Однажды они с мамой пошли к доктору. Доктор был старый полный мужчина с испариной на лбу, которую он время от времени вытирал грязным скомканным платком, торчащим из кармана халата. Доктор расспрашивал у Владиньки какие-то глупости. Заставлял скалить зубы, приседать. Прежде чем выполнить очередную докторову дурость Владинька смотрела на маму, и та еле заметно кивала ей, после чего Владинька скрепя сердце подчинялась. Доктор остался доволен и прописал Владиньке какие-то таблеточки.
После приема таблеточек серая тварь стала являться гораздо реже.
Но Владинька чувствовала, что она ушла не совсем.
В последнее время родители часто ругались. Мама плакала. Она садилась на диван, опускала голову на руки и мелко трясла головой. Плечи ее начинали ходить крупными теплыми волнами. Владинька зарывалась лицом в эти качающиеся плечи, и ей становилось и хорошо и грустно одновременно. Она качалась в теплых материнских волнах до тех пор, пока изнутри ее не поднималась огромная, неодолимая волна жалости к себе. Жалость была такой могучей, сминающей все, невыносимой, что Владинька начинала горько, в голос, рыдать.
— Маленькая, маленькая, — мама поднимала голову, обнимала Владиньку, и они обе громко рыдали, — маленькая моя, перестань, маленькая. Ну чего ты плачешь?
Владинька начинала рыдать еще горше. Она не сумела бы объяснить, почему ей так страшно, так безысходно.
— Не плачь, малышка, не плачь. Дурак этот не стоит того, чтобы из-за него плакать.
Но они продолжали плакать, тесно прижавшись друг к другу. Лица у них становили почти одинаковыми, побольше и поменьше, распухшие от слез, распаренные, розовые. Через некоторое время они замолкали, совершенно выбившиеся из сил, измотавшие себя, утомленные, если только в комнате невовремя не появлялся Змей. Тогда родители снова начинали ругаться, и маме на время становилось не до Владиньки. Одно время Владинька обижалась, и ей приходилось напоминать о себе особенно жалостными и громкими завываниями.
— Не то что меня, ребенка своего замучишь! — кричала мама и трясла сжатыми кулачками перед лицом у Змея.
— Дура! Две дуры! — кричал Змей.
Гвалт поднимался такой, что про Владиньку окончательно забывали. Оставалось ей самой тихонько лелеять свое горе и испуганно всхлипывать, пока родители доругивались.
Иногда после очередной ссоры мама забирала Владиньку, и они уезжали к тете Любе ночевать. Тетя Люба, большая и шумная, встречала их в передней, и сразу же говорила:
— Люд, бросила бы ты своего урода. Ни рожи, ни кожи, да еще с характерцем.
— Тебе, Люба, легко говорить, у тебя детей нет. А ты подумай, как в наше время, когда ни работы, ни денег, ребенка одной вырастить, — сердилась мама.
— Можно подумать, он у тебя бизнесмен, дом от бабок ломится, — презрительно фыркала Люба и поводила толстым плечом, закутанным в шаль, — ладно пошли, чаем вас напою, расскажешь, что на этот раз у вас произошло.
К чаю доставалось любимое Владинькино вишневое варенье, домашние рассыпчатые печенюшки и бутылочка чего-то вкусно пахнущего, но очень вредного детям. Мама с тетей Любой распивали бутылочку из маленьких пузатых стопочек. Очень скоро они начинали хихикать и нести чушь.
Владиньку отправляли играть в зал. Тетя Люба подсовывала ей несколько старых ободранных кукол и рассыпающиеся детские книжки с картинками. В который раз она говорила Владиньке:
— Это еще мои. Представляешь, сколько им лет?
Владиньке скучно мотала головой. "Давай, давай" — думала она про себя, — "мама тебя ждет, а я тут сама разберусь".
— Нет, ты и представить себе не можешь! — радостно взвизгивала тетя Люба, — ты играй тут, не скучай. Остаешься в комнате за хозяйку, проследи, чтобы здесь был порядок!
