Законы или Подлинная история Пеппи по прозвищу Длинный Чулок

Законы

или

подлинная история Пеппи по прозвищу Длинный Чулок

Эпопея в стиле китч

Это так, но что же вышло: вместо того, чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее.

Ф.М. Достоевский

"Легенда о великом инквизиторе"

Жизнь первая

Она была обезьянкой. Чем-то вроде бабуина, кажется, так называются эти широконосые обезьяны, живущие на севере Африки. Её стадо отвоевало себе просторные, удобные для обезьяньей жизни места, и обходило по нескольку раз в течение года. Обосновавшись недели на две на одном месте, обезьяны отправлялись на новое. Желтое, коричневое, серое, редко зеленое. Эти цвета властвовали в каменистой полупустыне. И только небо над головой было разительным контрастом. Почти всегда безоблачное, ярко-голубое, оно было настолько чужим и равнодушным, что пугало обезьянку. Что общего могло быть между ее жизнью и небом?

Вся ее жизнь с рождения была кочевьем. Волна из обезьяньих спин, на многих из которых детеныши, катится по выжженной равнине... Вверх-вниз, вверх-вниз... Подпрыгивают серо-коричневые обезьяньи спины с задранными хвостами, мелькают то там, то сям круглые красные задницы. Изредка то там, то сям вскидываются оскаленные мордочки с вытаращенными глазами и разражаются бранью в адрес соседей. Кратковременная потасовка — и снова вверх-вниз, вверх-вниз, покатилось по равнине обезьянье стадо.

Этот ритм окружал ее с раннего детства. Покачивание бесконечной дороги. Вверх-вниз. Пронзительные вопли пугали ее, они ломали ритм. Но вот снова начиналось вечное вверх-вниз, вверх-вниз. Это ее успокаивало.

А когда она подросла и стала матерью, этот ритм баюкал детенышей, которых она несла на спине. Вверх-вниз, качался вместе с ней обезьяненыш. Внутри у нее тепло и радостно разливалось чувство, которые мы, люди, называем тихой радостью. Тихая радость, свет материнской любви не имели названия в обезьяньем стаде, но они у нее были, и по сравнению с ними все остальное казалось досадными мелочами. Ритм стал частью материнства. Память о счастливом детстве, неразрывно связанная с ритмом, вместе с ним же вросла, вплелась в любовь к детенышам, так что казалось, что вроде бы ничего не изменилось в ее жизни, когда она выросла.

Вверх-вниз, вверх-вниз... А потом визгливый гвалт очередной ссоры. Она вспоминала, как пугали ее в детстве злобные вопли, как она зарывалась носом в шерстку матери, услышав их. Ей было физически больно, когда она думала, как страшно при этом ее малышам. А ведь каждый их может обидеть. Обезьяны вон какие злые, дерутся по поводу и без повода. Самки без конца интригуют, кажется, что им больше ничего в жизни не надо. Обезьянка так и не смогла подружиться ни с одной из них. Самцы постоянно воюют за лучшее место в иерархии, им тоже нелегко. А у нее мальчик, что-то с ним будет, как он будет отстаивать место под солнцем? Вон он скачет неподалеку, вверх-вниз. Скорей сюда, к маме, непоседа!

Ей не хотелось расплескивать светлое чувство, с которым она жила, успокаивающий ритм, который она открыла и хранила в себе. Самки пытались вовлечь ее в обыденную жизнь — подбежать и укусить, вырвать пищу, отогнать в сторону. Но с тех пор, как она познала материнство, познала радость внутри, она перестала обращать на них внимание. То, что когда-то задевало, заставляло скалить зубы и визжать, задыхаясь от ярости, стало никчемным и пустяковым. Только обидев ее детеныша, можно было заставить ее превратиться в обычную обезьяну, злую и беспощадную. Тогда ритм нарушался, хотелось носиться за обидчиками, визжать и кусать всех подряд.

Самки ненавидели ее. Таких в их стаде никогда не было. Сплетни одна нелепее другой стали гулять по стаду. Общаться с ней стало считаться недопустимым. Постепенно ее иерархия в стаде понизилась, и теперь почти каждая самка могла безнаказанно обижать ее. Нельзя сказать, чтобы злоба самок совершенно не задевала ее. Как бы ни крепка была броня ритма, зачаровавшего ее, в ней были щели, в которые проскальзывал яд самок. Поэтому, когда становилось совсем невмоготу, она брала детеныша и уходила подальше от стада. Там, пока он играл, она смотрела на небо. Краски завораживали. Серое, коричневое, оливковое... И надо всем огромная, далекая и неумолимая голубизна неба. А еще шафран и золото закатов и рассветов, бело-розовая пена утренних облаков, темный жемчуг дождевых туч... Названий цветов она не знала, но она их чувствовала. Они тоже рождали ритм, тоже чарующий, но другой. Она вглядывалась в затягивающую огромность мира. Робость рождалась в ее маленьком, быстро бьющемся сердечке. Крошечное черное пятнышко пытливо смотрело вверх.

* * *

Обезьянка не знала, что Небеса тоже смотрят на нее. Небеса, всевидящие и всеслышащие, давно заметили это странное существо, подолгу глядящее в небо. И изучали.

Странное создание... Не хочет жить как другие... Игнорирует Закон, установленный для обезьян... Зачем-то смотрит в небо...

Да, это именно то, что нужно, решили Небеса.

Это существо не жалко уничтожить.

Она и будет дочерью Змея.

Жизнь вторая

Обезьянка умерла. Ей определили новую судьбу — судьбу человека, и она родилась в Швеции. Пеппи, так назвали девочку, была рыжей и веснушчатой, с задорной улыбкой в пол-лица.

После рождения душа забывает прежние жизни. Прежняя жизнь обезьянки спряталась, чтобы не мешать новой. Но она была с девочкой, и особенно часто прорывала тонкую пленку небытия в снах, где властвовали серо-желто-коричневые равнины с огромным синим ковшом неба. Пеппи не знала, что ей снится Африка. Она просто удивлялась, откуда у нее в голове такие странные пейзажи, так не похожие на родную Швецию. Она любила эти сны с их быстрым подпрыгиванием вверх-вниз...

Тело Пеппи тоже любило прыгать. Оно напрягалось, вытягивалось, и звенело радостью. Оно властвовало. Вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше... Рыжая головенка мелькала по дворам, как молния. Целыми днями Пеппи гоняла по улице с ватагой сорванцов. Она была заводилой. Вперёд — и через забор. Хоп — вверх на дерево, хоп — и вниз. Вприпрыжку до угла, вверх по лестнице на одной ножке. И дальше, дальше, дальше ... Мальчишки еле поспевали за ней...

С девчонками у нее и в этой жизни как-то не ладилось. Xотя Пеппи любила играть в куклы, девчонок она не любила. Их вечные слезы, шушуканье, постоянно изменяющиеся дружбы двух против третьей, вызывали у нее чувство чего-то знакомого и крайне неприятного. У нее было всего лишь две подружки, Анника и Герда, которые, как и она, сторонились маленьких дворовых сплетниц. Вот с ними она иногда играла в девчоночьи игры.

Анника была очень независимой девочкой. Наверное, больше всего на свете ей не хотелось быть такой, как все. В раннем детстве она услышала, что многие великие люди были левшами. Анника не была левшой, но расстраиваться не стала. Она решила стать левшой. И начала с горем пополам делать все левой рукой. К тому времени, когда нужно было идти в школу, Анника стала более-менее леворукой. В школе она позволила себя "переучить". Бедная фрекен учительница. Она так и осталась в уверенности, что ее педагогический дар помог свершиться чуду — полному превращению левши в правшу в течение месяца. Но "праворукость" была единственным, чем Анника поступилась в борьбе с миром. Мнение у нее по любому поводу было свое. Даже таблицу умножения она никогда не начинала учить, пока не проверяла сложением правильность каждой строчки. Пеппи, столь непохожая на остальных, привела Аннику в восторг. Ах, как ей самой захотелось быть похожей на маленькую обезьянку! Но от природы Анника была аккуратистка, этакий белокурый ангел в рюшах, ну просто мечта каждой мамы. Вспомнив, как туго ей давалось превращение в левшу, подросшая и поумневшая Анника решила, что не стоит превращаться в обезьянку. "В конце концов, каждый (я) хорош по-своему", — рассудила Анника и постаралась подружиться с Пеппи. Пеппи ведь была девочкой, и кое-что девчачье ей не было чуждо, вот Анника и "зацепилась" за это. Теперь она могла спокойно не общаться с глупыми девчонками. С подругой Пеппи связываться лишний раз не стали бы.

Герда была непохожа ни на Аннику, ни на Пеппи. Основными чертами Герды были невероятное простодушие вкупе с невероятной добротой, которые со стороны выглядят, как полнейшая глупость. Ее круглое лицо с яркими красными губами смотрело на мир с каким-то жадным глуповатым обожанием. Неудивительно, что в этом далеко не праведном мире находилось немало людей, которые не справлялись с искушением посмотреть, как ахнет и выдохнет воздух от неожиданного оскорбления Герда, как сморщится ее лицо, и потекут слезы из глаз под дружный хохот. Пеппи пару раз заступилась за нее и получила в ответ такое простодушное обожание, что просто не смогла оттолкнуть. Анника смирилась с Гердой, сказав себе, что, по крайней мере, она не похожа на других, а это уже что-то.

Остальные девчонки смеялись над Пеппи: "Ну что это за ужас! Смотрите, наша рыжая дурочка опять носится в рваных и спущенных чулках! Какое убожество". Они придумали ей нелепое прозвище "Пеппи — Длинный Чулок". Но Пеппи не обижалась. Ей было не до них, жизнь была такой захватывающей, такой полной движения, ее любимого ритма вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше...

Пеппи действительно не была аккуратной. Содранные коленки, спустившиеся чулки, мятые рубашонки, выбившиеся из замызганной юбки. Когда на праздник родители одевали на нее костюмчик, чтобы чинно, всей семьей проследовать в церковь под бдительными прицелами соседских глаз, все ее тело охватывала чесотка. Пеппи украдкой почесывала спинку и ножки, дергала и крутила курточку и юбчонку. В конце концов, она оказывалась похожей корзину с мятым бельем, отправленным в стирку. Мама Пеппи в ужасе всплескивала руками. "Ну когда успела! Ведь только что была такой аккуратненькой! Почти час на тебя убила — и все зря! Горе ты мое! Ты же девочка, тебе нужно быть аккуратной! Пеппи, ты меня слышишь, наказание?"

Мама Пеппи сильно расстраивалась. Ей так хотелось девочку, похожую на маленькую куклу, которую можно было бы наряжать в кружавчики и рюшечки, завязывать огромные красивые бантики, а потом прогуливаться с этим чудом по улице под восхищенные взгляды соседок. А с Пеппи все кружавчики и рюшечки слетали, как листья с деревьев под осенним ветром. Бантики жалко и уныло оседали и повисали на рыжих волосах через несколько минут после повязывания, подобно цветам, которые сорвали, понюхали и выбросили. Вдобавок ко всему, достойные фру неодобрительно покачивали головами при виде дочери. "Ох уж эта ваша Пеппи!"— говаривали они и без того расстроенной маме, — "Будьте с ней построже. Целыми днями носится, как угорелая, иной раз даже и не поздоровается. Мы и не припомним такого странного ребенка. Одна шкода у нее в голове. Вперёд-и-дальше-дальше-дальше!.. Вам нужно тщательнее заниматься ее воспитанием!" Мама молча кивала головой и шла домой, украдкой вытирая слезы. "Какое уж тут воспитание", — думала она, — "в одно ухо влетает, в другое вылетает. Что с ней поделаешь?"

"Это все ты! Твоя дочь", — выговаривала она мужу, — "Такая же упрямая, как ты! И творит, что хочет!" Отец Пеппи, огромный рыжий моряк, только смеялся. Ему нравилась дочка, непоседа и егоза. Дома его частенько не бывало. Но, возвращаясь домой, он с наслаждением ждал момента, когда он появится на своей улице и его любимая рыжая молния пролетит мимо. Тогда он подхватывал ее и кружил, целуя в ободранные разрумянившиеся щеки. "Привет, папка!" — быстро говорила Пеппи, наскоро чмокала его в щеку и уносилась. Вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше!..

У Пеппи было столько важных дел!

— Ну что ты расстраиваешься, Лотта! — басил моряк, — Девчонка у нас первый класс! Да зачем она тебе нужна, спокойная и жеманная? Хватит с тебя твоего братца Августа. Он и чинный и рассудительный. Бродячий памятник, а не человек.

— Не трогай брата, Эфраим! Да, он не в вашу семейку, не такой, как ты и дочка!

— Да не трогаю я его. Пеппи его любит, а ее ведь не обманешь, она нутром людей чувствует.

Пеппи действительно любила маминого брата. Он никогда не отчитывал ее, и у него всегда было что-то вкусное. На улице он издалека улыбался ей и махал рукой, несмотря на неодобрительные взгляды знакомых. Дядя Август был очень добрым. Про таких, как знала Пеппи, говорят, что они мухи не обидят. Взгляд у него был какой-то странный. Она не знала, что такой взгляд называется кротким. Ей почему-то было жалко дядю Августа. Она старалась, как могла, подбодрить его, как то: пхнуть неожиданно сзади, схватить за полу "пиждака" и повиснуть, изображая пьяную, тупо мыча в ответ на просьбы дяди Августа не позорить его перед соседями, или схватить его шляпу и прыгать с ней в руках перед ним, крича: "А ну-ка, отними", обстреливать его горохом из трубочки, требуя, чтобы он не выходил из дома после часа дня, так как нельзя дядям гулять в такое позднее время. Нельзя сказать, чтобы дядя Август был в восторге от этого, но и не злился, и Пеппи это ценила, и никогда бы не сделала ничего, чтобы по настоящему огорчило дядю Августа.

* * *

Небеса наблюдали за Пеппи. Такая же странная. То ли девчонка, то ли мальчишка. Вот и Добрые Люди в ужасе от нее. Опять не хочет жить по Закону. Всё, всё безнадежно в этом создании. И Небеса поежились от ненависти.

* * *

Пеппи исполнилось двенадцать, когда ее отец не вернулся из плаванья. Говорили, что его смыло за борт в шторм.

Мать Пеппи затосковала. Чтобы прокормить себя и дочь ей пришлось начать обшивать соседей. Теперь соседки, и без того вечно жалующиеся на Пеппи, смотрели на нее снисходительно-презрительно. Они останавливали её на улице и что-то подолгу выговаривали требовательным тоном. Смысл их речей не доходил до нее, так что ей порой казалось, что они вот-вот схватят ее, высекут прямо на улице и поставят в угол. Она стала сторониться всех прежних знакомых и почти не выходила из дома. Часами она сидела и плакала. Соседки стали поговаривать, что она тронулась.

Гостей в доме не стало. Только дядя Август стал чаще заходить. Он пытался, как мог, поддержать сестру, в том числе и деньгами. Много он дать не мог, у него самого была семья, но маму Пеппи это как-то поддерживало. Пеппи же почему-то стал раздражать дядя Август, его кротость бесила ее, она с трудом сдерживала себя, чтобы не выгнать его. И дядя Август почувствовал это. На улице он быстро прошмыгивал мимо нее с озабоченным видом. Когда они сталкивались дома, он старался не обращаться к ней и не смотрел в глаза. "Проваливай, проваливай", — мысленно говорила Пеппи, и дядя Август поспешно начинал собираться домой, несмотря на просьбы сестры задержаться, как будто слышал мысли племянницы.

Пеппи очень хотелось утешить мать. Но она просто не знала, как это сделать. Мать всю жизнь только и делала, что ругала ее. Чувство неловкости возникало у Пеппи каждый раз, когда она видела слезы матери. Сколько раз она стояла и смотрела на мать, все в душе ее кипело от сострадания, но язык был нем. Что сказать, как утешить? Просто подойти и приласкаться, как другие девчонки, она не умела. Поэтому, постояв немного, она, смущенная и потерянная, уходила на улицу, к друзьям.

Так они и начали жить, каждая сама по себе.

В школу Пеппи ходить перестала, и мать, поворчав, была вынуждена согласиться с выбором дочери. Да и в школе после того, как Пеппи приехала туда на лошади, были только рады ее исчезновению.

Вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше!..

* * *

Мальчишки признали ее вожаком. В схватке за право быть королевой двора она даже поколотила злобного Бенгта, прежнего лидера. Она издавала такие злобные обезьяньи вопли, так кусалась и царапалась, что он позорно бежал с поля битвы, оставив Пеппи свою корону.

Но сердце Пеппи не было ее союзником. Во всех стычках ее отряда оказывалось, что она кого-то защищает и кому-то помогает.

Молва о необычной девчонке разнеслась по округе. У Пеппи оказалось множество как поклонников, так и противников. "У нее нет ничего святого! Девчонка ведет себя, как хочет! Задирает даже взрослых!" — говорили одни. "Ну и что, зато она настоящая, а не притвора", — возражали им другие, — "Да и что плохое она делает?" "Как что? Да абсолютно все! Так вести себя просто не полагается! Это же ужасно — девчонка верховодит мальчишками!" — говорили одни, — "Что с ней будет, когда она вырастет! И что будет с мальчишками, которые привыкли девчонке подчиняться?" "Да все будет хорошо", — отвечали другие, — "Пеппи подрастет и станет нормальной девочкой. И мальчишки, если это мальчишки, а не девчонки в штанах, станут настоящими мужчинами". Особенно сильно негодовали Добрые Люди. Особи же с сомнительной репутацией, всякого рода поэты, музыканты и прочие прощелыги были от Пеппи в восторге.

Девчонки во дворе завидовали Аннике и Герде. Ведь что ни говори, а Пеппи была настоящей королевой округи, и подружиться с ней хотелось многим. Но что тут поделаешь, после всего, что они вытворяли, оставалось только говорить гадости и сплетничать. Но их яд ничего не мог сделать.

Вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше!..

Пеппи была счастлива. Она просто жила и не обращала внимания на кривотолки. Дети всей Швеции рассказывали друг другу истории о дерзкой и смелой девчонке, которая живет, как ей нравится, и никого не боится.

Значительно позже, когда Пеппи уже вышла замуж и у нее появились собственные дети, слухи о ней достигли девятилетней дочери знаменитой писательницы Астрид Линдгрен. Она попросила мать записать истории о Пеппи, и именно благодаря этому событию Пеппи стала известна всему миру. Так слава бывшей обезьянки перешагнула Швецию.

* * *

Однажды Пеппи налетела во дворе со всего размаху на высокого господина. В отличие от других он не влепил Пеппи затрещину и не завопил истошным голосом, а весело засмеялся, как будто ему нравилось, когда ему со всей дури бодают головой в живот. Пеппи подняла голову и обомлела. Перед ней стоял высокий красавец-блондин и печальными карими глазами.

— Ой, — сказала она неожиданно для себя, — извините, господин. "Что это со мной?" — подумала она. — "Сроду ведь не извинялась"

— А что, вы посторониться не можете, не видите, что дети по важным делам спешат? — ворчливым тоном добавила Пеппи.

— Здравствуй, фрекен Пеппи. Видимо, ты и есть Пеппи? — продолжал смеяться господин.

"Ну прямо как училка — фрекен Пеппи", — раздраженно подумала Пеппи, а вслух сказала:

— А вы меня знаете?

— Конечно. Тут все о тебе говорят. Я вот приехал из Стокгольма в гости к знакомым и уже наслышан о тебе.

— Ух ты! Из Стокгольма! А что вы там делаете?

— Я профессор. Преподаю в университете.

— Хм... Профессор, это вроде колдуна? — что-то смутно припомнилось Пеппи.

— Что? — расхохотался незнакомец, — ну, может быть, в каком-то смысле так.

— Здорово! А меня не заколдуете?

— Да что ты, девочка, я никогда не заколдовываю таких замечательных маленьких фрекен!

— Ну ладно, господин колдун, прощайте, — скороговоркой выпалила Пеппи, кося глазом в сторону ожидающих ее поодаль мальчишек.

— До свиданья, Пеппи, вы ведь спешите по важным делам, не смею вас задерживать, — поднял шляпу господин, а Пеппи уже мчалась к своей ватаге.

Непонятно почему Пеппи долго вспоминала эту встречу. Со временем она поняла, что профессор и колдун вещи совсем разные, и что профессора люди совсем обычные и скучные, разве что заумные и непонятные. Но, тем не менее, веселый незнакомец нескоро исчез из ее памяти.

* * *

Дорога детства приводит в дальнюю, такую желанную, но чужую поначалу страну. Вот и Пеппи вступила в нее. Новые ощущения начали томить ее, что с ней происходит, он не понимала. Нередко она убегала от компании и уединялась на пыльном старом чердаке. Сидя у маленького чердачного окошка, Пеппи подолгу печально вглядывалась в небеса. Огромный синий купол завораживал и манил ее. Ей чудилось, что там ее будущее, там разгадка всех тайн. Что-то сжималось в груди и хотелось плакать. Иногда слезы прорывались, и Пеппи испытывала облегчение, почему-то смешанное со стыдом.

Пеппи казалось, что небеса любят ее. Почему, она и сам не знала. Но это тайное, робкое чувство лечило раны расставания с детством.

* * *

Взрослея, Пеппи превращалась в обычную женщину. Пришло время, и она полюбила. Ее избранником оказался Бенгт, тот самый высокомерный мальчик, бывший король двора, которого она когда-то свергла с трона. Теперь повзрослевшая королева добровольно передала ему корону как мужу.

Пеппи легко и просто стала обычной женщиной, которая воспитывала детей, ставших самой основной частью ее жизни, ее смыслом и сердцевиной. С утра до вечера она возилась со своими чадами, жарила, парила, стирала и убирала, и была совершенно счастлива.

"Надо же", — поговаривали соседки, — "из такой отОрвы получилась совсем невзрачная, никому неинтересная женщина! Да и не могло из нее ничего путного получиться".

Но Пеппи об этом не знала, она мало общалась с соседками. Ей было не до них.

* * *

После школы Анника, немного поколебавшись в выборе профессии между укротительницей хищников (а именно — львов и тигров), полицейским, кинорежиссером и адвокатом, решила изучать профессию адвоката. Быть укротительницей тигров, конечно же, наслаждение. А какое обожание излучает на тебя каждый вечер кольцо восхищенных глаз! Какие "ахи" издают плебейки в зале, когда сильная и неукротимая, сама похожая на тигрицу (кстати, нужно будет заказать трико "под тигра", это будет ново и свежо, укротительница-тигрица в клетке с тиграми!), Анника кладет голову в пасть послушному, но в то же время злому и жестокому тигру! Но у Анники был природный нюх на конъюнктуру. Она почувствовала, что эра укротительниц тигров стремится к закату. Еще лет десять-пятнадцать, и мода на цирк пройдет. Туда будут ходить только дети. Ну и обыватели, "ботва". А вот кино — это серьезнее. Кино на подъеме и заката его не предвидится. По крайней мере, на Анникину жизнь хватит. В кино нужны умные красивые женщины. Женщины-режиссеры. Не ничтожные дурочки-актрисы. Анника станет первой женщиной-режиссером в Швеции. Она расскажет о женской судьбе, о женском счастье, о борьбе женщин за свои права, о женщинах-героинях, женщинах-спасительницах, женщинах-воительницах, женщинах-физиках-и-математиках, женщинах-укротительницах-всех-и-вся-в-том-числе-и-тигров, женщинах-полицейских, женщинах-адвокатах!.. К сожалению, Анника поняла, что во всех этих достойных фильмах достойна сниматься только одна актриса — она сама. Ну не снимать же этих дурочек! А стать режиссером, который снимает во всех фильмах саму себя, даже ей показалось слишком смелой фантазией. Не поймут. Еще попросят справку из психушки принести, от "ботвы" ничего другого ждать не приходится. Женщина-полицейский, вот это профессия! Во-первых, во-вторых, и, в-третьих, женщин-полицейских нет, она будет первой! В-четвертых, спасенные ею люди будут благодарны ей всю жизнь. Они будут ходить за ней по пятам и благодарить, а иногда писать в газеты и журналы разные героические, но исключительно правдивые истории о том, как первая женщина-полицейский Анника спасла их жизнь и имущество. В-пятых, Анника будет мудра и проницательна, как мисс Марпл и сильна, неукротима и справедлива, как Пеппи. Да, Пеппи... Такой, как Пеппи она, конечно, не будет никогда. Анника с грустью поняла, что и от мечты о женщине-полицейском придется отказаться. Конечно, она уже не станет первой женщиной-адвокатом, но она не будет расстраиваться. Анника была еще тем твердым орешком. Анника будет защищать права женщин, поняла она. Она станет известным человеком. Даже если ей для этого снова придется научиться все делать левой рукой. А кроме того, хорошие адвокаты хорошо зарабатывают. А хорошо зарабатываюшая женщина, ну разве это не прелесть?

Анника уехала в Стокгольм. "Да, это мой город!" — поняла она, — "Вот здесь-то меня оценят!" Жизнь в столице пришлась ей в самый раз.

В первую же неделю занятий в университете Анника поняла, кто есть кто. Вот это — скромные серые овцы. Это — опасные козлища. А вот и интересные, не похожие на других, ребята. Держатся вроде бы и отдельно, но не снобы, приветливы, лица интеллектуалов. И она не ошиблась. Ребята, так же как и она, собирались защищать права рабочего класса, а еще женщин и всех несправедливо угнетенных в мире.

— Ну а в какой партии состоишь? — спросил ее симпатичный сероглазый шатен Веро.

Вот оно что, партии, это именно то, что надо.

— Да ... я в одной нашей провинциальной, местной...раньше состояла, — осторожно сказала Анника, — теперь вот думаю, куда бы. Я, знаешь ли, без партии как-то не могу.

— Это не в аграриях-центристах ли ты подвизалась? Ориентация довольно банальная.

— Да...то есть, нет...э-э-э... то есть почти, но не совсем ... а может быть и совсем нет, — и Анника ослепительно улыбнулась. "Совсем как эти дурочки", — с ужасом подумала она, — "но выхода нет, вот пристал".

— Да чего ты пристал к девчонке, — засмеялся товарищ Веро, Карл, круглолицый, с обаятельной улыбкой невысокий брюнет, — какая разница, в какой партии она была раньше, главное — в какой она хочет быть теперь. Пошли к нам, в специал-демократы.

-А-а... — Анника была заведомо согласна, но спохватилась, — а как у вас с защитой женщин, с проблемами равноправия полов?

И она сосредоточенно нахмурилась.

— А приходи сегодня к нам на заседание, вечером, и узнаешь. Придешь?

"Приду, конечно же приду", — хотелось ей закричать от восторга. Но она решила держать марку до конца.

-Да, пожалуй. Специал-демократы ведь считают женские проблемы одними из важнейших, насколько я помню?

Карл с Веро неуверенно переглянулись и дружно закивали головами.

Само собой, Анника почувствовала себя среди специал-демократов как рыба в воде. Уже через месяц она поставила вопрос о создании женской студенческой фракции специал-демократов и с помощью Карла, к тому моменту уже ставшего ее любовником, организовала себе мощную поддержку среди молодежи, так что руководству партии пришлось со вниманием отнестись к не по годам бойкой хорошенькой блондиночке. Фракция была создана и получила своего предводителя. Заседания, речи, общественные митинги — все это сделало Аннику крайне популярной личностью.

Вот только учиться было тяжело. Очень много времени занимала партийная работа. Но и тут Анника проявила изобретательность вместе с недевичьим хладнокровием и практицизмом. Всех профессоров она безошибочно разделила на добряков, бабников и сухарей. К добрякам она загодя начинала подходить после лекций и вести беседы на интересные им темы, благо язык у нее был хорошо подвешен, а одного вечера в университетской библиотеке было достаточно, чтобы овладеть минимумом информации для завлечения простодушного добряка. Добряк брал Аннику под свое покровительство. Сразу же после экзаменов Анника куда-то пропадала. Но что делать. Добряков много, а Анника-то одна. С бабниками было еще проще. Вместо вечера в библиотеке достаточно было непривычного для не слишком избалованных университетских простофиль неженского нахрапистого напора. Высунувший язык бабник послушно делал, что его попросят. Финал был тот же и в тот же срок.

Некоторые сложности поначалу возникли у нее с сухарями. Но ответом им были забастовки, организованные студентами в поддержку Анники, и статьи в специал-демократических газетах о варварских методах сведения счетов с передовыми студентками, до которых опускаются консервативные буржуазные профессора — враги пролетариата и женщин. Больше ни один сухарь не осмеливался поставить Аннике низкую оценку.

Так что успеваемостью Анники могли годиться как профессора, так и специал-демократы. Она успевала везде, всюду, всегда и во всем.

Бушевавшая по соседству с нейтральной Швецией мировая война дала Аннике дополнительную возможность проявить свою общественную неутомимость. Вместе со студентками она вязала носки для участников войны и сдавала их в "Красный крест" для доставки "и участникам и одновременно жертвам, надо хорошо это понимать, товарищи, войны". Она участвовала во всех молодежных митингах, где героически требовала немедленного прекращения военных действий, а в последний год войны даже полной и незамедлительной капитуляции Германии, причем истово и с крайним негодованием. Нередко она брала интервью у политических деятелей для специал-демократических газет. Подобно флюгеру, молодая активистка реагировала на изменения вокруг незамедлительно и в правильно определенном направлении.

Сразу после окончания университета она уже выступала в качестве защитника на общественно значимых процессах. На первый из этих процессов она попала благодаря остроумной комбинации, придуманной ее тогдашним любовником, знаменитым адвокатом Альфредом Фруссеном, сменившим Карла после окончания университета. В свое время Альфред сделал себе имя на политических процессах, и давно был связан со специал-демократами взаимовыгодными деловыми отношениями. За пятнадцать минут до начала процесса выяснилось, что Фруссен неожиданно заболел. Объяснительную от Фруссена вкупе с медицинскими документами принесла очаровательная блондинка. В своей записке Фруссен объявил, что у него есть принципиальное согласие знаменитого адвоката Нильсена заменить его на процессе. Заседание перенесли на неделю. В день заседания появилась та же очаровательная блондинка, что и на первом несостоявшемся, — мало кому известная Анника Свенсон. На этот раз она принесла заявление Нильсена о невозможности участвовать в процессе в связи с неотложными семейными проблемами и его отказе в пользу подательницы заявления, подробно ознакомленной им лично с делом. Переносить процесс еще раз не стали. Тем более что обвиняемый, для которого происходящее неожиданностью не было, заявил, что лично он не только не возражает против нового адвоката, но и считает, что лучшего защитника угнетенных, чем женщина, придумать невозможно. На процессе выступила Анника.

Сценарий она выучила наизусть и роль сыграла блистательно. Дело было в своей основе плевое, если знать несколько закавык. Молодой слесарь был вызван чинить водопровод. После его ухода недосчитались столового серебра. Серебро нашли у слесаря дома. Слесарь имел больную жену, которую требовалось лечить. А кроме того, он был членом специал-демократической партии, и не так давно обратился к партии с просьбой помочь ему в лечении жены. В партии в то время было туго с деньгами, так как недавно на широкую ногу провели съезд, и отказали слесарю в связи с его малой активностью в партийной работе. Да и время было послевоенное, все подзатянули пояса, нельзя же было выделяться из общей массы, слесарю следовало понять в какое тяжелое время он решил побеспокоить партию. Теперь у партийцев взыграло что-то вроде совести, и они взялись представлять его интересы на процессе. Защиту Фруссен с Анникой выстроили на всестороннем обыгрывании ответственности слесаря перед больной женой и безнадежностью достижения социальной справедливости в безнадежно больном обществе. Был еще один факт, из-за которого, собственно, Фруссен взялся за это дело, а Анника упросила его отдать его ей для дебюта. В своем первом браке нынешний хозяин серебра был женат на нынешней жене слесаря. Он был из небогатых горожан, а она была дочерью преуспевающего ветеринарного фельдшера, давшего за дочерью неплохое приданое. Это приданое послужило основой для создания нескольких лавчонок по продаже общедоступной мебели. Семья разбогатела. Все бы хорошо, но дочь фельдшера увлеклась специал-демократическими идеями и тогда еще юным и симпатичным молодым слесарем. Узнав об этом, муж затеял бракоразводный процесс. С помощью хороших адвокатов ему удалось оттяпать себе практически все. Жена гордо ушла из дома, заявив, что украденные у нее деньги бывшему мужу счастья не принесут, а вот она и в шалаше с милым рай найдет. Неизвестно, что было у нее с раем, но вот из бедности они выбиться так и не смогли, да еще она тяжело заболела. Просьбы вернуть хотя бы столовое серебро из ее приданого, чтобы были хоть какие-то средства для лечения, оставили бывшего мужа равнодушным. Тогда-то слесарь и произвел экспроприацию экспроприированного.

Это был богатый материал. Для начала Анника вконец измотала присяжных общественно-политической тематикой. Но когда они уже готовы были повесить слесаря, несмотря на то что за подобное преступление не полагалось смертной казни, Анника вдруг перешла к темам всем знакомым. Время немого кино еще не кануло в лето. Мелодрама, преувеличенные чувства и жесты, были такой же частью жизни, как специал-демократы и забастовки. Слезы на сцене, слезы на экране благодатно и благодарно отзывались слезами зрителей. Это был общественный рефлекс того времени, подобный замиранию перед гламуром и глянцем наших дней. Дрожащим, прерывающимся голосом Анника поведала историю любви и черствости. Вызванные защитой свидетели рассказали о большой любви, ради которой женщина оставила всё, в том числе и столовое серебро. Анника же в свою очередь доказала, что бывший муж обобрал жену при разводе, имела место судебная ошибка и слесарь восстановил истинную справедливость, ту, которую не смогли восстановить нынешние законы.

Присяжные оправдали слесаря, как жертву общества. На процесс заранее были приглашены журналисты популярных газет, которым пообещали, что будет что-то особенное.

Наутро Анника проснулась знаменитой.

И понеслось... Сбылась мечта Анники. Она доказала всем, что хорошо зарабатывающая женщина — это прелесть. Ее портреты мелькали на страницах серьезных журналов. А женские журналы печатали ее серьезные статьи о свободе и равноправии, а также фото в последних парижских туалетах. Ее цитировали. Ее обожали. Ей прощали то, что она называет всех, даже, по слухам, шведского короля, "товарищ", курит папиросы, по слухам — по пачке в день, и меняет любовников, по слухам — с маниакальной частотой.

В родных краях ею гордились.

* * *

Герда после школы никуда не поехала. Амбиций у нее не было, да и большие города ее пугали. Как хорошо было у них в городке! Она гуляла по узким, мощеным неровным булыжником улочкам, где люди привыкли чинно раскланиваться при встрече, мужчины при этом снимали шляпу, а девушки делали книксен, по вечерам пила кофе в единственной в городе кондитерской на площади, кормила голубей в маленьком чистеньком городском парке, растянувшемся вдоль маленькой чистенькой речки. Здесь было ее место на земле. Она жила, как цветок, который встречает с радостью закаты и рассветы на своем лугу, сотни, тысячи закатов и рассветов и счастлив возможности жить и радоваться.

Работать она пошла в магазин игрушек "Вилла Вверхтормашками". Здесь сердце ее веселилось вместе с маленькими покупателями. Мужчин она побаивалась, они чувствовали это и не обращали на нее внимания. С каждым годом она все яснее понимала, что перспектив создать семью и завести собственных детей у нее совсем мало. Поэтому вид радостных чужих детей успокаивал и зачаровывал ее.

Время от времени она заходила к Пеппи на чашку чая. Обменявшись новостями, она сидела и смотрела, как Пеппи возится с детьми. В такие минуты она грустила. Грустила о своей недостаточной нужности. А она так могла быть нужной. Ее большие круглые глаза на рыхлом, похожем на блин лице начинали влажно блестеть. Слеза нет-нет да и сползала вниз вдоль крошечного носика картошкой.

Что-то необходимо менять, понимала Герда, но что и как? Однажды ей попалась статья о том, что требуются незамужние женщины для работы в Красном Кресте. Шел предпоследний год войны. И хотя в их городке было не совсем опасно, тревога жила внутри каждого, особенно в женских сердцах. И Герда не была исключением. Читая сообщения о сражениях, которые, возможно, когда-нибудь доберутся и до Швеции, она горько вздыхала, а иногда крестилась. В конце статьи приводился номер телефона. Какая-то струна внутри ее дрогнула. Она подчеркнула статью, посидела, сложив руки на колени, и решительно потянулась к трубке. И тут ей стало страшно. Как она, маленький цветок, привыкший встречать закаты и рассветы, не покидая своего родного места, будет жить, далеко от семьи, от родителей, может быть в другой стране? Да еще в войну, среди грубых солдат... Она сложила газету вчетверо и положила ее в ящик стола.

Целую неделю она кружила вокруг ящика. Наконец ей пришло в голову, что наверное уже поздно, женщин набрали и никто ее не возьмет. От этой мысли ей стало легко. Она достала газету, набрала указанный в статье номер. Оказалось, что женщин еще не набрали, и ей будут рады. Она сообщила свои данные и повесила трубку. Через две недели уже нужно было быть в Стокгольме. Случилось непоправимое, поняла она. Назад пути нет. Отказаться от своих слов она бы не сумела. Это никогда, даже в детстве, не приходило ей в голову.

