* * *
В какой-то из дней ему вдруг стало скучно в очередной раз лежать с книгой — хотя книги тут были интересные, непохожие ни на что. И книга, и сборник рисунков, и целое произведение искусства одновременно: переплеты, замки — все сделано с любовью и тщанием. Видно, что затрачено немало сил — но никто над ними не трясется: приходи, бери, читай, возвращай, когда захочешь. И само содержание такое, что не оторвешься, за что ни возьмись — хоть сказки, хоть трактат о драгоценных камнях. Раэндиля в первую очередь интересовали сказки и стихи — а их было море, со всего Средиземья собранные, тщательно переведенные и записанные.
Он отправился вдоль по главному коридору, который должен был вести в тронный зал. Дошел, постоял в раздумьях перед тяжелыми черными дверьми со странными символами на каждой половине: змея с одним хвостом, но двумя головами, смотрящими друг другу в глаза; между раскрытыми в яростной атаке зубастыми пастями — окружность, в ней — будто две капли воды, одна смотрит вверх, другая — вниз. Или две рыбки головами в разные стороны. Потом робко толкнул дверь — а вдруг ему за это что-нибудь будет?
Дверь неожиданно легко подалась, без тени скрипа. Он не входя, увидел огромное помещение с высоким, теряющимся в тени потолком. Легкие витые колонны поддерживали полушария сводов. Только черный цвет — и неожиданно яркими штрихами белый. Тот же символ — двухголовая змея — на стенах, строгих гобеленах, которыми затянуты стены. Но в цвете он совсем другой: у змеи серебристо-серый хвост, одна голова черная, другая — белая. И "рыбки" — черная с белым кружком "глазка", белая с черным.
Ряды скамей вдоль стен — черный камень, что скамьи, что стены. На всем этот отблеск, как у стекла — обсидиан. С удивлением он понял, что все здесь — монолит, единой волной камня рожденный, и руки человека не касались его. Таким этот зал родился в тот момент, когда огненные глубины земли, послушные просьбе заклятия, выплеснули часть своей кипящей плоти. Таким он родился — и никто был не в силах изменить его. Сердце Цитадели, живое, ритмично бьющееся сердце. Раэндиль чувствовал его биение.
Зал был пуст. Полумрак — но не темно; стены едва заметно светились. Тишина — до звона в ушах, слышно, как в висках пульсирует кровь. Мрачная, гордая краса. Тяжелая — и воздушно-легкая одновременно; странная, слишком уж странная, непостижимая для его разума. Раэндиль знал, что это красиво — но не мог сказать, почему, возможно, впервые в жизни. Он чувствовал гармонию — но не мог ее описать словами. Все здесь было идеально, безупречно — но строгая симметрия и пропорциональность не убивали, а подчеркивали красоту.
Со странным чувством — на цыпочках, стараясь не шуметь, он вышел. Притворил за собой тяжелую створку двери, сел на подоконник и задумался. Здесь ему, бесспорно, нравилось — покойно, уютно. Но уже что-то начинало тяготить его, возможно, этот самый покой. Где-то зародилось беспокойство — а это значило, что скоро он сорвется отсюда прочь, гонимый собственным неумением найти мир в своей душе. Но куда идти? Во всех землях, где живут люди, он уже побывал, вернее, не ходил лишь далеко на восток: там не жил никто, кроме вастаков, а они его не интересовали — полудикари, кочевники. Раэндиль никогда не появлялся в одном месте дважды. Приходил — и уходил, чтобы уже никогда не вернуться. И это место — загадочный Север — было последним из тех, где он еще не побывал. А оно оказалось таким же заурядным, как и прочие. Люди. Живут — ничего не скажешь, хорошо живут. Воюют — вот на днях еще двух раненых с границ привезли. Женятся — на прошлой неделе играли свадьбу, он, правда, не пошел, вдруг застеснялся. Детей заводят — много их тут, странные малыши, слишком серьезные. Скучно. Тупо и скучно. Везде одно и то же. И — поговорить не с кем, да и не хочется.