Она включала телевизор и убегала на кухню. Дверь закрывалась, из-за нее время от времени доносились взрывы хохота.
Владинька оставалась одна. Комната оказывалась в ее распоряжении.
Именно из-за этого момента Владиньке нравилось приходить сюда, и иногда она даже радовалась, когда ссора родителей разрасталась и становилось понятно, что сегодня все закончится походом к тете Любе. Комната у тети Любы была одна, но зато большая, квадратная. Здесь было много темной тяжелой мебели, доставшейся тете Любе от родителей. В углу стояло притягательно блестевшее черным лаком пианино, неизъяснимо влекшее Владиньку. Она поднимала крышку и гладила черные и белые клавиши. Потом осторожно и медленно нажимала басы и слушала их густой и темный бархатный гул. "Мишка идет", — замирая от восторга думала Владинька — именно с такими объяснениями демонстрировала свое нехитрое мастерство на музыкальным занятиях в садике молоденькая учительница музыки Марина Константиновна. Сразу же после басов Владинька перемещалась к самым верхним ноткам. "Птички поют", — сладостно вспоминала Владинька все ту же Марину Константиновну. Причастность волшебству, которым владела учительница, окрыляла. Ах, если бы тетя Люба разрешала ей, она бы показала, что она не хуже Марины Константиновны может изображать мишек и птичек, и еще много-много чего: мартышек, курочек, хомячков, Буратино и Мальвину... Но тетя Люба разрешала играть на пианино только немного и тихонько, потому что пианино было старое и могло от Владинькиной игры испортиться. Поэтому Владиньке приходилось играть тихонько, и только любимое.
Когда все было сыграно, Владинька переходила к фикусу. У них дома фикуса не было. Владинька когда-то увидела, как тетя Люба моет фикусу листья, и уже не могла отказать себе в удовольствии помыть фикус. Она приносила из ванной маленькую мисочку воды и губку и неумело протирала листья фикусу, стараясь проливать поменьше воды на пол, потому что тетя Люба не любит этого. А ешё нужно было не облиться самой, потому что это очень не любит мама.
Вместо того, чтобы возиться с фикусом можно было перебирать старые детские книги с картинками. Книги пахли старой бумагой, пыльными углами и еще чем-то непонятным и не слишком приятным. Картинки в них были необычные, совсем не такие, как в книжках, которые покупали ей родители. Листочки были желто-коричневые, хрупкие, с мягкими разлохмаченными углами. На некоторых страницах навсегда застыла кориченевыми пятнами пролитая когда-то жидкость. Кое-где доживали свой неправедный век следы детских рисунков. Владиньке эти старые книги почему-то нравились гораздо больше, чем те, которые покупали ей родители. Роскошные тома с яркими рисунками, отпечатанные на толстой и жесткой ослепительно белой бумаге требовали аккуратного обращения. Холодная глянцевая поверхность холодила ручки и как будто брезгливо отталкивала. То ли дело старые тётилюбины книжки. Они не отталкивали. Они радовались, что кому-то еще нужны. Книги шуршали и рассыпались в руках на отдельные листочки. Иногда Владинька не выдерживала, прятала какую-нибудь оторвавшуюся картинку и потом разукрашивала ее на свой вкус. Картинки превращались в замечательные Владинькины творения, которые она с простодушным восхищением рассматривала, и прятала подальше от родителей, которые ее восторга перед варварским улучшением печатной продукции не разделяли.
Взрывы хохота и звонки по телефону продолжались долго, Владинька уже успевала и наиграться, и телевизор посмотреть. Она начинала заглядывать на кухню, откуда мама ее почти всегда выставляла.
— Сейчас, солнышко, сейчас, — мама смотрела на нее распухшими от пролитых слез диковатыми глазами, — Сейчас я подойду.
Наконец мама появлялась и укладывала Владиньку спать. Владинька касалась щекой подушки, засовывала ручку под подушку, туда, где первое время наволочка приятно холодит ручку, и мгновенно засыпала.