Она сообщила родителям. Те покивали головами, поохали, но согласились отпустить ее. Герда не была единственным ребенком, одинокая старость им не грозила. Кроме того, сидеть и смотреть, как дочь стареет в девичестве, тяжело. Пусть поищет свою судьбу. Вдруг что сладится. Прощай, Герда. Удачи, Герда. Мы не держим тебя, Герда.

Герда уволилась из магазина, собрала свои небольшие отложенные сбережения, и попрощалась со всеми родственниками и знакомыми, даже с одноклассницами, она ведь так и не научилась ненавидеть. Одноклассницы, как и раньше, крутили пальцем у виска за ее спиной, смеяться в лицо им уже не позволял статус солидных замужних фру. Ощущения у нее были ужасными, как будто она присутствует на собственных похоронах.

Перед отъездом Герда зашла попрощаться с Пеппи. Пеппи оторвалась от своих малышей, обняла Герду, и они обе заплакали.

-Знаешь, мне тебя будет очень не хватать, — сказала Пеппи совершенно искренне, к величайшему удивлению Герды, которой всегда казалось, что Пеппи всегда не до нее, — Но ты ведь будешь писать? Правда?

Герда молча закивала, вытерла слезы и впервые за последнюю неделю улыбнулась. Писать, конечно, писать. Значит, ниточка, соединяющая с домом, не оборвется. Значит, все не так уж страшно.

-Да, я обязательно тебе буду писать. А ты мне?

-Конечно, дуреха, что за вопрос. Поезжай, я знаю, что у тебя все получится.

-Ты думаешь?

-Уверена. Ты ведь не такая, как все. Недаром мы с тобой всю жизнь дружим.

-О-о-х, не знаю. Вот Анника точно не такая, как все. О ней уже в газетах пишут. А я?

-Ты лучше, — убежденно сказала Пеппи, — ты просто еще не нашла себя. Но я чувствую, что найдешь. А я нутром чую, правда. Мне кажется, что я в прошлой жизни зверем была. Иногда иду, и взяла бы, как в детстве и сиганула на забор, а потом с него на дерево, а потом на крышу! А звери не ошибаются.

-Да ну тебя, — засмеялась наконец-то развеселившаяся Герда, — прямо как в детстве!

И вправду, слова Пеппи перенесли ее в детство, когда она чувствовала себя беззаботной под ее покровительством. Мир снова стал спокойным и совсем нестрашным. Все будет хорошо, поняла она. В конце концов, где-то на свете всегда будет ее городок, дом с родителями и Пеппи. А значит, всегда будет куда вернуться.

-Ладно, иди, младшая кашляет, нужно ее напоить теплым молоком с медом. Да, я попрошу дядю Августа, чтобы он проводил тебя в Стокгольм, он меня побаивается, так что не откажет. Тебе ведь на первых порах нелегко придется. Нельзя же из рядового стать генералом за один день!

И Пеппи подмигнула Герде, отчего та искренне расхохоталась.

Вот настал тот день, когда Герда в сопровождении дяди Августа достигла ворот миссии Красного Креста в Стокгольме. Всю дорогу она промолчала. Мысли ее разбегались, как испуганные овцы, и она никак не могла собрать их в кучу. В конце концов, она решила просто ни о чем не думать и не заметила, как они добрались.

-Ну что, Герда, пора, — обнял ее дядя Август, — иди. Я тут немного подожду для порядка вон в том кафе неподалеку. Ты выйди и скажи, что все в порядке, ладно?

Герда кивнула и пошла. Началась новая жизнь.

Работа была тяжелой. Но работа была нужной. И женщины в Красном Кресте были неплохие. Они не смеялись над ней и не крутили пальцем у виска. И пленные солдаты, которым они помогали, были не такими уж страшными. У нее появились подруги, так что письма родителям и Пеппи она стала писать не чаще, чем раз в месяц. Она стала увереннее. Изменился ее голос, взгляд. Она окончила медицинские курсы, и у нее появилась профессия.

После войны она приняла решение о пострижении и стала монахиней. Со временем, когда появилось решение об основании новой миссии, ей получили руководство. Герда неожиданно поняла, что вот это и есть ее дело. Она нашла себя. Ее нужность была несомненна. Она стала настоящей матерью-руководительницей. В дополнение к медицинским курсам, она закончила экономические. Жизненный опыт, уверенность в себе и чувство ответственности сделали ее мудрой и решительной. Проснулась интуиция, так долго спавшая в ней. Она стала чувствовать людей, знать им цену.

После удачного основания миссии ей поручили основание следующей. Имя Герды приобрело известность. О ней писали газеты, как о человеке, показывающем в прозаический век возможность жить высокими идеалами.

В родных краях ею гордились.

* * *

Пеппи не задумывалась, удалась ее жизнь, или нет. Жизнь ее была слишком наполнена теми простыми истинами, которые составляют незаметную, но самую подлинную основу жизни, ее остов, без которого все рано или поздно хиреет и рушится. Она любила и была любима, у нее были дети, на которых она не могла надышаться. Жизнь расстилалась передней ровной широкой дорогой.

Вперёд-вверх-и-дальше-дальше-дальше...

* * *

В начале восьмидесятых Анника начала чувствовать первые признаки усталости от общественной жизни. Слава приелась ей. Жизнь выдалась интересная и бурная. Какие были эпохи!

Роскошные пятидесятые, когда ее фото в дорогих нарядах были почти в каждом журнале!

Великие шестидесятые, когда миру снесло крышу от любви, ЛСД и рока! Чудесные были времена! Сколько было возможностей для паблисити — студенческие демонстрации, карибский кризис, проблемы отцов и детей! Только успевай поворачиваться! И опять фото Анники и интервью с ней были во всех газетах!

Переломные семидесятые, когда мир, окончательно вставший на дыбы в борьбе за свободу, справедливость и любовь, готов был взорваться на мелкие части, как перегретый котел! Но вдруг, как по мановению волшебной палочки затрясся в сладостных ритмах группы ABBA. А ведь это Анника когда-то заприметила на одном из молодежных тусняков симпатичную малоизвестную четверку и выхлопотала им путевку на Евровидение, после которого чаровница ABBA усыпила своей музыкой весь мир, вытеснив из голов и сердец обывателей провокаторов с бас-гитарами. И пошло-поехало. Мир послушно и мелко затряс задницей под ритмы диско. Диско сменил брейк, потом хип-хоп и R'N'B. С тех пор человечество так и продолжает трясти попой в сладостной полудреме. Так, просто и гениально, Анника спасла мир. Но никто этого не оценил и не заметил. Более того, спасенный мир оказался неблагодарен и начал потихоньку забывать о своей избавительнице.

Все реже и реже появлялись фотографии Анники в журналах. Романы у нее стали более скучные, не хватало им прежнего огня и безрассудства. Куда-то подевалась прежняя сумасшедшая молодежь, которая готова была драться за любовь немолодой, но такой сумасбродной женщины. Безынтересно. Пошло и безынтересно. Анника попробовала сблизиться с единственной дочерью, плодом большой, но скоротечной любви с очень знаменитым в пятидесятые-шестидесятые годы кинорежиссером. Любовь была быстрой, красивой, но не безоблачной. Для прояснения отношений родители девочки расстались на время, а затем навсегда. Воспитание дочери проходило в ее родном городке под руководством матери Анники. Иногда, когда мать Анники болела, за ней присматривала Пеппи, которой Анника в таких случаях звонила, якобы по старой дружбе. В середине семидесятых девочка переехала в Стокгольм, окончила университет и стала, как и мать, юристом. Анника организовала для нее клиентов из своей прежней практики, и девочка кое-как приноровилась к работе. Ни шарма, ни хватки, по мнению Анники, у нее не было. Но как-то справлялась, обзавелась новой, менее солидной клиентурой, которая ее ценила за сходство с собой и предсказуемость. "Конечно, было бы у нас с отцом время, мы бы из нее такое сделали", — думала иногда Анника, глядя на дочь через дым сигары, — "но у него творчество, ответственность перед вечностью, у меня общественные заботы, куда там, хорошо, что хоть такая выросла, могло быть и хуже". Неудивительно, что "могшая быть и хуже" дочь мать недолюбливала, и когда началось то, что Анника назвала "сближением", оказала сопротивление, которому позавидовали бы и американские "морские котики". Аннике пришлось признать, что ее гены в дочери все-таки проявили себя в трудную минуту.

Оставалось одно. Глотнуть последнее мгновение славы, торжественно покидая Стокгольм ради маленького провинциального городка, где израненная душа Анники должна была пролиться на будущих читателей дождем из мемуаров. Как известно, такие городки еще не исчезли с лица европейских стран. Более того, цены на недвижимость в них очень высокие, потому что в них любят под старость селиться знаменитости со всего мира и писать мемуары.

* * *

Герда под старость тоже стала чувствовать усталость от славы. Конгрессы и слеты в защиту мира, в защиту окружающей среды в которых она участвовала, начали ее утомлять. А после того, как она несколько раз встретила на них Аннику, она решительно пересмотрела свое отношение к подобным мероприятиям. Слава Анники была настолько противоположна ее славе, что их совместимость в общем деле вызывала у Герды сомнения в серьезности затеи. Впредь она принимала приглашения на мероприятия, только убедившись, что Анника Свенссон среди приглашенных отсутствует.

Руководить монастырем или миссией ей стало трудновато, а просто сидеть без дела среди монахинь скучно. За время своей известности она получила немало гонораров за статьи и книги и внесла немало денег на счет епархии. Договорившись о небольшом отступном, она отпросилась встретить старость в родном городе. Там она должна была написать мемуары, часть от доходов которых пойдет в епархию, а вторую часть она будет забирать себе на прожитие.

И уложив пожитки, Герда через сорок пять лет совершила обратный путь из столицы в родной городок.

* * *

Вот так на склоне лет снова встретились три местных знаменитости. Две бесспорных, и одна сомнительная — Пеппи. Книга о Пеппи уже была написана, и стала известна всему миру. Благодаря книге Пеппи до конца жизни была в своем городке объектом повышенного внимания.

Встреча была радостная. Старинные школьные приятельницы болтали часами, вспоминая былое и рассказывая по секрету малоизвестные широкому кругу подробности жизни. Несколько репортеров, оплаченных Анникой, некоторое время подогревали интерес публики к этому событию. Но публика избаловалась и отвыкла питаться одной и той же пищей, вскоре репортеры исчезли. Старушки остались в нерушимой компании друг друга и пристально наблюдающих за ними горожан.

И тут выяснилось, что Анника с Гердой не могли подолгу находиться в обществе друг друга. Каждая привыкла быть авторитетом, и вторая ей просто мешала. Пеппи как могла, их мирила. Но через некоторое время все начиналось сначала.

Старушки находили утешение в мемуарах. Мемуары писались действительно легко — делать все равно больше было нечего. Тем более, что детей можно сказать, что у обеих не было. Анника иногда вспоминала про дочку и наезжала к ней на пару деньков. Но в основном она проведывала старинных приятелей, которым жаловалась на постылые новые времена.

Когда через два года вышли ее мемуары, они имели грандиозный успех. Единственное, что стало ложкой дегтя в ее бочке с медом — мемуары Герды вышли в свет примерно в то же самое время. Они тоже имели большой успех, и некоторые критики-снобы даже имели наглость утверждать, что они написаны лучше и предназначены для более интеллектуальной публики.

Стоит отметить, что обе они в своих мемуарах упомянули о Пеппи. Ее сомнительная слава давала каждой из них дополнительную привлекательность, и если можно так выразиться, дополнительное очарование вечного детства.

Жизнь была прожита, все задачи выполнены. Оставалось одно, что они и сделали, одна за другой, сперва Герда, а потом Анника.

* * *

Пеппи пережила их всего на год. Подошла к концу вторая жизнь обезьянки. Она умерла, оплакиваемая семьей и многочисленными друзьями.

Чего достигла она в жизни? Ее соседки, читая своим детям и внукам книгу о Пеппи, обязательно говорили, что это книга об их невзрачной знакомой. "Вот видите, дети", — говорили они, — ничего путного из таких, как Пеппи, не выходит".

Жизнь после смерти

После смерти душа Пеппи прибыла к месту страшного суда. Небеса не дали ей вспомнить прежние рождения, поэтому она помнила только последнюю жизнь, жизнь шведской девчонки.

Тело Пеппи стало невесомым. Она ощутила невероятную свободу. Руки и ноги поднимались без усилий. Перемещалась она также без усилий. И хотя она могла ходить по странным, совершенно лишенным растительности поверхностям "того света", это в принципе было необязательным. Стоило лишь подумать, в каком направлении ей нужно переместиться, и она ускорялась и практически летела, слегка отталкиваясь, куда ей было нужно. Потребности дышать не было. Да и нечем было, ничего похожего на воздух здесь не было. Пеппи могла слышать звуки. По крайней мере, ей так казалось. Воздуха не было, но что-то звучало, и это что-то она "слышала".

Небеса были угольно-черными, с сияющими огромными звездами. Было светло от какого-то странного рассеянного света, источник которого определить Пеппи не могла. Но видимость была отличной. Любые, даже самые мелкие, детали были отчетливы, как бы сказали на Земле — "как на ладони".

Место показалось ей смутно знакомым. Пеппи не помнила, что раньше бывала здесь неоднократно, когда кончалась очередная жизнь обезьянки, но никогда не задерживалась, потому что души животных, если они ничего особенного не совершали, и если на них нет никаких специальных планов, безо всяких объяснений направляют на рождение в следующей жизни. Во всяком случае, она совершенно не удивилась, когда увидела огромные пространства с бездонным черным небом. Где-то в центре располагалась воронка, в которой пытали Змея. Вокруг воронки кипела загробная жизнь. Сновало множество существ, названия которых Пеппи тоже откуда-то знала: огромные боги, они же ангелы, тела которых как-будто дрожали и переливались, как капли черной смолы, а лица имели явное сходство со статуями с острова Пасхи, ангелы смерти с клювастыми физиономиями и сложенными кожистыми крыльями ("зачем они им нужны здесь?" — подумала Пеппи), крохотные души людей и животных, какие-то другие непонятные твари, по-видимому, демоны разных видов и пород. Почти постоянный, только изредка прерывающийся вопль Змея ошеломлял новоприбывших, но аборигены, похоже, попривыкли и не обращали на него никакого внимания.

Вновь прибывшую Пеппи подозвали два огромных черных бога. И она, и боги разговаривали, не открывая рта. Это было похоже на звучащие мысли. "Как здесь все странно", — подумала она, — "интересно, слышат они меня?".

— Конечно, обезьяна, мы тебя слышим, тебе ли от нас мысли прятать, — "сказал" один из ангелов. И Пеппи стало так неудобно, что она решила не спрашивать, почему же он назвал ее обезьяной.

Встретившие Пеппи боги были распорядителями. Они коротко объясняли вновь прибывшим, где они, как нужно себя вести и что делать дальше. В итоге всех направляли в очередь к месту страшного суда. Огромная очередь тянулась далеко вдаль, но не исчезала, как на Земле, из виду. Но "том свете" свои физические законы, и непонятным образом Пеппи могла отчетливо видеть как начало, так и конец очереди. Несмотря на размеры, очередь не показалась Пеппи страшной. Отчаянная рыжая шведка привыкла ничего не бояться, пока жила, не собиралась и после смерти. Тем более, страшный суд не пугал Пеппи. Она опрометчиво полагала, что никаких серьезных проступков не совершала.

Очередь напоминала скорее толпу, а не очередь в привычном смысле. Души двигались во всех направлениях, собирались в группы, которые через некоторое время распадались, чтобы появиться в другом месте. "Ну, прямо пчелиный рой", — подумала Пеппи.

"Пеппи, Пеппи", — услышала она крики. К Пеппи со всех концов потянулись знакомые, умершие в разное время. Томми, Ларс, Анника, Герда, маленький Вилле, дядя Август...

— Вот те на! — воскликнула Пеппи, — Как будто снова дома! Черт возьми, откуда вы узнали обо мне?

— Да кто его знает? Просто узнали, здесь все всё знают, так странно, привыкнешь! — ответила обнимающая её Анника.

— Ну-ну, посмотрим, — только и ответила Пеппи. А знакомые все прибывали и прибывали. И вдруг все притихли. "Пеппи", — услышала она голос за спиной.

— А-а-х! — крутанулась Пеппи вокруг своей оси, — это ты!

Да, это была она, ее мать, женщина, так часто плакавшая из-за Пеппи. Мать стояла перед ней не седая и сгорбленная, какой была перед смертью, а полная сил тридцатилетняя белокурая молодая женщина, какой она ее запомнила в подростковом возрасте, когда был жив отец. Пеппи вспомнила, что мать примирилась с ней, только когда она стала местной знаменитостью. А в те времена, когда она выглядела как сейчас, у нее в основном был недовольный и сердитый вид. Теперь она стояла и улыбалась ей как в последние годы жизни, когда у нее уже были внуки, и когда она полностью зависела от Пеппи.

— Ой, мама, как же ты хорошо выглядишь! -удивилась Пеппи, — Даже моложе, чем я!

— Да что ты, девочка моя! А я вот вижу тебя такой, как в день твоей свадьбы, красивой и романтичной, как будто и не было стольких лет после! Здесь ведь все видят других такими, какими они их хотят видеть, понимаешь?

"Такими, как кто-то хочет, чтобы их другие видели", — шепнула Анника. Но Пеппи только отмахнулась от неё:

— Ерунда какая! Значит, я больше всего хотела тебя видеть именно такой... Как интересно... Почему?.. А где папа?

— Папа? А папа уже прошел. Он ведь раньше меня умер.

— Куда прошел?

— Ну, дочка, ты как всегда!

— Мама! Ты, похоже, тоже!

— Да подождите вы! Она, наверно, здесь первый раз, вот ничего и не знает! — воскликнула Анника. — Предыдущие жизни помнишь?

— Н-нет... Но зато свою жизнь помню до мельчайших деталей, как никогда.

— Ну, так со всеми бывает. Я вот три последних жизни помню.

— А я пять, — откликнулась мама Пеппи.

— Понятно. Кто больше? — хмыкнула Пеппи. — Выходит, я одну жизнь прожила, первую.

-Наверное, — сказала Анника, — говорят, что некоторые помнят, как они были животными. Большинству не дают вспомнить, так как люди начинают друг к другу плохо относиться. Представляешь, если оказывается, что ты была мышкой, а твоя дочь кошкой. Неплохо, а?

-Да уж, — Пеппи осторожно покосилась на мать, — такого лучше не знать.

— Это точно. Я помню историю, когда женщина была курицей, и ей в последней птичьей жизни собственная будущая мать отрубила голову. Они всю жизнь недолюбливали друг друга, и не могли понять, почему. А когда на "том свете" узнали свое прошлое — окончательно возненавидели друг друга.

— А что, все когда-то были животными?

— Рассказывают, что большинство.

— А остальные?

— Точно не знаю. Вроде даже боги и ангелы живут как люди.

— Вот те раз, а просто людей нет что ли?

— Ходят слухи, что таких почти не осталось, все, кто сразу человеком был, уже ушли.

-Ушли? Куда ушли?

-Да никто точно не знает. Они говорят, что за пределы Вселенной. По крайней мере, никто оттуда не возвращался, и никаких вестей оттуда не бывает.

-Как? Зачем? — не переставала удивляться Пеппи.

-Как — могу сказать, — лицо Анники было хмурым, — слышишь вопли?

-Ну да, Змей орет.

-Ну так вот, это через него проходят за пределы Вселенной, поэтому он и орет. Он лежит как мост между двумя Вселенными. Они говорят, что все, кто проходят по нему, отдают ему "зло", чтобы "зло" осталось в этой Вселенной вместе с Змеем. Оно его жжет, вот он и орет. У кого больше зла, тот больше жжет. От праведников Змей почти не вопит. А когда через него никто не проходит, его на кострах жгут.

— А зачем?

— Что зачем?

— Зачем жгут-то?

— Да кто его знает точно. Они говорят, что иначе нельзя, что он слишком большой грешник.

— А это точно? — холодок пробежал у Пеппи по спине.

— Анника, ты опять за свое, нечего нести околесицу, — с недовольным видом вмешалась мать Пеппи, — не приставай со своей ерундой к Пеппи. Все знают, что он получает по заслугам, а нас всех спасают через него. А такие разговоры вести нельзя, об Змее можно говорить и думать только плохо. Так сказано.

— Ладно, ладно, мама, успокойся, — сказала Пеппи, — мы больше не будем, правда, Анника? Значит, ты говоришь, что папа уже прошел, то есть его уже нет в этой Вселенной?

— Да, папа наш уже спасен. — Мама Пеппи сложила руки на животе. — Очень хотел тебя дождаться, но он намного раньше меня умер, и так задержался, сколько мог, чтобы подольше со мной и с друзьями побыть. И вот перешел, мы ведь все должны перейти, вечно задерживаться здесь не можем, — и мама Пеппи вздохнула. — Я так рада, что мы здесь встретились, милая дочка!

— Я тоже, мамочка! — улыбнулась Пеппи. — Побудем вместе, пока возможно.

* * *

Жизнь в очереди была довольно забавной. Как заметила Пеппи, время здесь шло совсем не так, как на Земле, а по своим странным законам. Почти непрерывно сюда прибывали новые и новые души, большинство из них могло сообщить, в какой день по Земному летоисчислению они умерли. Когда прибывал кто-то новый, все знавшие его немедленно об этом узнавали, и кто хотел, стремился на встречу. Когда практически одновременно прибывали души, умершие с интервалом в месяц, казалось, что время здесь идет быстрее, чем на Земле. Но когда через продолжительные интервалы прибывали души, умершие в один день, казалось, что время идет медленнее. В результате счета времени в привычном для Земли смысле не было. В этом мире не было смен дней и ночей или каких-то других равномерных периодических процессов, которые можно было бы отсчитывать, чтобы учитывать время. Привязаться к дням смерти прибывающих получалось довольно плохо — они прибывали неравномерно, бывало даже, и нередко, что те, кто умер по земному летоисчислению раньше, оказывались в районе страшного суда позже. Но другого способа оценить время не было. Поэтому никто не мог сказать точно, сколько времени по земным меркам он находится в очереди. Считали еще по судебным процессам, которые прошли пока человек находился в очереди. Но этот счет был у каждого свой, не всегда сопоставимый, но все же помогал хоть как-то оценить время.

Очередь начиналась непосредственно перед местом, которое постоянно присутствовало в сознании каждого. Как узнала Пеппи, души, не прошедшие страшный суд, ждало два удела. В лучшем случае они направлялись на Землю, чтобы прожить еще одну жизнь и искупить грехи прежней. В худшем случае душу уничтожали сразу же по окончании страшного суда, и тогда все ее знакомые в очереди непонятным образом узнавали страшную весть.

Души постоянно общались. Собственно, заняться им больше было нечем — земных потребностей здесь не было. Даже потребность в еде и сне отсутствовала. Поэтому время проводилось в постоянной болтовне. Возникали какие-то группировки, ссоры, интриги. Зачастую трудно было понять, в чем подоплека интриг. Казалось бы, все тут в совершенно равных условиях, что делить? Но люди и здесь умудрялись вести споры и объединяться в группы.

Пеппи особенно впечатлилась настоящей трагедией, которая разыгралась вокруг одного иракского мальчика, Балиля Марзука. Его история, целиком состоящая из гротескно-мрачных, беспросветно-угрюмых эпизодов, вызвала у Пеппи состояние, близкое к шоку. Услышав ее в первый раз, она смогла различить только какое-то бу-бу-бу. Мальчик этот при жизни выдал властям отца, который, находясь на государственной службе, ведал распределением продуктов и наживался на этом, бу-бу-бу. Как поняла Пеппи, припрятывал для себя. Отца арестовали и судили. Бу-бу-бу. В Ираке такое преступление наказывалось крайне строго, в перспективе отцу грозила смертная казнь. Бу-бу-бу. Дядя и бабушка мальчика отомстили ребенку. Они заманили его в глухой уголок в Багдадском парке и убили. Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу.

История эта наделала много шума. У Балиля нашлось немало поклонников. "Какой мальчик!" — вопили поклонники, — "Какое чувство справедливости! Интересы всей страны важнее интересов личности! Мальчик сделал выбор между узкой семейной привязанностью и нравственным долгом! Это ведь и есть знаменитый категорический императив Канта! Это и есть "не могу молчать"! А каково природное чувство законности?! Это сверхчеловек!" Поклонники собирались то там, то сям и с блаженно-идиотскими улыбками разглагольствовали. "Да-да! Это нравственный закон! Это закон развитого человечества! Dura lex, sed lex!" "Ну разве не больные на голову?" — подумала Пеппи, — "Сперва ребенок стал играть во взрослые игры оттого что глуп и мал. А потом взрослые отомстили ему как дети, только дети большие и опасные".

-Вы понимаете, — налетел на угрюмо размышлявшую Пеппи какой-то восторженный господин, — В этом случае как в зеркале отражено превосходство масс на индивидуумом. Как говорил один наш поэт — голос единицы слаб, тоньше комариной ... простите, комариного писка! Ради масс единица должна жертвовать всем! И родственными привязанностями и жизнью! Это новое, чисто человеческое в понятии закона! Это наш, человеческий путь развития!

"Вмазать бы тебе", — пришло Пеппи на ум старинное земное решение, но она предпочла ретироваться.

Поклонники Балиля поискали и нашли общее между ним и Христом. Балиль думал не о себе, а о людях. У него была и своя Голгофа — убийство в парке. Сам Балиль появлялся на митингах в сопровождении приверженцев, называвших себя его учениками. Впрочем, говорили как раз "ученики", говорили много и красиво, от имени Балиля. Балиль же в этот момент принимал слегка задумчивый, серьезный вид, и когда к нему обращались, смотрел непонимающим взглядом выведенного из глубокой медитации человека, так что несостоявшиеся собеседники пристыжено замолкали, и больше к нему не обращались. Но Пеппи догадалась, что худенький мальчик просто прячет свой испуг, и ужасно рад, что есть не слишком хитрый способ отмалчиваться.

Нашлись и противники, утверждающие, что Балиль продал отца только чтобы показать свою безукоризненную непогрешимость — мальчик хотел быть лучше всех. А против родителей идти нельзя, это запрещено божьими законами. Так что у Балиля сходство не с Христом, а с каким-нибудь христопродавцем, вроде Иуды, или даже с самим Змеем. Во главе оппозиции оказались родственники Балиля, которые были казнены вскоре после его смерти — отец, дядя и бабушка, иначе говоря, пострадавший и убийцы. Противники собирались на альтернативные митинги, на которых требовали запрещения всяческих митингов и сборищ приверженцев Балиля Марзука, как пропаганды нарушения законов (Dura lex, sed lex!).

Пеппи от души смеялась, наблюдая, как озлобленные сторонники Балиля с воплями накидывались на его приверженцев, так что ангелам смерти приходилось растаскивать воюющие стороны. Все кончилось печально. Пришло время Балилю идти на страшный суд. Сторонники Балиля утверждали, что его судьба будет исключительной — ведь мальчик был не только обладателем незаурядных нравственных качеств, он был еще и убиенной жертвой, что давало ему мученический ореол. Противники утверждали, что никакой награды Балилю ждать незачем. Отправят его на Землю, чтобы в новой жизни свои грехи искупал. Но все услышали только короткий визг Балиля, и поняли, что его не стало. Причем разбирательство было столь скорым, что никто не успел даже сделать никаких предположений. Как сторонники, так и противники Балиля разбрелись в молчании.

"Dura lex, sed lex", — вспомнила Пеппи столь популярную в последнее время фразу, — "Вот тебе и нравственный закон. Мальчишка-глупышка..."

Имя Балиля некоторое время просто не упоминали. Потом бывшие противники во главе с родственниками Балиля стали утверждать, что настоящий мученик, пострадавший от нарушителей Закона — это отец Балиля. Именно поэтому и был уничтожен Балиль, поддавшийся соблазну подчиниться земным, не божественным законам, по которым долг общественный поставили выше долга сыновьего. "Да как они там, на Земле, смели свои законы изобретать, да еще превыше божественных ставить! Разве законы бактерий в луже могут быть выше законов космоса, который лужу объемлет?!" — вопили они на новых митингах. Все митинги прекратились, когда и отец Балиля, и его дядя, и бабушка тоже были уничтожены после суда. "Стоило ли затевать все это вавилонское столпотворение при таком исходе?" — горько удивилась Пеппи.

* * *

А вскоре произошло событие, куда более сильно затронувшее Пеппи, и даже повлиявшее на всю ее дальнейшую судьбу.

Пеппи была поражена, когда узнала, что дядя Август, кроткий и незлобивый дядя Август, был уничтожен сразу же после суда. "Как же так, за что?" — пронеслось у нее в голове. И сразу же пришел ответ: "Он был гомиком, только скрывал это".

Пеппи уже несколько раз сталкивалась с подобным получением знаний неведомо откуда и неведомо от кого. То же происходило и с другими, стоящими в очереди. Пеппи даже пыталась задавать вопросы, но поняла, что ответы приходят, только когда Неведомое само пожелает ответить. Никакого подобия диалога, в этом Неведомое было последовательно. По-видимому, обсуждать что-либо или спорить Неведомое не желало. Оно как будто игнорировало само существование Пеппи, пока не наступало событие, которое, с точки зрения Неведомого, она должна была узнать. Вот и сейчас оно решило, что Пеппи должна была знать, что дядя Август был гомиком. Пеппи вспомнила, какое чувство жалости, а потом раздражения она испытывала всегда к дяде Августу. Теперь она с горечью поняла, что всегда чувствовала в дяде Августе что-то тайное. Она вспомнила потом, как она издевалась над ним (теперь, уже взрослая, она понимала, что издевалась), и что он никогда не обижался, и всегда любил ее. Она вспомнила, что именно он был единственным взрослым, который приходил к ним, когда умер отец, и как мог поддерживал мать, несмотря на то что Пеппи, как большинство подростков, не могла скрыть своего раздражения, причины которого не понимала.

У самой Пеппи тайн не было, если не считать детские выдумки и шалости. Тайны просто не прижились бы в её душе. Пеппи вспомнила, что когда-то дядя Август рассказывал ей о даосах. Идеалом даосов была внутренняя пустота, для достижения этого идеала они делали всякие хитрые гимнастики и учили наизусть дурацкие басни редкой непонятности. А когда им от всего этого становилось совсем туго, они занимались медитациями, то есть просто сидели и думали. Как можно было просто так, ни с того, ни с сего сесть и начать думать? Дядя Август говорил, что Пеппи внутри пустая от рождения. "Бедный любитель даосов, какая уж тут внутренняя пустота, если всю жизнь живешь с такой тайной", — горько подумала Пеппи. Самой ей ничего лишнего ей не было нужно, в том числе и историй про даосов, и понимала она всё просто, может быть даже слишком просто. Теперь ей казалось, что она знает, почему дядя Август назвал ее внутренне пустой. Пеппи представила, как тайны заглядывают в нее, и видят огромное круглое пустое помещение. Они забираются внутрь и оказываются как будто на арене цирка. Им, бедным, просто негде притаиться. А какая же тайна захочет, чтобы все на нее пялились, и какая же она после этого тайна? И тайны с ворчаниями и стенаниями бегут прочь от Пеппи. "Надо же, такая приличная с виду женщина, а внутри такая незатейливая особа!" — причитают они.

— Ну, как тебе? — услышала Пеппи и, растерявшись, ответила:

— Да дуры они, эти тайны!

— ?!

— А, это ты, Анника? Извини, я тут о своем, не врубилась сразу! Так ты о чем?

— А я подумала, что ты поняла, о чем я. Я о твоем дяде.

— Ну да, ну да... Ты же тоже его знала, значит, тебя оповестили. Мать видела? Представляю, как убивается.

— Видела. Да ты знаешь, как-то не очень твоя мать убивается. Я бы сказала, что совсем не убивается. Она так была ошарашена его тайной, что даже заявила, что может и правильно, что его уничтожили.

— Да уж, мне самой в первый момент так подумалось, от неожиданности. А маман, я думаю, просто еще не решила, как к этому относиться. Иначе бы уже здесь была, делилась.

— Ну а ты как к этому относишься?

— Ты знаешь, я вдруг поняла, почему мне всегда было его жалко. Он так и прожил не свою жизнь. Как же ему было мучительно. Так вот мучался, мучался, да еще на "том свете" уничтожили. Спрашивается, зачем мучался?

— А куда ему деваться-то было? Ну, я человек широких взглядов, я считаю, что если человек другим ничего плохого не делает, то это все дело его совести, и все тут. Но другие, как ты знаешь, иного мнения.

— Другие. Тут, на "том свете", как раз нашей совестью и занимаются. Совесть ведь с нашим тайным постоянно общается. А тайн здесь нет. Тайны твои все на Страшном Суде явными становятся. Вот ему и досталось.

— Тогда получается, что мучаться и совеститься смысла нет. Был бы бессовестный — тот же конец был бы.

— Да, вот и мне это в голову пришло. Значит совесть здесь никакой значимоcти не имеет?

— Ага, начинаешь понимать?

— Да ничего я не понимаю. Как раз только вопросы задаю. Но ведь как-то же оценивают, кто хороший, кто плохой. По каким признакам?

— Тут все по Закону. Нарушил Закон — значит плохой. Гомосексуализм — самое страшное преступление, страшнее просто нет.

— А откуда ты знаешь?

— От верблюда. А откуда ты все знаешь? Что-то нас информирует, когда считает нужным. Каждого. Небеса.

— Небеса? Я это называю Неведомое.

— Неведомое? Классное название. Не знамое, не ведомое... Сидит НЕЧТО и всех за нитки дергает.

— Почему ты решила, что за нитки дергает?

— Ну а почему, как ты думаешь, нам с тобой какая-то информация приходит, а какая-то нет? Почему ты вопрос "Неведомому" задаешь, а оно хочет отвечает, хочет — не отвечает? Разве это просто обслуживание без разбора, как у телефонистки, которая соединяет всех, кто попросит? Представь себе телефонистку, которая захочет — соединит, захочет — не соединит, по своему разумению.

— Пример явно неудачный. Значит у Неведомого вовсе не функции телефонистки.

— Да. Но оно, как телефонистка, предпочитает оставаться инкогнито.

— Ну, может мы просто не в состоянии понять?

— Может быть. Только, я думаю, не потому что тупые, а по какой-то другой причине. А может просто удобно давать тебе только часть информации?

— Что же тут удобного? Запутаешься только, какую информацию давал, какую не давал.

— Запутаешься?! Ну, ты даешь! Ты часто тут путаешься? Никогда, а если и начинаешь путаться, то такое ощущение, что в голове у тебя как-будто радиопомехи, муть какая-то включается и давит на сознание. Ну а "Неведомое" никогда не путается, я это чувствую. У него не такие как у нас возможности. Говорят, что оно и богам подсказывает, поэтому у них божественные привилегии — будущее предсказывать и т.п., ну ты знаешь.

— Нет, не знаю, никогда не общалась с ними, слышала только кое-что. Они-то в очереди не стоят, хоть и живут, как люди. Но какие они огромные, действительно колоссы!

— Это тебе повезло, что не общалась. Говорят, что они, когда людьми живут, тоже забывают прошлое, и связь с Неведомым у них теряется, если их специально не инициировать. Так вот, без этой связи они не сильно от людей отличаются, и люди им частенько носы утирают. Мне рассказывал один человек, мой знакомый по Стокгольму, он недавно сюда прибыл, что он с одной богиней был знаком на Земле, и встретил ее здесь, на "том свете". Не понимаю только, как он ее узнал? Они ведь здесь так на людей не похожи.

— Может быть, он ее увидел не такой, как другие видят? Не только Неведомое всем разную информацию дает, но и все видят по-разному!

— Или им показывают по-разному. Как будто картинку разными камерами снимают. Так вот. В крохотном городишке, откуда он родом, она держала бакалейную лавочку. Ну, ты знаешь, что это такое. Вставать ни свет, ни заря, закрываться поздно. Половина клиентов — бедняки, то и дело в долг берут, а потом эти долги нужно выколачивать. Так она после смерти почти всех своих клиентов уничтожила, так разозлилась, что они ей, богине, при жизни мало почтения оказывали.

— И безо всякого страшного суда?

— Да нет, на суд явилась. У них такое право есть, требовать на суде уничтожения тех, к кому у них счет.

— Но она же сама не знала, что она богиня. И при жизни, наверное, считала, что все нормально, а после смерти, значит, решила обидеться?

— Ну а ты поставь себя на ее место. Ты богиня, а в жизни оказываешься не более успешной, чем многие люди. Обидно, наверное. А потом, ведь если покопаться, то в отношениях с любым человеком возникают моменты, когда он тебя допекает так, что взял бы, да и убил.

— Да, бывает, но на секунду. Потом все забывается.

— Но здесь-то все помнится отлично. Каждое событие, каждая секундочка, как себя чувствовала каждая клеточка вспоминаешь, даже то, что при жизни не замечал, вспоминаешь.

— Это точно, начинаешь вспоминать, и как будто все летит со страшной скоростью. Правда, все очень быстро мелькает.

— Слушай, а пойдем с твоей матерью поговорим о дяде Августе, — как будто бы вспомнила Анника, — она все-таки сильно расстроена была, как бы ни хорохорилась.

