злость. Уверенный, что все, кого я знал состоят в невероятном единстве, повернутом против меня, я оглядывался вокруг, как будто бы кто-нибудь из этих тусклых, хладнокровных мужчин мог стать моим союзником в борьбе и совершенно неожиданно, подобно тому, как, случалось, видел во сне мужчин и женщин, с которыми мне только предстояло, иногда через несколько лет, вступить в интимную связь, осознал, что во всем мире остался только один человек, несвязанный со всеми ними и способный помочь мне.

Маленький двухэтажный дом, старый, с потрескавшимися желтыми стенами, был одним из тех, какими полнилось мое детство. Такие были в том дворе, где я вырос, я полагал, что их не осталось уже в этом городе и моему удивлению не было предела, когда я обнаружил сразу несколько на этой маленькой улочке недалеко от центра, но в том районе, где раньше никогда не было ничего интересного для меня. В темноте прохладного, жгучего, удушливого вечера он выглядел таинственным и опасным, притаившись в окружении неподвижных, растерянных, но все же угрожающе тоскливых деревьев, заманивая и совращая неровными, полустертыми полосами пешеходного перехода через узкую полосу асфальта, радующуюся каждому редкому автомобилю также, как библиотекарша радуется приходящей для ее читателей книге, изданной совсем недавно и пользующейся известностью скандальной и такой соблазнительной, что она сама, несмотря на все громогласное свое неодобрение, тайком читала ее, уже после закрытия библиотеки. В таких мечтах я сидел на автобусной остановке напротив дома, рассматривая его немногочисленные окна, раздумывая и предполагая. Держа на коленях телефон, я время от времени возвращал в него аккумулятор и снова пытался дозвониться до старшей сестры, но она была недоступна, что с ней случалось крайне редко или же не отвечала на мой зов, что было явлением и вовсе невероятным. Не прекращая надеяться, я, как то случалось и раньше, представлял ее спасительницей своей, которая объяснит мне все, что происходит со мной и вокруг меня, откроет сладкую истину, нашепчет сонную блажь и я снова стану таким же свободным и пустым, каким был всегда. Без жалости к себе, я все же ощутил слезу на правой, но только на правой щеке. Во мне не было боли, сожаление приблудной старой собакой всегда бежало от меня, разочарование оставило меня в тот день, когда я узнал, что от поцелуя не случаются радуги и все же горячая слеза стекла к моим губам. Как и у многого другого, у нее не было причины, но говоря это, я имею в виду, что не было причины определимой и известной, знаменитой и самодовольной, навязанной неуютным гипнозом, изворотливой конфабуляцией, лукавой подменой и подобной тем, какие любят называть молодожены и родители только что появившегося на свет первенца. В очередной раз выслушав сообщение о недоступности абонента, я спрятал разобранный телефон в карман и направился к правому из двух подъездов.

Здесь были деревянные, разошедшиеся, скривившиеся коричневые ступени, перед которыми я в нерешительности замер. Мне представлялось невозможным, чтобы они сохранились где-либо вообще, а тем более в такой близи от того города, что привык блистать рекламой роскошных автомобилей, истекать жидкими кристаллами, устал от звука реактивных двигателей и злился, если улицы перекрывали во благо владеющих сим миром. Наступив на первую из них, почувствовав, как она прогнулась под моей ногой и, услышав ее сладострастный скрип, остановился, улыбаясь, упираясь в нее носком туфли. Этот странный, далекий, почти невозможный звук, которому не было места в привычном мне мире заворожил меня, показался мне более искусственным, чем любая электронная музыка или уверения в любви, напомнил о забытых мною гордынях вселенной и о том, что она могла ошибочно принять эту мою легкомысленность за пренебрежение страданиями ее.

Прикосновение к ступеням пробудило жизнь. Маленькие черные жучки выползли из трещин, из мрачных ломаных каньонов между досками, вслед за ними появились и более крупные, менее подвижные и потому более осторожные. Высунув блестящие головы с изогнутыми рогами, они поводили усиками, жвалы их трепетали в поисках опасности, но я не мог стать врагом их, ибо во многом подобен был им. Я так же мечтал о твердом панцире и искал место, куда не могла бы добраться ни одна мысль, где ни одно сомнение не сможет соблазнить меня и только бесприютная ложь будет согревать меня добротными обещаниями смерти и сладости. Cлева от меня, где на деревянных досках, прикрывавших пространство под лестницей висели объявления с потекшими, выцветшими, исправленными так, чтобы создать непристойности буквами, за покосившейся тонкой дверцей раздавались тяжелые шаркающие шаги и едва слышное рычание, прерывавшееся тоскливым стоном. Ржавый висячий замок не смог бы сдержать и меня и потому я испуганно шагнул от двери в сторону стены, к которой с неосмотрительной доверчивостью приникли ржавые, надрывно гудящие батареи. Время от времени они издавали звук, для чьей полноты горло перерезается острейшей бритвой и тем самым вынуждали меня улыбаться.