Мама сидела рядом, и вздыхала.
— Завтра мириться нужно, не ходить же к тебе всю неделю ночевать.
— Всю неделю сложно, конечно, но завтра могу принять, — бодро говорила Люба.
— Да ну, неудобно, да и ребенок страдать будет, она этого дурака сильно любит.
— Ох-хо-хо, дуры мы, бабы, полные дуры, — страдальчески говорила Люба, и подруги снова шли на кухню.
* * *
Что же касается Змея, то он чувствовал, что в его жизни началось нечто неприятное и странное. "Наверное, какая-то черная полоса", — жаловался Змей приятелям. Настроение у него постоянно было подавленное.
В семье начались беспричинные нелады. Дочь, как он считал, заболела. Ей являлась какая-то серая тварь. Змей, и так и этак внушавший семейству, что никаких серых тварей не существует, настоял, чтобы девочку осмотрели врачи, и вроде бы это помогло. Жена пребывала в вечной обиде и слезах по поводу и без повода. Скандалы дома затевались с завидной регулярностью — не меньше двух раз в неделю. Нужно было как-то отвлечься.
Змей надумал стать трудоголиком. Задерживался по вечерам, брал подработки, занимал себя полностью, лишь бы приходить домой попозже, чтобы быстро поесть, не обращая внимания на язвительные реплики жены, и отправиться спать.
Но и на работе начались проблемы. Работал Змей главным бухгалтером. Как и у большинства главбухов, работа поглощала огромную часть его жизни. Она давно перестала приносить Змею радость, более того, в последнее время даже раздражала. То удовлетворение, которое приносит хорошему бухгалтеру ощущение власти над всеми финансовыми ниточками, исходящими из различных подразделений прямо в его умелые и милосердные руки, исчезло. Исчезло потому что бухгалтерия, ранее бывшая для него делом пусть не самым веселым, но интересным, незаметно превратилось в тяжкий безрадостный труд. Змея начало раздражать обилие информации, которую приходилось переваривать, чтобы не отстать от жизни. Времени разобрать все циркуляры, постановления, все великое обилие руководящей документации, без устали разрабатываемой финансовыми структурами страны, стало хронически не хватать. Змей недоумевал: "Ну почему еще год назад я садился, и разгребал весь этот ужас, и тратил немного — по паре часов в день, и дня за три все было понятно. А сейчас нужно эти три дня полностью потратить, от и до, чтобы какое-то слабенькое понимание появилось". Иногда после таких мыслей Змей подскакивал и начинал бегать по комнате. Коллеги — к неудовольствию Люды все сплошь женщины — за его спиной подмигивали друг другу и хихикали. Змей спохватывался, подходил к своему столу, усаживался и некоторое время тупо смотрел в экран. Мысли его в этот миг как по волшебству улетали куда-то далеко. Через некоторое время он приходил в себя и издавал горестно-раздраженный то ли вскрик, то ли всхлип, от которого сотрудницы оборачивались и жалостно смотрели на него. Заметив взгляды, Змей трусливо ронял, как бы вторя своим мыслям, что-нибудь вроде: "Придумают же, идиоты", и убегал в курилку. Там он подходил к окну и смотрел в грязный квадрат двора и, если в курилке никого не было, упирался головой в приятно холодящее стекло. Был он похож в этот момент на облезлого волка, под конец жизни загнанного охотниками в болото, притаившегося за кустом, и тупо ждущего, когда же придется принять неизбежный и, вероятно, последний бой. Курил он в такие минуты сигарету за сигаретой, но становилось только гаже. "Нет, не сдамся", — сжимал в конце концов кулаки Змей и решительным шагом отправлялся на рабочее место.
Покоя не было ни на работе, ни дома. Змей начал выпивать и нередко появлялся домой подшафе. Люда нервничала и то и дело устраивала ему разносы. Змей защищался и говорил, что она сама виновата — пилит и пилит, если бы не пилила, ему не надо бы было так часто снимать стресс. Люда в долгу не оставалась и стояла на том, что если бы муж не выпивал, она была бы такой, какая и есть от природы — паинькой. Змей язвительно хмыкал и говорил, что по любому на работе творится такое, что он просто не может не снимать стресс, иначе сойдет с ума.