— Ну пойдем, поговорим, только я свою мать знаю. Если все так, как ты рассказываешь, скорее всего, разговоры бесполезны. Она немного посомневается, и решит относиться к этому так, чтобы её самоё не дай бог не тронули. Кстати, кто это тебе поставляет столько интересной информации об здешнем мире, неужели Неведомое?

— Как и тебе, какую-то информацию дает Неведомое — мы тут все у него под колпаком. А еще — друзья, знакомые. С кем-то в жизни познакомилась, с кем-то здесь. Очень интересные люди.

— Которые все знают.

— Да не всё, конечно, но мы какие-то предположения строим, высказываем свои мысли и сомнения.

— Но ведь Неведомое всё и обо всех знает. В том числе и о том, что вы его обсуждаете.

— Всё да не всё. Ладно, пошли, хватит пока об этом.

* * *

-Ах, девочка моя, ну почему мне так не везет! — такими словами встретила Пеппи ее мать.

— Ты по поводу дяди? — Пеппи сочувственно обняла мать, — я и сама ужасно расстроилась. Так тяжело терять близких людей.

— Терять?.. Ну да, — рот у матери Пеппи как-то растерянно потек вбок. — Только мы-то, оказывается, его давно потеряли. Еще там, на Земле.

— Может быть. Только он нас не потерял. Ты разве не помнишь, как он нас поддерживал в самые трудные годы, сразу после смерти папы. Ведь к нам тогда никто не заходил, кроме него.

— Да не так уж сильно и поддерживал. Я сама шила, стирала, ходила по домам убирала, чтобы тебя вырастить. А он так, приходил, конечно, ну денег немного давал, ну работу кое-какую, ты слышишь — кое-какую, мужскую по дому делал. Ну и что? Могу сказать смело, что я сама справилась с трудностями!

— Мама, тогда ты совсем не то говорила. Ты же плакала целыми днями. Я совсем еще глупая девчонка была, и мне так хотелось помочь тебе, но не могла. Не давало мне что-то расслабиться и просто поплакать вместе с тобой. Если бы не дядя Август, не знаю, выкарабкались ли бы мы.

— Девочка, ну что ты говоришь! Да конечно бы мы выкарабкались! А вот как нам выбираться из этого позора, в который он нас затолкал! Все соседи узнали! Все! И никак от этого не отмыться!

— Мама, опомнись, опять ты соседей боишься, даже после смерти. Ну что уж такого страшного он делал? Ничего он не делал. Мало ли что он там хотел. По Земному закону он невиновен.

— Он нарушал закон! Ты поняла? Его за это и уничтожили! Он нарушал закон небесный! А он гораздо выше земного!

— Выше, это значит, что здесь его действие преобладает над действием земного, — вмешалась Анника,— и всё.

— Пеппи,— мать молитвенно сложила руки, — памятью отца прошу, не общайся с этой негодной девчонкой! У нее нет, и никогда не было ничего святого! Она... она никогда никого кроме себя не любила! Ей только и нужны дурочки вроде тебя, чтобы было кому показывать, какая она умная! К ней с детства все соседи относились...как бы это сказать... с недоумением!

— Мама, ко мне тоже все соседи относились с недоумением, — раздраженно сказала Пеппи, — А было время, когда и к тебе они относились с недоумением! А что касается всего святого, мама, любовь брата, значит, для тебя значила так мало, что его тайные проблемы перевесили ее так сильно, что как бы брата и не было никогда.

— Да, может и не было никогда. Он всегда был притворщиком, как выяснилось. Пеппи, не лезь ты, куда не положено. Вдруг тоже какой-нибудь закон нарушишь? Ты ведь видишь, как все строго.

— Наши "низшие" законы записаны, так что все могут их прочитать. А "высшие" небесные мы узнаем только по результатам суда, — ядовито заметила Анника.

— Молчала бы, змея, — вскинулась мать Пеппи.

— Ты хочешь сказать, что проверить, как меняются, и меняются ли, законы мы не можем, — догадалась Пеппи.

— Более того, Закон, похоже, не закон в нашем понимании.

— А что же?

— Даже не знаю точно. Он более могучий, более произвольный, не такой фиксированный, как наш закон.

— Вы что, в справедливости приговора дяди Августа сомневаетесь?! — ахнула мать Пеппи, — да как вы смеете, а ну-ка говорите, что все справедливо. Быстро! А ты, Анника, марш отсюда.

— Ладно, мама, ладно, все справедливо, — сказала Пеппи. И подумала: "Что я говорила, мамаша, она и на том свете мамаша".

* * *

Но не общаться с Анникой Пеппи не собиралась. Жизнь в очереди потеряла прелесть новизны. То ли день, то ли ночь, ровный свет из ниоткуда, как в операционной, застывшая в вечности точка смены времени суток — бесконечные зимние сумерки, хорошо знакомые шведке. Рождалось ощущение тоскливой хрупкости этой жизни. Нескончаемый вопль Змея терзал слух и усиливал душевную тоску. Появление новоприбывших знакомцев и уход пришедших ранее стали обыденными. Очередь монотонно перемещалась, подобная струе воды, вытекающей из крана, и исчезающей в сливе, струе постоянно меняющейся, но вечной. Вместе с очередью перемещалась Пеппи, ее несло вместе со всеми, и чем дальше, тем больше нарастали внутри нее тревога и напряженность. Томление не покидало Пеппи. Беседы с матерью и друзьями не успокаивали, а все больше и больше раздражали. Поэтому она решила не отказываться от предложения Анники встретиться с ее друзьями в надежде отвлечься.

Друзья Анники уже оживленно что-то обсуждали, когда они прибыли. Сборище было небольшое и, на первый взгляд, не слишком интересное. В очереди постоянно возникали подобного рода объединения по общим интересам — человек по тридцать-сорок, обычно недолговечные. Пеппи на первых порах нередко пыталась присоединиться к таким образованиям с целью как-то развлечь себя, но быстро охладевала. А иногда при попытках пообщаться с какой-нибудь группой ощущала сильный негативный импульс, это означало, что делиться информацией с посторонними здесь не намерены, то есть встреча не публичная. Но большей частью сборища были встречами старых знакомых, на которых люди предавались бесконечным воспоминаниям и сплетням, и которые посторонним были неинтересны. Неизменным успехом пользовались компашки, в которых можно было узнать сведения о частной жизни еще не умерших знаменитостей, охотно распространяемые их умершими знакомыми. На "этом свете", то есть на Земле, обнародовать пикантные факты было достаточно опасно ввиду грядущих неприятностей, а здесь было практически безвредно, по крайней мере, до смерти героев сплетен. Помимо малочисленных сборищ, посещаемых в основном лицами со сходными интересами, время от времени случались различного рода митинги, к которым у Пеппи после истории с Балилем Марзуком было стойкое отвращение.

Большинство друзей Анники были молодые люди от подросткового возраста до тридцати-тридцати пяти лет. Пеппи знала, что каждый видит другого не в том возрасте, в каком он был, когда умер, а в возрасте, определенном целым набором условий. Во-первых, в том, в котором он может быть узнан другим, во-вторых, многое зависело от того, как люди относятся друг к другу на внутреннем, бессловесном уровне. То есть, если они хотят себя видеть молодыми и красивыми, скорее всего, так оно и будет, а если старыми и мудрыми, то и это может случиться, а старость и здесь часто выглядела некрасивой. "Но ведь этих-то я никогда не знала. Почему же здесь так много именно юнцов?" — подумала Пеппи, разглядывая участников собрания. Молодых мужчин и женщин было примерно поровну. Зрелых мужчин было немного. Их властные лица бросались в глаза, они были центрам притяжения молодежи. Казалось, они, как магниты, испускали вокруг себя силовые линии, вдоль которых располагались остальные. Юные лица выстраивались вдоль невидимых контуров и замирали во внимании, затем очередной виток спора или бурного монолога сдвигал композицию, и она выстраивалась по-другому, внешне случайная, но построенная по неведомым всевластным законам, как "Тайная вечеря" Леонардо.

-Прошу внимания, — обратился к присутствующим один из центров, — сегодня у нас гостья. Это Пеппи, подруга нашей Анники. Она тоже из Швеции. Немало людей слышали о книжке "Пеппи Длинный Чулок" или даже читали ее. Так вот, для тех, кто еще не знает, Пеппи — прообраз героини книги!

В жизни Пеппи не придавала значения своей славе, она считала ее славой литературного персонажа. Да и сходство ее с героиней книжки было, с ее точки зрения, спорным. Да, она была сильной и могла поколотить любого мальчишку, но носить на руках лошадь — увольте, такого быть просто не могло. Спать ногами на подушке? Да, такое бывало — но иногда, а не всегда! Совсем не ходить в школу? Только после смерти отца, а до этого — попробуй не походи! В общем и в целом, писательница, по мнению Пеппи, изовралась. Так что такая популярность ей совершенно не льстила, и потому она предпочитала говорить, что между ней и героиней ничего общего, кроме имени, нет. Поэтому волна приязни, которую она в очередной раз ощутила, представленная как "Та самая Пеппи", не слишком ей польстила, и даже, пожалуй, вызвала легкое раздражение. Поэтому она сходу ринулась в атаку.

— Это, конечно, здорово, что вы мне так рады, но раз Анника говорила, что вы такие умные-распреумные, и дофига всего знаете о том и об этом свете, давайте-ка время на расшнягивания тратить не будем, а объясните мне просто, что здесь происходит? Я имею ввиду не собрание ваше, а что здесь, на "том свете", происходит, и что на самом деле происходит в том месте, которое мы называли "этим светом"? Хотя, теперь их, наверное, надо называть наоборот. То что было "тем светом" теперь для нас "этот свет", и наоборот, в общем, сам черт ногу сломит.

Молодежь одобрительно захихикала, а один из зрелых мужчин, "боцманов", как мысленно окрестила их Пеппи, не знакомая с прокоммунистическим понятием "вождей", заулыбался, и сказал:

-Ну что же, Пеппи, давайте не будем, как вы сказали, "расшнягиваться". А что значит "что происходит"? Может быть, вы конкретизируете свой вопрос? И давайте договоримся, что то место, где мы сейчас, это "тот свет", а то, где мы жили раньше — "этот свет". Как мы все привыкли. Меня, кстати, зовут Вергилий, можно просто Веро.

— Ну вот посмотрите, Веро, когда мы жили на "этом свете", задумывались ведь редко, зачем мы живем. Зачем нам нужно вести себя по правилам. Зачем нужно чего-то добиваться. Зачем в церковь ходить. Зачем думать, что хорошо, а что плохо. Зачем чего-то стесняться, а чего-то гордиться.

— Ну, Пеппи, это я вам могу объяснить.

— Да нет, послушайте, я еще не кончила. Я ведь имею ввиду, что меня интересуют не цели, к которым мы должны стремиться, чтобы сказать, что жизнь прошла со смыслом. Я — так никогда не стремилась к чему либо. Мне показалось, что моя, лично моя, задача, от выполнения которой я получала удовольствие, это вырастить детей. Жизнь продолжить. А что же получилось после смерти? Есть совсем другая жизнь — "тот свет". Та жизнь — "этот свет" — была чем-то вроде сна. Зачем была нужна жизнь на "этом свете" "тому свету"? Пока живешь на "этом свете", все разговоры о "том свете" представляются чем-то вроде сказки. Есть он, нет его — никто вроде и не знает. Те, кто много об этом говорил, не вылезали из церкви. Некоторые, монахи и монашки, объявляли, что живут для "того света". Особенно упёртые действительно не видели смысла в (блин, запуталась) "этом свете". Хотя, как сейчас становится понятно, особых привилегий им это не дало, так же, на общих основаниях судят. Даже ещё строже, если какие грехи скрывал, не щадят. Так вот, зачем он вообще нужен, "этот свет", я сейчас думаю? Чего они от нас хотят? Ведь есть же какой-то смысл во всем этом, или нет никакого? А если нет никакого, значит это игра Неведомого? Ну не может же быть, что оно еще маленькое, поиграть ему охота?!

— Да, Анника рассказала нам о твоем термине — Неведомое. Знаешь, он довольно удачный. Ведь подлинно, мы о нем только мним. Ты, наверное, слышала о термине "черный ящик", который употребляют физики?

— Ха-ха. Смешно. Я школу не закончила, откуда мне знать. Дура, наверное. Папаши не стало, а мать меня не смогла заставить в школу ходить. Но я не переживала никогда. Сколько я дураков встречала, которые школу на одни пятерки закончили! А сейчас думаю, может зря школу бросила? Может школа помогла бы мне разобраться с этим-тем светом?

— У вас, Пеппи, пытливый ум, — дружеским, проникновенным тоном ответил Веро и улыбнулся ей, — вам, конечно, школа бы не помешала. ("Экая у него Мудрая Всепонимающая Улыбка", — отметила про себя Пеппи). Ну так вот, в физике этот термин используется для определения способа изучения неизвестных явлений. Предположим, мы не можем узнать, как обустроен предмет. Он совершенно непрозрачный, так что не видно, что у него внутри. Он прочный, так что его не разломаешь, чтобы обозреть его устройство. Он и есть "черный ящик". Но мы можем надзирать за воздействиями на него, а если есть возможность, самим воздействовать, и смотреть не результаты оного. Затем, по результатам наблюдений или опытов, мы делаем предположения о его поведении, кои называются "гипотезы". Замечая повторяемость результатов и делая добавочные гипотезы, мы продолжаем наблюдения или опыты, пока не приходим к выводу, что можем сделать некоторые допущения, даже не зная устройства "черного ящика", а может быть даже и вывести кое-какие ...

-Уж не хотите ли вы сказать... — обрадовалась Пеппи, — что...

-Нет, — перебил ее Веро, — вы, как и большинство, сразу думаете, что мы ответим на все ваши вопросы и сомнения. Нет, мы не можем, конечно, много рассказать о Неведомом. Но какие-то предположения можем сделать, наблюдая за тем, какими результатами оканчиваются суды, например, кому какую информацию дает Неведомое.

"Либо это глупость, либо обман. И чего я сюда приперлась?" — подумала Пеппи, и насторожилась.

— Не слишком ли шустро вы их делаете? — спросила она, — неужели за время в очереди можно столько всего пронаблюдать, что выводы будут действительно правильными?

— Суть в том, Пеппи, что говорить о какой-либо "действительной" правильности мы не имеем достаточных оснований. Повторю, Неведомое для нас есть черный ящик, внутренняя организация которого нам не известна и вряд ли когда-нибудь будет известна. Если бы мы знали её, тогда бы знали точно, каким именно образом оно размышляет, каковы его цели и задачи. Пока мы можем предопределять его поведение с той или иной степенью вероятности или достоверности. Чем вероятность выше, тем больше шансов, что мы справедливо прогнозируем его поведение. Это не порождает возражений?

— Нет. Что бы это понять в школу ходить не обязательно, — проворчала Пеппи.

— Пеппи, здесь все понимают, что вы человек умный, хотя в школу и не ходили, — засмеялся Веро, — можете об этом не говорить.

Молодежь немедленно захихикала, преувеличенно дружелюбно улыбаясь. Пеппи смутилась и буркнула:

— Сама разберусь. Валяйте дальше.

Веро выразительно посмотрел на аудиторию и продолжил.

-Кроме того, наблюдения ведутся давно. Не мы их инициировали, не мы их закончим. Нашу группу учредил один бывший тамплиер Бертран. Он разработал основные принципы, по которым мы существуем. Наблюдение — Обобщение — Гипотеза -Проверка наблюдением — Коррекция и Выработка Стратегии наблюдения и так дальше. Это что касается метода. Это вполне обычный научный метод нашего времени. Но в те времена, когда жил Бертран, эти принципы не были сформулированы, нужно было иметь по-настоящему пытливый ум, чтобы так точно и правильно предсказать позднейшее достижение людей. Он же сформулировал и основные понятия подхода "черного ящика", не таким термином, конечно. Это уже термин нашего времени. Мы ведь сюда приносим последние достижения человечества и соединяем с накопленным в нашей группе опытом. Кроме того, Бертран разработал систему передачи знаний от одного члена группы к другому. Он понял, что за время, которое мы проводим в очереди, достаточных знаний для решения загадки Неведомого не получишь. С одной стороны, здесь все запоминается мгновенно и навсегда — бумага и карандаш не нужны. Плохо то, что носители информации исчезают со временем. Но ведь можно передать информацию другим, вновь прибывшим. Таким образом информация Накапливается, Развивается и Передается.

— Очень интересно. А вы не боитесь? — спросила Пеппи, — Как-то странно вы себя ведете. Я вот, например, побаиваюсь. Я ведь понимаю, что Неведомое — наш хозяин. Оно придумало Страшный Суд и эту очередь. Больше некому. Боги? Они скорее наши стражники, чем хозяева. Так что только Неведомое. Могущество у него такое, что мне и не предположить. Неведомое знает все, после истории с дядей я в этом убедилась. И мне кажется, что оно не любит, когда его обсуждают. Я это чувствую. Когда оно отвечает, оно хочет казаться бесстрастным. Но когда я узнала про дядю, я почувствовала его удовлетворение, оно прорвалось. Мне почему-то страшно, когда я думаю, что может быть, оно и есть Вселенная?

— Может быть, — задумчиво ответил Веро,— Нельзя сказать, чтобы мы не опасались. Только безумный ничего не боится. Но мы делаем кое-какие наблюдения, а по ним выводы, и ведем себя в соответствии с ними. Не вы первая и не вы последняя задаете этот вопрос. Его задает почти каждый, кого мы приглашаем в группу. А попасть в нее без приглашения невозможно. Прежде всего, я заявляю, что мы вовсе не собираемся бороться с Неведомым. Мы просто хотим его понять.

"Это он специально для Неведомого, что ли?" — подумала про себя Пеппи.

— Далее, мы уже знаем по наблюдениям, что большинство участников группы проходят страшный суд вполне успешно. А это значит, что большинство участников группы для Неведомого большого интереса не представляют. То есть, мы предполагаем, что оно не рассматривает нас как угрозу.

— А тогда почему у вас всё так зашифровано? Почему к вам не всем можно, а только по приглашениям? — удивилась Пеппи.

— Во-первых, знание, которое доступно всем, сильно рискует. Его могут воспретить. Его могут извратить и искривить непониманием. И наконец, самое страшное, его могут перестать воспринимать как знание, а будут воспринимать так, как, ну скажем, молодые люди воспринимают наставления родителей — как давно известную, набившую оскомину докуку, тривиальность. Знанию нужно упрочиться, провериться, чтобы выстоять перед испытанием публичностью. Это очень серьезная и, я бы сказал, обстоятельная, требующая отдельного обсуждения, проблема, поверьте мне, Пеппи. Я на Земле занимался общественными движениями, и я знаю что говорю.

"Эти — из общественных движений — всегда знают, что говорят", — скептически подумала Пеппи, но кивнула в знак согласия.

— Так что мы принуждены ограничивать членство обусловленными лицами, за которых могут поручиться наши наиболее инициативные члены. Во-вторых, есть и другие группы, которые, как утверждает молва, занимаются чем-то аналогичным. "Белые братцы", например. Нам бы не хотелось, чтобы наши труды были присвоены непонятной структурой с непонятными целями. Столько поколений людей, ждущих своей участи ладили наши знания, и вот так, безответственно, отдать их кому-то? Лицезрел я их "Старшего", так они его именуют. Малообразованная личность, бывший дровосек. Как он у них добился такого значимого места в иерархии? А ведет себя, как мессия. Постоянно ходит со свитой, человек десять, не меньше. Они должны всю ересь, которую он городит, запоминать, дабы передать другим. Объединяться с таким? Да он наверняка потребует абсолютной авторитетности, полного старшинства.

— А у вас старшинства нет? — ехидно поинтересовалась Пеппи.

— Есть, — с легчайшим оттенком снисходительности ответил Веро, — Есть натуральное старшинство тех, кто дольше является членом группы. Потому что они передают, так сказать, транслируют, знания предыдущих генераций. Когда они уходят, на их место заступают очередные, уже подготовленные участники. Ну а другое — неформальное лидерство, оно есть, конечно. Есть наиболее знающие, опытные, рассудительные, если хотите. Но в принятии коллективных решений у них приоритета нет. Еще Бертран запретил это, чтобы предотвратить опасность метаморфозы нашей группы в секту, которая курит фимиам идолам, сменяющим друг друга по мере течения времён, как, наверное, и случилось у "Белых братцев". Нет, наши отношения зиждутся на взаимной гармонии, взаимной любви, если хотите.

Во время этого пассажа сотоварищи Веро, видимо, те, у кого с ним была достигнута "взаимная гармония", располагались вокруг него различными симметричными фигурами, которые постоянно менялись, как в калейдоскопе. Действо было похоже на какой-то сложный ритуальный танец, случайный по фигурам, но совершенно симметричный, что собственно и делало его танцем. Пеппи даже показалось, что заиграла какая-то тихая старинная музыка("вроде менувет — "Блым-блум-блым, Блым-блум-блым""). И все же чувствовалось в этих танцах что-то заданное, неспонтанное, и это пробудило у Пеппи знакомое тягостное ощущение, то самое, которое она испытывала в свое время, когда к ним с матерью в гости приходил дядя Август.

— Вернемся к нашим баранам, — заявила она, сбив танцоров, и полностью разрушив симметрию построений, — Так значит, никакой опасности не существует?

-Э-э... — растерянно протянул Веро и посмотрел на Пеппи мутноватым взглядом остановленного патрулем и мгновенно протрезвевшего солдата. Танцевавшие застыли, а потом как-то несуетно и незаметно приняли естественные позы. Казалось, чудесного замысловатого танца и не было никогда.

— Опасность, э-э-э... — конечно, наличествует. Но наши наблюдения обнаруживают, что не более, чем для людей, стоящих в очереди и отстраняющихся от каких-либо альянсов. Повсюду есть люди, которых не почтут достойными дальнейшей жизни на суде. Вот у "Белых братцев", в частности, около трети не проходит через страшный суд. Чудное дело — тем не менее, это многочисленнейшая группа! Явно не полынью у них там намазано, но и не медом же?

Соратники Веро с готовностью захихикали.

— Ещё сам Бертран задавался вопросом вероятности успешного прохождения Страшного Суда и провидел возможность негативных последствий для самого себя. Он предполагал, что Неведомому не понравится, что кто-то его изучает, и предупреждал, что, возможно, его самого и кого-либо из основателей нашего движения уничтожат на страшном суде, или, используя его терминологию, отбракуют. И он оказался прав. Его отбраковали. Но он был поистине мудр. Он провидел, что несколько начальных смертей будут лишь предупреждением, потом все успокоится. Но самое главное, нашей группе несказанно повезло в самом начале. Было совершено основополагающее, Великое Открытие.

Веро строго посмотрел на Пеппи. То же сделали сотоварищи. Создание с множеством строгих и светлых взоров попыталось заглянуть внутрь Пеппи. "В душу души", — подумала Пеппи и вспомнила свои фантазии про тайны, которые тщетно пытаются спрятаться у нее внутри. Она невольно рассмеялась и утонула в смятении светлых взоров.

— Простите! Простите! — простонала она, давясь от смеха, — это личное! Это к вам не относится! Просто вспомнилось! Сейчас я приду в себя, минуточку!

Оторопелый Веро сделал несколько пассов руками, призывая сотоварищей не обращать внимания на Пеппи, дождался, когда она справится с приступом непонятного смеха, и продолжил.

— В группу Бертрана попала женщина по имени Мирей, прожившая трагическую жизнь...

Рассказ Веро о печальной истории Мирей

Мирей была провидицей. Еще в детстве у неё случались озарения, когда она неожиданно для себя видела яркие картины и образы, которые потом случались уже в жизни, в недалеком будущем. Мирей заметила, что когда она не рассказывает никому о видениях, то они сбываются. Когда же рассказывает, то они могут сбыться, а могут не сбыться. Жители родного селения Мирей вначале посмеивались над странной девочкой. Но когда накопилось достаточное количества правильных предсказаний, они призадумались. И призадумались так крепко, что стали поговаривать, что дело тут нечисто.

Неудивительно, что через некоторое время родителям Мирей нанес визит местный кюре. Встревоженные родители узнали от него, что, вне всякого сомнения, их дочь стала объектом интереса дьявола, и кюре не остается ничего, кроме как донести на их семью в соответствующие органы, сиречь святую инквизицию. Договорились на том, что кюре освятил жилище, скот и имущество, а затем провел обряд экзорцизма, и убедился, что дьявол еще не вселился в маленькую Мирей, а только иногда навевает ей свои дьявольские прельстительные видения. Мирей велено было как можно чаще приходить на исповедь и посещать храм. Все это обошлось семейству в такую кругленькую сумму, что после ухода кюре обряд экзорцизма был продолжен самим отцом семейства, домашними методами, среди которых преобладали розги. Разгневанные и напуганные родители заявили рыдающей Мирей, что если она еще хоть раз увидит какие-либо видения, они сами донесут на неё в святую инквизицию, а что бывает дальше она и сама знает.

Но Мирей считала, что если она вынуждена отказаться на словах от "божественного" дара, то на деле она должна развить его. Она оказалась прирожденной исследовательницей-естествоиспытательницей, не менее методичной и любознательной, чем Бертран, даром, что была девчонкой. Она решила изучить свои "божественные" откровения, так как не сомневалась в их происхождении и считала благосклонными знаками самого Бога. Мирей постаралась проанализировать и запомнить как можно точнее свои ощущения, предшествующие и сопровождающие видения. Она обращала внимание на время суток, пищу, настроение, во время которых к ней приходили видения. Благо, времени для этого у неё было немало.

Родители договорились, чтобы Мирей отдали в помощь общественным пастухам, среди которых большинство были несовершеннолетние подростки. Они надеялись, что в компании мальчишек, подальше от глаз соседских, Мирей и не наболтает ничего лишнего, и постепенно перестанет блажить, как они это называли. Мирей это было только на руку. В паре у Мирей оказался ее старинный приятель по играм Николя. С утра они выгоняли своих овец на луга, и, предоставленные самими себе, чувствовали себя вольготно. Само собой, Мирей старалась тренировать свой дар, как только предоставлялась возможность. Николя, замечавший, что с Мирей что-то происходит, относился к в такие моменты к ней сострадательно. Он знал, что поговаривают об Мирей. И немного побаивался ее, предпочитая не замечать ее странности. А с другой стороны, в нем зрела какая-то еще не понятная ему самому симпатия к Мирей, та самая, благодаря которой так хочется отличиться, стать для кого-то единственным, а не одним из многих. Так что Мирей в основном была предоставлена самой себе. Благодаря ежедневной тренировке ее и без того высокая чувствительность стала выдающейся. В наши времена её назвали бы медиумом. Дар её развивался стремительно, и Мирей нередко могла предсказать неприятности, которые грозили стаду, что позволяло удачно их предотвращать. Нападения волков, пропажа овец у них с Николя не случались. Впрочем, это тоже вызвало в деревне кривотолки, но не такие сильные, как раньше. Селяне готовы были мириться с сомнительного происхождения явлениями, если они сулили выгоду.

Мирей продолжала заниматься наблюдениями. Она выделила те основные признаки, при наличии которых видения приходили чаще и были сильнее и продолжительнее. Как правило, она была полуголодной, что давало телу некоторую легкость, а духу особую нервность, возбудимость. Внутри у неё возникал ритм, легкий и захватывающий. Однажды она услышала около трактира бродячего скрипача, который наигрывал какой-то медленный танец, и с тех пор частенько напевала про себя его мелодию. Мирей заметила, что под эту мелодию озарения приходят гораздо чаще. Итак, Мирей выделила основные методы, позволяющие видеть озарения чаще: состояние бодрости с легким, не чрезмерным возбуждением, сосредоточенность на ожидании озарения, постоянно повторяемая ритмичная музыка. В наше просвещенное время сказали бы, что это техника введения себя в транс. Но во времена Мирей и понятий-то таких не было, считалось, что внутренний мир целиком находится под управлением Небес, и все, кому приходят в голову странные идеи попали под влияние дьявола. Поэтому любой, уличенный в подобных занятиях, рисковал попасть в смертельные объятия священной инквизиции. Так что вы можете оценить, какой воистину незаурядной натурой обладала Мирей.

Вызывать видения когда угодно у Мирей не получалось, но все же она поняла, что если она захочет, то видение поупрямится, но все равно придет, ну, может быть, попозже. Больше никаких способов управления видениями Мирей не заметила. Но оставлся еще один вопрос, который занимал ее. Почему если рассказать видение, то вероятность того, что оно сбудется, резко падет? Чтобы решить эту задачку, Мирей нужно было кому-то довериться. Ничего удивительного, что выбор Мирей пал на Николя. Они проводили вместе много времени, они доверяли друг другу, наконец, Николя испытывал к Мирей симпатию, первое мужское чувство, которое все больше и больше переходило во влюбленность. Николя было уже четырнадцать, Мирей двенадцать. Сама природа склоняла их друг к другу. Поэтому Николя, уже давно взявший под опеку Мирей, согласился стать ее соратником в изучении чудного феномена

Оба они были детьми, и до конца не понимали опасностей своей затеи. Им казалось, что стоит им не болтать ничего лишнего, и все угрозы обойдут их стороной. Мирей стала рассказывать Николя о своих грёзах, и оба они потом ждали — сбудутся они, или нет. Дети пришли к любопытным выводам. На первых порах своих наблюдений они заметили, что стоит им забыть о видении, то оно обязательно сбывалось, причем после этого они оба изумленно ахали, и говорили: "А ты помнишь?" Когда Мирей одна вела свои изыскания, она не обращала внимания на такие случаи, принимая их за дежавю. Но дежавю сразу у двоих невозможно, значит, одной из особенностей обязательности реализации видений было "беспамятство", а это значит, что дети как-то могли влиять на ход событий в мире. Открытие это ошеломило их, но не обрадовало, скорее напугало. Тем не менее, дети продолжили наблюдения. "Ты знаешь, мы так много узнали, мне жалко все это забросить, тем более, это наверно не опасно, как ты думаешь?" — сказала Мирей. Дальнейшие наблюдения показали, что чем менее подробным, тусклым, является видение, тем больше вероятность, что оно исполнится, при условии, что дети все время помнили о нем. Иногда в таких грёзах сбывалась как бы "рамка", "основной сюжет" в который были вставлены фрагменты, которые они не помнили. События, которые были увидены тщательно и подробно, сбывались редко, или же очень отдаленно напоминали реальные, так что дети не сразу догадывались, что произошло событие из видения. Эти наблюдения подтверждали вывод о том, что чем точнее видение, тем сложнее ему реализоваться, а расплывчатые, неопределенные события легче находят способ для своей реализации. За исключением одного, очень существенного "но".

Иногда Мирей видела очень яркие, как бы светящиеся, видения. Они могли быть несколько фрагментарны, отрывочны. И эти видения сбывались, сбывались несмотря на всю их подробность в деталях. Мирей пришла к выводу, что в этих видениях разорванность целого приводит к тому же результату, что и нечеткость в деталях. Поэтому привидевшиеся отрывки всегда воплощались в реальности. При этом они оказывались связанными между собой чем-то непредсказанным, и, по-видимому, неважным для основной сути события. Дети даже проводили испытания. Они пытались научиться забывать о видениях. Понятное дело, что забыть по собственному желанию невозможно. Собственно, они занимались тем, что в современной психологии называется "самовнушением". Они подолгу повторяли "я не помню, я не знаю" и старались избегать разговоров о видениях. Но им редко удавалось управлять памятью. Мирей, как более одаренной и тренированной, иногда казалось, что ей удается забывать какую либо грёзу, тем самым увеличивая возможность ее реализации, но до конца развить свой дар она не успела. Трагические события развеяли их детский мир без остатка, как солнце утренний туман.

Три года занимались дети своими изысканиями. Николя было уже семнадцать, Мирей пятнадцать. Надо сказать, что взаимное чувство Николя и Мирей к этому времени уже определило себя, они поняли, что любят друг друга, и собирались связать свои судьбы. Об этом знали и их родители, и все односельчане. На осень уже была назначена свадьба. Но вот пришел тот недобрый день, когда Мирей увидела яркое, как бы светящееся видение. Мирей увидела Николя на костре инквизиции. Картина была такой жуткой, что Мирей пронзительно закричала, перепугав Николя, бросившегося к ней, позабыв про овец. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить рыдающую Мирей рассказать свое видение. "Ну и что?" — деланно беспечно сказал Николя, — "Ну привиделось, не обязательно же сбудется!" "Это же было одно из тех самых видений", — пролепетала заливающаяся слезами Мирей, — "Тех самых, что всегда сбываются! Неужели нет спасения!". "Да не настраивайся ты на плохое", — завопил испуганный Николя, — "ты ведь какие-то тренировки придумала, давай твердить, что ничего не знаем, ничего не помним, ведь у тебя же получалось иногда!" Перепуганные дети несколько дней бормотали свои заговоры: "я не помню, я не знаю". Но спокойствие не наступало. Более того, на сердце у них становилось все безнадежнее. "Боже, боже, зачем я когда-то послушал тебя и занялся изучением этих видений!" — заплакал однажды в отчаянии Николя, — "Ведь из-за этого я теперь погибну! Боже, прости меня!" Притихшая Мирей с ужасом смотрела на него. Она чувствовала, что какая-то правда есть в его словах. Но какая? Она самонадеянно решила, что сможет овладеть ходом событий, и вот теперь эти события хотят уничтожить Николя. Неужели это она повернула события таким образом? Но если так, то она попробует исправить события. Ведь что-то у нее уже начало получаться! Как то нужно изменить будущее, решила она.

Интуиция подсказывала ей, что нужно сделать что-то решительное и бесповоротное. Почему-то она не придумала ничего лучшего, чем расстаться с Николя. Наверное, ее натолкнули на такое решение слова Николя о том, что она и есть корень грядущей беды. Значит нужно вырвать корень. А для этого нужно расстаться. Расстаться навсегда. Решено было, что Николя тайно ночью отправится к дальним родственникам Мирей с письмом от нее и там поживет вдали от Мирей некоторое время, а потом посмотрит, как устроить свою жизнь. Родителям он сообщит потом, когда все успокоится. Нужно переждать опасность, а там будет видно, как будут развиваться события. Сама Мирей решила в дальнейшем не только не изучать видения, но просто не обращать на них никакого внимания, как будто и не было их в ее жизни. Может быть когда-нибудь, когда последствия злосчастных экспериментов забудутся, они все-таки смогут соединить свои судьбы. А пока — бежать, бежать! Практически все время до назначенного для побега дня они проплакали. Деревенские жители со смехом спрашивали, уж не забеременела ли Мирей до свадьбы, так что тогда печалиться, если жених не против. Ну а если против, тогда конечно, другое дело, тогда ого-го...

И вот наступила ночь расставания, когда выскользнувшие ночью из дома молодые люди прощались навсегда. Рыдать было нельзя, так они почему-то решили. Слезы бежали по щекам двух склонившихся друг к другу на плечи голов. "Ну что же, может быть все еще образуется, может беда минует нас", — наконец прошептала Мирей, — "Иди". И все. Они расстались и события закружились с поразительной быстротой. Ночью какие-то богохульники забрались в местную церковь, надругались над алтарем и похитили церковную казну. Пришедший утром кюре решил, что раз такое дело, то, пожалуй, и он прихватит ценности, и прихватил все, что не прихватили воры, и что можно было использовать без большого риска быть пойманным. После чего он лично поднял тревогу.

Весть ошарашила деревню. Тут же хватились, что пропал Николя. Сельчане вспомнили, что Николя в последнее время был как бы не в себе. Сама собой родилась мысль о том, что он и есть тот самый богохульник, который совершил святотатство. Вызванная на допрос Мирей смертельно побледнела и завопила: "Какая же я дура!", после чего отказалась отвечать на вопросы, что только усилило подозрения. Мирей вспомнила, что ей было видение, что церковь в эту ночь ограбят. Но так как она решила не обращать внимания на видения, то и забыла про него, забыла совершенно. Как будто бы в насмешку идеально сработали навыки забывания нежелательных предсказаний, над которыми она билась три года. Получалось, что видение просто обязательно должно было сбыться, и она сама этому способствовала. Вот так жестоко она была наказана за свое суетное любопытство.

Была объявлена погоня. Николя далеко уйти не успел, его поймали и привели в деревню. Ничего, кроме письма Мирей, при нем не обнаружили. Тем не менее, кюре сделал все возможное, чтобы Мирей с Николя были отправлены на дознание в священную инквизицию, он знал, что там люди признаются в чем угодно. Его заявление о богохульстве вкупе с вытащенной на свет божий историей о давнем изгнании дьявола из Мирей стали основой дела. Николя недолго сопротивлялся и сознался под пытками во всем, что от него требовали. Мирей, бросившая вызов неведомым силам, крепилась долго, пока не повредилась в рассудке.

Родители Мирей выкупили у кюре заступничество перед инквизицией, и искалеченная Мирей, явная вина которой осталась недоказанной, была передана на руки родителям. В тот день, когда Николя был сожжен, помутившийся рассудок Мирей ненадолго просветлел, и она вспомнила вторую часть видения, казалось бы, уже навсегда забытую. Она увидела грабителей, которые надругались над храмом, и кюре, деловито собирающего остатки ценностей, и прячущих их. Рассудок помутился снова, и Мирей кинулась к родителям, бормоча: "Это кюре, это кюре... У него на кухне, под котлом..." Перепуганные родители поняли, что Мирей погубит всю семью. Мирей связали, завязали рот платком и закрыли в комнате. А ночью отец вывез ее по направлению к городу, развязал, дал в руки узелок, перекрестил и ускакал обратно.