Если и здесь я не приживусь, подумал Раэндиль, то впору в петлю лезть. Потому что дальше не будет ничего — только бессмысленные шатания по бесконечным дорогам, холод, мрак и одиночество. А он так от этого устал... В петлю? Страшно умирать, не хочется. Ему еще только тридцать лет. Только? Или уже? Раэндиль всю жизнь чувствовал себя ребенком-сиротой, и не заметил, как стал взрослым — хотя бы по годам.
Впору выть, когда думаешь обо всем этом — вот запрокинуть голову до предела назад, сжать челюсти так, чтоб скрипнули зубы, и завыть. Негромко, только для самого себя, излагая в этом вое-плаче все, что накопилось в душе: боль, страх и бесконечное ледяное отчаяние одиночества.
* * *
Больше всего в Цитадели Раэндиля удивляли дети. Странные, таких он не встречал никогда. Тихими не назовешь; как-то раз случайно заглянул в одну из "детских" комнат — широких светлых помещений без мебели — так через несколько минут вылетел обратно, едва не ослепший и не оглохший от их возни: и куклами тряпочными закидали, уронили и по полу покатали, в общем — кошмар. Но вот приходят они же в столовую — выводок галчат, все в черном, как и взрослые — и ни звука. Не в том дело, что за спинами стоит воспитатель — нет же, сами понимают, что не надо шуметь. И нисколько это их не тяготит. Даже странно: стоит этакая малявочка лет пяти, от пола не видать. Дерни ее за косичку другая такая же — не заплачет, в ответ не стукнет, просто посмотрит на обидчицу искоса как-то так, что та подобного уже не повторит. Так не каждый взрослый сумеет.
А случись то же в детской комнате — так начнется свалка. Не драка, нет — возня, беззлобная, но пылкая. Воспитатель не полезет разнимать, зная, что через некоторое время все утихнет само собой. А рукава оторванные, да носы с коленками разбитые будто и не в счет. С разбитым носом, опять же, к маме не бегут, даже совсем маленькие. Да и вообще, около родителей их видно редко — все в своих комнатах, кучками, под присмотром воспитателя. Странно — нигде такого не видел, разве что у эльфов.
Игры у них тоже непростые. Первый раз посмотришь — возня ребячья, да и только. Приглядись получше — нет, не все так просто: каждая игра, словно упражнение. И соревнуются все время — кто дальше прыгнет, кто выше залезет. Воспитатель исподволь подначивает каждого показать свои умения. Так постепенно внушают — стыдно быть хилым, неловким, не владеть своим телом. Оттого они потом и вырастают такими: ни одной сутулой спины, ни одного толстого во всей Цитадели.
В учении — то же самое. Соперничество, которое заставляет стараться: стыдно быть неучем. Малыши еще — читают толстенные книги, усердно водя пальчиком по строкам. И видно же, что интересно им. Как-то раз Раэндиль услышал разговор двух детей лет восьми: паренек объяснял другому правила счета. Удивлению его не было предела — тот говорил совершенно как взрослый. Ни детских словечек, ни жестов — строгая серьезная речь, на личике уверенность в себе.
Но не только этому их здесь учат, с удивлением и страхом пришлось признать Раэндилю. Однажды случайно увидел двоих девчонок не старше десяти лет — обе усердно выполняли какие-то замысловатые движения с мечами в руках. Мечи были небольшие — но со вполне настоящей заточкой. На испуганное требование Раэндиля прекратить такие забавы, одна спокойно отвечала, причудливо выговаривая слова его языка:
— Наш Наставник велел выполнить нам эти упражнения по десять сотен раз. Мы не можем исполнить твоей просьбы.
— Кто же ваш наставник?!
Девочки гордо улыбнулись, словно он спросил их о чем-то необыкновенно приятном, и хором ответили:
— Сам Наместник Владыки!
У Раэндиля не нашлось слов, чтобы ответить им. Ну если Наместник — то пусть себе. Девочки, как ни в чем не бывало, вернулись к своему занятию. Вообще, как заметил Раэндиль, здешние девчонки часто были отчаяннее мальчиков. И никто их не ограничивал.