И действительно, в деятельности змеевой фирмы откуда-то, как грибы после дождя, возникали разного рода препятствия. Человеческий фактор, с которым раньше Змей справлялся легко, как с неизбежной мелкой проблемой, вроде дождя, вдруг поднял голову и выпрямился во весь свой оказавшийся огромным рост. Все теоретически возможные трудности, которые возникают при общении между людьми, случались с железной определенностью, как будто для них перестали существовать законы теории вероятностей. Менеджер, который сроду не путал ничего в спецификациях, ни с того, ни с сего подготавливал отчеты, которые не состыковывались со змеевыми данными, да еще и успевал каким-то образом вписать свое перепутанное видение в документы, утвержденные сбытом. Складские документы, которые змеева заместительница Иннесса Арнольдовна, пожилая важная дама, обычно подолгу и тщательно вычитывала, проходили к учету с пропущенными ошибками. В результате, в конце месяца в бухгалтерии случался очередной аврал, иногда связанный с поиском нескольких неучтенных рублей. Вдобавок, бухгалтерская программа, работавшая ранее надежно и прилежно, начала сбоить. Несколько раз рушилась база с данными. Вызванные программисты, как это им и свойственно, злились, отпускали высокомерные шуточки, но данных не спасали, по каковой причине приходилось Змею выводить отдел в выходные на работу, чтобы по новой вводить первичку. Претензии к работе ИТ-отдела привели к обострению отношений, увольнению айтишного гения Васи, который, по мнению Змея, был обыкновенным высокомерным бездельником, и — венец всех усилий и скандалов! — к незначительному улучшению работы программы. Но победа была пиррова. И после ухода Васи программисты продолжали вносить изменения в программу, не согласовывая их с бухгалтерией. Когда все прояснялось, мало того, что никого из них не наказывали за халатность, но само собой так получалось, что дешевле и проще было заставить бухгалтерию внести изменения в уже введенные данные.
Змей уставал от этой шаткости. "И чего так мне не везет", — думал он прижавшись лбом к холодному стеклу в курилке, — "что с ними со всеми происходит, одни ляпы. Только вчера разнос получил за ошибки в счет-фактурах, поставил на уши этих чертовых программеров, а сегодня новые ошибки! Это от скольких клиентов претензии будут! Так и сократить могут, а мне ведь семью кормить".
Но нервничал не только Змей. Нервничало руководство. Нервничали сотрудники. Нервничали даже уборщицы. Они задевали швабрами провода под столами и утягивали на пол телефоны, принтеры, клавиатуры, а то и системные блоки, а порою и громоздкие дисплеи, торжественным хрустом подтверждающие свою деликатную неприспособленность к грубому обращению силы тяжести. Уборщицы стояли над останками дисплеев и горестно плакали, прикидывая, сколько же лет будут вычитать из их небольшой зарплаты деньги за покрытие убытков. Но их прощали, потому что в непрекращающейся суматохе было не до нескольких разбитых дисплеев. Всё, абсолютно всё подвергалось действию странного хаоса, накрывшего фирму, всё достигалось напряжением сил и постоянной борьбой с мелкими ошибками. Как будто разрушительная сила времени вдруг решила проявить себя сразу, на десять лет вперед.
То, что Змей был центром неразберихи в постоянной и всеобщей кутерьме никто не замечал. Сам Змей тоже этого не понимал. Он только понял, что теперь ему нужно тратить больше сил, чтобы получить тот же самый результат. Внимание его то ли от постоянного напряжения, то ли от действия разъедающих все вокруг таинственных деструктивных сил ослабло, он стал рассеянным. Память тоже начала подводить Змея. То, что раньше запоминалось само собой теперь нужно было специально запоминать. Змей был старательный, он придумывал мнемонические правила. И даже начал искать информацию об улучшении памяти в книгах.