Так началась новая, бродячая жизнь Мирей. Куда бы она не приходила, везде ее посещали видения костров, которые вскоре загорались на самом деле. В больном рассудке Мирей родилась мысль, что это она и сжигает еретиков и богохульников. И вот уже, увидев очередное видение, нищенка Мирей начинала собирать дровишки, чтобы подбросить их в костер, который вскоре воплотится в жизнь из ее грез. И когда объявляли сожжение очередного еретика, откуда ни возьмись, как само возмездие являлась старая худая женщина в лохмотьях, которая ласково бормоча какие-то слова — в эти минуты ей всегда вспоминался Николя, молодой и красивый — шла к костру и кидала в него свою ношу.

Однажды в одном из городов еретик с карими печальными глазами, посмотрев, как она с довольной улыбкой бросает дровишки к нему в начинающий тлеть костер, сказал со смертной тоской: "О sancta simplicitas!" И эти несправедливые слова сделали Мирей знаменитостью, слава о ней, как о воплощенной благонамеренной глупости живет до сих пор.

Мирей умерла в возрасте всего лишь тридцати лет. Перед смертью ее принимали за побитую жизнью древнюю старуху.

Жизнь после смерти (Продолжение I)

-Вот это да! — сказала Пеппи, — я прямо заслушалась. А вы не врете?

— Пеппи, — укоризненно сказал Веро, и опять чудовище со множеством светлых и строгих взоров попыталось заглянуть Пеппи в душу. Пеппи почувствовала легкое раздражение.

— Здесь, после смерти, сознание умалишенных нормализуется, и Мирей смогла до конца оценить весь ужас своей судьбы, — продолжил Веро, — Насмешка Неведомого, вот что это было, по крайней мере, так решила она. Но судьба нанесла Мирей беспощадный завершающий удар. Николя, как она узнала, не пережил страшного суда и был уничтожен. Почему? За какие грехи? Она каким-то образом узнала. За кражу и осквернение церкви. Признание, которое он сделал под пытками инквизиции, оказалось смертным приговором не только на "этом", но и на "том" свете. Вы уже все знаете, что один из основных законов здешнего суда "Вначале было слово". Слово считается самым важным, более важным чем дело, ибо из него все родится по здешним понятиям. Поэтому, признавшись под пытками в том, что он не совершал, Николя сделал неопровержимое ничем доказательство страшного преступления, которое с точки зрения здешнего суда заслуживало смерти. Но и это было не все. Ее пророческий дар сохранился и здесь. Она поняла, что ей страшного суда не пережить. До поры, до времени она не стала рассказывать об этом окружающим. Поразительна твердость характера этой женщины. Мирей решила, что продолжит изыскания пророческих видений хотя бы недолговременный период ожидания исполнения своей судьбы в очереди. Можно сказать, что ей хоть в чем-то повезло — как раз организовалась группа Бертрана. Бесценный опыт Мирей как нельзя кстати пришелся к методике исследований, им предложенным. Неудивительно, что уже тогда были достигнуты основополагаюшие результаты, которыми мы пользуемся до сих пор. Собственно, это был настоящий прорыв, пока единственный, в изучении Неведомого. Второй долгие годы только зреет, и хотя наблюдений накоплено немало, будет ли он, еще неизвестно. Так вот, подмеченная Мирей существенность неопределенностей при установлении достоверности виденных ею фантомов грядущего, весь скопленный ею бесценный материал, будучи подвергнут методике Бернара, дал гипотезу, которую мы считаем подтвержденной, — о главенстве принципа неопределенности при реализации будущего. Будущее родится сейчас, в каждый момент, и оно многовариантно. По-видимому, знание будущего как-то влияет на его реализацию, как — нам пока непонятно. Чем точнее и определеннее видит медиум будущее, тем меньше шансов у него сбыться, соответственно наоборот — чем туманнее знание, тем больше у него шансов воплощения. С этой точки зрения нашла объяснение и "прерывистость" тех видений, которые Мирей считала всегда сбывающимися. Она как бы компенсировала определенность, снижала ее до приемлемого уровня. Когда медиум делится с другими своими знаниями, он увеличивает некую мощность "знания", мы предпочитаем называть так эту субстанцию, тем самым снижая неопределенность, в сущности "незнание". Теоретически существует некая грань, которая позволяет отделить момент воплощения и невоплощения. Это точка управления будущим, которое дает "знание о знании". Пока ее еще никто не смог закрепиться на ней, достигать ее по своему желанию, к сожалению. Опыт Мирей помог выработать и методики, позволяющие усилить принцип неопределенности. Проанализировав замеченное Мирей в детстве воздействие музыки на вероятность предсказаний, Бертран и Мирей пришли к выводу, что ритм, эта чередующаяся, как бы сейчас сказали, волновая, субстанция может как-то влиять на познание и на реализацию будущего. Коллективное проговаривание ритма, "вживание в него", позволяют усилить мощность медиума, позволяют ему приближаться к желаемой четкости видений, переходя "точку реализации" или останавливаясь перед ней.

— А, так вот почему вы тут танцуете! — догадалась Пеппи, — а я-то думаю, что за придурки малохольные!

И уже почти механически приказала себе не обращать внимание на лезущие в душу взгляды многоокого чудовища.

-Да, дражайшая Пеппи, вы правильно догадались, — улыбнулся Веро, — мы тренируем в себе некоторые ритмические конструкции, которые позволяют нам реализовывать методики Мирей и Бертрана. Как мы это делаем, я думаю, вы узнаете, если пожелаете. В нашей группе все происходит только сугубо на добровольных началах.

-Посмотрим, — сказала Пеппи, — а сейчас у вас медиумы есть?

-Да, сейчас есть. Когда появляются люди со способностями медиумов, мы стараемся привлечь их к сотрудничеству. Но так бывало не всегда. Иногда бывали периоды, когда медиумов в группе не было. Тем не менее, нам помогает то, что на "том свете" даже ничтожные задатки к провидению усиливаются, а разработанные ритмы и усиление коллективной мощи помогают получать неплохие результаты. Один из них заключается в том, что если медиум видит предсказания, плохие для кого-то из членов группы, то коллективными усилиями мы пытаемся снизить неопределенность до того уровня, при котором вероятность реализации событий снижается. Многолетние наблюдения над людьми, стоящими в очереди и не принадлежащими группе позволяют предположить неслучайность данного результата. Кроме того важно, что многие знают о предсказаниях. Вы помните, Пеппи, что иногда Мирей просто забывала о предсказаниях непосредственно перед тем, как они воплощались в реальности? Как видите, не только медиум влияет на будущее, но будущее может влиять на медиума. А когда знанием обладают многие, это его некая мощность, которую не так легко изменить. То есть, обилие людей, обладающих знаниями подобно инерции в механике, а коллективное знание подобно механической массе. Я понятно объясняю?

-Не-а, — честно призналась Пеппи, — но я потом подумаю, валяйте дальше.

-Ну что ж, далее, уже после ухода Бертрана и Мирей, была выдвинута гипотеза о прерывистости как свойстве, имманентно присущем будущему. Прерывистость отражается как в дискретности видений, то есть дискретности временный проявлений, так и в нечеткости, то есть дискретности субстанциальных проявлений материи или энергии, творящих будущее. Сейчас бы мы сказали о волновой природе будущего, памятуя о новейших, недоказанных гипотезах теоретической физики.

Тут Веро печально вздохнул.

-А если дискретность присуща будущему, то, по-видимому, она присуща и настоящему, ведь именно в нем родится будущее. Дискретности, по-видимому, нет только у прошлого. Родилась идея, что ритм может воздействовать на дискретность настоящего. Но не для самого воздействующего, а для наблюдателя. А это означало, что можно не только воздействовать на будущее, но и скрывать знание о настоящем. И действительно, опыты с участием людей, способных к восприятию чужих мыслей удостоверили это. Таким образом, были сформированы защитные ритмы. Ты их-то и наблюдаешь, считая нас малохольными придурками, так ведь, Пеппи?

Пеппи предпочла сделать вид, что углубилась в размышления и не заметила вопроса.

— Теперь мы уверены, что если Неведомое проявляет интерес к нашим собраниям, информация может быть получена только отрывистая, многие существенные моменты не смогут проникнуть за рубежи группы.

-Да, но ведь каждый из участников группы знает ее? И в полном объеме, — спросила озадаченная услышанным Пеппи ("Блым-блум-блым," — неожиданно пронеслось у нее в голове).

-Но ведь знание — не событие, — возразил Веро, — знание твое собственное. Иначе бы ты была просто частью Неведомого. А это значит, что оно знает о твоих мыслях и чувствах, которые смогло надзирать со стороны. А это наверняка не все, даже просто потому что некоторые чувства и знания сидят так глубоко, что мы их никогда не проговариваем даже мысленно. А это значит, что твое прошлое — только твое прошлое. А твое прошлое со стороны Неведомого, это его знания о тебе. Кроме того, не забывай о дискретности настоящего. Те знания, что Неведомое собирает о тебе, дискретны, так как могут быть получены только в настоящем. Не надо забывать и о том, что если предположить, что Неведомое не есть весь мир, а это скорее всего так, то оно должно постоянно просматривать все, чтобы составить полную картину. А на это никакой мощи не хватит, хотя она у него так велика, что нам и не вообразить. Значит, дискретность изучения им нашей Вселенной еще больше, чем дискретность настоящего. Следовательно, любые его знания дискретны, целостность получается за счет достраивания связей между дискретными данными. В электротехнике есть такая "Теорема Котельникова", которая утверждает, что существует такая частота дискретизации при которой форма непрерывного сигнала может быть восстановлена без существенных потерь по результатам дискретных измерений. Так и здесь. Как правило, дискретность достаточна для того, чтобы воссоздать правильную картину. Но все равно, кое-что внутри тебя может оказаться ему неизвестным. А мы еще больше увеличиваем дискретность, да и подстраиваем ее в противофазу внешним информационным импульсам, гасим их. Я понятно говорю?

-Не-а, — удрученно сказа Пеппи, — я поняла только, что есть мое собственное знание о себе и окружающих, которое недоступно никому, и есть знание обо мне окружающих, причем часть этих знаний известна только им, а часть другим окружающим. Голова идет кругом. Но почему-то мне это кажется важным. Ладно, скажите лучше, а Мирей погибла?

-Да, когда приблизилось время ее суда, она призналась соратникам, что она предвидит свою гибель. Но она призвала оставшихся не бросать начатое дело, ибо была уверена, что несправедливое зло, погубившее ее жизнь, каким-то образом воплотится в свою противоположность в конце времен. Переданные знания говорят, что она ушла на суд твердо, без долгих прощаний, не показав никому, каковы были ее истинные чувства.

-Впечатляюще, — заметила Пеппи, — Блым-блум-блым. Ой! Я смотрю, это у вас заразное!

-Ничего страшного, — улыбнулся Веро, — посмотрите на свою подругу. Она не чувствует никакого ущерба. А теперь мы можем порассуждать о том вопросе, который вы задали в начале нашей беседы. О том, кто мы и зачем мы здесь. Точных ответов не ждите...

-Нет, нет, нет! — перебила его Пеппи, — в следующий раз! На сегодня, блин, какое сегодня, на Теперь с меня хватит. Анника, ты идешь? Нет? Адью, я пошла.

* * *

Пеппи медленно летела вдоль очереди. Было грустно. Хотелось побыть одной и как следует поразмышлять об услышанном. Какие-то смутные предчувствия томили ее. Опасно. Все это опасно, понимала она. Об опасности она не привыкла задумываться. На бывшем "этом свете" ей всегда удавалось вывернуться. Но здесь? Здесь, где Неведомому известно все? Впрочем, не все. Но почти все. Нет, нужно овладевать защитным ритмом. Придется походить на эти анникины сборища.

-Пеппи, — услышала она знакомый голос, — Пеппи, подожди!

Ее догоняла Герда. Вид у нее был такой, как будто она запыхалась. Пеппи усмехнулась про себя: "Вот что значит сила привычки, запыхаться здесь просто невозможно, мы многое делаем только потому, что привыкли это делать на Земле".

-Да, Герда, чего тебе?

-Давненько не виделись, — улыбнулась Герда, и Пеппи тоже невольно заулыбалась, — что-то ты какая-то невеселая, или мне показалось?

-Да вот тебя увидела и развеселилась, — в тон ей ответила Пеппи, — а чему здесь особенно радоваться?

-А я, ты знаешь, радуюсь. Радуюсь, что жизнь удалось прожить не зря, быть нужной людям. Я вот смотрю на здешние митинги, и думаю, что наверное люди не нашли себя на "этом свете", вот они и пытаются скрасить скудость своей прежней жизни "переоценками", по которым их жизнь выглядит совсем другой.

-Может быть, — задумчиво сказала Пеппи, — а может быть и нет... Не все же могли, как ты посвятить свою жизнь дальним. У меня вон сколько ближних было — детки, муж, друзья, мамаша в конце концов. Да и о дальних я, сколько могла, не забывала. Но пожалуй, дело все-таки не в этом. Начинаешь осознавать, что система ценностей, которым ты привыкла, здесь не имеет значения.

-Да ведь ту систему люди придумали. Вот она здесь и не имеет значения.

-Ты знаешь, я догадывалась, что "тот свет" не для людей, не они здесь хозяева, — иронически сказала Пеппи, — но, как ни странно, ты первая, кто, хоть и другими словами, сказал это. Да, именно в этом месте собака и зарыта. Только для меня от этого все прежнее, то, что было там, еще значимее, потому что я — человек, хотя меня тут иногда и называют обезьяной (почему, кстати)? Оттого что я оказалась в другом месте, то, что внутри меня, в мгновение ока не поменяется. И что еще интереснее: на "этом свете" утверждали, что мы должны жить так, чтобы нам на "том свете" было хорошо. Нужно следовать священным заповедям. Значит, мы и на "этом свете" жили как бы в преддверии "того света", и как бы по его законам! Так почему же система ценностей "этого света" здесь не имеет значения? Мне интересно, зачем "этот свет" вообще нужен? И еще, кого и от чего спасает Змей, например?

-А почему ты, все-таки решила, что законы "этого света" здесь уж совсем не нужны?

-А ты не догадываешься? Вспомни этого несчастного Балиля Марзука? Почему его уничтожили, он ведь ребенком был?

-Но мы ведь не знаем, Пеппи, как мы можем судить? Здесь ведь другие законы. На Земле так, а здесь ведь детства нет, может быть здесь это неважно.

-Хм, детства нет. Но откуда-то взялись все эти боги, да и мы тоже, как ты считаешь? Ну ладно, про нас в церковных книжках пишут, что мы из праха созданы, то есть детьми не были. Но ведь богов-ангелов из праха не создавали, как-то они появились на "том свете". И мне любопытно, как?

-Суемыслие это, Пеппи, суемыслие. Так недолго стать подобием Анники.

-Блин, вряд ли я стану подобием Анники. Но дело не в этом. Дело в том, что мне многое непонятно, и со многим я не согласна. А понять хочется, времени свободного достаточно, знаешь ли. Почему, например, уничтожили дядю Августа из-за сущей, в общем-то ерунды?

-Ох, Пеппи, ну опять-таки, это для тебя сущая ерунда, а здесь это смертный грех.

-А на каком, интересно, основании? На основании пресловутых Законов, как я понимаю. Только у нас законы писаные, а здесь все знают только то немногое, что Неведомое приоткрывает, причем каждому в отдельности, каждому своё, порядка никакого нет.

-А с чего ты взяла, что здесь должны с тобой советоваться?

-Я вовсе этого и не имела ввиду. Я не могу такого сказать о том, что я не понимаю. Я хочу сказать, что мне надо разобраться.

-А мне нет, — сказала Герда как-то неуверенно, — мне кажется, я должна довериться Неведомому. Мне кажется, что у меня все будет хорошо, — и она застенчиво улыбнулась.

-Я тоже в этом уверена. А еще уверена, что и у меня все будет хорошо. Но я попробую, — сказала Пеппи, — "Белых братцев" знаешь?

— Да зачем мне их знать-то? — удивилась Герда, — у них говорят, каждый третий страшный суд не проходит. Я не такая уж и смелая, ты должна это знать. Видела, конечно, да и слышала. Они иногда галдят так, что спасу нет. И не захочешь, а что-нибудь услышишь. Неужели ты с ними, Пеппи?

-Нет, конечно.

-Знаешь, Пеппи, мне кажется, "Белые братцы" существуют только для напоминания, что чем меньше лезешь в неблагонадежные организации, тем целее будешь.

-А я туда и не лезу. Это я только для примера.

-Хм.

-Но ведь интересно понять, почему здесь все так странно, разве нет?

-Хм. Не знаю. Если честно, я боюсь. Я ведь такая маленькая. А Небеса такие огромные.

-Где-то я это уже слышала, — озабоченно пробормотала Пеппи, — и ничего хорошего из этого не вышло. Но где?

-Так что я лучше не буду ввязываться в разные истории, да и тебе не советую.

-Ладно, Герда, у меня есть одно срочное дело, — солгала Пеппи, — Потом договорим. Ну, целую, пока.

"Нет", — решила она, — похожу-ка я на анникины сборища, посмотрим, что из всего этого выйдет, я так как Герда все равно не смогу".

* * *

Пеппи стала частой гостьей в "Futurum"'е, так, как выяснилось, называлось общество друзей Анники. Немалую часть "боцманов" составляли личности, ранее занимавшиеся различного рода политической деятельностью. В частности Вергилий, "Веро", как он просил себя называть, был давним знакомым Анники и на "этом свете" курировал специал-демократические молодежные организации. Умер он довольно молодым, еще до тридцати, но каким-то образом подзадержался в очереди. Умершие во времена, когда он распрощался с жизнью, уже ушли, а его время все не наступало. Очередь была странной структурой, как неоднократно убеждалась Пеппи, и в случае с Веро, видимо, проявилась одна из ее странностей. А может дело было в самом Веро. Пеппи еще на "этом свете" убеждалась не раз — время идет, а общественные деятели всегда одинаковы, как будто они из времени выпадают. Наверно у них со временем особые отношения. Интересно было и то, что Веро умер молодым, а выглядел после смерти лет на 38-40. А ведь многие из членов сообщества выглядели гораздо моложе его, почти подростками, хотя умерли в старшем возрасте.

Пеппи постаралась не показывать раздражение, которое у нее вызывают "боцманы", и быть более-менее приветливой. То, чем здесь занимаются, было достаточно интересно, чтобы потерпеть их присутствие. Здесь учились "закрепляться на точке воплощения будущего", то есть ментально управлять реализациями будущего. Правда, никому еще не удавалось этого добиться, попадали на нее в основном спонтанно, и на недолгое время. Но вера в возможность достижения цели и управления будущим вела маленькое сообщество вперед.

Наставником Пеппи определили Веро, раздражавшего Пеппи больше всех остальных. На счастье, Веро был личностью популярной, и поэтому очень занятой, так что заниматься с Пеппи он частенько просил других, и она чувствовала себя достаточно комфортно.

Для начала следовало овладеть ритмами, обостряющими внутреннюю чувствительность. Наиболее восприимчивые при этом начинали ощущать некие "вибрации". Некоторые отдавались "вибрациям", впадая в состояние, близкое к трансу. Каждый при этом видел или слышал что-то свое, чем потом делился в группе с товарищами или с кем-то из наставников-"боцманов", если по каким-либо причинам считал нужным не выносить информацию на всеобщее обозрение. Пеппи испытывала легкую брезгливость, когда очередной "отдававшийся" начинал извиваться всем телом, подчиняясь неведомому ритму. Впрочем, так вели себя не все. Ощущения были очень индивидуальными. "Боцманы" поощряли "отдававшихся", они говорили, что раз уж те впадают в такое состояние, то стоит исследовать "запредельные глубины", мол, "может они чего там и нароют". Исследователи глубин, которых Пеппи вначале называла про себя "ныряльщиками", а потом и просто "нырками", выглядели после очередного "заныривания" крайне истощенными. Они редко рассказывали о своих ощущениях. В группе действовало правило, что если кто-либо не хочет рассказывать всем о своем опыте, он имеет право рассказать об этом любому "боцману", необязательно своему "куратору". Но рассказывать хотя бы кому-то крайне настоятельно рекомендовалось. "Нырки" так и поступали. То и дело Пеппи видала "нырков", о чем-то тихо советующихся с "боцманами", важно и сосредоточенно кивающими головами. Понаблюдав за "нырками", Пеппи заподозрила, что в какой степени "нырки" теряют энергию, в такой степени "боцманы" ее получают. Пеппи однажды показалось, что по телу Веро пробежало что-то вроде электрического разряда после того как он долго и, предположительно, плодотворно пообщался с одним их измочаленных "нырков".

Сама Пеппи с нырками не общалась, посчитала, что ей пока рановато. То, что "нырки" рассказывали для всех, было необычно, но не очень интересно. Некоторые говорили о каких-то красочных вихрях, которые они видят, и которые затягивают их сознание. О сетке, как бы пронизывающей все пространство, по которой течет непонятная субстанция. О шумах и голосах, перекрывающих все мысли. О чуднЫх пещерах, в которых их встречали странные существа. Непонятно, таинственно и бессмысленно, по мнению Пеппи. Нет, перспектива становиться "нырком" ей активно не нравилась.

"Овладею-ка я ритмами", — решила она, — "посмотрим, что из этого получится". Для начала она стала заниматься "танцами". "Танцы" вполне можно было танцами и назвать. Упражнение для начинающих выполнялось следующим образом. Один из "продвинутых" участников группы, часто кто-то из "боцманов", становился чем-то вроде ведущего. Ведущий начинал мысленно прокручивать в голове мелодию. Мелодий этих имелось несколько. Здесь их называли почему-то "каноническими". По преданию, первую из них придумала сама Мирей. Остальные появились в течение последних четырехсот земных лет. Считалось, что мелодии позволяют снять внутреннее напряжение и повысить чувствительность. Все участники упражнения становились вокруг ведущего и отворачивались от него. Каждый мог двигаться так, как считал нужным. Запрещалось только поворачиваться к ведущему и разворачиваться таким образом, чтобы видеть больше двух своих соседей. Участники должны были мысленно подхватить мотив, одновременно внимательно наблюдая за ближайшими соседями. Нужно было, ориентируясь на поведение соседей, синхронизировать свой ритм с их ритмом. Время от времени ведущий проверял результаты, выкрикивая вслух какой либо участок мелодии. Тогда стоящие в круге поправлялись, чтобы соответствовать ему.

Тренировки эти давали свой результат. Старожилы "настраивались" друг на друга мгновенно. Часто при этом казалось, что само пространство вокруг них резонирует и сочится неясной тихой музыкой. Что это было — всего лишь иллюзия или на самом деле пространство начинало подчиняться ритму и пело, Пеппи так и не раскусила. Она спросила об этом у Веро, но он замялся и сказал нечто туманное и неопределенное, мол, пространство знает, что оно делает, нужно только понять его. Пеппи пришло на ум, что он на самом деле ничего не знает, и пытается набить себе цену.

Вначале занятий "танцами" Пеппи большую часть времени испытывала раздражение. Напряжение и отсутствие уже ставшей привычной легкости — так оценивала она свое состояние. Важно было угадывать ритм по дерганьям и кривляньям соседей, поэтому много внимания занимало наблюдение за остальными участниками танцев, а некоторые ведь стояли истуканами и почти не шевелились. От этого тело становилось плохо управляемым, неловким и неуклюжим. Постепенно Пеппи научилась "чувствовать" соседей и подстраиваться под них интуитивно, не рассуждая. Тело стало более свободным, зажатость исчезла. Внутри у нее само собой что-то начинало петь, как только она становилась в круг, а потом появлялась непонятная радость.

В следующем упражнении участники становились в линию друг за другом, клали руки на плечи впередистоящего, и закрывали глаза. Ведущий становился последним и задавал ритм. Через некоторое время цепочка начинала дружно раскачиваться в такт повторяемой мелодии. Ведущий через определенные интервалы менял мелодию, и цепочка после некоторых колебаний начинала раскачиваться в новом ритме.

Чувствительность и отзывчивость действительно повышались. Пеппи с удивлением почувствовала новые, ранее ей неведомые, оттенки и нюансы в диалогах. А голоса людей порой ни с того ни с сего как будто начинали пропевать отдельные нотки. "Как-бы не тронуться", — подумала Пеппи, — "Хотя какое там, на "том свете" сумасшедших не бывает", — успокоила она себя. Пеппи стало легче в новом коллективе. Природная задиристость ее поуменьшилась. Она стала быстро улавливать общее настроение. Но когда она заметила, что "боцманы" стали ей более симпатичны, встревожилась. "Хватит", — решила она, — "Достаточно танцев, так можно индивидуальность потерять. Пора, очень даже пора заняться чем-то другим", и объявила боцманам: "Натанцевалась до тошноты, что там у вас дальше?"

По словам "боцманов" следующим этапом должны были стать индивидуальные тренировки под наблюдением наставника. Это была прямая дорога в "нырки". "Ну нет", — решила Пеппи, — "нырком" мне не бывать. Если только замечу за собой хоть крупицу "ныркования", сразу уйду отсюда. С другой стороны, не все же "нырками" становятся, может я тоже не "нырковая" особа, нужно хотя бы попробовать".

Началось все с того, что Веро научил ее нескольким новым ритмам, которые нужно было повторять, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Затем нужно было перенести внимание на пространство вовне и ловить еле заметные вибрации. Конечным итогом должно было стать соединение внутреннего ритма с внешним и продвижение на "точку воплощения будущего".

"Ну что ж, начнем с самого страшного", — решила Пеппи и приступила к занятиям. Она быстро осознала, что если бы не было "танцев", она бы сразу бросила эту затею. Начав повторять новый ритм она, против всякого ожидания, ничего особенного не почувствовала и продолжила занятия просто так, на всякий случай. "Вверх-вниз, вверх-вниз", — из неведомых глубин всплыл какой-то подзабытый, но хорошо знакомый ритм. Привычка прислушиваться к своим ощущениям, полученная от занятий "танцами", позволила подметить слабый отклик внутри. Это ее обрадовало, но ненадолго. Прогресса не было. "Вверх-вниз, вверх-вниз". Казалось, что-то шевелится, движется внутри ее. Но никакого нового качества это движение не принимало, не давало никакого способа понять и определить себя. Что было делать дальше? Спрашивать "боцманов" ей ужасно не хотелось. Оставалось одно, продолжать и пытаться "перехитрить" штуку, которая шевелится внутри.

Пеппи решила делать "двойные" мысленные усилия. С одной стороны она концентрировалась на заданном ритме, доводя его до автоматизма, с другой стороны, на краешке сознания старалась как бы отстраниться, охватить сознанием, отследить, как какая-то часть ее рассудка зачаровывается, захватывается ритмом. Через некоторое время она начинала ощущать, что сознание ее вроде бы раздваивалось, возникало "две Пеппи". Одна тонула в волнах ритма и слепо натыкалась на невесть откуда взявшиеся потусторонние вибрации, а другая зорко следила за первой. "Какая я все-таки молодец", — думала Пеппи, — "не догадалась бы, что так можно, точно бы в "нырка" превратилась!"

Но дальше дело никак не шло. Что-то шевелилось, что— то ходило, как крупная рыба под водой, оставляло концентрические круги на поверхности, но только угадывалось темноватым промельком под блестящей поверхностью, не показывалось. "Как же тебя поймать, лохнеся моя золотенькая, лохшиця милая", — размышляла Пеппи, — "чего же ты боишься, глупенькая, у-тю-тю-тю-у..."

"Наверное, оно не хочет, чтобы за ним наблюдали", — пришло ей однажды в голову, — "да наверняка! А я ведь только и делаю, что слежу! С помощью ритма подбираюсь поближе, а потом — бац — и голову из кустов высовываю!" Пеппи проще было описать все охотничьими терминами. "А что ж ему делать-то, бедному, если голова из кустов торчит, только линять куда-нибудь побыстрее. Что делать, что делать..." Решение пришло неожиданное, но вполне логичное. Нужно не показывать голову из кустов. Или привязать куст на голову. Но как это сделать, если и голова и куст так сказать, обороты речи, понятия фигуральные. (Блым-блум-блым. Вот привязалась мелодия!) Ёлы-палы, так ведь она до того дотанцевалась, что может и думать и мелодии пропевать одновременно! Ёлы-палы, так она и ритм нагонять сможет и наблюдать за самой же собой, и еще и мелодию пропевать! Глядишь, то, что там прячется и не заметит, что за ним наблюдают!

Итак, решение было принято, и Пеппи приступила к новым тренировкам "а-ля поющий охотник". Конечно же, потребовалось время, хотя и больше, чем она предполагала. Предчувствие встречи с чем-то за пределами ощущаемого усиливалось. Пеппи контролировала, как ее второе, "уныривающее", я начинало дрожать и вибрировать. Какие-то неоднородности возникали перед мысленным зрением. Пространство будто начинало распадаться на сгущения и растяжения, беспорядочно перемещающиеся, как водомерки на поверхности лужи. Что-то запредельное выгибало пространство и натягивало его, как парус. Было немного страшно. Но охота есть охота, успокаивала себя Пеппи. Без риска ее не бывает.

И вот однажды что-то как будто хрустнуло. Вторая часть ее, почти бессознательная, замерла в оцепенении. Пространство напряглось и стало прозрачным. Бесконечные правильные пятиугольные ячейки, образованные белесыми, пересекающимися в узлах нитями пронзали все окружение. "Вот она — точка воплощения будущего! Как пчелиный улей..." — подумала Пеппи. Сходство было весьма отдаленным, но правильность действительно была как в улье. С кристаллом сравить Пеппи не пришло в голову. Было в правильности соединения нитей ощущение принадлежности к живому. Внутри нитей как будто перемещалась субстанция. Шарики-соединения нитей подрагивали, слегка ритмично пульсировали. Безмолвная часть Пеппи находилась где-то внутри этого мира и была чем-то вроде глаз, которыми наблюдала вторая часть, воспринимающая и мыслящая, и в тоже время пропевающая медитативный мотивчик. "А ведь пульсируют нити в ритме медитации", — подумала Пеппи и разу все кончилось. Ее вторую часть как будто выбросило вверх, что-то вспыхнуло и зажурчало, тело сдавило, как у ныряльщика, неожиданно вынырнувшего после долгого подъема.

Пеппи открыла глаза. Ее немного трясло. Все кончилось неожиданно. Нужно было собраться с мыслями. К Пеппи спешил Веро. От него не укрылась растерянность подопечной. "Нет, только не Веро, по крайней мере, не сейчас", — решила Пеппи. И решительно двинулась прочь. Блум-Блым-Блым, запело пространство вокруг нее. Пеппи вдруг ощутила, что какие-то невидимые сгустки окружают место сборища. "Так здесь еще какая-то сетка натянута!" — поняла вдруг Пеппи, — "и это все от пения!" От неожиданности Пеппи остановилась, и ее догнал Веро.

-Пеппи, куда это ты, даже не попрощавшись? Что-то произошло? — раздраженно спросил он и положил ей руку на плечо.

Пеппи стряхнула руку и развернулась к Веро.

— Ты что, меня ловишь, что ли?

-Пеппи! — укоризненно воскликнул Веро, так что молодежь синхронно встрепенулась и опять все то же тысячеокое чудовище повернуло к Пеппи голову и задумчиво полило взглядами. "Как из лейки, ну мастера!" — удивилась про себя Пеппи.

-Ладно, ладно, ребята, — просто настроение не очень, — Пеппи решила ограничиться полуправдой, — да и устала я. Слушай, — она перешла на доверительную интонацию, — а что у вас ... нас вокруг? Я пошла и сразу почувствовала какое-то напряжение, какое-то... препятствие что ли, как будто сквозь кустарник лезешь. Это что?

-О-о-о, Пеппи, как ты сильно продвинулась, — Веро посмотрел на нее оценивающе. Это же надо, и молчала. Нехорошо быть такой скрытной!

-Это какая же я скрытная, я как почувствовала, так и спросила! Чего как раз не скажешь о вас, — нападение всегда было лучшей защитой с точки зрения Пеппи, — вы-то как раз мне ничего не говорили, о том, что у вас тут что-то вроде невидимого забора! Да и потом, что, я не могу уйти когда хочу? Вы вообще говорили, что можно ничего не рассказывать, если не хочется.

-Да, Пеппи, можете. Но если вы хотите быть полностью автономны, то вполне можете покинуть наше сообщество. Зачем оно тогда вам?

Пеппи предпочла не отвечать на вопрос, и сделала оскорблено-удивленное лицо.

-Вижу, что покидать нас вы не собираетесь.

Пеппи пожала плечами.

-Захочу, уйду. Странный какой-то разговор.

-Вы странно ведете себя, вот разговор и странный. Я ведь давно за вами наблюдаю. Что-то про себя решили и выполняете. А ведь это опасно. Мы ведь собираем коллективные знания. И не прихоти ради — только вместе можно выбрать главное, не зависящее от индивидуального восприятия, и, значит, важное для всех. Только вместе мы можем передавать знания следующим поколениям. Только вместе мы можем правильно оценивать негативный опыт. Ведь это все небезопасно.

"Хочет, чтобы я "нырком" стала", — усмехнулась про себя Пеппи.

— Вы ведь чего-то достигли. Иначе бы не заметили того, что вы назвали "забором".

— Ну да, я стала чувствовать напряжение во всем теле, усталость. Меня как-будто утягивает куда-то вниз. Чувства все обостряются до предела, — Пеппи решила притвориться начинающим "нырком".

-Хм, — с сомнением покачал головой Веро, — восприятия, конечно, крайне индивидуальны, всякое бывает, ну ладно, может быть, посмотрим.

-Так что с "забором"-то?

-С забором? Вы не помните, Пеппи, когда вас первый раз привела сюда Анника, я вам рассказывал, что Неведомое познает мир дискретно?

Пеппи кивнула, она хорошо помнила этот разговор. Здесь, на "том свете", забыть что-либо казалось невозможным, поэтому слова Веро были просто фигурой речи.

-Так вот, я говорил о том, что мы стараемся увеличить эти дискретные интервалы путем "гашения" отдельных импульсов. Наиболее продвинутые из нас чувствуют ритм Неведомого. Некоторые научились мыслить "дискретно", так что мысль как бы прерывается на моменты "сканирования". Это большое искусство и овладели мы им только благодаря тому, что в течение многих лет знания накапливались и передавались между наиболее продвинутыми членами Futurum'а. Более того, не столь отдаленное по земным меркам время назад были осмыслены наблюдения некоторых членов нашего общества. Им казалось, что они непроизвольно вырабатывают "антиритм", который позволяет "гасить" ритм "сканирования". Много труда, заметьте, Пеппи, труда коллективного, ушло на то, чтобы упорядочить знания об этих тонких, еле улавливаемых ощущениях и выработать стратегию и тактику их использования. И вот плоды есть. Вы чувствуете не "забор", а то, что является плодом работы группы наших с вами товарищей. Так реагирует пространство на вырабатываемый ими "антиритм". Процесс этот не вполне нам понятен, но мы до определенной степени научились им управлять, и значит, мы на верном пути. Поймите, Пеппи, коллективный труд в данном случае защищает нас всех, весь Futurum, в том числе и вас.

Пеппи стало стыдно. Но что-то в Веро все равно ей не нравилось, и это что-то было сильнее всех его правильных речей, поэтому она решила пока промолчать. Лучше сперва разобраться и обдумать все самой.

-До встречи, — угрюмо буркнула она и двинулась через "забор". Невидимые пульсирующие струны выгнулись и прокатились по ее плечам и бокам, и она помчалась дальше. "Нужно на некоторое время перестать сюда ходить", — решила она, — "пора отдохнуть от умников".

* * *

Посещать Futurum ей действительно на некоторое время пришлось прекратить. Пеппи так увлекли Futurum'овские дела, что она перестала следить за очередью. А события шли своим чередом. Оказалось, что очередь ее матери приближается, и скоро им прощаться. Пеппи была ошарашена. Она привыкла к странному ощущению неравномерности течения времени, но, тем не менее, новость застала ее врасплох — ей казалось, что и ей, и ее матери, да и всем остальным ее земным знакомым еще достаточно далеко до страшного суда. И вот на тебе, стоило увлечься и потерять контроль над временем, как оно понеслось так быстро, что грядущее угрожающе приблизилось, так что стали видны мелкие детали, касающиеся тебя лично.