Малышню с настоящим боевым оружием он встречал еще не раз, и вскоре перестал удивляться. Лаххи объяснила ему, что каждый житель Цитадели, независимо от пола, возраста и профессии должен уметь владеть оружием на некотором уровне — без этого он не допускается к ритуалу избрания призвания. Лаххи выразилась немного не так — но точное слово он не запомнил. А без этого ритуала человек не мог считаться взрослым. Учить ребенка этому начинали лет с семи-восьми.
Раэндиль понял, что здесь он "считается взрослым" без всякого на то права. Когда маленькая Лаххи продемонстрировала ему, как она метает ножи, он уяснил для себя, что каждый житель Цитадели, неважно, ребенок это или старик, мужчина ли, женщина, воин, целитель — может стать в поединке смертельно опасным противником. Все они по духу были воинами.
* * *
Еще несколько раз он беспрепятственно приходил в тронный зал. Там всегда было пусто и тихо. Раэндиль ходил по отполированным, как зеркало, плитам пола, следя украдкой за своим отражением в черном камне. В один из таких приходов он обнаружил за одним из гобеленов уютную нишу. Через щель в гобеленах была видна большая часть зала. Там он просидел несколько часов в тот день, внимательно рассматривая каждую деталь интерьера, и потом еще не раз туда просачивался, ощущая, что совершает нечто недозволенное.
Эта ниша была единственным местом, где Раэндиля покидал привычный цинизм и манера над всем посмеиваться — слишком уж впечатлял и подавлял своим величием тронный зал. Прижимаясь спиной к странно теплой поверхности камня, Раэндиль ощущал покой и тревогу одновременно. Покой оттого, что здесь было так красиво и тихо, оттого, что можно было расслабиться и не думать ни о чем из того, что обычно его мучило. Тревогу — без всякой причины. Просто оттого, что она была здесь, сама по себе.
Обычно Раэндиль реагировал на все, что видел где-нибудь, с усмешечкой. Доброй ли, злой — зависело от конкретной ситуации, но ничего иного, кроме насмешки, нельзя было от него услышать, если спросить его искреннее мнение. Все казалось ему до боли знакомым и предсказуемым, он легко мог предугадать финал каждого начинания, с которым сталкивался. Его насмешливые "пророчества" сбывались — это было привычно.
Здесь, в Цитадели, было много интересного, но мало нового — оттого Раэндиль не мог ничем всерьез увлечься. Считаете, что ваше дело правое? Ну, да пожалуйста! Только разве вы одни такие в Средиземье? Все так считают, и Три племени, что против вас воюют, и Эльфы, что их на это настраивают. А Нолдор так же искренне считают, что правы, изничтожая все живое на пути к Сильмариллам. Считаете, что Тьма превыше Света? Конечно-конечно. А ваши противники полагают наоборот, и чем, скажите, одни лучше других? Свято верите каждому слову этого вашего Владыки? Ну, и это не ново. Всяк кулик свое болото хвалит.
Раэндиль вспомнил крайнее изумление на личике Лаххи, когда он, в ответ на ее порцию восторженностей по поводу Владыки Мелькора, спросил: "А с какого, собственно, перепуга ты всему этому веришь?". Девочка так и не нашла достаточно убедительных, с точки зрения менестреля, слов. А аргументы типа "посмотри сам", отверг с доброй усмешкой — чего взять с девчонки?
И вправду — на что именно смотреть? Живут хорошо, спору нет. Но совершенно так же, как и все прочее Средиземье: учатся, воюют, верят в свою правоту. Они-то верят, их с детства выучили. Но с чего верить ему? С какой стати верить ему, что Тьма рождает Свет, а не будь Тьмы — не увидишь Света; что они — единственные, кто думает о равновесии в Мире; что они ни на кого не нападают первыми? Разве Эльфы с той же убежденностью не говорили ему обратное? Глупые люди, наивные. Как дети... Раэндиль усмехнулся, как усмехался всему и всегда.