"Мама, мама", — думала Пеппи горько, — "опять мы расстаемся". По свойственной людям особенности Пеппи, вспоминая людей ей небезразличных, отсеивала большую часть неприятного, и прошлое представало перед ней в своем парадном платье. Истинный затрапез былого куда-то деликатно исчезал, представляя вечному человеческому желанию счастья возможность побаловать себя, хотя бы даже ценой короткой памяти. Воспоминания о доставлявших ей в детстве столько неприятностей мамашиных мечтах видеть ее куколкой в кружавчиках и рюшечках, о ее возбужденном и радостном щебетании, когда после часа усердной работы Пеппи начинала походить на отдаленное подобие совершенной девочки, с застывшим лицом автомата делающей по сто книксенов в минуту, теперь сжимали ей грудь от умиления. Перед новой и, возможно, вечной разлукой, мечты матери о своем крошечном счастьице выглядели такими милыми, что Пеппи не понимала, как не могла дать ей такого пустяка. А ведь не могла! Мамашино показное благонравие в сознании Пеппи видоизменилось в кротость. Она вспоминала, какой потерянной и испуганной была мать после смерти отца, как часто она плакала, сидя дома. Потеря уважения соседок, превращение из влиятельной осуждающей персоны в ничтожную и пренебрегаемую сломили мать. Как омерзительны оказались ее бывшие подруги, все эти фру Нильсен и Петерсен, надутые пустоголовые курицы. А ведь мамаша в очереди то и дело треплется и судачит с ними, как и не было в ее жизни тяжкого периода, когда они от нее отвернулись, и если бы не дядя Август... Да, ну ладно. В конце концов, может быть, после стольких лет ей тоже все видится иначе. Пеппи, конечно, понимала, что обманывает сама себя. Вряд ли ее мать способна была взглянуть хоть на что-то другими глазами. Нет, нет, нет. Конечно же, ее мать недополучила счастья. Ведь с Пеппи было так нелегко. Пеппи подумала, что в ее памяти у матери всегда слегка обиженное и капризное лицо. Она так хотела счастья, бедная мамочка. Даже с внуками у нее ничего не вышло. Когда она попыталась от них получить то, что не смогла получить от дочери, но преуспела только с младшенькой, Ингрид, да и то ненадолго, пока не вмешалась Пеппи. А собственно, что плохого делала мать? Все те же кружавчики и книксены, прищур туда, прищур сюда, дурацкие разговорчики: "тэ-тэ-тэа... что за-а-а манэры у вас, Лизьхен, я с вами не играю, подумаишшшшшь..." Ну дала бы старой подурачиться, ничего бы с Ингрид не случилось, переболела бы этой дурью, как ветрянкой. Может быть, надо в детстве немного вот такого, чтобы потом быть как все? Пеппи вздрогнула. Нет, мамаша всегда желала ей добра, как она это понимала. Даже здесь так трогательно боится, чтобы Пеппи не подумала и тем более не сказала чего-нибудь, что может ей навредить. Бедная мамочка.

Пока Пеппи занималась самокопанием, ее мать оживленно беседовала со своими подругами. Для Пеппи они выглядели как старые надменные тетки, больше похожие на индюшек, чем на людей. Среди них мать выделялась своей молодостью и красотой. "Интересно, как они выглядят для нее? Наверное, они все друг для друга в одном возрасте — молодые. Вон как они бодро щебечут и перебирают ножками от возбуждения. Умора", — сердито подумала Пеппи. Мать ее пребывала в состоянии осознания значимости ожидающего ее события. Движения ее приобрели плавность и завершенность, она не шла, а ступала. Взгляд ее стал томным и глубоким. "Как будто беременная", — отметила про себя Пеппи, — "не знала бы, что здесь это невозможно, подумала бы, что мамаша залетела". Мать стала капризной, требовала постоянного внимания и присутствия Пеппи. Та сама была не прочь проводить все время с матерью. Но ей и этого было мало.

-Знаешь, Пеппи, нам нужно быть все время рядом. Нужно успеть поговорить обо всем, о чем мы не успели поговорить. Ты думай, думай, все ли ты мне сказала.

И она делала многозначительное лицо.

-Увидимся ли? Никто ведь не знает, что нас ждет ТАМ. Оттуда ведь никто не возвращался. Но мне кажется...

Она делала еще более многозначительное лицо.

-Мне кажется, я буду в раю. Я ведь столько страдала от людского непонимания и черствости.

Мать кротко глядела на нее и хлопала ресницами.

-Ах, бедная моя девочка, может быть небеса над тобой смилостивятся и ты тоже будешь в раю? Может быть мы там все встретимся, я, ты и папа? То-то будет радости!

"А с чего это им нужно надо мной "милостивиться"?" — угрюмо думала Пеппи, но в дискуссии не вступала. Она вспоминала, как в подростковом возрасте плакала, рассматривая небеса, и ей становилось не по себе. А еще ей вспоминались огромные выжженные серо-коричневые пространства под бледно-голубым жарким небом, и тогда становилось совсем тоскливо. А тут еще мамаша изводила своим нытьем.

Вопреки собственным требованиям беседовать как можно чаще достойная фру все время трепалась со своими старыми знакомыми, большинство из которых Пеппи толком не знала. Беседы эти ей были совершенно неинтересны, так что ей просто приходилось стоять неподалеку и предаваться грустным воспоминаниям. Несколько раз ее навещал кто-то из знакомых, в частности, заглядывали Герда с Анникой. Но мать начинала кидать на Пеппи такие многозначительные взгляды, что Пеппи была вынуждена комкать беседу и прощаться.

Неудивительно, что к тому моменту, когда Пеппи пошла провожать мать к Страшному Суду, она испытывала некоторое облегчение от того, что мать скоро уйдет. Мать провожала только Пеппи. Подруги, сославшись на то, что им самим нужно скоро идти на Суд, и они хотят попрощаться с родственниками, испарились.

Место Страшного Суда, место, которое все побаивались, и на которое каждый хотя бы раз приходил посмотреть заранее, не представляло из себя ничего страшного. Огромный шатер, сотканный из белесого материала, внешне похожего на густой-прегустой туман. Несколько дверей, охраняемых ангелами смерти. Одна из них входная. Они дождались сигнала, обнялись, расцеловались, и на всякий случай попрощались. Мать Пеппи пошла к дверям. На пороге она оглянулась на Пеппи и помахала ей рукой. Лицо у нее было испуганное, видно было, что не так уж она уверена, что окажется в раю.

Оставалось только ждать. Мать должна была появиться в одной их двух дверей. По одной из них уводили тех, кто должен был снова отправиться на Землю, проживать очередную жизнь. По другой уводили тех, кого считали достаточно совершенным для того, чтобы покинуть Мир. Если человек не появлялся — участь его была печальна, он уничтожался. Люди, знавшие его, каким-то образом оповещались об этом.

"Почему нас судят? Зачем "тому свету" "этот свет"? Почему мы выглядим в глазах разных людей по-разному? Что происходит?" — мучающие ее вопросы наперегонки полезли в сознание. Пеппи встряхнулась и похлопала себя ладонями по локтям. Потом, все потом. Сейчас нужно дождаться, когда появится мать. В том, что она появится, Пеппи не сомневалась. Она чувствовала, что мамаша прекрасно вписывается в этот странный мир. Ну какие у него могут быть к ней претензии? В крайнем случае, миру будет жалко расстаться с мамашей, и ее отправят на повторное рождение. Ну в самом деле, как этот мир без мамаши, она ведь настолько "от мира сего", что невозможно мир без нее представить.

И в самом деле, мать появилась, причем достаточно скоро, и из тех дверей, которые ведут к дороге из этого мира. Она бодро помахала Пеппи рукой и крикнула: "Девочка моя, они сказали, что я хорошая женщина! Наверное, я и в правду попаду в рай! Пойдем, посмотришь, как я уйду!" И мамаша бодро побежала к тому месту, из которого почти постоянно доносились вопли Змея. Место это было для Пеппи чем-то вроде табу. В первые же мгновения, когда она очутилась на "том свете", она откуда-то знала, что означают редко смолкающие жуткие крики, и старалась не думать об этом. Иначе непонятный ужас леденил ее. За то время, что она провела в очереди, она научилась не обращать внимание на происходящее. То же самое, как она знала, происходило и с другими. Многие ходили посмотреть на это место, через которое большинству предстояло пройти. Но Пеппи не могла себя заставить. Она боялась, что не справится с душевным дискомфортом, который всегда возникал у нее при виде тяжелых страданий, которым она никак не могла помочь. Даже привычка к ужасным звукам смогла лишь уменьшить гнетущее чувство. А мать не испытывала ничего, как это ни печалило Пеппи. Большую часть времени она была очень жизнерадостна. "Может она вообще ничего не слышит?" — думала иногда Пеппи, — "здесь ведь все так странно. Неведомое, наверное, не только внешний вид людей может менять, но и звуки". Вот и сейчас мамаша не шла, а просто бежала, иногда подпрыгивая, к месту перехода через Змея. Дорогу она, очевидно, хорошо знала. "Откуда?" — подумала Пеппи.

За мыслями Пеппи пропустила последний поворот и пришла в себя прямо на месте Выхода. Место было похоже на большую воронку. Серые стены с металлическим отливом вверху были крутыми, а книзу выполаживались. Стены были правильной округлости и почти идеальной гладкости. Вряд ли бы можно было забраться снизу вверх при такой крутизне. Внизу воронки, в том месте, где они сейчас стояли под угрюмо нависавшими стенами, начинался серпантин, несколькими кольцами спускающаяся к огромной круглой пропасти, похожей на гигантскую скважину огромного диаметра, устремленную куда-то в бесконечность. Как раз из того места, где серпантин добирался до края пропасти, начинался странный мост, который плавно поднимался вверх до центральной оси "скважины", а затем под углом, загибаясь, устремлялся вниз и где-то там, внизу, соединялся по касательной с гладкой, цвета серебристого металла стеной скважины. В месте соединения начинался еще один серпантин, который спиралью уходил вниз по стенкам скважины и терялся в бесконечной глубине. "Наверное, они съезжают туда как на санках!" — догадалась Пеппи. В пространстве было что-то, напоминающее мгновения перед грозой на "этом свете". Из глубины что-то позванивало, поскрежетывало и похрустывало. Пеппи непроизвольно передернулась. Неуютно тут. Хочется уйти. Было уныло и ... пахло озоном. Да-да, пахло озоном. Пеппи еще ни разу не чувствовала на "том свете" запахов. Это было настолько ново, что она насторожилась. Мрачность картины дополняли клювастые ангелы смерти, бродившие по серпантину и вдоль краев пропасти с мрачным безразличным видом. Здесь же были несколько любопытных, осторожно двигающихся по серпантину группками по несколько человек. Со стороны казалось, что им очень хочется стать невидимками.

Пеппи не сразу обратила внимания на фигуру, лежащую поперек моста над пропастью, в том месте, где серпантин плавно взбегал на его начало, и где образовывалось небольшое ровное возвышение, напоминающее ритуальный жертвенник, который Пеппи видела в дурацких фильмах об искателях приключений. Это был Змей, поняла Пеппи. И опешила.

На мосту лежал прекрасный высокий блондин с печальными карими глазами, которого она когда-то в детстве боднула головой в живот с разбега. Профессор университета. Колдун. То есть, Не-Колдун.

* * *

"Так значит он и есть Змей!" — ахнула Пеппи, — "Так это я о нем вспоминала так часто!" Пеппи присела и с ужасом посмотрела на Змея.

Змей лежал с раскинутыми руками и ногами. Его конечности выше запястий уходили внутрь покрытия моста, похожего на поблескивающий металлом пластик. Тело было растянуто и походило на тряпичную куклу, которую помыли и повесили сушиться, предварительно закрепив прищепками, чтобы она не села. В нем не чувствовалось жизни. Тело отдыхало, как отдыхает парус, когда его не надувает ветер. Лицо слезливо отекло в страдальческую гримасу. Змей молчал и, медленно повернув голову, уставился на Пеппи...

"Сейчас начнется!" — с ужасом поняла Пеппи, — "Он вопит, когда через него переходят!" — припомнила она разговоры в очереди. "Мы через него спасаемся", — вспомнила она слова матери и посмотрела на нее. А мать о чем-то оживленно беседовала с ангелами смерти и послушно и энергично кивала головой. Она была похожа на возбужденного ребенка. Подпрыгивала то на одной, то на другой ножке, накручивала волосенки на палец и кивала, кивала, кивала.

-Мама, — крикнула Пеппи, — мамочка! Я тебя люблю, до свидания!

Один из ангелов смерти что-то сказал матери, и та оглянулась на Пеппи. Глаза ее рассеянно, как бы с трудом узнавая, посмотрели на Пеппи, рот скривился в фальшивую улыбку. Она махнула рукой и отвернулась, по-прежнему дергаясь и приплясывая. Внимание ее полностью ушло на недосягаемые для Пеппи слова ангелов смерти. Приплясывания и подергивания матери перешли в короткие и энергичные прыжки. Раз-два, раз-два, энергично прыгала она. Пеппи вспомнила документальный фильм об африканском племени зулусов, в котором мужчины исполняли вот такие своеобразные танцы-прыжки, настраивая себя на воинственный лад, и соревнуясь, кто выше прыгнет. Ей стало не по себе. Мать продолжала прыгать. Ангелы смерти стояли молча и смотрели не нее. А мамаша взлетала все выше и выше, сосредоточенно и зловеще. Вся она на глаза у Пеппи потемнела, стала поджарой и гибкой, как черный хлыст. "Что же это происходит!" — с ужасом подумала Пеппи.

И вдруг раздалось два крика. Это мать завопила и гигантскими скачками, отталкиваясь сразу двумя ногами, понеслась вниз, к мосту, на котором лежал Змей. И тут же неистово завопил сам Змей. Его лицо исказилось от страха. Пеппи вскочила. Мать в последнем огромном прыжке двумя ногами приземлилась на грудь Змея. Что-то вроде синей молнии соскользнуло с ее тела и тот самый вопль, почти беспрерывно звучащий во всех самых удаленных уголках "того света" ворвался в сознание Пеппи, взорвался огненным сполохом в глазах. Здесь, вблизи, впечатление было особенно ужасным. Невероятное страдание, исказившее лицо Змея. Перекошенное от злобы, беспощадное, нечеловеческое лицо матери с заострившимися чертами и горящими как угли глазами. Зазвеневшее пространство-время запульсировало, задергалось. Перед глазами у Пеппи на мгновение появилась сетка из пятиугольников и исчезла.

Вопли продолжились. Страшные, монотонно-размеренные. Кричал уже один Змей. Мать прыгала на нем с бешеными глазами и изо всех сил припечатывала пятки ему в грудь, лицо, во все части тела, которые попадались ей. Она прыгала и прыгала, как механизм, который завели, и который будет, бесстрастно скрипя и лязгая металлом, корчиться и дергаться, пока завод не кончится. Пеппи смотрела как зачарованная. Оторвать взгляд от этого ужаса не было сил.

"Не надо, не надо", — разобрала она какие-то крики, и с усилием, как будто пробуждаясь ото сна, отвернулась от матери, расправляющейся со Змеем. Какая-то старушка вырывалась из рук ангелов смерти и умоляла мать остановить экзекуцию. "Кто это?" — подумала Пеппи. Мысль прозвучала как бы из далека, словно пробивалась через слой ваты. Сознание было туманным, спутанным, как будто она заболела. Пеппи с трудом осознавала, что происходит. Она снова посмотрела на мать.

Прыжки ее становились все менее и менее высокими. Завод заканчивался. Сколько это продолжалось по земному времени, Пеппи сказать не смогла бы. Наконец, мать сошла со Змея и лениво пнула его ногой. Черты лица ее снова округлились. Глаза потухли. Видно было, что мысли ее уже где-то далеко. Она отвернулась и тупо посмотрела на дорогу, ведущую в скважину. Вдруг ее лицо снова оживилось. Она радостно улыбнулась, обернулась и смачно плюнула на Змея. И снова что-то вроде голубой молнии просверкнуло между ней и Змеем. И снова тот самый жуткий, столбенящий вопль разорвал пространство-время. Мать на глазах расцвела, к ней вернулся ее прежний вид и она, резво подскакивая, как мячик, понеслась вверх по мосту к той точке, где он на самой вершине изгибался и начинал скользить вниз. С радостным воплем ребенка она плюхнулась на зад и заскользила вниз по закручивающейся вдоль стен части моста. Через мгновение ее вынесло на поверхность скважины, и она в стиле циркового номера "мотоцикл на вертикальной стене" понеслась куда-то вниз. Миг — и ее не стало.

И тут закричала Пеппи. Она схватила себя за виски руками и кричала: "Неужели и я когда-то...Вот так... НЕ ХОЧУ ВОТ ТАК!!!"

Ангелы смерти оглянулись не нее, оставили старушку и заспешили к ней. Пеппи развернулась и пошла прочь. Спешить она не стала. Неведомым ей образом она поняла, что они ее все равно не догонят.

* * *

Было совсем тошно. У Пеппи болела голова. Прямо как на Земле. На "том свете" недомоганий не было, и у нее до сих пор ничего не болело. Но боль существовала. Она воочию явилась перед ней во всей своей страшной нечеловеческой безмерности во время избиения Змея. Его вопли стали частью здешней жизни. Люди жили в окружении чужой боли, ставшей привычной, боли, считавшейся само собой разумеющейся, боли назидательной и справедливой. Но теперь... И вот болела голова, как будто Пеппи заразилась какой-то болезнью. Что-то в ней сильно разладилось. Нужно успокоиться. Но мать-то, мать! Что же это они сделали с ней?

А что же такое сделал Змей? Почему такое страшное наказание?

Пеппи знала библейскую историю. Ее здесь знали все, даже те, кто никогда не читал библию. Змей уговорил праматерь людей Еву съесть яблоко с дерева познания Добра и Зла. Люди познали Добро и Зло, и за это их изгнали из Рая. Со Змеем произошло то, что произошло. Были только две неувязочки.

Пеппи знала, что Змей — человек, но как-то не могла себе его таковым представить. Да, он человек, но судя по рассказу, в те времена он выглядел так, как показано на картинке в книжке — змеей, которая высунула голову из-за ствола дерева и изумленно смотрит на Адама и Еву, только что сорвавших яблоко с дерева. "Ничего себе", — как бы говорит взгляд змея, — "И предположить не мог, что эти два лоха так легко поведутся". Лица перволюдей, в соответствии с канонами, полны невозмутимого спокойствия, свойственного идиотам. Видимо, так и было до познания Добра и Зла. Жалко, что Адама и Еву никогда не рисуют после вкушения яблока, думала иногда Пеппи. Любопытно, что же выражали бы их лица по мнению художников. Наверное, они бы скривились и плевались, ведь ничего хорошего от этого яблока они не получили. Занятная была бы картинка. Ева натужно кашляет, опершись руками о колени. Лицо у нее красное, щеки надуты. Кусочки яблока вылетают изо рта. Адам одной рукой оперся о дерево, а два пальца второй руки засунул глубоко в рот. Типа, выходи, яблоко, вы-хо-ди, а то хуже будет. Змей сидит неподалеку, нога на ногу, и ехидно усмехается. Нога на ногу. Нет, никак не получается, что Змей пресмыкающееся. Да и кто бы стал верить какой-то гадюке?

И еще. Неувязочка номер два. По официальной версии выходило, что познали Добро и Зло — получите. Значит, познание Добра и Зла оборачивается чистым злом. И ты об этом знаешь. А так — не знал бы, а было бы тоже самое. И это есть хорошо. То есть Добро. Выходит, что незнание Добро, а знание — Зло. Ученье — тьма, а неученье — свет.

Или еще хуже. Тебе тошно, а ты как назвать это не знаешь. То ли добро, то ли зло. Но ведь как-то это называется? Добро? Зло? Сама я не знаю. Называю то так, то так. Значения для меня не имеет. Даже не задумываюсь об этом. Да не задумываюсь-то, не задумываюсь. Но ведь — чувствую! Чувства то не обманут, даже если я не задумываюсь, как это называется. Значит, для себя я все равно буду решать, что такое добро, а что такое зло. Так что же плохого в том, если я узнаю об этом? Да и узнаю ли на самом деле? Нет, не узнаю, уже знала всегда, просто не знала, как назвать.

Вот в этом-то все и дело. Узнала, как называется. И еще кто-то узнал, как называется. И теперь мы вдвоем что-то будем считать либо Добром, либо Злом. Да, мы будем спорить, потому что когда наши интересы не будут совпадать, то, что для меня Добро, для другого будет Злом. Значит, их нет на самом деле?

Нет, есть. Наверняка, мы оба будем, соглашаться, что вот это для нас обоих Добро, а вот это Зло. И даже иногда сможем ради этого частично ущемлять свои интересы.

Значит, дело в только в названии? А что же было, когда названия не было? Называли, как хотели? Или...

Называли, как велели.

Пеппи даже остановилась от этой неожиданной мысли. Холод. Холод внутри и вокруг. И головная боль прошла, как и не было. Будем считать это знаком. Как в детской игре, только наоборот. Там чем ближе, тем горячее, здесь чем ближе, тем холоднее.

Угадала.

Ну и что с того? Значит, Змей придумал название Добру и Злу, и люди стали их ... обсуждать? А раньше... принимали все так, как им говорили и были счастливы?

Снова холод. И сетка из пятиугольников перед глазами. Снова угадала.

Значит за это такое наказание.

За то что осмелился.

Что же все это значит? Как все странно. А Змей этот, значит, не только мучается, но и живет как обычный человек.

"Похоже на сумашествие", — подумала Пеппи, — "Не знала бы, что здесь сумасшедшие в себя приходят, засомневалась бы в своем рассудке. Нет, надо срочно с кем-то поделиться. К кому пойти? К умникам? Надо бы...но не хочется. Пожалуй, только с Анникой пообщалась бы. Тем более давно не виделись. Пойду-ка я к Аннике", — решила Пеппи и ... отправилась к Герде.

* * *

Герду она застала в компании таких же, как и она бывших монахинь. Жизнь и после смерти продолжалась, и каждый не только общался со старыми друзьями, но и находил новых. Пеппи не раз заставала Герду в компании, в которой ей самой, как она думала, было бы неинтересно, и уходила. Но теперь ей деликатничать не хотелось.

— Общий привет, — преувеличенно бодро рявкнула она, и, не обращая внимания на вялый рой неуверенных "здрасьте", сразу приступила к делу, — Герда, нужно поговорить, попрощайся с девочками.

Монахини недовольно зажужжали, как вялые осенние мухи.

-Цыц, — грубо оборвала их Пеппи, — Герда, мне действительно нужно с тобой поговорить.

-Извиняюсь, — немного поразмыслив, добавила она и жужжание, на минуту прекратившееся, возобновилось.

Пеппи отошла в сторонку и подождала, пока недовольная Герда попрощается с подружками.

-Ну, Пеппи, если бы я не знала, что ты только что попрощалась с матерью, я бы никогда не пошла с тобой, — раздраженно заявила Герда, — даже зная, что ты никогда особенной деликатностью не отличалась! Должна заметить, что меня твое поведение повергло в оторопь!

— Ладно тебе, Герда, ты все прекрасно поняла. Да, все из-за того, что я попрощалась с матерью. Да, я никогда особенно деликатной не была. А сейчас сил нет деликатничать.

Голос Пеппи дрогнул. И она, наконец, заплакала. Слез, правда, не было, они здесь не выделялись, но все остальное было таким же.

— Ах, Герда, это было так ужасно. Ничего страшнее я и представить себе не могу.

И Пеппи, всхлипывая, рассказала Герде историю прощания с матерью.

— Ты представляешь, я же с ним встречалась там, на Земле! И он мне понравился! Как вообще все это может быть?

— Что все? — настороженно спросила Герда.

— Что он человек, что он и здесь и там? Одновременно?

Раздался очередной вопль Змея. Пеппи и Герда вздрогнули и молча посмотрели друг на друга. Пока Змей вопил, они молчали. Орал он не слишком долго. Видимо, очередная праведная душа была не настолько хорошей, как мать Пеппи.

— Зачем его мучают?

— Ты слишком много вопросов подряд задаешь, Пеппи, — Герда отчего-то рассердилась, — Откуда мне знать?

— Ну так ты же монахиней была. Вы ведь изучаете все эти божественные откровения. Историю Змея ведь разбирали наверняка?

— Да, разбирали. Чего уж в ней непонятного-то? Человек возгордился, стал думать, что он подобно богу может решать, что хорошо, что плохо, и за это был изгнан из Рая. А Змей как раз и был тем, кто эту мысль ему навеял.

— Выходит, человек не может понять, что такое хорошо, а что такое плохо?

— Конечно, глупышка, только Бог может. Откуда знать человеку, что такое хорошо, а что такое плохо?

— Ты заговорила в точности как моя мать! Неужели она и в самом деле хорошая женщина? Герда, а хорошее и плохое, о котором ты сейчас говоришь, это и есть Добро и Зло из предания?

— Нам так говорили, — неуверенно ответила Герда и поправилась, — Да, конечно, — твердо сказала она.

— Значит, ты всю жизнь прожила, не зная, что такое хорошо, и что такое плохо? Может быть все твое монашество, твои заслуги перед обществом и есть Зло?

— Я не знаю, Пеппи, — устало сказала Герда и и посмотрела на нее странным безнадежным взглядом, — Не знаю. На все воля божья.

— То есть как? И ты считаешь, что все зависит от названия? Кто-то возьмет и скажет, что вся твоя жизнь Зло? И ты в это поверишь?

— А кто еще считает, что все зависит от названия?

— Никто, — буркнула Пеппи.

— Если скажет кто-то, не поверю. А если скажет Страшный Суд, то поверю.

— Ты с ума сошла?! Ты всю всю жизнь старалась поступать хорошо, по добру, а теперь согласна, чтобы кто-то взял и перечеркнул всю твою жизнь?

— Откуда мне знать, что такое Добро, а что такое Зло? Это ведь так нелегко определить! Иногда невозможно! Только высшие силы могут это!

— Да оставь ты высшие силы в покое! И пусть себе определяют, если у них это лучше получается! Но ты ведь не игрушка! Ты ведь живешь, делая выбор! Я прекрасно знаю, что иногда нелегко понять, что перед тобой, Добро или Зло! Иногда, наверное невозможно, но все равно ты решаешь для себя, поступаешь хорошо или плохо! Разве не так?

— Решаю, потому что я не в раю, из-за Змея, — твердо сказала Герда.

— То ли я ничего не понимаю, то ли ты не понимаешь, что говоришь, а просто повторяешь, что тебе сказали. О каком Рае ты говоришь, Герда? Мы говорим сейчас о твоей жизни! О выборе! Разве жизнь без выбора — это не жизнь игрушки, когда она только думает, что принимает решение, а на самом деле ее постоянно обманывают, вынуждая делать выбор, которого на самом деле у нее нет?

— Н-не знаю... Может быть. А может быть хорошо, жить, точно зная, что мне нужно сделать вот это, вот это и вот это. И тогда все будет хорошо. Я большую часть жизни так и прожила.

— Да, ты выбрала монашество и жизнь по уставу. Но до этого ты ведь делала выбор? Ты помнишь, как ты мучалась, ехать тебе в миссию или нет?

— Да, помню, ты мне помогла тогда. Я тебе всегда была благодарна за это.

— Вот, значит помнишь. Ты потом осознанно приняла устав и следовала ему. Но разве под старость ты не сделала выбор, вернувшись в наш городок? А во время жизни по уставу разве не делала ты выбор каждый день, решая разные хозяйственные проблемы? Ведь эти проблемы в уставе не описаны! И тебе самой приходилось решать, что хорошо, а что плохо. И иногда хитрить, чтобы получить то, что хочется!

— Приходилось. И это нехорошо.

— Но ты делала это. Почему?

— Потому что считала, что человеку, который хочет нажиться на мне, большого вреда не будет, если я не дам ему себя обмануть. Потому что если у человека есть надежда и я считаю, что он может за нее побороться, и станет от этого сильнее, то не стану его разочаровывать раньше времени, а лучше помогу, а когда он духовно окрепнет, мы вместе решим, что делать дальше. И он тогда не сломается от разочарования, а примет его. И значит победит.

— Да-а-а, Герда. Теперь я понимаю, почему ты стала такой известной. Я бы так красиво никогда не сказала. Но ты права, мне кажется.

— Пеппи! Ты слишком много говоришь. А нужно верить, тогда и будешь права!

— Опять двадцать пять. А я разве возражаю? Верить нужно. В то, что есть Добро и есть Зло. Но самому решать что это, а не верить в то, что тебе подсовывают в качестве добра или зла. Даже в виде веры.

— Пеппи, — почему то шепотом сказала Герда, — ты говоришь, как Змей.

* * *

Пеппи с Гердой разошлись, недовольные друг другом. Что-то они не договорили, и понимали это. И понимали, что договорить пока еще не готовы.

"Все-таки придется опять идти к умникам", — решила Пеппи, — "одной сейчас совсем худо, а там хотя бы отвлекусь".

Умники встретили ее радушно. Анника обняла ее. Веро промямлил слова утешения, мол, понимаю, как нелегко во второй раз прощаться с родителями, но что делать, почти все там будем. Это "почти" больно резануло Пеппи, и она только холодно кивнула Веро в ответ.

Пеппи снова приступила к тренировкам. Свою технику "а-ля поющий охотник" она быстро восстановила. На третье погружение она снова попала в "точку воплощения будущего", в мир сетки из пятиугольников. Сетка по-прежнему слегка пульсировала в ритме медитации. Что-то перемещалось внутри нитей и шариков-соединений. И опять что-то заставило ее выйти из этого состояния. Но это уже был какой-то прогресс, состоялось повторение. На этот раз ей удалось внешне ничем себя не выдать и избежать вопросов надоедливого Веро.

Следующие "погружения" позволили ей привыкнуть к странному миру, который скрывался где-то поблизости, недостижимый для привычных чувств. За то время, пока что-то не выталкивало ее обратно, она старалась рассмотреть как можно больше. Она заметила, что пятиугольники образовывали конструкции, похожие на футбольные мячи. Эти конструкции образовывали другие, более крупные конструкции, опять-таки напоминающие по форме футбольный мяч. По-видимому, данная конструкция была основной для этого мира. Большего Пеппи достичь не удавалось. Что-то все равно выталкивало ее из потусторонья. Наверное, ей никак не удавалось по-настоящему оседлать "точку воплощения будущего".

Что это был за мир? Где он располагался? Может быть на самом деле это еще не точка воплощения будущего, а только подход к ней? Пеппи, вспомнила лекцию Веро о сканировании Неведомым Вселенной и предположила, что это и есть сеть, в которую оно — Неведомое — постоянно ловит всех и вся. Эта ячеистая структура помогает, во-первых, улавливать все, что происходит во Вселенной и, во-вторых, передавать информацию куда-то. Только вот куда? Куда-то ведь она передается? А если она передается куда-то, то, наверное, и кому-то?

Неведомому?

Если это так, то тогда Пеппи всегда была права, когда подозревала, что Неведомое — личность, а не какая-то надмирная субстанция. Хозяин, который зорко следит за всем во Вселенной, на "том" и на "этом" свете. А значит, информация передается в какое-то локальное место, где он ... сидит? Или лежит? В общем, живет как-то. Интересно, а есть у него жена и дети? И кто он? Если вот эти, черненькие, и есть боги, то он-то, наверное, не такой?

А может быть оно и есть вот эта сетка? И никакая информация никуда не передается? И нет никакой точки воплощения будущего. Нет, не может быть. Даже если оно — сетка, что-то куда-то передается. Оно же сообщает тебе новости, когда захочет, по произволу. Значит события для него неоднородны. Значит оно их где-то оценивает. А если никакая информация никуда не передается, значит информация однородная, то есть никакой информации и нет, и тем более не оценишь нечего ни как нужное, ни как ненужное. Все должно быть разделено. Похоже, что только в разделении жизнь.

А может оно и неживое вовсе? Может оно — машина? Машина, не чувствующая ничего, состоящая только из "правильно"-"неправильно". Нет, все равно, даже если машина, то она тоже не может быть совершенно однородной. Чтобы что-то сложное делать, устройство должно быть сложным, неоднородным. Пеппи в этом была уверена. Из огромной песочницы получится просто огромная песочница, а не предприятие по производству стекла. Так что сетка — это либо часть Неведомого, либо какое-то устройство, которым оно пользуется. Может быть даже — невидимая часть Вселенной, необходимая для всеобщего управления.

"Какая я умная стала", — гордо подумала Пеппи и тут же спохватилась, — "насочиняла кучу глупостей и маленькую тележку ереси и радуюсь. Веро с Анникой наверняка высмеяли бы меня! Поболтаю-ка я с Анникой, давненько уже собираюсь".

* * *

Пеппи перехватила Аннику, когда та освободилась от своих упражнений, и предложила пройтись.

-Конечно, Пеппи, мы давненько не контачили. Ну, рассказывай, что там стряслось, когда ты мать проводила?

-Тебя, наверное, Герда уже проинформировала?

— Само собой. Заявила, что Futurum на тебя плохо влияет. И, представь себе — что мы из тебя Змея хотим сделать! Эти старые монахини обязательно кончают маразмом. Как ты с ней можешь общаться?

— А ты сама не общаешься?

— Хм. Она сама прибежала.

— А мне Герда всегда нравилась. И нравится даже сейчас. У нее свой взгляд, может быть несколько наивный. Меня раздражает только то, что она на некоторые вещи просто не хочет смотреть пристальнее, что ли. Ей сказали, что не стоит этого делать, она и не хочет этого делать.

— Да они все такие.

— Ну нет, Герда не такая, как все, это точно. Кое в чем — да. Но ведь кое в чем каждый из нас — как все. И ты тоже.

— Не вполне с тобой согласна, Пеппи. Но это разговор долгий, и не для этого случая. Что спросить-то хочешь?

— Анника, а кто такой Змей? Вы в Futurum'е наверняка знаете?

— Н-н-ууу, тебе, наверное, лучше бы обратиться к Веро с этим вопросом, он больше знает.

— Да ну его, Анника. Мне такие мужики почему-то никогда доверия не внушали. Рассказывай, не томи.

— А что рассказывать? Ты и сама знаешь.

— Похоже, что я знаю только то, что полагается знать, да еще немножко побольше. Я Змея встретила там, на Земле, еще в детстве. Представляешь? Он сказал, что он профессор из Стокгольма. И вот я его вижу здесь, и он — Змей! Тот самый, что соблазнил человечество. Выходит, что он живет сразу в двух местах? И здесь, и на "этом свете"?

— Да, это так. Но сразу скажу, каким образом — не знаю. Не только ты его встречала. Наши сведения тоже говорят, что он был профессором математики в Стокгольмском университете. Среди наших есть и другие, которые его встречали при жизни, например черненькая, Белла, ну та, которая с родинкой под левым ухом, — она была его студенткой. Многие его помнят при жизни, он ведь, как и каждый, встречается с множеством людей при жизни. И родственники у него есть. Ты старушку видела, которая умоляет Змея не бить?

— Видела.

— Так вот. Это его мать. Она отказалась переходить через него, хотя ее пропустили. И вот почему-то застряла здесь. Просит каждого пожалеть Змея. Только не очень-то жалеют.

— Ну и что? Он действительно такое чудовище? Лживое и коварное?

— Да нет. По общему мнению — неплохой человек. Только очень уж любит поговорить о Добре и Зле. Там он хороший человек, а здесь первостепенный злодей.

— Что-то здесь не так. И как долго длится наказание?

— Помнится, его встречали живущим и раньше. По крайней мере, у нас есть сведения. Ты вот хочешь всего сама добиться, хочешь быть независимой. Да-да, что ты так смотришь, это заметно, мы ведь не идиоты. Так вот, ты бы уже давно знала все, что тебе интересно. Практически каждому интересно узнать о Змее больше, чем известно официально. Он ведь здесь играет исключительную роль. Мы постоянно окружены его воплями. Это назидание, символ неотвратимого наказания. Это важнейшая часть Ухода. По-видимому, он здесь находится давно. Легенда древняя, она из библии. Специалисты по древним текстам, которые были членами Futurum'а говорят, что текст очень архаичный, он туманно-многозначительный, что характерно как раз для древности. Возможно, что текст является вставкой, которая древнее самой Библии. Так что, вполне возможно, что Змей находится здесь достаточно давно.

— Кошмар, — Пеппи передернуло, — это же еще до рождества Христова?!!

— Н-да, по-видимому. Ты понимаешь, что все это некоторые умозрительные построения, основанные на разрозненных фактах и логике. Мы ведь не можем об этом спросить Неведомое, оно не ответит. Ты ведь тоже заметила, что оно отвечает, только когда само этого хочет. Были экспериментаторы, которые пытались постоянно допрашивать Неведомое, но они все были уничтожены на страшном суде, так что больше этим никто заниматься не стал. Богов расспрашивать тоже бесполезно, они с нами разговаривать не хотят. Даже если кто-то из них дружил с человеком там, на Земле, здесь он с ним дружить не будет, может поговорить на какие-то общие темы, вот и все. Когда про Змея спрашивают, говорят — предание слушайте. А ведь есть еще древнегреческие легенды о Хароне, который перевозит души умерших в царство мертвых на лодке через реку Лету. Какое-то сходство есть, правда?

— Есть. Может, так раньше и было? То есть, он на лодке перевозил?

— Вряд ли. Тоже что-то весьма туманное, а чтобы до истины особо не докапывались многозначительно указующее, что вот мол, есть здесь что-то страшненькое, лучше не интересоваться. Намек.

— А Древняя Греция — это очень давно?

— Как ты и предполагаешь — до рождества Христова. Только мифы Древней Греции, наверное, одни из древнейших, может быть даже старше Библии. Так что история очень древняя.

— И все время вот так?

— Ничего не могу сказать, наблюдения начались лет четыреста назад. Но по косвенным данным так было задолго до основания Futurum'а.