Тут он поднял глаза от пола и увидел в щель между гобеленами, что в зале кто-то есть. Стены светились более ярким, чем обычно, пульсирующим серебристым светом. Камень пел — тихим, причудливым голосом, словно звон сотен колокольчиков из глубины вод. В самом центре свечения он увидел фигуру человека, почти нереальную в неживом сиянии стен. Тот поднимал руки, обращенные ладонями к стенам — и стены издавали странные, щемящие душу звуки, каждая вела свою мелодию, все они вплетались в хор. Человек повелительным жестом обращался к каждому камню — и тот начинал свою неповторимую песнь. Все громче и громче звучала она, все больше разных голосов образовывали дивное многоголосие — тут и шелест трав, и свист ветра, и журчание ручья, и пение одинокой птицы над неумолчным биением волн прибоя...
Раэндиль, затаив дыхание, следил за всем происходящим. "Наверное, какой-то из местных магов!" — подумал он, уже зная, что здешние жители неплохо владеют колдовскими приемами. Песня зачаровала его. Ему мучительно захотелось научиться этому, суметь приказать стенам запеть. По рукам пробежала нервная дрожь, пальцы свело судорогой. В сердце рванулась острая тоска и жажда чуда. Раэндиль сжался в комок — весь, как один горький стон по собственной беспомощности — и медленно, бесконечно медленно начал поднимать правую руку ладонью вперед, словно преодолевая невидимую преграду.
Пять пальцев — пять лучей серебристого цвета — к черной зеркальной стене... Ну же! Приказываю тебе, заклинаю тебя — пой! Ну! Ну... — рвется из самого сердца приказ, просьба, мольба... Неужели — не суметь, не найти в себе силы? Как больно...
И стена отозвалась — робкой, неуверенной мелодией, такой наивной и дерзкой одновременно, что Раэндиль испытал мучительный стыд. Куда его неловкой попытке до прекрасных голосов, рожденных волей этого чародея?!
Свет в центре зала начал быстро угасать, все тише становились мелодии. Тот, кто стоял в круге остывающего свечения, обернулся лицом прямо к Раэндилю, который считал себя невидимым за плотной тканью гобелена. Сделал короткий подзывающий жест. Раэндиль стоял недвижно, словно часть стены — но напрасно, его видели и через ткань. Чародей повторил жест.
Неохотно, глядя себе под ноги, Раэн двинулся по направлению к чародею. На него словно давил сам воздух... Он чувствовал себя бесконечно странно — как будто рассекал толщу воды, каждое движение давалось с усилием. Раэндиль все боялся поднять глаза, и брел, опустив плечи, пока не натолкнулся на какую-то совсем уж упругую преграду. Чуть приподняв голову, он увидел, что почти налетел на колдуна. Раэндиль замер в страхе перед наказанием за непрошеное посещение.
На него словно обрушилась гигантская масса теплой воды, волна с пенным гребнем, подхватила и стала возносить вверх, к самому небу. Это ощущение высоты было настолько явственным, что у него перехватило дыхание. Высоко, выше облаков и звезд, на неустойчивом, скользком гребне волны летел он куда-то, и сердце замирало от сладкой жути и страха сорваться и разбиться. Ничего вокруг, ни опоры, ни хоть какой-то надежды — только высота; балансируй на гребне, чтобы не упасть вниз... И рядом с этим было ощущение, что он, вместе со своей океанской волной, лежит на ладонях у какого-то непостижимо огромного и могучего существа, под его внимательным взглядом.
Схлынула, ударившись о прибрежную скалу, волна — и он, обессиленный и умирающий лежал на острых скалах; но прилетел ветер и поднял его в воздух, и он летел навстречу ветру, а в лицо били тугие теплые струи дождя. И на все это, улыбаясь, смотрел некто непостижимый — по-доброму ли? Равнодушно ли — как понять, если ты лишь капля дождя, лишь снежинка, лишь осенний лист, гонимый ветром...