— И все это время он и здесь, и там?

— Есть такие данные. Кто-то подслушал разговор, в котором участвовали боги.

— Так что же получается? Он множество жизней прожил?!

— Да, так получается. Наверное, побольше тысячи.

— Интересно, а ему жить не надоело?

— Вряд ли! Люди забывают прошлые жизни, когда рождаются. Есть восточные методики, направленные на восстановление знаний о предыдущих рождениях. Но Змей, я думаю, никогда ими не занимался. Я так думаю, что ему и не дали бы.

— Не дали бы... Ты так говоришь, потому что за нами и на Земле ... присматривают?

— А ты как думаешь? Ведь на страшном суде тебе покажут всю твою жизнь, и ты сама себя осудишь!

— Слышала уже об этом. Верится с трудом, что я сама себя осужу. Но раз присматривают, это, наверное, как я за детьми присматривала. Не только смотришь, но и не даешь чего-то опасного делать.

— Вот-вот. И Неведомое не дает чего-то опасного сделать. Опасного для себя. Вспомни историю Мирей.

— Мирей была провидицей. Змей тоже?

— Насколько я могу судить — нет.

— Так как же оно тогда присматривает?

Пеппи поймала едва уловимую насмешливую улыбку Анники.

— Ну а ты как думаешь? Как можно человеку помешать сделать что-нибудь?

— Xм... Ну не знаю, если это Неведомое с его могуществом, то оно наверное может ураган наслать, дерево поперек дороги свалить или еще что-нибудь подобное.

— Наши знания говорят о том, что иногда такое возможно. И знамения всякие возможны. Но есть способ попроще.

— Попроще? Но как? Ладно, Анника, сдаюсь без боя, говори.

— Да ты что? Ну совсем ведь просто.

Анника снова загадочно усмехнулась.

— У него есть доверенные люди. Именно они и делают всю работу. За кем-то присматривают.

— То есть?

— То есть! То есть присматривают, как за ребенком. Смотрят, что делает и не дают чего-нибудь сотворить.

— Вот те на, он же взрослый! Ну как же ему не давать что-нибудь сделать? Не силой же?

— До конца не знаю. Но предполагаю, что всяко. Обманом, силой, убеждением. Обольщением.

— Значит, неведомое им задание дает, и они на него работают?

— По-видимому. Мы так предполагаем.

— А за что же они работают? Погоди, наверное, каждый за свое. Кто за награду, кто из страха, кто по убеждению?

— Ну да, сообразила, в конце концов.

— И кто же эти "счастливчики" за которыми "присматривает" Неведомое?

— Ты.

— Я?!!!

— Шутка юмора. Змей, конечно. Ну и еще есть экземпляры. Точно мы не знаем. Иногда наталкивались на подобное.

— Так. Значит, Неведомое чего-то боится. Причем людей, если за ними присматривает.

— Наверное. Весь вопрос — чего?

— То есть вы не знаете?

— Нет, конечно. Если бы мы знали... Мы просто изучаем его. Больших целей мы не ставим.

— Ну а как там получается, что он и здесь живет и там?

— А вот это загадка загадок.

— Слушай, а мы ... где?

— Как это где?

— Ты знаешь, каждый из нас видит одного и того же человека немного по-разному. Ты ведь заметила, что в разговорах о ком-то, кого мы оба видим возникают то и дело заминки, когда мы натыкаемся на мелкие несоответствия. Причем мы сразу же уходим от обсуждения этого несоответствия, чтобы не потерять основную нить разговора, так мы к этому привыкли, что перестали об этом задумываться. Но видим-то мы одного и того же человека. Впечатление такое, что на каждого из нас надеты очки, которые раскрашивают мир для каждого по-своему.

— Да, ты знаешь, похоже.

— А что это за очки, если не вот это тело?

— Хм.

— А на Земле было другое тело. И все же я — это я. Так где же я на самом деле? Совершенно точно — я не то тело, которое осталось гнить на Земле. Но было ли в том теле вот это тело?

— Понимаю, к чему ты клонишь. А забавная идея! Наш рассудок на самом деле не там, где тело и даже может управлять одновременно несколькими телами, так?

— Или перемещаться между несколькими телами.

— Но это с какой же скоростью? Скоростью света?

— А причем здесь скорость света?

— Хотя, действительно, причем здесь скорость света. Здесь, наверное, совсем другая физика.

— Чего?

— Ну, законы, по которым существует неживое.

— Скорость света. Физика. Давай попроще. Я ведь в школу не доходила.

— Ну, а если попроще, то почему бы и не быть тому, что ты говоришь. У меня нет данных, чтобы доказать, что это неправда.

— И у меня нет.

— Но идея интересная. Если не возражаешь, я ее обсужу с Веро.

— Обсуждай. Скажи-ка, Анника, а почему познание Добра и Зла такое преступление?

— Наверное, потому что его нет. Это обман. Змей всех обманул.

— Ты что, действительно так считаешь? Ты всю жизнь защищала угнетенных и женщин, и ты не веришь в Добро и Зло? Ты ведь столько об этом говорила! Получается, ты всех обманывала? Выходит, ты ничем не лучше Змея?

— Ну, знаешь! Что значит — ничем не лучше Змея! Добро и Зло — просто понятия, которыми удобно оперировать, отстаивая свои интересы. Мы во всех речах говорим "во имя добра", "против всемирного зла". Как общественный деятель я постоянно пользуюсь этими терминами. А на самом деле при решении проблем мы пользуемся юридическими терминами. Законами. Именно они и являются инструментами для решения общественных и личных задач. А юридических понятий Добра и Зла не существует. Вот так.

— Вот и говорят в народе, что Законы, что дышло — куда повернешь, туда и вышло. И это все потому, что для юристов "Добро и Зло — просто понятия, которыми удобно оперировать, отстаивая свои интересы".

— Да, Пеппи. Разочарую тебя. Это действительно так. Добро и Зло — это способ удобного управления дураками.

— Анника! Ты всю жизнь морочила людям голову?!

— Я просто использовала правила игры. И была сообразительнее других.

— Анника, так это ты настоящий Змей! Это ты превращала Добро и Зло в несуществующие понятия.

— Глупости, глупости и еще раз глупости. Я — юрист. И я прекрасно понимаю, что для того, чтобы был общественный порядок нужны просто Законы. Законы. И тогда не нужны ни Добро, ни Зло. По закону все понятно. Вот это — правильно, а это — неправильно. Нарушил Закон — наказание. Не нарушил — молодец. И не надо думать, Добро это или Зло.

— А если законы — бесчеловечные? Их кто-то придумал, а я должна подчиняться, даже если все во мне кричит "так нельзя!"? Тогда я просто не ... не личность. Я — бессмысленна, как кукла! Неужели кто-то захочет так жить?

— Эх ты, простота. Существует множество законных способов не сделать того, что не хочется. Найти другой закон, противоречащий тому, который тебе не нравится и сделать что тебе нужно якобы в соответствии с ним.

— Что?!

— Да, Пеппи. А еще есть толкования законов. И можно доказать, что ты использовала именно вот это толкование. А еще можно придумать свое толкование закона, и доказать, что именно оно самое правильное. И можно плавать среди этого моря законов чувствуя себя совершенно свободной. Ну, почти свободной.

— То есть, для того, чтобы быть самой собой мне просто нужно быть изворотливой?

— Несколько примитивно, но в принципе верно.

— То есть, чем изворотливее я, тем свободнее?

— Да.

— Чем изворотливее, тем бессовестнее?

— Пеппи, совесть из разряда тех же юридически неопределимых понятий, что и Добро и Зло. Я же вроде тебе все объяснила? Что толку об этом говорить снова и снова?

— Ничего ты мне не объяснила. Совесть не нужна. Нужны Законы. Нужно быть бессовестной и жить по законам. Очень ловко.

— Да, Пеппи, это дано не каждому. Кто не ловок, кто туп, тот не свободен. Тот раб. А кто умен и, да, пусть так и будет, изворотлив и бессовестен, тот свободен.

— А по-моему — рабство, это когда я не должна чувствовать то, что я хочу. Не должна иметь совести. То есть не могу оценивать свои и чужие поступки самостоятельно. Не могу открыто сказать об этом. Не могу чувствовать и сочувствовать открыто. Постоянно изворачиваться — это тоже рабство. Только оно внутри тебя.

— Чушь! Ты что, всегда могла вслух сказать то, что тебе хочется?

— Я — почти всегда.

— А вот все дело в этом почти. Это — главное.

— Нет, не это. Видишь — каждый из нас делает выбор, что такое главное. Ты одно выбираешь, а я другое. Так и с Добром и Злом. Каждый сам решает в конечном итоге, что Добро, а что Зло. Делает выбор. И он в этот момент свободен.

— Я не менее свободна, когда поступаю в соответствии со своими интересами. И пользуюсь для этого Законами.

— Да, и для этого тебе нужно было просто освободиться от совести. И Добро и Зло тебе для этого не нужны. Ты освободилась, потеряв то, что для многих важнейшая часть жизни.

— Что она дает? Вспомни Балиля Марзука! Он во имя так милого ему Добра папашу погубил и сам погиб. Ему бы фамилию Маразмук! С такими взглядами ты и сама можешь плохо кончить!

— Я понимаю, что не всегда легко отличить Добро от Зла. Выбор нелегко сделать. И последствия выбора очень сложно предугадать. Но выбор делать нужно, если хочешь быть действительно свободным, а не просто очень ловким.

— Да свободнее, чем с законами и быть невозможно! Это такое мощное оружие, которое ты и оценить-то не сможешь!

— Да уж, оружие из множества слов, которыми ты можешь вертеть, как угодно.

— "В начале было слово"!

— Класс. Правде слова не нужны. А вот ложь может прикрыться только словами. Для нее "в начале было слово". Вот о чем ты говоришь, Анника. Это лозунг для вас, юристов. Да вы его и придумали, наверное.

— Придумали его не мы. Это из Библии.

— Законники всегда были. Какой-нибудь древний придумал и вставил туда.

— Ахинея. Ну что с тобой делать, ты как дитя малое. Несешь незнамо что.

— Это я была как дитя малое. Никогда не задумывалась. Просто жила, как хотела. А теперь вот как будто проснулась и ужаснулась.

— Змея жалко стало?

— Да. А тебе нет?

— И мне жалко. Но я тебя послушала и поняла, почему такое наказание страшное Змею. Очень опасные речи ты ведешь, Пеппи. Очень опасные.

— Опасные для кого?

— Для порядка.

— Чем же?

— Порядок основан на Законах. А ты против них.

— А я не против Законов.

— Это как же так?

— А вот так. Законы нужны, конечно. Но когда я слушаю тебя, то понимаю, что они ничего не делают, если ими можно вертеть как хочешь. Да и настоящего порядка таким образом не будет. Только видимость. Ты сама знаешь, что законы во всех странах есть. А в одних странах порядок есть, а в других нет. Наверное, в одних странах люди честнее и совестливее, вот там и порядка больше.

— Если бы все так просто было, Пеппи. Политика сложная штука, уж поверь мне.

— Я тебя послушала и охотно верю. Огромная куча законов, благодаря которой кто изворотливее свободен, а кто попроще — сидит на цепи из законов, как пес.

— Да, Пеппи. И это Закон жизни. Он не записан в книгах, но он существует. И лучше этот закон хорошо усвоить.

— А знаешь, я поняла, почему ты и тебе подобные всю жизнь говорят о Добре и Зле. Это не просто "удобные формулы для отстаивания своих интересов". Вам для ваших интересов нужны люди, точнее — их помощь. А люди идут за вами, только когда вы им врете про Добро и Зло, которых для вас самих нет. И вы прекрасно понимаете, что раз для людей они так важны, то они не счастливы, живя среди ваших законов!

— Да, это как раз те самые "неповоротливые", о которых ты твердишь. Им как раз и нужны иллюзии.

— Им счастье нужно.

— А они не могут быть счастливыми просто из-за тупости.

— Не правда, и у вас, изворотливых, много несчастливых.

— А Добро и Зло дают счастье? Нет. Даже более того, тот, кто на них ориентируется, всегда проигрывает и несчастен.

— Дают по крайней мере понимание, что счастье возможно. Или почему его нет. А в вашем мире изворотливости — цел остался, вот и счастье. А все остальное — побоку. Если прижмет.

— А разве не так? Если цела не останешься, не будешь счастлива?

— Не знаю. Наверное, не всегда. Я вот цела, но не скажу, чтобы счастлива.

— Почему?

— А это я тебе не скажу. Зачем? Законы ведь не запрещают?

— В принципе, я и сама знаю почему.

— Вот и знай себе.

И на этих словах подруги расстались, весьма недовольные друг другом.

* * *

Оставшись одна, Пеппи как-то обессилела. За Анникиными речами таился какой-то опасный призрак. Огромный и вездесущий. Как сетка из пятиугольников. Законы.

"А я знаю, почему Неведомое боится некоторых людей", — внезапно поняла она, — "И знаю, что оно боится Змея, поэтому так его и мучает. Потому что Добро и Зло ему мешают, оно предпочло бы, чтобы люди жили только по Законам и никак не задумывались, хорошие они или плохие. Не смели бы задумываться. А еще лучше — не умели бы. Значит, Добро и Зло — его главный враг! А Змей — просто обыкновенный человек, который это первым понял".

* * *

"Ну а что же делать дальше?" — вопрошала себя Пеппи. Надеяться на подругу, внезапно оказавшуюся совсем чужим человеком, не приходилось. Герда ясно дала понять, что не одобряет саму мысль узнать что-то, касающееся Неведомого. Но не смиряться же? Для разгадки тайн Пеппи оставалось только одно — продолжить "погружения". Но прежде следовало поразмыслить, что же происходит. Тактика поющего охотника срабатывала, Неведомое (а Пеппи не сомневалось, что это именно оно) теряло к ней интерес, и она начинала видеть "нечто". И это "нечто", надо думать, было чем-то более важным, более реальным, чем реальность вокруг. Возможно, это именно то, что мы видим оттуда, из того самого места где мы находимся на самом деле, и наблюдаем мир, и когда на нас не надеты очки с "калейдоскопами", которые при каждом нашем шевелении слагают картинки, которые мы принимаем за реальность.

Но почему же ее все время что-то выталкивает? Неведомое перестает обращать на нее внимание, она начинает видеть его, и...

И что? Снова ее замечает? По-видимому... Но отчего?

Все спокойно. Только какая-то пульсация в каналах вдоль пятиугольников и мерное покачивание шариков-соединителей туда-сюда, туда-сюда. Подождите-подождите... Шарики покачиваются туда-сюда, туда-сюда. Разгадка где-то здесь, в этом покачивании. Шарики покачиваются, а она ... нет.

Вот оно! Нашла! Она не покачивается, и поэтому ее замечают! Естественно!

Но что же делать? Покачиваться? Но как? Каким образом? Как ей там перемещаться? Оставалось одно — только пробовать.

И вот сознание Пеппи снова среди мерно покачивающихся пятиугольников. Выяснилось, что она уже не чувствует здесь себя неловко. Этот странный мир уже не так сильно пугал, как раньше, и манил с прежней силой. Возможно, поэтому она чувствовала себя много комфортнее, и на этот раз ее вытолкнуло не так быстро. Но проблема все-таки не решалась. Ну что же, попробуем еще. Пеппи снова "нырнула". Успокоиться и хоть как-то переместить центр своего сознания — такую задачу она себе поставила. С "успокоиться" все получилось прекрасно. Но вот как перемещать себя, без рук, без ног? Как в принципе перемещать сознание? Пеппи сосредоточилась, напрягла волю, но нет, не получилось. Опять вытолкнуло.

Пеппи решила не сдаваться. Во время очередного "погружения" ей показалось, что ее центр медленно, нехотя качнулся вслед за движением сетки. Пеппи от неожиданности "вынырнула" сама. У-ф-ф... Почудилось? Что-то Веро опять пристально посмотрел на нее. Нет, вроде пронесло, не надо снова отчитываться и давать дурацкие объяснения. Итак, появился шанс, что рано или поздно она одолеет эту задачку, лишь бы успеть до страшного суда. И Пеппи с энтузиазмом принялась за дело. Она быстро поняла, что ей не почудилось. Медленно, с большим трудом она "перемещалась". Натренировать как следует эту способность мешали периодические "выталкивания". Но все-таки, дело потихоньку продвигалось вперед. Все легче и быстрее ей удавалось заставить свое сознание двигаться. Неуклюжее робкое "ворочание" сменилось небольшим, пока еще слишком медленным покачиванием. Постепенно, постепенно Пеппи входила в ритм все быстрее, покачивания становились все плавнее. Наконец Пеппи удалось войти в состояние "поющего охотника" и сразу же начать движение. А уже на следующий раз она сразу же после начала "погружения" начала двигаться в такт сетке, легко и свободно, так, как будто и не было этих длительных тренировок.

И ничто не выталкивало ее! Она чувствовала себя уверенно!

Дальше, теперь дальше! Нужно научиться перемещаться между ячейками!

Какой восторг! Она ... Все может!

Она оседлала точку воплощения будущего и может кататься на ней!

Теперь все будет хорошо, все обязательно, непременно будет хорошо!

Ага, Веро опять пристально приглядывается к ней. Нужно на некоторое время уйти отсюда, успокоиться. Пеппи двинулась прочь, еще издали почувствовала ограждение, мысленно раздвинула его, как бамбуковую занавеску и ...

Узнала, что Герда умерла.

* * *

Герда умерла, потому что была никчемной. Она не выполнила свой женский долг и не сделала ничего по-настоящему стоящего для женщины.

...

Герда была никчемной...

...

Герда была никчемной!!!

...

Они там, с ума что ли сошли, на Страшном Суде? Пеппи закрыла глаза и потрясла головой. Как же так, как же так, Герда, которая почти всю жизнь жила для других, которая сделала так много и для раненых в Красном Кресте, и для монахинь, и для всего человечества во всех этих комиссиях и конференциях! Как же это возможно — объявить ее никчемной, как какую-нибудь ... Ну как же это возможно...

Пеппи опять, во второй раз на "том свете" заплакала. И опять это было связано с "уходом". Как жалко, что после той памятной беседы, когда Герда дала понять, что не одобряет интерес Пеппи к Змею и к Неведомому, они больше не общались. Пеппи еще на "этом свете" поняла, что, несмотря на свою внешнюю мягкость и покладистость, Герда может быть очень решительной. И решительность, с которой она сказала ничего не значащее "пока" при их расставании означало "не хочу тебя больше видеть". Пеппи и самой не хотелось ее видеть. Ее сильнейшее смятение после общения с Гердой не уменьшилось. Скорее наоборот. Все вопросы, на которые ей хотелось получить ответ, только обострились. После той беседы ей в них начала чудиться какая-то глумливая бесчеловечная безнадежность. А Герда не чувствовала этого, отметала как данность. Или не хотела чувствовать. Несчастная Герда... Наверное, какие-то сомнения у нее все-таки были. Просто ей не хотелось страдать, как Пеппи. Да, что-то неясное ей почудилось при их расставании.

Как она была уверена в себе, бедная. Как мамаша. Но ведь у мамаши все получилось, ее даже похвалили! А после этого была такая жуть! А ведь мамаша круглая дура, уж Пеппи-то знает, насмотрелась на нее за столько лет! Вот уж кто выеденного яйца не стоил, если бы не была матерью... Что же это получается...

Нет, это называется "не получается"!

Ничего у них не получается! Это несправедливо, как там ни выкручивай Законы, это просто несправедливо! Это еще несправедливее, чем с дядей Августом, там хоть что-то было, какой-то скрываемый порок, а тут что? Какая такая никчемность? Какой женский долг?

— Анника-а-а-а!!!

Пеппи громко позвала подругу, как это она делала в детстве под окном, вызывая на ее на улицу.

И Анника примчалась.

Конечно же, она тоже уже знала. Находящиеся поблизости другие члены Futurum'а неодобрительно смотрели на них. Анника сделала несколько успокоительных жестов, и они с Пеппи покинули обитель Futurum'овцев.

Анника была расстроена и даже не пыталась это скрыть.

— Какой кошмар, — всхлипнула она.

— Вы в последнее время не очень-то ладили.

— Мы все трое в последнее время не очень-то ладили. Слишком мы разные. Но ведь мы с детства дружили. И вот теперь, когда Герды не стало, внутри у меня какая-то пустота. И... и страх. Ты знаешь, отчего-то страшно стало.

— Ты знаешь, мне тоже.

— Сама не ожидала, что так переживать буду, — призналась Анника.

— Ну и что ты по этому поводу думаешь? — угрюмо спросила ее Пеппи.

— Честно говоря, такого конца не ожидала. Я так спокойна была за Герду, что даже совсем забыла про нее.

— Я тоже.

— Как видишь, зря. Решения Страшного Суда нередко бывают парадоксальными. У них своя логика.

— Ты что, оправдываешь это решение?

— Не оправдываю. Но и не отрицаю его, так как не понимаю. Да какое нам дело, Пеппи? Справедливо наказали Герду или несправедливо — легче не будет.

— А кто его знает. Может быть, и не будет. Но все равно, какой такой женский долг она не выполнила?

— Не стала матерью.

— Как она могла стать матерью, если была монахиней?

— Ничего не могу сказать, не знаю. Она же не всю жизнь монахиней была. Возможно, в ее жизни была вероятность стать матерью.

— Вероятность! Довольно странная логика. Во-первых, не у всех складывается, это же известно.

— Значит, плохо старались, смирились с судьбой. Я вот стала матерью, хотя у меня так мало было времени! А Герда не захотела постараться.

Пеппи вспомнила дочь Анники, которая провела в их городке почти все детство, одна, без матери. Да была ли Анника матерью? Бедная Лиза! Когда в пятнадцать лет она влюбилась в мерзавца, который надругался над ней, где была мать Анника? А ведь девочка чуть не утопилась в пруде! Отдуваться тогда пришлось Пеппи, утешать, наставлять, звонить Аннике и все рассказывать, даже отвечать Аннике на упреки — мол, недоглядела, наказывать мерзавца в конце концов тоже ей пришлось. Мать! Она знала только понаслышке обо всех болезнях, обидах, трудностях переходного возраста, влюбленностях, обо всем что заставляет сжиматься материнское сердце от боли, от желания обнять и защитить, защитить каждую клеточку своего ребенка. А понимает ли она, что такое жить и постоянно думать о каждом их своих трех детей, как— то они там, кто в школе, кто на улице, а кто уже и на работе? А умеет ли она радоваться тому, что ребенок тепло и сонно целует тебя на ночь и еще некоторое время не выпускает твою руку, и ее приходится держать, пока он окончательно не заснет? А... Да что там говорить!

Пеппи говорить об этом и не стала.

— Во-вторых, некоторые не могут стать матерью по объективным причинам.

— Это так, конечно. И наши наблюдения говорят, что в таком случае все обходится.

— В-третьих, никто ведь не знает, что стать матерью так необходимо, что есть такой закон!

— Ну как тебе сказать, у нас, у юристов, считается, что незнание закона не освобождает от ответственности. Конечно, лучше его знать. Более того, — тут Анника понизила голос, еще лучше если никто не будет тебя вводить в заблуждение, то есть говорить, что можно то, что на самом деле законом запрещено. Это называется подстрекательством, и если оно доказано, то наказывается.

— А здесь оно наказывается?

— Кажется, нет. Послушался подстрекателя — сам виноват.

— Таким манером любого можно сделать виноватым!

— Ты знаешь, мы пришли к выводу, что здесь то же самое что на Земле, — Анника еще больше понизила голос, — Нужен виновный — его найдут, не найдут — назначат.

— Так что, здесь никому нет дела до справедливости? Страшный Cуд для чего? Для чего законами вертят как хотят? Или справедливость тоже понятие, юридически не определимое?

— Еще хуже. Это просто не обсуждается. Предполагается, что в основном приговор по закону и есть справедливый приговор. Если кто-то не удовлетворен, то тут и возникают разговоры о справедливости. Как у нас сейчас. То есть справедливость — это понятие, которое само собой исчезнет, если ни у кого не будет сомнения, что закон прав всегда.

— Опять двадцать пять. То же самое, что с Добром и Злом. Справедливость Законам только мешает. А это вовсе не одно и то же. Законы-то не всегда справедливые. И все это понимают, кроме, может быть, каких-то чудаков и тех, кто законы устанавливает. Не убедила ты меня, что приговор Герды был справедливым. Очень неубедительное заявление о невыполнении женского долга для человека, который большую часть жизни был монахиней. Да и какая она никчемная, скольким людям она помогла! Она и глобальными проблемами занималась. И даже побольше, чем ты!

— Пеппи, я расстроена не меньше, чем ты. Но посуди сама, ты судишь человеческими мерками. И по ним приговор действительно несправедливый. Но может быть у Неведомого свои мерки и свои ценности, по которым оно и судит?

— Может быть. А все, что ценно для меня для него не имеет значения?

— Или очень незначительное. А что ты думаешь? Мы даже не знаем кто мы, и как ты говоришь, где мы, и зачем мы. Чего Неведомое от нас хочет? Неведомо. И справедливость твоя вполне относительное понятие. Курица все лето старалась, корм клевала, травку и стала к осени жирная и красивая. Человек посмотрел на нее и решил, что справедливо ее съесть. А курица не знает, что ее содержат для еды, и кричит: "Несправедливо! Я так старалась стать лучше всех, а меня съедают! Вон та пеструшка лентяйничала, а будет жить, а я, такая хорошая, должна умереть!" Вот тебе и справедливость. Когда в животе урчит, музы, извините, оговорилась, курицы должны молчать. Так что нет справедливости, не существует.

— Тогда почему все судебные заседания обставляют так, чтобы была видимость справедливости, раз ее не существует? Значит это почему-то важно?!

— Да, важно. Потому что мы привыкли думать прежде всего о себе, а не о законе. Вот каждый и считает справедливым то, что ему хорошо. Вот от этого для каждого справедливость своя и от этого и приходится в судах говорить о справедливости. Словечком "справедливость" заменяют личную выгоду победившего, на самом деле все работают за личный интерес и называют это "борьбой за справедливость". Это просто такие слова, вроде "как дела" или "здравствуйте", они обеспечивают формальное общение, ты вроде желаешь здоровья, но на самом деле ничего не желаешь. Это как машинное масло — машина на бензине едет, но чтобы всё двигалось и долго работало — нужно масло. Так и "здравствуйте" — просто означает, что ты готов к общению, и с таким человеком, вежливым человеком, общаться легко и приятно. Так и справедливость в судопроизводстве, понимаешь?

— Ой, я же в школу не ходила, разве ты забыла? Не понять мне. Почему же люди, если чувствуют несправедливость, готовы иногда на что угодно, даже начать войну со всем светом? Как Лютер? А если взять людей попроще, они ведь могут и наплевать на судебное решение, если считают, что не добились справедливости, и могут отомстить сами. Нет, что ты мне не говори, но справедливость — это не просто "здрасьте". Когда с тобой не поздоровались, это обидно — а иногда и приятно! — но и всё. И неправда, что справедливость связана только с тобой. Когда с кем-то поступают несправедливо, порой переживаешь сильнее, чем за себя. И даже готов что-то сделать, чтобы восстановить справедливость — не для себя! Вот и сейчас я переживаю из-за несправедливости.

— Это ты про Герду, что ли? Я тебе уже говорила, что как бы лично я не переживала, я считаю, что мы не до конца понимаем законы, по которым работает Страшный Суд. И поэтому о справедливости и говорить не приходится.

— Я думаю, что не только из-за непонимания. Я думаю, что они несправедливы. И справедливость не просто слова еще и потому, что Законы эти, видимо, не одинаковы для всех, я так думаю. Так на Земле было — когда законы так хитро устроены, что от них властям выгодно, они нередко приводят к несправедливостям. Ты сама об этом сколько кричала, я помню.

— Отчасти это так, конечно, но не вполне.

— Ну что же, хоть что-то признала. А что касается непонимания здешних законов, то это всего лишь от незнания. А вот почему мы их не знаем, и не только на Земле, но и здесь? Странно! Ты вот говорила про курицу. Да, пример впечатляет. Но ведь курицу никто не судит! В данном случае никто и не притворяется, что есть справедливость. А нас ведь судят! А если судят, значит, мы не курицы, нас не едят... Хотя... Откуда мы знаем? А что делают с теми, кого уничтожают?

— Н-не знаю... Думаю, что ты увлеклась, Пеппи.

— Да, наверное, — задумчиво сказала Пеппи и почувствовала, что мерзнет, — есть некоторый шанс, что увлеклась. Но если Закон так важен, то почему бы нам его не знать? Почему бы не сидеть и не учить его хором, в школе, еще на Земле? И почему бы его не вывесить здесь на всех столбах, чтобы мы могли приготовиться к суду? Наверное, чтобы мы не поняли, насколько Законы дурацкие и античеловеческие. Незнание им защита. Получается, что мы идем на Суд, не зная, в чем нас обвинят. Грешки есть у каждого. Мы боимся одного, а оказывается, что бояться нужно совсем другого. Кто бы мог представить, что Герду назовут никчемной? Очень мне интересно понять, как эти умники до такого додумываются.

— Узнаешь. Каждый из нас узнает. Говорят, что ты сам себя судишь.

Пеппи иронически посмотрела на Аннику и махнула рукой, мол, давай, валяй дальше.

— А что касается того, что законы "античеловеческие" — то очень даже может быть. Эти Законы не люди выдумали, а Неведомое, ну может быть вместе с богами. Так что для них они справедливые, а для нас — неизвестно. Опять выходит, что мы с тобой в роли куриц, которые кричат о несправедливости.

— А вот и нет. Я думаю, что если перед законами все на самом деле будут равны, на самом деле, а не только для вида, то справедливости будет больше. То есть постоянной справедливости, наверное, никогда не добиться, для этого все люди должны быть очень честными. Но она будет чаще.

— Теоретически — да. Практически — не всегда. Но здесь такое вряд ли когда будет. Если рассуждать так, как ты, то на Земле когда-нибудь будет восстание куриц.

— Восстание куриц? Смешно!

— Скорее страшно. Так вот, ты говоришь, что мы не курицы, и сама в этом не уверена. Так чего же здесь будут Законы под нас писать?

— А я все больше укрепляюсь в мысли, что мы курицы. Может быть не для съедения, но все-таки для чего-то мы нужны им, богам и Неведомому, для чего-то непонятного. Меня все время тревожит мысль — зачем этому миру "тот мир" — Земля? Зачем этот суд? Что это за Рай, в который уходят души? Это какой-то новый мир? И как отправляются души на Землю? Наверное, всех эти вопросы мучают?

— Ошибаешься. Большинство, как и на Земле, принимает все на веру, совершенно не осмысляя, что происходит. Они знают, что есть порядок, Закон, и подчиняются ему, не занимаясь праздномыслием. Стоят себе в очереди, сплетничают, боятся из-за грехов и думают, как отговориться, завидуют тем, для кого Суд был успешным, если с их точки зрения негодяев нужно было "испепелить" — может быть именно это и происходит с теми, кто суд не прошел. Как ты думаешь, ведь откуда-то взялось это выражение? Люди и здесь делают подобие Земли. Привычки зачастую сильнее нас, это не "вторая натура", они постепенно замещают "первую", становятся истинной натурой.

— Возможно, никогда об этом не задумывалась. У меня таких проблем не было. Да это мне сейчас и неинтересно, если честно. Ты знаешь, этот мир так не похож на тот, который мы представляли в детстве. Мы, дети, думали, что если не на Земле, то на "том свете" точно есть справедливость и добро.

— Так на то и дети, чтобы верить в сказки. Жалко только, что есть взрослые, которые продолжают в них верить. С другой стороны, не было бы таких — что бы было делать правительствам и юристам? — Анника насмешливо улыбнулась.

— Н-да. Мы перестали верить в сказки и, честно говоря, почти все перестали верить и в загробный мир, так, на всякий случай верили. Разве не так?

— Ты права. Вот это речи не девочки, а женщины. Но подумай сама, с чего мы решили, что здесь все так, как люди себе вообразили?

— Я теперь понимаю, что ни с чего. Просто все в это поверили.

— Ты знаешь, ведь я не зря сказала, что правительства держатся на людях, которые верят в сказки. Если большая группа людей во что-то верит, значит это кому-то нужно.

— Ты хочешь сказать, что Неведомое...

— Да. Занимается пиаром.

— Неведомое?

— Ну а кто? Если не само, то его люди.

— Тогда я права. Вовсе законы не справедливые, а просто нам внушают, что это так. И несправедливые, потому что не для людей сделаны. Иначе зачем нужен пиар?

— Как всегда для того, чтобы доказать, что ночью светло, а днем темно.

— А ты еще со мной спорила. Ведь в принципе ты говоришь то же самое.

— Пеппи, я говорю то, что есть в этом мире. Это не значит, что я соглашаюсь с абсолютной ценностью справедливости и необходимостью Добра и Зла.

— Ты по крайней мере откровенна. Хотя бы здесь. На Земле, как выяснилось... А вот Герда не хотела задумываться, боялась, я думаю, — и что? Надеюсь, с тобой все будет в порядке.

— Я знаю, что все будет в порядке, — Анника широко улыбнулась.

— Откуда? Ах, да, Futurum!

Анника улыбнулась еще шире и ничего не ответила.

— Я так понимаю, что скоро твоя очередь, а потом моя, — продолжила Пеппи грустно, — интересно, как все сложится?

— Или сперва твоя, а потом моя. Так часто бывает — начинается какая-то чехарда, и порядок немного нарушается. Те, кто умерли раньше, вдруг начинают проходить после умерших после них, а потом все восстанавливается.

— Я тоже заметила. Как бы там ни было, давай, кто окажется последним, тот проводит предыдущего. Мне кажется, провожать буду я.

— Ну что ж. Я не возражаю. Возможно, услышишь что-нибудь интересное. Или увидишь.

Пеппи насторожилась:

— Надеюсь, Змея топтать не будешь? Ты ведь такая была противница всякого рода насилия.

— Ха-ха-ха-ха! — от всей души расхохоталась Анника.

* * *

Пеппи продолжила занятия "нырянием". Медленно и осторожно часть ее сознания научилась передвигаться между пятиугольниками сетки. Было смешное ощущение, что вся она помещается в какой-то точке, которая несколько неуклюже, подергиваясь, как девица на дискотеке, движется в такт сетке неведомо куда в невероятном для человека мире. Если это была заветная "точка воплощения будущего", то названию своему она пока не соответствовала. Странно, но Пеппи не чувствовала себя в этом мире чужой. Ей было немного страшновато, потому что мир был велик, а она мала. Но ощущения чужеродности не было. Ей казалось, что этот мир не враждебен. Она возвращалась к реальности, когда начинала чувствовать усталость, потому что побаивалась, что если сильно устанет, останется в этом мире навсегда. И, что удивительно, у нее, такой недоверчивой, никогда не возникало сомнения в том, что увиденное не есть плод ее воображения, а разновидность реальности, может быть, самая важная разновидность.

Через некоторое время она научилась перемещаться во время "погружений" быстро и уверенно, а потом уже летела с безумной скоростью между ячейками сетки. Подергиваться на такой скорости было уже бессмысленно, но ничто ее не выталкивало. Видимо, Пеппи была слишком быстра, и ее просто не замечали.

Пространство вокруг было все тем же — однородным и скучным. Пеппи страшновато было отправляться в дальние полеты. Она не представляла где, в каких местах она оказывается в начале "погружения", и нужно ли ей привязываться к этому месту, чтобы вернуться. Когда она поняла, что может возвращаться к реальности из любой точки — она успокоилась и уже свободно уносилась в неизведанные края.

Пеппи заметила, что инстинктивно она выбирает какое-то одно направление. Она его стала определять по углу наклона пятиугольников в сетке. Оказалось, что он не совсем равномерный. При дальних перелетах она поняла, что вся безграничная конструкция представляет собой гигантскую ячеистую спираль. Вот вдоль оси этой спирали и перемещалась Пеппи, мечтая добраться до чего-то значительного, что окончательно укажет ей на разгадку всех тайн мира.

Но где это место, как далеко? Ориентиров не было. Сетка по-прежнему слегка пульсировала, в одних местах сильнее, в других слабее. Цвет ее менялся, вернее оттенки цвета, то она голубела, то начинала отдавать фиолетовым, а то какой-то желтизной, то вовсе какими-то радужными разводами, как мыльные пузыри.

Бац! Блум-блум-блым... Пеппи не вписалась в поворот и со всего размаха врезалась в сетку. Удар был настолько чувствительный, что она закричала. Её отбросило к соседней ячейке, и... Пеппи открыла глаза. Перед ней стояла Анника.

— Что с тобой происходит, я трясу тебя, трясу, а ты где-то витаешь!

— Витаю... А что случилось?

— Да ты тут всех переполошила, сперва не реагировала, а потом так закричала, как будто тебе конец пришел.

Только теперь Пеппи заметила, что за спиной Анники стоит Веро и согласно кивает головой. Да и остальные Futurum'овцы столпились неподалеку и, как обычно, глядели на нее во все глаза, как на диво.

— Пеппи, опять у вас что-то не так? Вам не нужна помощь?

— Да что произошло? Зачем нужно было меня трясти? — c негодованием сказала Пеппи.

— Мы же договорились, что ты меня проводишь.

— А... А... А что, пора? Уже пора, оказывается?

— Да, и если ты не передумала, то пошли.

— Пошли, конечно, пошли. Только вы, если я глубоко в медитации, меня как-нибудь поаккуратнее в чувство приводите. А то я у вас какая-то нежная стала, — обратилась она к Веро.

Пеппи глуповато хихикнула, изображая придурковатую простоту, и поняла, что никого ей не перехитрить. "Наверное догадываются, что происходит", — предположила она, — "А может, может я не одна там шляюсь? Может они давно следят за мной?" Мысль эта взволновала ее, и она вцепилась в Аннику.

— Пошли, — заторопилась она, — пошли, а то вдруг опоздаем.

— Куда, — засмеялась Анника, — на суд? Опоздаю, и навсегда останусь тут!

— Ладно тебе, пошли!

И Пеппи, несмотря на то, что тело ее потеряло ставшую привычной легкость, заторопилась, волоча под руку Аннику.

* * *

Каких-то сердечных слов на прощание не получилось. В голове у Пеппи был полный сумбур, да и тело болело. Нужно было найти какие-то значительные слова, все-таки расставались навсегда, но в голову ничего не приходило. Что-то между ними непоправимо треснуло, и они обе понимали это. Но что-то все-таки продолжало притягивать их как магнит, именно поэтому Пеппи и вызвалась проводить Аннику в последний путь.

— А ведь я "провожаю тебя в последний путь"! Помнишь, что это значило на Земле?

— Ты как обычно, со своими дурацкими шуточками. Не к месту такие шутки.

— Ты же знаешь, что у тебя все будет нормально.

— Знаю, но все равно волнуюсь.

— Да ладно тебе, все будет нормально.

Они остановились перед шатром из белесого материала. Ангелы смерти, стоящие у дверей, закричали:

— Анника, опаздываешь, неуважение к суду!

— Бегу,— крикнула Анника и судорожно обняла Пеппи, — ну, пожелай мне удачи.

— Удачи тебе, — послушно сказала Пеппи и тоже стиснула Аннику в объятиях.

Прощание получилось быстрым. Миг — и Анника понеслась к шатру.

Пеппи осталась одна, мрачно рассматривая ангелов смерти. До чего же противные создания. И такие высокомерные. Да и весь "тот свет" ей опротивел. Его радикальная непохожесть на Землю угнетала все сильнее. Пусть Земля несовершенна. Но там все родное, понятное и такое теплое. А здешний мир холоден и неласков. Это мир судов и приговоров, мир загадок и тайн. Может поэтому здесь все так беспокойно и неуютно. Но ничего, скоро и ей на суд, и это все кончится. Наконец-то. А ведь когда сюда прибыла, хотелось остаться здесь подольше.

Наконец Анника появилась из двери, ведущей на дорогу к Змею, и весело помахала Пеппи. Времени, по ощущениям Пеппи, прошло совсем немного. "По-видимому, Анника, как и мамаша, хорошая женщина", — грустно подумала Пеппи и пошла всдед за Анникой.

Место выхода не изменилось. Змей лежал в том же месте и в той же позе, ожидая очередной пытки. "Сколько же он здесь лежит, бедолага", — Пеппи еще сильнее взгрустнула, — "и как же он все это выдерживает?"

— Пеппи-и-и! Проща-а-а-а-й!

Это Анника. Она помахала рукой Пеппи и отправилась к ангелам смерти за наставлениями. Все повторялось. Анника слушала ангелов смерти, и потихоньку подпрыгивала. Прыжки становились все выше.

И вдруг прекратились. Анника послала ангелам смерти воздушный поцелуй и побежала по дорожке к Змею. Она подбежала к нему, сделала книксен, как в детстве и перешагнула через него, опершись одной ногой на грудь. Голубоватая молния соскользнула с нее и Змей заорал. Впрочем, крик его сразу же прекратился. Анника обернулась через плечо, снова сделала книксен и побежала к верхней точке моста, туда, откуда мамаша в прошлый раз укатилась на заде в неизвестном направлении.

"Спасибо, Анника, за верную службу" — пронеслось в голове у Пеппи.

"Неведомое!" — поняла она, — "Благодарит Аннику за службу! И я слышу! Что это?"

Анника тоже, видимо, услышала слова Неведомого и как-то растерялась, встала и оглянулась на Пеппи. Несмотря на солидное расстояние Пеппи отчетливо видела ее испуганное лицо.

— Анника, что значит "спасибо за службу"?!!! — заорала из всех сил Пеппи. Звуки здесь распространялись не так как на Земле, гораздо дальше и сильнее, и она была уверена, что Анника ее услышит.

Анника как-то трусливо втянула голову и быстро затрусила к вершине моста.

— Э-э-й, стой! — в Пеппи проснулось давнее мальчишеское хулиганство, — ну я тебя!

Анника споткнулась, на четвереньках подползла к верхней точке и заскользила вниз на пузе. Её некрасиво развернуло боком, потом закружило вдоль оси, и она исчезла со слабым испуганным взвизгом.

Пеппи со вздохом развернулась и пошла в выходу. Обернувшись, она увидела, что Змей с любопытством, во все глаза смотрит на нее. "Узнал", — поняла Пеппи и помахала ему рукой, но радости от этого не испытала. "Мог бы и он мне махнуть", — садистски подумала она.

"Так что же это было?" — мысли её возвращались к одному и тому же, — "Что же значат слова Неведомого? На какой такой службе состояла Анника у него?" Она вспомнила странную шутку Анники, о том, что кто-то присматривает за ней, за Пеппи. "А по-видимому она тогда правду говорила! Шутка была совсем не в ее манере! Анника тонкая штучка, а это насмешка была. Да и вправду, насмешка это была, а не шутка, вот что! Это значит — я дура полная! Получается что? Получается, Анника присматривала за мной по заданию Неведомого? И как давно? И зачем? Может быть я брежу?! Да нет, такого здесь не бывает. Не могло же Неведомое просто так дать мне услышать свои слова! Да и Анника перепугалась, вон как уползала на карачках! Страх был настоящий! Зачем я Неведомому? Оно что, меня ненавидит? Как Змея? Или боится? Нужно узнать у Веро! Если его поганые продвинутые овцы так много знают, то сам пастух точно должен много знать. Ну, я его!"

И с такими мыслями Пеппи, не откладывая, отправилась в Futurum.

Путевые заметки мастера хронотопных искусств Харуки Мураками, забытые им под кустом дикой сливы в провинции Яшмовых Змеев во время созерцания весенних полетов уток. Найдено XXXVIII хронотопной экспедицией в Новой Вселенной 17С

...

Красно-коричневый город презрительно взирает на медленные воды сонной холодной реки. Ему уже двадцать тысяч лет, но он такой же крепкий и безразличный к чему-бы то ни было, как и в допотопные времена, запечатленные в самых древних черепах единорогов. Огромные массивные многоэтажки похожи на крепости, по чьей-то злой воле перестроенные в жилые дома. Они сделаны из красно-коричневого камня, похожего на ухоженную антикварную бронзу. Кажется, они плывут вдоль широких малолюдных улиц как боевая эскадра эсминцев, могучие, высокомерно-мрачные. Улицы широкими, длинными спиралями сходятся к ближайшей площади. Площади угрюмы и монументальны. В центре дыбятся общественные здания с гигантскими плоскими крышами. Исполинские массивные параллелепипеды растягиваются в длину и в ширину, поглощая большую часть пространства. Обычно крыльцо представляет собой три ступеньки точно такой же длины, как и большая стена, заканчивающиеся огромной пустой площадкой, похожей на продолжение площади, приподнятое вверх. Таких площадей в городе девять. Одна расположена в центре города, остальные в восьми районах — северном, южном, западном, восточном, северо-западном, северо-восточном, юго-западном и юго-восточном. Ни кустика, ни деревца. Находиться здесь подолгу не хочется. Большую часть времени на площадях царит безлюдье. И только в общественные праздники или во время объявления новых указов толпа вялых людей с цветами в руках заполняет улицы. Волна за волной катятся к ближайшей площади. Городское небо в такие дни по непонятным причинам всегда безоблачное и блестяще синее, как будто залакированное. Неторопливый спокойный ветер днем и ночью лениво ползет по улицам к площадям, как уставшая в конце долгого пути река ползет по множеству проток устья к неждущему ее морю. Ветер приносит с собой загородную пыль и грязь, заставляющую горожан чихать и браниться. Весной и летом это пыльца растений, раздражающая носоглотки горожан пряным вкусом. Осенью — паутина и легкие, приспособленные к дальним путешествиям семена особой породы деревьев. Зимой снег пачкает зловонная сажа от костров, на которых сжигают умерших единорогов. Попавшись в каменную ловушку города, любой ветер успокаивается, подчиняясь его неторопливому вечному ритму, и делает всегда одно и то же — тихо ползет по улицам. Ветер вплывает на площади, и стесненный напором других ветров, со всех сторон одновременно с ним прибывших сюда, взмывает над городом, унося вместе с пригородной пылью обрывки гимнов о счастье, которые поют на площадях. Гимны такие же холодные и спокойные, как сам ветер, и как река, огибающая город. Отсюда, из синей вышины, город виден как на ладони. Девять площадей, вместе со спиральными улицами образуют странный каменный букет цветов-свастик. Высокие красно-коричневые городские стены, охватывающие город со всех сторон. В стенах города шесть ворот, четверо их них сориентировано по сторонам света, а места для остальных были выбраны по странной, уже забытой прихоти строителей. Юго-Западная сторона города находится на высоком берегу реки, круто спускающемуся к всегда холодной чистой воде. Из этого места начинается Канал, пересекающий город с юго-запада на северо-восток. Двенадцать островерхих Обзорных Башен возвышаются над городскими стенами. Ворота, как и дома, необыкновенно массивного вида. Их створки укреплены поперечными тяжелыми брусьями, увенчаны частоколом острых шипов, способных остановить любого врага. Под стать им высокие городские стены, сложенные из красно-коричневого кирпича. Столько бесчисленных лет прошло, а в городских стенах ни трещины. Дикие вьюнки отклоняются от них и ползут прочь, ни одна зеленая плеть не осмеливается вскарабкаться на холодный враждебный камень.

...

Если посмотреть с одной из Южных обзорных башен, то увидишь зеленые луга за Рекой, за которыми расстилается Яблоневый лес. Бескрайний яблоневый мир тянется, докуда хватает глаз, и растворяется в синеватом мареве горизонта. Там, где-то в лесу живут те, кто еще не забыл свое прошлое. Жизнь их проходит в непрестанных заботах. В тяжких трудах должны они добывать свой хлеб, ибо Счастливый Город не принял их. Иногда доносится до города запах от разводимых ими костров. А иногда долетают вместе с ветром до горожан их дикие веселые песни. И тогда озабоченно темнеют лицом те, кто услышал эти непотребные напевы, сжимается их сердце от непонятной тоски, и спешат они домой, чтобы поплотнее закрыть окна, выпить веселящего пунша и заснуть до утра счастливым сном. Но иногда яд проникает глубоко, и маются местные праведные души долго, плачут непонятно отчего, начинают пить много пунша, и даже ходят на городские стены и подолгу смотрят на Яблоневый лес. Таких, в конце концов, начинают лечить Стражи. Появляются они после лечения нескоро, лет через двадцать-тридцать, молчаливые, боящиеся омрачить словами свое выстраданное, драгоценное счастье. Некоторые во время лечения пропадают навсегда. Говорят, сбегают в Лес, слишком далеко заходит болезнь. А некоторые говорят совсем ужасные вещи, о которых даже думать страшно. А по весне яблоневый сад покрывается нежным розовым цветом до самого горизонта. И тогда, когда заходит солнце и красит алым верхушки яблоневых деревьев, кажется, что закат начинает проливаться на землю, и алый поток льется с вечернего неба прямо по деревьям, волнами, и когда он достигнет Города, случится что-то ужасное. Но нет, вечерний алый разлив вязнет в бело-розовой пене, раскаляет ее, и не успевает. Солнце заходит, алый поток рушится вниз, в безмолвие, в оцепеневшую лесную сень, и наступает ночь, теплая и сладкая от густых ароматных волн, заполненная едва различимым лепетом шевелящихся во сне цветов, треском растущих по ночам веток, шуршанием раскрывающихся новых клейких листков, печальным шелестом первых осыпающихся лепестков. Не спят в эту ночь влюбленные, так как сердца их способны слышать все самые сокрытые тайны мира. Поют их души всю ночь напролет не хуже соловьев, а глаза постоянно мокры от слез, а губы от поцелуев. А утром алый разлив снова начинает бежать к городу по деревьям и снова не успевает. Солнце встает. И сразу же густое бархатное жужжание заполняет воздух. Звук начинается с высоких визгливых нот, потом густеет, вязнет, ширится, и обрывается одиночными гулкими басами. Это несутся над городом шмели и пчелы, чтобы весь день пировать на усыпанных бело-розовыми цветами ветках, ласкать их, переносить приветы и посылки от одного влюбленного цветка к другому за малую плату — капельку душистого весеннего нектара. Под вечер воздух над городом снова полон усталого довольного гула. Это возвращаются пчелы и шмели домой. Первыми басят ленивые шмели. Потом гул становится гуще и выше, и, наконец, прощальные высокие ноты последних пчел-тружениц тают в сгущающихся сумерках. И так несколько дней, пока не начнет ветер приносить в город охапки яблоневых лепестков и рассыпать их щедро и безумно по всему городу, как Офелия лилии. Лепестки важными неторопливыми мотыльками плывут по улицам — светло-светло-розовые, почти белые, белые с чуть заметными перламутровыми прожилками, нежно кремовые, цвета свежих жирных сливок, светло-желтые, цвета перводневного коровьего масла, на некоторых появляются пятна цвета чая, пролитого на белоснежную скатерть, а иные уже целиком покрылись этим безжалостным колером времени. Некоторые горожанки тогда забывают о приличии и поднимают навстречу ветру руки, подставляют лица с закрытыми глазами и теряют свой невозмутимый счастливый вид. Но два-три дня и кончается это ежегодное весеннее наваждение, ветер выметает на площади вялые волны цвета застарелого чайного пятна, и долго кружит их над площадью, гоняет по мостовой, теребит и мучает, пока дворники не сгребут их метлами и не сожгут. Город выплевывает их легким дымом и успокаивается до следующей весны.

Если посмотреть с Восточных башен, увидишь множество зеленых холмов, похожих на стадо мирных и ленивых зеленых тюленей, ползущих вдаль, на северо-восток, к далекой горной гряде, режущей горизонт сине-фиолетовыми изломами с блестящими на солнце ледниками. Там, вдали, перед горным хребтом тюлени начинают толпиться, наползать друг на друга, чтобы увидеть, что же там спереди, за плечом соседа. Тюлени у горизонта толстые и рослые, их темный насыщенный зеленый цвет отливает влажной синевой. Иногда, когда воздух особенно чист, видно как далекие серо-синие тучки поливают тюленей длинным пучком струй, как будто из небесных леечек, и от влажно поблескивающих шкур поднимается сероватый пар. Чем ближе к городу, тем сильнее мельчают тюлени. Цвет их становится более светлым, из тона исчезает синева, а потом и вовсе оттенок меняется на желтоватый. Синяя влажность предгорий выживает только в лощинках, куда вместе с тенями скатываются по пологим склонам теплые летние дожди. Там, среди крохотных болотец и ручейков, буйствуют камыш и осока, цветут нежные влаголюбивые цветы, и вылетают по осени на длинных клейких нитях паучки-путешественники, летом суетливо сновавшие по стеблям высоких камышей.

Округлости лениво ползущих холмов нарушают небольшие веселые рощицы, прихотливо и праздно рассыпанные чьей-то могущественной рукой по плавно клубящимся зеленым поверхностям. Всё лето они готовятся к осеннему фейерверку, готовясь выпустить в воздух зреющие в тени листьев пушистые семена. И вот, когда осенние паучки проплывают мимо них на своих длинных почти невидимых корабликах — э-ге-ге-ге-гей — роща стреляет вслед им сиреневыми залпами семян, и тогда — за ними, с ними, вперед, впереди, в новые края, пока свеж воздух, пока небо синее и ясное, пока ветер гулок и юн. Сиреневые облака поднимаются и летят на Юг, вдоль Канала, над Городом, перекатываются по древним стенам, падают на улицы пушистыми кучками, отдаленно напоминающими вечерний снег, нежно щекочут ноздри и лезут в глаза и рот недовольным прохожим. Они всюду, собираются во всех углах в грязноватые холмики, отчаянно, не принимая своей обреченности, кувыркаются по улицам к площадям, пытаются пролезть во все щели, чтобы спастись, выжить, но беспощадные метлы достают их из щелей, бьют, пинают, сгребают в кучи. Жизнь их оканчивается на костре. Но некоторые минуют город благополучно и долетают до лугов на Западе.

Здесь раскинулись вольные луга, зеленое ровное море, изрезанное сеткой ручьев, впадающих в Реку. Берега ручьев поросли упругим густокронным ракитником, изящными невысокими плакучими ивами и неизвестными мне ягодниками. Осенью единороги заходят в воду и лакомятся красными плодами с веток, нависающих над студеной водой.

Именно здесь, на Западе, их основные осенние пастбища. К осени все они стали золотыми. По-настоящему золотыми, без какой-либо примеси, самого чистого оттенка, какой только можно придумать.

Когда я появился в городе ранней весной, звери были самой разной масти — серые, рыжие, светло-коричневые, пегие, черные, белые, сплошного тона и с подпалинами. Весной стада паслись на северных окраинах города. Трава там была нежная и шелковистая, а почва слегка болотистая. Бесконечные равнины таяли где-то на горизонте, где в ясную погоду угадывался Темный Лес. Бесцельно, подобно гонимому ветром перекати-полю, стада, волна за волной, плыли по изумрудным равнинам. Если приблизиться к стаду, они посмотрят на тебя ничего не выражающими голубыми глазами и продолжат свой путь, как будто и нет тебя на свете, а только и есть легкое почавкивание изящных копыт и хруст раздвигаемой травы. Кротчайшие существа, с дыханием легким, как утренний туман. Они подолгу стоят на одном месте и всматриваются непонятно куда. Вдаль? В себя? Когда идешь через стадо, они расступаются, медленно и почти бесшумно, уступая тебе дорогу. Сперва начинают движение ближние, потом дальние, и вот уже они плывут ожившими каруселями, замыкая движение за твоей спиной. Это удивительное ирреальное зрелище — единороги, почти бесшумно кружащие вокруг тебя в странном танце — похоже на сон. Иногда оно возвращается ко мне в настоящем сне, как странное зрительное эхо. И тогда я просыпаюсь в тоске, и долго смотрю в темноту, стараясь больше не думать о них.

К началу осени большая часть зверей начинает перебираться на западные пастбища, поближе к Реке. К этому времени, когда поспевают ягоды вдоль ручьев, а ракитник еще зелен и свеж, звери начинают линять. Золотые волоски пробиваются пятнышками сквозь старую шерсть, как первые желтые пятна на августовских зеленых деревьях. Звери валяются на траве, чешутся о ветви упругого ракитника и стволы ив, оставляя клочья старой шерсти, и всего через неделю все они оказываются полностью золотыми. Только голубые глаза в тон к высокому осеннему небу, белоснежный рог и черные копыта. С завершением линьки чистое расплавленное золото заливает окрестности Города. Это знак для осени. Она приходит и своим холодноватым спокойствием изгоняет последние остатки лета.

...

По вечерам я прихожу к Стражу Западных Ворот, огромному неуклюжему мужику, с которым я почему-то сдружился, и мы идем созывать единорогов в Загон. Стража зовут Веро. За внешней грубостью и простоватостью чувствуется природная хитрость. Он любитель поговорить, и темы его просты и понятны. Сегодня нужно начинать готовиться к Зиме. Пора чинить санки, ожидается много мертвых единорогов. А через неделю нужно начинать считать поголовье, молодняк отдельно, самок отдельно. А потом сдавать данные в библиотеку, чтобы успели оценить, нужны ли новые полки или хватит освободившихся. Слова его текут через меня, не задевая. Я давно пришел к выводу, что это лучшая тактика, иначе он вцепится в тебя мертвой хваткой и заговорит, запытает, пока не развернешься и не уйдешь.

Мы поднимаемся на обзорную башню. Веро прижимает к губам старинный охотничий рог и протяжно трубит. Один долгий, три коротких. Так заповедано. Еще один рог вторит ему с Северных Ворот. Гул плывет над равнинами, накрывая пространство как тень от крыл гигантской невидимой птицы. Услышав рог, каждый зверь застывает и медленно поднимает голову, повинуясь древним правилам. Несколько минут, и вот уже все стада стоят, обративши головы в сторону города. Золотые стада ощетиниваются частоколом параллельно поднятых копий, как будто перед атакой. Все замирает. Слышны только шорохи ветра, да негромкие голоса редких прохожих. Проходит около минуты. О чем они думают в это время? Что там, за непроницаемой голубизной их глаз?

Когда последний звук окончательно тает в воздухе, они трясут головами и трогаются с места. И тогда в Западные и Северные ворота, как в два слива раковины начинают вливаться два золотых потока. Скоро весь город заполняется рокотом копыт. Гул гигантского душа, бьющего по пластиковой занавеске, заполняет город. Поворот за поворотом, спираль за спиралью течет живой поток по улицам. Никто никого не обгоняет. Покорно и мирно бредут они по заданному маршруту, навечно отпечатанному в их памяти.

Звери переходят Старый Мост, и здесь встречают поток, вошедший в Северные Ворота. Двигаясь дальше вдоль Канала, они минуют Фабричный Квартал, поворачивают на запад, спускаются в тоннель под Литейным цехом и появляются на поверхности уже около Западного Холма. Чуть в стороне их уже ожидают старые звери и молодняк, те, кто не может уходить далеко от Холма. Затем объединенное стадо переходит Западный Мост и останавливается перед Воротами в ожидании Стража.

Мы с Веро проходим сквозь стадо, послушно начинающее танцевать свой круговой танец. Страж открывает Ворота в Загон. Там небольшое пастбище, где звери спят по ночам. Пастбище разделяет неглубокий чистый ручей, из которого звери пьют хрустальную холодную влагу. Без единого звука ложатся они на осеннюю листву, покрывая землю, как огромные осенние листья редкого золотого цвета. Еще некоторое время, вытянув шею, следят они за игрой на небе уходящего солнца. И только когда гаснет последний луч, все в том же молчании опускают голову между передних ног.

...

Пришла Зима. Снег их низких серых туч за несколько дней завалил все пастбища. Теперь золотые звери бродят по пастбищам по колена в снегу, отрывая остатки травы. Снег мягкий, влажный и скрипучий. Пока еще он не причиняет зверям вреда. Потом, к концу зимы он покроется острой корочкой, которая будет причинять им страдания. Но звери будут кроткими и терпеливыми.

После полудня стадо собирается вместе, и звери ложатся, прижавшись друг к другу, молодняк и старики в центре, взрослые самцы и самки по краям. Некоторое время они лежат, подняв головы, и подолгу глядят вдаль. Пар медленно выходит из их ноздрей. Потом они, один за одним, склоняют головы и лежат неподвижно. Снег медленно засыпает их крупными влажными хлопьями. К вечеру видно только золотую рябь в центре белоснежного фарфорового блюда, над которой слегка дрожит выдыхаемый воздух. Если сейчас пройти мимо них, они не тронутся с места. Сон их глубок и тяжек.

Наконец наступает вечер, и звучит условленный сигнал. Медленно, с трудом звери поднимают головы. Потом, пошатываясь, встают. Сперва они поднимают задние ноги и некоторое время стоят, оперевшись на колени еще согнутых передних ног. Затем распрямляют одну переднюю ногу, затем вторую. Отряхивают снег, медленно поднимают отяжелевшие головы. Наконец они приходят в себя и потихоньку бредут к городу. Некоторые уже не встают. Сон их теперь будет вечным. Звери обходят их, покачивая головой. Это их прощание с навсегда уснувшими. Каждый день с десяток золотых зверей остается лежать в снегу. Это "урожай" зимы, который идут собирать Стражи.

Одно за одним они стаскивают золотые тела к Северным воротам. Сначала они отрубают им головы. Это самая большая ценность. Головы вываривают в котлах, потом очищают от мяса и мозга, и снова варят, пока они не станут белыми и блестящими. Все остальное, включая прекрасную золотую шкуру, обливают керосином и сжигают. Сладковатый тошнотворный запах паленого мяса кружит всю зиму над затихшим зимним Городом. Черная копоть темнит красно-коричневые стены и белоснежные улицы. Черепа единорогов свозят в каморку к Веро. Там он заносит их в реестр и расставляет на полках в чулане. Часто я застаю его на стремянке, вытирающим пыль с черепов. Он берет череп за рог, и, вращая его, проходится тряпкой по глазницам, надбровьям, внутренней поверхности. Потом он щелкает по черепу и слушает долгий протяжный звук, похожий на звон камертона.

— Не звучит, — говорит иногда он, и огорченно кивает головой, — ай-я-яй, неужели и этот придется выбрасывать? Никогда не знаешь, какие из них пойдут в дело, а какие окажутся непригодными.

Веро является главным специалистом по черепам единорогов. Только он один владеет этим странным искусством — доводить черепа до такого состояния, когда они от щелчка начинают издавать долгий светлый звук, подхватываемый соседними черепами. Тогда кажется, что в чулане некоторое время разминается перед игрой маленький духовой оркестрик, сплошь состоящий из стеклянных дудок. Когда черепа набирают достаточную с точки зрения Веро звонкость, он составляет новый список, упаковывает черепа в коробки и отвозит на санках в библиотеку. И так всю зиму, до весны.

Я знал, что смогу услышать черепа. По крайней мере, так говорил Веро. Когда я появился в городе, он сразу приметил меня и огорошил этой новостью.

— Да, — объясняет он мне в который раз, — мы все тут на самом деле работаем на тебя. В городе совсем мало людей, который могут слышать черепа. Конечно, много их и не надо. Но если ни одного не останется, нарушится порядок.

Мне совсем не хочется ни слушать черепа, ни, тем более наводить порядок. Я сижу и для вида киваю головой. Мне нравится смотреть, как Веро неторопливо переносит стремянку с места на место и хлопочет над черепами. В городе мало кто занимается действительно полезной работой. Время от времени жители то копают какие-то канавы, то зарывают их снова. В сравнении с этой деятельностью работа Веро кажется осмысленной и тонкой.

... чаще посещаю библиотеку. Книг здесь совершенно нет. Официально я знакомлюсь с моей будущей работой. Но черепа единорогов волнуют меня мало. Истинная причина моих визитов — роман с хорошенькой, почти всегда грустной, библиотекаршей. Лиза дежурит через день, кроме выходных и праздников. Почему это место называется библиотекой понять невозможно. Большую часть помещений и весь огромный подвал занимают стеллажи с аккуратно проставленными пронумерованными черепами. Количество их грандиозно.

— Зачем столько? — пытаюсь я выяснить у библиотекарши. Она виновато улыбается и начинает объяснять, что через тысячи лет даже при самом тщательном хранении черепа начинают портиться и какие-то приходится выкидывать. "Мы постоянно следим за температурой и влажностью. Регулярно делаем антибактериальную обработку помещений. Но все равно, каждому черепу свое время", — словно оправдываясь, говорит она, — "Последние пять тысяч лет, когда черепа приготовляются Веро, их качество значительно улучшилось, но и они не вечны". Она рассказывает, что каждый череп по-своему уникален и бесценен. Правда сама она слушать черепа не умеет, но так говорят, и оснований не верить горожанам у нее нет.

...

В комнатах библиотеки по стенам развешаны музыкальные инструменты. Скрипки, мандолины, флейты, валторны нелепо и неприкаянно пылятся на голых стенах. Я снимаю флейту, осторожно вытираю пыль и подношу ее к губам. Звук неумелый и резкий, но вполне обычный. Наверное, дерево немного пересохло. Но я невольно вздрагиваю. Лиза, стуча каблучками, несется ко мне. Только теперь до меня доходит, что кроме охотничьего рога Веро и гимнов о счастье я никакой музыки в Городе не слышал. Библиотекарша смотрит на меня с испугом. Я уже понял.

— Никогда не слышала? Музыка запрещена?

Она кивает.

— Кроме гимнов и маршей.

Пора заняться черепами.

...

Лиза приносит череп и ставит его на стол передо мной. Читальный зал удивительно похож на зал в библиотеке института, где я учился, только я единственный читатель, и поэтому все столы пустые. Да и на моём вместо книг стоит полупрозрачный череп с торчащим вверх белым рогом. Его мне и предстоит "прочесть".

Она взволнована. Давно уже никто не читал книг. Лиза живет очень долго. Тысячи лет. По нашим понятиям это вечность. Она уже забыла свое прошлое, забыла свою мать. Мать не захотела быть счастливой, и Лиза ощущает себя ущербной. По крайней мере, это мешает ей быть такой же счастливой, как другие. Где теперь ее мать, Лиза не знает. Она почти забыла ее лицо. Ей хочется вспомнить другую жизнь, свое детство. Может быть, я прочитаю что-нибудь о ней.

-Ты должен настроиться, — говорит Лиза, — и череп сам начнет тебе рассказывать, что он помнит.

— Настроиться. А как это делается, расскажи?

Лиза пожимает плечами.

— Кто как. В основном сидят и смотрят. Некоторые напевают что-то. Для этого случая разрешается. Потом многие закрывают глаза. Некоторые раскачиваются. Кто на что горазд. Иногда сидят по нескольку дней, пока все интересное не просмотрят.

— За несколько дней можно просмотреть все интересное?

— Нет, конечно. Но, во-первых, чтецы сильно устают, и им нужен отдых. Во-вторых, единороги живут стадами, дни у них похожи, и даже жизни похожи. Поэтому память отдельных особей отличается деталями и ракурсами. Иногда эти детали могут оказаться важными, но, как правило, это не так. Можно даже сказать, что память у единорогов одна на всех.

— То есть читать память всех черепов не нужно?

— Нет смысла. Только если хочешь какое-то событие восстановить во всех деталях и из разных ракурсов. А в последнее время интерес к библиотеке совсем пропал. В Городе так давно не происходило никаких событий, что даже не заметили, как чтецы бросили читать черепа и разучились этому ремеслу. Или может быть не хотят и притворяются.

-Это что, так неприятно?

— Не знаю.

Лиза задумывается и теребит мочку уха. Блики от маленького желтоватого бриллианта дрожат над нежно-розовыми ноготками. Лиза все делает очень изящно. Даже теребит мочку уха.

— По крайней мере, никто ничего не говорил. Раньше, очень давно, при чтении присутствовали официальные лица, они наблюдали за чтецами. Постепенно интерес к чтению падал. Потребность в этом отпала — несколько десятков тысяч лет ничего интересного не происходит. Повсюду победило счастье, и войны закончились. А те города, где оно не победило, просто исчезли. Везде мир и спокойствие. Несогласные бежали в леса, и города навсегда закрыли за ними ворота. Уже давным-давно о них ни слуху, ни духу. Да и из города никто давным-давно не убегал. Так что черепа читать стали просто по традиции. И читать стали меньшее количество черепов, а потом вообще один или два. Потребность в чтецах отпала. Чтецы занялись другими делами. Оставили двух постоянных, а остальные числились замещающими, на случай болезни. Вместо коллегии чиновников стал приходить только один. Да и тот потом перестал ходить. Чтецы составляли отчет и передавали его в управление. В конце концов дошло до того, что чтецы просто писали в отчете "ничего значительного". Они, как потом выяснилось, даже и не читали черепа. В шахматы играли.

— Да уж, веселенькое, наверное, занятие — чтение черепов, — задумчиво протянул я, — Что ж ты раньше-то не рассказывала?

— Не знаю, — искренне удивилась Лиза, — я как-то не подумала, что в этом есть что-то особенное.

Тысячелетия уничтожили все особенное, понял я. Все неповторимое прекратилось. Только люди еще оставались индивидуальными. Но и их индивидуальность слабела, истиралась и истончалась. Все счастливые напоминали друг друга жестами и интонациями. "Наверное, и сны, и мысли у них тоже похожи", — подумал я, — "Они такое же стадо, как и единороги. Весной, которую они забыли, они все были разные, но вот наступила их осень и все они стали одинакового, пусть даже и золотого, цвета. А какой толк в этом золоте, если оно никому не нужно? Это траурный цвет, цвет гибели".

Я посмотрел на Лизу. Она так до конца и не смирилась, понял я. Она хочет вспомнить свою мать. Это означает, что она не хочет быть такой, как все. Ей нужна ее индивидуальность. Она не счастливая. Она несчастливая.

-Свари-ка мне кофе, — прошу я.

Лиза уходит. Я беру в руки череп и пытаюсь сконцентрировать взгляд на его глазницах. Два отверстия в прозрачном, почти хрустальном черепе бесстрастно взирают на меня. Что же с тобой делать?

Лиза приносит кофе. Я медленно, без особенного удовольствия, пью его, верчу череп и слушаю.

— Все раскрылось, когда сбежал последний недовольный. В городе мало кто знал, дело постарались скрыть. Чтецы тоже об этом не знали. И когда поступил очередной рапорт "ничего значительного" — управление разгневалось. Чтецов наказали. Вызвали замещающих, прислали комиссию. Шума было много. Но выяснилось, что чтецы за время своей замены разучились читать черепа. И научиться не смогли. А научить уже было некому. Вот почему когда ты появился в городе, мы поняли, что ты тот, которого мы ждали.

Я пью кофе и мысленно посылаю всех к черту.

— Ладно, — говорю я, — я попробую узнать, что с твоей матерью. Что делать дальше?

Лиза суетится. Глаза у нее тревожные и жалкие

— Поставь череп на стол. Садись и смотри. Я видела, они все так делали. Потом череп начинает звучать, и они читают.

Я ставлю на стол череп, устраиваюсь поудобнее и начинаю смотреть на него. Лиза делает свет поменьше, наверное, так полагалось, понимаю я, и садится поодаль на диванчике. Мы сидим и молчим.

И я, и череп.

Время тянется долго, нежно и тяжело. Глаза у меня начинают слипаться. Череп начинает светиться, сперва светло-фиолетовое марево расползается из переливов на стыках прозрачных хрустальных костей. Потом синее, голубое и зеленое волнами начинается разливаться по черепу из тех же мест, как волны северного сияния. И, наконец, череп начинает петь. Он начинает с яркого теплого ми и возносится к звучному радостному соль, звуки летят вслед за волнами света. Маленький экранчик открывается выше глазниц и ниже основания рога.

Череп начинает рассказывать.

...

Когда приходит время дневного сна, она понимает, что уже не встанет и облегченно падает на передние колени, с хрустом пробивающие корочку снега, подгибает задние ноги и вытягивает морду. Белый рог торчит в небо. Из-под земли начинают бить холодные злые волны, и она проваливается в небытие. Вот оно, счастье...

...надцатая зима. Наст обдирает кожу. Но она уже не обращает на это внимания. Огромное количество отходов, накопившееся в ней за жизнь, переливается под кожей волнами при каждом движении. Тело жжет. Тяжелая золотая шерсть оттягивает кожу, пытаясь оторвать ее от мышц. Каждый шаг труден. Ее собственной энергии уже не хватает, чтобы согреться. Теплота стада поддерживает ее.

...

Однажды утром золотая шерсть начинает выпадать. Она лезет клочьями. Навстречу ей пробивается новая светло-кофейная шерстка. Весна. Передышка до осени. Мир снова полон настоящего вкуса и настоящего запаха. За зиму она накопила свою первую порцию тяжести в ногах. Теперь каждую зиму она будет получать очередную, и ей будет становиться все тяжелее и тяжелее. А пока весна, и еще молодое тело ждет любви.

...

Она смотрит, как сжигают трупы. Энергия отходов окончательно очищается огнем, жирная копоть разлетается над городом. Этот запах кажется ей единственно чистым в этом мире.

...

Первая Зима. Золотое стадо перекатывается по белой пустыне. Нужно добывать корм, разрывая его копытами. Ей помогает мать. В полдень они ложатся. Ей, как первогодке, разрешают лечь в середине. Тяжелое нездоровое забытье охватывает ее. Из земли начинают идти тягостные волны энергии отходов. Ее тело впитывает их, как губка. Согреться тяжело. Наконец поток энергии уменьшается. Звучит рог. Вставать мучительно трудно. Сперва задние ноги. Потом передние. Потом нужно потрясти головой. Тогда сонная пелена в глазах проясняется и можно идти дальше. Процедура выработана тысячелетиями. Сегодня трое не встали. Когда-то так будет и с ней.

...

С началом осени все отходы города, рассеянные в траве, почве, воздухе, начали накапливать звери. Каждый глоток воды, каждая съеденная травка отдавали противным трупным вкусом. Но звери ели, огромный опыт подсказывал им, что это неизбежно. Они принадлежали городу. Они были его легкими и его почками, его глазами и ушами...

...

Утром она почувствовала, как сквозь старую шерсть с болезненным зудом пробивается новая золотая. Так было всегда, вспомнила она. Начинается осень. Сердце тоскливо сжалось. В который раз? В который...

...

К осени она начинает вспоминать прежние рождения. Множество обрывков жизней... Раньше ее как-то звали... Ее звали... Миновал сезон летающих паучков. Созрели красные ягоды вдоль ручьев. Она тянула шею вверх, срывала их мягкими губами и слезы катились из глаз.

...

Она рождается в конце весны, когда на северных равнинах трава особенно сочная, темно-зеленая с легким синеватым отливом. Ее нос елозит среди вкусно пахнущей мягкой шерсти. Наконец она находит сосок, губы раскрываются, расталкиваются набухшей плотью матери, челюсти начинают сжиматься и восхитительная жидкость льется по замирающему от наслаждения языку в глотку.

...

Когда приходит время дневного сна, она понимает, что уже не встанет и облегченно падает на передние колени, с хрустом пробивающие корочку снега, подгибает задние ноги и вытягивает морду. Белый рог торчит в небо. Из под земли начинают бить холодные злые волны, и она проваливается в небытие. Вот оно, счастье...

...

К осени она начинает вспоминать прежние рождения.

...

Она рождается в конце весны, когда на северных равнинах трава особенно сочная, темно-зеленая с легким синеватым отливом.

...

...

Страшный огонь падал на город с неба всю ночь. Она не спала. Никто из стада не спал. Они вздрагивали и глядели в небо. Зловещий лес из голых белых рогов согласно шевелился, колыхался вслед за огненными следами на небе и замирал, когда где-то в городе с грохотом и треском расцветал очередной огненный цветок. Вчера снаряд (она знала это слово!) упал рядом с их ночным загоном и треть стада погибла. Это был такой ужас, что даже ее искалеченное, перемолотое страданиями тясячи жизней сознание не выдержало. Впервые в этой жизни она весь день ничего не ела, даже генетическая программа не могла заставить ее. Сегодня ОПАСНОСТЬ особенно велика. Она, как и все остальные знали это. Откуда, они не задумывались. Им нужно беречься, иначе может погибнуть все стадо, и некому будет заботиться о городе. Опасность нарастала, тревога стала невыносимой. Все стадо вскочило и хлынуло через разрушенный вчерашним взрывом проем в заборе. Скорей, скорей. Они хлынули на улицы и помчались. Жуткий визг нарастал в воздухе и оглушил ее. Взрыва она просто не услышала.

...

...

Идет осада и ворота в городе закрыты. К вечеру гонимое инстинктом стадо приближается ближе к городу и робко кружит за спиной нападающих. Она рассматривает их необычную одежду, слушает крики. Выстрелы из старинных орудий пугают ее. Но уйти она не может. Ее место в стаде. А место стада в городе.

Чужаки окружают стадо. Единороги сбиваются плотнее. Они никогда не нападают на людей. Агрессия возникает только у самцов и только весной, во время спаривания. Все остальное время их рог бездействует. Чужаки гонят единорогов к стенам города и прячутся за ним, как за живыми щитами. Ей страшно, но выбора нет. Она идет вместе с остальными навстречу горящим стрелам и смоле, льющейся со стен.

...

...

Она убегала изо всех сил. Зачем они это делают, зачем, ведь единорогов есть нельзя...

...

...

...

Она сидит в клетке вместе с двумя своими подругами. Трех уже забрали, и они не вернулись. Они знали, что их уже нет. Единороги всегда чувствуют, когда кто-то из них умирает. В каком-то смысле у них одно сознание на всех. Приходит Страж. Ворота в клетке со скрипом открываются. Она напряглась и задрожала. Страж подошел и ласково потрепал ее по шее. "Пора, дурочка", — хрипло засмеялся он, — "пришло твое время, дрожи, не дрожи".

...

...

...

Сроят Город. Она вместе с другими единорогами кружит в загоне. Сегодня она услышала сигнал рога и пошла. Шли и другие. Один за одним они шли из леса к городу на призывный сигнал. Определено новое место для жизни, поняли они. Теперь начинается настоящая Судьба, как и было заповедано. Ее звали Анника. Она еще помнила свое имя. Это потом она его забудет. А сейчас оно помогает ей жить, и кажется таким важным. С ним она не такая как другие. Это так страшно, быть как все.

...

...

...

А что же с Пеппи? Анника останавливается, получает толчок от напирающего сзади стада и продолжает идти.

"Что за Пеппи?"— думает она через минуту, — "Пеппи или Лиза? А что за Лиза?"

Холодные зимние сумерки окутывают ее. Скоро на ночлег. Мысли незаметно уходят куда-то в сторону и она бредет, устало переставляя ноги, ломающие ледяную корочку.

...

...

...

Дальше шли какие-то малопонятные обрывки. Швеция или какая-то другая скандинавская страна. Три девочки. Вторая мировая. Лиза. ABBA.

Оказывается, мы современники, Анника.

Я посмотрел на Лизу.

Теперь я знал все о ней и ее матери.

...

Жизнь после смерти (Продолжение II)

Пеппи спешила к Веро. Она разозлилась. Все собралось в один страшный клубок. Смерть дяди Августа. Жуткий уход матери. Смерть Герды. Загадка, которую унесла с собой Анника. После того, что она услышала от Неведомого... Не могло Неведомое просто так дать ей услышать слова, обращенные к Аннике. Было очевидно, что Анника испугалась. Неведомое ее разоблачило. Зачем? Поглумиться? Что происходит? Страшно хотелось задать кому-нибудь перцу. Пусть знают, как издеваться над ней.

Пеппи раздвинула защитное поле, эта процедура стала для нее автоматической, и сразу наткнулась на Веро.

-За что это Неведомое благодарило Аннику? — сразу взяла она быка за рога, — что у нее за дела с ним?

— Пеппи! — Веро устало посмотрел на нее, — Да сколько же можно! Несете неведомо что!

На мгновение его любезность спряталась, он с неприязнью посмотрел на Пеппи, но быстро взял себя в руки.

— Рассказывайте. Вы провожали Аннику, и там что-то произошло?

— Еще как произошло. Сдало оно вас, Неведомое, сдало со всеми потрохами. Вы тут строите защиты, тренируетесь, ограждение придумали. А Анника, оказывается, всех вас Неведомому закладывала. И вы ничего не заметили! Неужели случайно? У вас интуиция развита. Вы столько ее тренируете! Не верится что-то!

Веро опасливо посмотрел на Пеппи.

-А подетальнее можно?

— Можно. Подетальнее. Я провожала Аннику. Так сказать в последний путь.

— Догадываюсь, многоуважаемая Пеппи.

— И вот когда Анника перешла через Змея...

— Волнительное зрелище, не так ли, Пеппи?

— Хватит меня перебивать, — рявкнула Пеппи, — так я никогда до дела не доберусь. Вы, я вижу, в курсе. Но может быть тогда в курсе и вот этого: когда Анника перешла через Змея, я вдруг услышала, как Неведомое сказало: "Спасибо, Анника", кажется — "спасибо за службу". Услышала почему-то я, хотя обращение было к Аннике. Но и Анника услышала. И видел бы ты ее, она просто застыла. А я подумала: "Что-то странное. Дай-ка я ее проверю". Ну и крикнула: "Эй, Анника, ну я сейчас тебя"! И она так перепугалась, помчалась, потом на четвереньках поползла, как будто я сейчас на мост заберусь, а я-то этого не могу. Короче, совсем от страха голову потеряла. А раз так, то Анника наверняка за Неведомого.

— За Неведомое, — механически поправил Веро, — в среднем роде именительный падеж совпадет с винительным.

— Угу. Наверное. Только от этого не лучше. А еще я так думаю, что и ты тоже за него.

— Вон оно что, — промямлил Веро, — и вы, значит, предполагаете, что Анника была, так сказать, агентом, Матой Хари "того света", так сказать?

— Не знаю, что там у вас за хари по матери, а что мне остается предполагать?

— Что это был "монтаж".

— Монтаж? Это то, что в титрах пишут — "монтаж — такая-то"?

— Монтаж не только в кино бывает, Пеппи. Везде, где есть какая-то история, есть и монтаж. И в кино, и в литературе, и в истории. И в реальной жизни. Монтаж — это когда кто-то хочет, чтобы у событий было для зрителей определенное, нужное ему представление. Тогда одни события скрываются, а другие показываются. Одни события рассматриваются очень подробно, а другие события этак скороговоркой, быстро-быстро, только для того, чтобы понять причинно-следственные связи можно было. При этом обретается чародейственный эффект. Как будто лжи не имелось, а на самом деле, ну как бы это вам доступнее разъяснить, все черное стало белым, а белое черным.

— Понятно в основном. Но какой монтаж может быть в жизни?

— А, Пеппи, в полной мере может быть. Мы здесь, в Futurume, со многими интересными людьми встречаемся и встречались. И если бы вы не держались так подчеркнуто особняком, то могли бы знать гораздо больше.

— А вот не уверена я, что зря особняком держалась, ох как не уверена.

— Зря вы так, Пеппи. Так вот, иногда до нас доходит такая информация, о которой на Земле простые люди и слыхом не слыхивали. И тогда мы понимаем, как много на Земле было такого, что людям только казалось понятным, а на самом деле было и загадочным, и страшным. Вы помните такого — Маннергейма — финского фельдмаршала?

— Конечно, личность известная. "Финский мясник". "Линия Маннергейма". И в годы войны о нем много говорили, он за Германию воевал, и мы его, помнится, не любили крепко. И перед войной о нем часто писали, когда он выиграл войну с Россией. И сейчас вспоминают. И что удивительно, когда он жив был, говорили о нем реже, чем сейчас. Всех кто рядом был, ну этого, со свинской фамилией ... Свинхувуда, совсем забыли! Ни о ком из финнов тех времен не вспоминают, а о нем помнят. С Гитлером в союзе был, помогал ему, а теперь герой, полководец великий!

— Совершенно справедливо. Войну с Россией он выиграл. И прославился как великий полководец. Но политику он вел крайне алогичную. Воевал против России, а в конце войны против Гитлера, но только потому, что немцы на него перестали обращать внимание. Им не до финского фельдмаршала было. Но все необыкновенным образом ему оборачивалось во благо, везде он выходил молодец.

— Точно, точно, я помню, в свое время об этом много судачили.

— Моннергейм был необыкновенно удачлив. Невероятно удачлив. Он был ранен тринадцать раз, но на войне только один раз, остальные раны от падения с лошадей, он, возможно знаете, был заядлый кавалерист. Известно, что он шесть раз выходил из блиндажа, и в этот момент туда попадал снаряд.

— Да ну!

— Пеппи, дело в том, что такое везение не объясняется наукой. Вероятность почти нулевая. Вы, конечно, не знаете, что это такое...

— Как это не знаю? Каждый знает, что это такое!

— Это не совсем то, чем его полагает обыватель, Пеппи. Это отношение числа появления нужного события к общему возможному количеству событий. Все это управляется распределением событий... Ну ладно, в принципе это не так отдаленно по семантике.

— Чему?

— По смыслу, если говорить банально. По-видимому, углубляться в математические тонкости мне не стоит, поэтому произнесу следующее — случайным такое везение быть не может. Иначе говоря — это совсем не везение. Вы спросите, а что это, не так ли, Пеппи?

— Угу.

— Естественно, это либо знание самого Манненгейма, либо...

— Неведомого!

— Что-то третье предположить не представляется возможным. И подтверждает это информация, переданная одним из наших бывших членов. Маннергейм был богом. Наш человек общался с ним довольно близко после второй мировой войны. Маннергейм был очень общительным человеком, и здесь, когда его увидел, кинулся к нему, чуть не растоптал.

— Да зрелище должно было быть еще то! Боги-то здесь значительно больше в размерах, чем мы!

— А он об этом забыл. Что лишний раз подтверждает определенную беспечность и непоследовательность, которые ему были присущи и на земле. Если проанализировать его жизнь, то беспечностей, которые ему сходили с рук, предостаточно. Но, тем не менее, значительная часть наружно непоследовательных поступков завершалась для него удачей. Взять хотя бы то, что Сталину подали список военных преступников, в котором он присутствовал среди первых номеров, а Сталин его одного вычеркнул красным карандашом и написал "Не трогать". Я думаю, вам будет интересно узнать, что по нашим данным Сталин тоже был богом.

— Вот это да! Это чудовище?

— Вы, Пеппи, могли бы раньше узнать много интересного, если бы захотели. Так вот, если бы Маннергейм не был таким беспечным, можно было бы предположить, что он сам имел знания об опасности, когда находился в блиндаже.

— Все, поняла. Ты говорил, что неведомое постоянно просматривает весь мир, то есть оно-то и знало, что где-то артиллеристы заряжают пушку, и нацеливают ее на блиндаж! И потом предупреждает Маннергейма!

— Вы поняли меня правильно, Пеппи. Именно Неведомое берет на себя заботу о богах в критическое время.

— Страшно, если Маннергейм и Сталин боги, то остальные руководители стран, наверное, тоже?

— Нет, Пеппи, это совершенно точно не так, потому что, членами Futurum'а в свое время были и Черчилль, и Рузвельт. Большинство политиков — люди. Многие боги, когда живут на земле, и не знают, что они боги, и в жизни добиваются не больше обычных людей.

— Им не помогает Неведомое?

— Видимо, так. Но вот что интересно. Во время советско-финской войны происходило что-то невообразимое. Русским катастрофически не везло. Советское командование издавало приказы, приводившие к поражениям. Впечатление такое, что мозг у них не действовал. Линия Маннергейма, представлявшая собой достаточно стандартную оборонительную линию, оказалась непроходимой для новейших русских танков. Танки делали свои маневры настолько неудачно, что застревали на линии, переворачивались и становились легкодоступной мишенью для уничтожения. Госпитали были переполнены. Люди умирали на улице, перед госпиталями. Такого не было даже во вторую мировую. И в заключение всего грянули небывалые морозы. Русские, жители совсем не теплой страны, воевавшие в северной стране, оказались неподготовлены к морозам. Замерзло, как вы помните, около двух миллионов человек. Что вы скажете о таком количестве странностей?

— Скажу, что мне страшно. Получается, если это снова не случайности, то Неведомое влияет на погоду, Неведомое каким-то образом воздействует на психику. Зачем ему нужны такие игры? А может все-таки здесь просто стечение обстоятельств?

— Нет, Пеппи. Сейчас я вам сообщу то, что вы не должны говорить никому, и должны "успокоить" в своем сознании, чтобы его легко не обнаружило Неведомое. Я знаю, что вы сможете. Хотя вы и скрываете это, я вижу, что вы многого достигли.

— Не знаю, что и сказать. Попробую, но не ручаюсь.

— Наши сохраненные факты, "хроники", если хотите, сохранили такое событие. Примерно году в 39-40 по земному летоисчислению, как вы понимаете, мы привязываем здешние события к земным не вполне точно, прибыло около двух миллионов новичков, причем одновременно. Их поставили в начало очереди, общаться с ними запретили. И всех уничтожили, одного за одним. Легко понять, что стоявшие в очереди в то время, понять ничего не смогли. Само событие было достаточно быстро забыто, так как у очереди нет памяти — поверьте, о Балиле Марзуке никто в очереди скоро знать не будет, уйдут последние, кому рассказывали что-то об этом, и все канет в Лету. Только Futurum передает между своими поколениями знания о событиях прошлого, и поэтому мы можем делать выводы.

— Да понятно, понятно, главное-то что? Эти два миллиона человек — и есть те самые, погибшие в Русско-Финской войне?

— Других событий, при которых происходила массовая гибель людей, в то время не происходило. Поэтому логично умозаключить, что это так.

— Но зачем?!!

— Навсегда останется тайной. Но предположить можно. Если проанализировать биографию Мангейма, то кроме везения, замечаешь, что он всегда был на виду. О нем всегда писали газеты.

— Пиар?

— Да, пиар. Как часть монтажа. Все удачные поступки освещались. О неудачах пишут не все биографы. Кроме того, он был везунчиком — целым выходил из передряг, в которые попадал из-за своей непоследовательности, и если честно, не слишком большой дальновидности. Для обычного политика такое было бы политической смертью. А Маннергейму все сходило с рук. Но сходило с рук не случайно. Для этого Неведомое проделывало большую работу. Видимо, эти два миллиона несчастных располагали сведениями, которые могли вызвать подозрение в гениальности Маннергейма, как полководца. Действительно, очевидцев русско-финской войны практически не осталось. В очереди ходили некоторое время странные слухи о каких-то разверзшихся небесах и космическом холоде, и все. Источник слухов так и не установлен.

— Жуть. Уничтожение свидетелей. Ради Маннергейма и его пустой славы. В голове не укладывается.

— Тем не менее. Согласитесь, что другие выводы сделать сложно.

— Маннергейма Неведомое любит. Кого-то другого ненавидит?

— И жизнь этого другого превращается в полосу неудач.

Пеппи задумалась. Слова Веро снова вернули ее мысли к странной шутке Анники о том, что Неведомое за ней присматривает. Неужели Неведомое ненавидит ее? Ну нет, ее жизнь никак полосой неудач не назовешь.

— Из любого человека можно сделать героя? Даже если он подонок и трус?

— Да, вспомни, что Сталина обожала половина мира. Левые движения были на подъеме. А потом, когда узнали о его жутких преступлениях, концлагерях, все были разочарованы и левые движения пришли в упадок. Мог ли бы Сталин стать тем, кем он стал, без поддержки? Мы предполагаем, что нет.

— Страшные вещи ты говоришь. Тогда и вторая мировая была не случайна, а чтобы пропиарить Маннергейма со Сталиным?

— Доказательств нет, но может быть и так. Монтаж на уровне истории. Мысль не новая. У Гомера троянская война происходила всего лишь из-за интриг богов.

— Ладно, об этом я ничего не знаю. Но не может же вся история быть враньем. А Иисус? Я читала Евангелие, и не хочется верить, что это вранье!

— Это было так давно, что у нас тривиально нет сведений. История совсем небудничная. Иисус сотворил чудеса, но остался один на один с позорной и мучительной смертью. А потом воскрес. Это против всех правил Неведомого. Но с другой стороны, мы ведаем очень мало. Может статься, в те времена у Неведомого были свои цели? В принципе мы и тщимся это понять. Противоборствовать такой мощи было бы неумно. Но цели, большие цели — пока не просматриваются. Смонтировать жизнь Маннергейму, пропиарить Сталина — это довольно мелкие цели. Это ниточки, которые ведут во множество разных направлений. Может быть, через какое-то время можно будет просмотреть узор во всей этой несвязной картине. Но пока, по всей вероятности, наблюдений маловато.

Пеппи вспомнила свои "погружения", в которых она тоже долго не могла сложить узоры в бесконечной сетке вокруг нее и улыбнулась. Конечно, история много запутаннее. Но подтверждение своим мыслям она получила.

— Ты знаешь, я предполагала, что в истории со Змеем что-то нечисто. А теперь в этом убеждена. Змей обычный человек, который впервые додумался до понятий Добра и Зла. Теперь я понимаю, что история грехопадения — это чистейший пиар. Неведомое придумало, что из-за этого люди перестали жить в раю. А весь рай-то был в том, что оно творило, что хотело. А когда люди изобрели Добро и Зло, то и его монтажи стали оценивать, а ему это не понравилось. Люди стали рассуждать, и поступки Неведомого получили оценку. Рай-то был для него, а не для людей. Вот оно со злости и нашло какого-то мужика в качестве козла отпущения. И ты знаешь, что мне сейчас в голову пришло. Может быть даже и такого, который никакого отношения к изобретению Добра и Зла не имел.

— М-м-м...

— А что, как ты думаешь, Змея Неведомое может сделать из кого угодно?

— Вполне возможно. Есть вероятность, что когда-нибудь мы это узнаем. Есть вероятность.

— Все что ты рассказал, страшно и ... подло, что ли. Другого слова у меня нет.

— Не согласен. Пока мы не знаем целей Неведомого, я бы не торопился с такими выводами.

— Понятно. Вы с Анникой одного поля ягоды. Лес рубят — щепки летят, и все нормально. Пока сами под топор не попадете, будете думать, что вы — особенные, умники, которые всеми вертят. Вы для Неведомого ничто, жалкие прислужники, и оно вас растопчет, когда ему захочется.

— Пеппи, вы увлеклись. Я не прислужник Неведомого, тем паче жалкий. И ваш вывод о том, что Анника за всеми следила и "прислуживала", как вы говорите, Неведомому, мне кажется преждевременным. Не желательно, чтобы это было так. Но мы ревизуем события за период пребывания Анники в Futurum'е. Вполне потенциально, что это монтажный прием. Но для чьей жизни прием был предназначен, для вашей или для жизни Анники? Вас Неведомое могло использовать втемную, как инструмент для воздействия на Аннику, что, как вытекает из вашего повествования, у него получилось.

— Может быть и так — дело в одной Аннике. Ну чем я могу заинтересовать Неведомое? Обычнее меня трудно найти человека!

— Не скажите, Пеппи, не скажите. Вы ведь знаменитость, живой литературный герой.

— Ну и что?

— Не ведаю. Могли привлечь внимание.

— Что-то мне страшно.

— Это всего лишь гипотеза, Пеппи.

— Да, доказательств никаких. Но мои ощущения говорят о том, что я недалеко от истины. К сожалению.

— Да, это рискованно, быть в зоне повышенного внимания Неведомого. Но не отчаивайтесь, Пеппи, мы — члены Futurum'а, все в зоне риска, и, тем не менее, прогноз на будущее у нас оптимистический. Как вы знаете, Пеппи, бывают ситуации, когда человек готов рисковать своим будущим. Он, как личность, не может не вмешаться. Все, прибывшие в Futurum, собственно и есть такие. И вы — не исключение. Для каждого из нас важна не собственная безопасность, не достижение истины прямо сейчас, а та надежда, которую мы передаем в будущее. Поэтому...

— Знаю, знаю, — скучным голосом перебила его Пеппи. Она тяжело вздохнула, а потом неожиданно рассмеялась — таким беззащитным показался ей Веро после того, как не смог замолчать вовремя.

— Пойду-ка я лучше помедитирую. А с тобой мы договорились. Проверьте, не было ли чего-то странного, когда у вас была Анника, и потом не забудьте мне рассказать.

Веро оскорблено и вместе с тем достойно отвернулся.

* * *

Пеппи вернулась к прерванным погружениям. Вернулась как к любимому делу. Собственно, всех людей, которых она любила, она потеряла. Кто-то остался на "этом свете", остальные либо погибли, либо оказались чужими. А отец ушел, не дождавшись ее. При нем было самое счастливое время в их с матерью жизни. Детей она не дождется, это она чувствовала. Не дадут. Точнее, не даст Неведомое. Так что оставалось только одно, что могло занимать ее — тайна этого мира. Именно ее она и надеялась раскрыть в погружениях.

Стремительные полеты продолжились. Пеппи летала вдоль обнаруженной ею ячеистой спирали. Интуиция ей подсказала, что поскольку других структур она не обнаружила, нужно придерживаться этой. Она понимала, что у спирали два конца, если они вообще есть, и нужно выбрать один из них. Но как выбрать из двух одинаковых вещей? Пришлось положиться на все ту же интуицию. "В конце концов, поменяю направление", — рассудила Пеппи.

Пеппи летела вдоль спиралей и рассматривала окружающее, пытаясь обнаружить хоть какую-то неправильность. Но видела только бесконечные цепи правильных пятиугольников. Картина была унылая и безотрадная. "Если так и дальше пойдет, то я никогда не доберусь ни до чего интересного", — подумала Пеппи после очередного выныривания. Опять нужно было что-то новенькое, нутро редко подводило Пеппи, а оно говорило, что выход из тупика есть.

Выход забрезжил, когда во время следующего полета Пеппи попробовала лететь не вдоль оси спирали, а вдоль ее колец. Попробовала просто так, от безнадежности. На всякий случай. Разум говорил, что путь должен увеличиться, а значит скорость продвижения вдоль оси спирали уменьшиться.

Но результат превзошел все ожидания. Скорость увеличилась. И чем дальше она продвигалась, тем больше становилась скорость! Она даже сказала бы, что несется как на крыльях, если бы в данном случае это имело хоть какой-то смысл. Её стало закручивать, нести вдоль спирали так быстро, что ей становилось страшно. Она несколько раз "выныривала", просто для того, чтобы перевести дух и набраться решимости. Раз за разом она приучала себя к огромной скорости, с которой она несется вдоль спирали и, наконец, почувствовала себя достаточно уверенно. Нужно было продвигаться дальше. На огромной скорости она неслась в манящую и пугающую неизвестность, одновременно пытаясь обнаружить хоть что-то неожиданное, неординарное. Но тщетно, пространство вокруг нее было все тем же — однородная сетка, простирающаяся в бесконечность.

Скорость возросла до такой величины, что наблюдение стало бессмысленным. Нет, изображение не сливалось, как на Земле при движении с огромной скоростью. Окружающее оставалось отчетливым. Но скорость смены изображения была столь велика, что сознание Пеппи с трудом фиксировало окружающее. Пеппи отказалась от наблюдения за периферией своего полета и сосредоточилась на том направлении, в котором ее несла непостижимая сила этого мира.

Постепенно радиус спиралей уменьшился. Пространство сузилось в серебристо-серую трубу, сливающуюся в точку где-то впереди. Полет стал почти линейным. И вот — Пеппи ощутила легкий толчок — ее вынесло в центр трубы и она понеслась дальше по прямой линии, все ускоряясь и ускоряясь в этом и так уже совершенно немыслимо быстром полете. "Куда же это меня несет? Неужели к выходу?" — осенило Пеппи, — "Неужели из этого мира есть какой-то выход?"

В конце тоннеля забрезжил свет. Он становился ярче и ярче. Нестерпимо ярким. Ее неудержимо несло прямо в это яркое, манящее пятно. Страха не было. Было чувство родства, возврата. Сейчас, еще мгновение — и она сольется с чем-то важным, с чем-то главным, что она ждала всю эту жизнь. И прежние. Да, прежние, когда она была...

Что-то стиснуло ее тело и потянуло назад. Назад, назад... Нет, ей нужно вперед. Нет, что-то зовет ее назад. Нужно вернуться.

Пеппи посмотрела вокруг мутным взглядом. Перед ней стоял напуганный Веро и два ангела смерти.

— Пеппи! Уже давно объявлено, что пришла ваша очередь идти на Страшный суд! А вы никак не хотели прийти в себя. За вами прислали двух ангелов! Прямо сюда, к нам!

Пеппи посмотрела на двух мрачных черных гигантов, и поняла, что ничего хорошего ждать не придется.

— А не рановато? — спросила она, — По моим прикидкам мне еще можно здесь побыть.

— Твое дело рассмотрят вне очереди, мартышка, — грубо ответил один из ангелов, — ты итак припоздала, и еще претензии предъявляешь. Не тебе решать, когда тебя судить будут. Пошли с нами, а то уничтожат тебя безо всякого суда.

Пеппи решила смолчать. Пока. Она поднялась, и, не прощаясь ни с кем из Futurum'овцев, отправилась вслед за ангелами.

* * *

Перед дверьми в шатер Страшного Суда Пеппи инстинктивно притормозила.

Вот он и настал, ее час. Она оглянулась. Зачем, и сама бы не сказала. То ли для того, чтобы посмотреть в последний раз на этот странный мир. То ли проститься с кем-нибудь, хотя она знала, что прощаться никто прийти не мог. Никого, кроме мрачных ангелов смерти она не увидела.

Не думала она, что вот таким будет ее приход на Страшный Суд. Сзади — никого, кто помахал бы рукой, вытер слезы и улыбнулся ей на прощание. Впереди — неизвестность. И судя по тому, что ее сюда доставили под конвоем — ничего хорошего ждать не придется.

Почему же такой почет — "торжественный эскорт сзади"? Неужели Неведомое хорошо покопалось у нее в мозгах? Вполне может статься. Она мало внимания уделила Futurum'овской методике "дискретного мышления". А часто и просто пренебрегала ею, особенно, когда эмоции захлестывали ее. А в последнее время драматические события сыпались, как из рога изобилия. Или правы были ее догадки о Веро и Аннике? Возможно, они провокаторы, которые помогают выявить вот таких, как она, неблагонадежных дурочек? Кто его знает. Возможно, там, внутри, в судилище, она все узнает.

Пеппи решительно отправилась внутрь шатра. Перед входом она не удержалась и скорчила гримасу охранникам в дверях.

Шагнув внутрь в некое подобие маленького коридорчика, она потрогала рукой белесый материал, из которого состоял шатер. Он оказался теплым и приятным на ощупь, и как будто бы живым. "Надо же", — подумала Пеппи, — "такое ужасное место, и окружено таким приятным материалом. Может там внутри будет не так плохо?"

* * *

Внутри никого не было

Огромное круглое помещение с такими же матовыми белесыми стенами, как и снаружи. И никого.

-Э-э-эй! — закричала Пеппи, — вы где? У вас перерыв? Так я, пожалуй, пойду обратно!

— Неуважение к суду! Минус 66 баллов, давненько у нас не было такого плохого начала, — Пеппи накрыл густой бас сзади.

Она обернулась. Сзади нее, почти под потолком, одно рядом с другим, было закреплено три огромных кресла. На них восседали, если можно назвать восседанием горизонтальное положение, три огромных бога.

— А, вот вы где спрятались, — Пеппи добавила голосу уверенности, — давайте знакомиться, Пеппи.

— Отойди-ка к центру, и стань там, — грозно пробасил сидевший в центре толстомордый бог, судя по голосу, это именно он обращался к Пеппи ранее.

— Неужели ты думаешь, что мы, боги, не знаем, как тебя зовут? — добавил противным ехидным голосом его сосед справа, тощий длинноносый бог, — а познакомиться мы не против, сейчас познакомимся, сперва мы с тобой, а потом ты с нами. Мы для тебя — просто Судьи. И не говори ничего лишнего, мы сами тебя обо всем спросим.

Третий бог молчал, и казалось, ему совершенно не интересно, что происходит. Лицо у него было мирное и спокойное, как будто единственное, что его интересовало — это сон, от которого его ненадолго оторвали. "Все бы они были такими как этот, очаровашками", — подумала Пеппи, — "а то разорались тут".

Пеппи медленно прошла к центру.

— Достаточно? — крикнула она, не поворачиваясь.

— Развернись, — властно потребовал уже знакомый бас.

Пеппи развернулась и посмотрела вверх.

— Вы всё еще тут. А я думала, вы спрячетесь, пока я вожу, так неинтересно.

— Вторичное неуважение к суду. Минус 100. Итого минус 166, — с видимым удовольствием отметил ехидный бог справа.

— Что тут у вас за бухгалтерия такая, — Пеппи поняла, что выбрала неправильную манеру поведения, но остановиться не могла, — одни минусы. Надеюсь, это вам минусы? Или мне? А за что?

— Еще одно неуважение к суду. Редчайший случай, а? — мордатый толстяк в центре переглянулся с соседями и они согласно закивали, — Итого минус 266.

— И что из того, что минус 266? — задиристо спросила Пеппи.

— На суде будет произведена твоя оценка, — строго сказал толстяк, — в зависимости от набранных баллов будет определена твоя судьба. Так что советую тебе хорошо обдумывать, что ты говоришь.

— А что будет оцениваться?

— Для особенно сообразительных — повторю: ты.

— А конкретнее?

— Конкретнее: ты.

— А что во мне? Прическа что ли?

— Ирония в отношении суда. Минус 50. Итого минус 311. Ты будешь оценена, как личность, и оценка уже идет. Большая часть оценок будет дана за прожитую жизнь. Причем оценивать ты будешь сама себя. Будешь просматривать свою жизнь и оценивать ее.

Пеппи уже об этом слышала, но решила не уточнять. "Всем приходится, как-нибудь разберусь", — успокоила она себя.

— За правильные поступки тебе будут начисляться баллы. За неправильные с тебя будут вычитаться баллы. Если будет достигнута оценка свыше 33333 баллов — то ты покинешь этот мир и окажешься в новой Вселенной — вселенного вечного и бесконечного счастья, где жизнь людей — блаженство. Там, кстати, не будет смерти. Ты понимаешь, как это много значит для вас, простых людей?

Пеппи решила промолчать.

— Вижу, что не понимаешь. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. Теперь то, что, как я предполагаю, для тебя много интереснее. Если ты наберешь отрицательную сумму, большую чем 33333, то тебя уничтожат. Понятно?

— Не совсем. Так вы говорите, это будет самосуд?

— Да.

— Хорошо, запомним. А вот вы говорили, что поступки будут правильные и неправильные? Это то же самое, что плохие и хорошие?

— Для вас, людей, да. А мы оцениваем по Законам.

— Так я же их не знаю!!!

— Когда ты будешь судить свою жизнь, Законы подключатся к твоему сознанию, и ты будешь получать оценку в баллах за содеянное. Так что узнаешь, не переживай.

— Законы подключатся к моему сознанию? Так что, эта хибарка для этого и сделана?

— Это Храм Законов. Да, он сделан именно для этого.

"А я еще думала — какой приятный материальчик, простофиля", — подумала Пеппи. — "Ох, ничего хорошего меня тут не ждет".

— А теперь начнем. Приступаем к основной части судебного процесса — оценке жизни подсудимого, — торжественно объявил толстяк.

"Ну, держись", — мысленно приказала себе Пеппи.

Пространство перед ней стало белесым, как будто маленькое облачко явилось из небытия. Посреди маленького облачка возникло что-то вроде трехмерного эранчика, внутри которого возникали и двигались люди, менялись ландшафты и декорации. Картины менялись с огромной скоростью, они были уменьшенные, но Пеппи отчетливо видела каждую деталь и успевала следить за происходящим. Она наблюдала свою жизнь.

Ракурс изображения менялся, и вслед за ним Пеппи оказывалась то в помещениях, то на улице. Как будто невидимая камера проникала вслед за Пеппи в здания через двери и окна, выходила вместе с ней на улицу, неподвижно застывала, когда Пеппи засыпала и снова начинала двигаться из комнаты в комнату, когда Пеппи просыпалась.

* * *

... бегом мимо соседки. Нога в лужу, грязная вода на плащ. Извинения? Еще чего. Да, очень грубо. Голос в ушах бубнит: "Минус сто". Вперед, вверх, и дальше, дальше, дальше. Ни цели, ни смысла. Как она могла так носиться? Минус двадцать... Итого минус 573.

...Фру Сельстедт несет бидончик с молоком. Вжж-ж-жик! Фру Сельстедт качается, молоко белой волной выплескивается из бидончика на платье, на дорогу, на туфли! И никаких извинений. Минус сто. А молоко-то куплено на последние деньги! А дома, оказывается, фру Сельстедт собиралась накормить детей молочной кашей. Еще минус сто пять. Итого минус 928.

... Отец возвращается домой. Он соскучился по Пеппи, он ждет встречи. Пеппи появляется на противоположном конце улицы. Вперед, вверх, и дальше, дальше, дальше... Отец машет ей громадной лапой, а она несётся мимо, и даже не подходит. Она видит его, но ей некогда. "Привет, папка", — кричит она ему издали, — "и пока!" Отец расстроен. Крепкий несентиментальный моряк. Как она могла быть такой черствой к отцу! К папочке, по которому так потом скучала! Минус триста пятьдесят. Итого минус 3942.

... Пеппи колотит хулигана, приставшего к маленькому Вилли. Плюс сто. Но не отводит Вилли домой, к маме. Минус шестнадцать. Итого минус 5167

... Пеппи дерется со своим будущим мужем. Какое у нее злое лицо. Минус сто. Вот ей подставили подножку и она падает, поднимается. Ну просто обезьяна, оскалившая рот! Минус пятьдесят. Кидается с кулаками, ставит подножку сама, садится верхом на обидчика и лупит Кнута, тот просит пощады, а она жарит и жарит! А потом его долго будут дразнить, за то, что его побила девчонка! Будущего мужа. Минус триста сорок пять. А дальше... Итого минус 9839

... Пеппи защищает Герду от издевательств. Плюс восемьдесят девять. Итого минус 10238.

... Мать плачет. Соседки жалуются на Пеппи, лица у них не такие сердитые, как ей казалось в детстве, а даже сочувствующие. "Мы заботимся о вас и о вашей дочери". Мать плачет. Минус двести девяносто девять. По дороге домой мать выговаривает ей, а у Пеппи мысли только о посте наблюдения за шпионами, который они сделали на чердаке у маленького Вилли. Скорей бы эта зануда отпустила ее. Мать плачет. Минус пятьдесят три. Итого минус 12675.

... Пеппи с родителями идет в церковь в новом платье. Ну что ей стоило потерпеть? Всего один час. Нет, она изнывает. Она злится. Минус двадцать. Ой какие злые мысли! Минус двести тринадцать. А что она делает с платьем! Зачем руку в карман засунула и дырку там пальцем сделала? Умышленно! Минус двадцать! А теперь о столб почесалась украдкой, ну и что, что чесалось, могла ведь и потерпеть! Минус девять. Итого минус 13472.

... Пеппи находит и возвращает кошелек, который потеряла соседка, фру Торнефельт. Плюс сто тридцать баллов. Итого минус 14100.

... Оказывается, ее одноклассница Грета хотела с ней подружиться, но Пеппи было совершенно наплевать на всех девчонок, кроме Анники и Герды. А Анника просто пыталась использовать Пеппи в своих интересах. Дурочка ты, Пеппи. Минус пятьдесят семь. Итого минус 15001.

... Мать узнала, что отец погиб. Пеппи так нужна ей. Но Пеппи ушла куда-то с утра и ничего на сказала матери. И вот теперь мать колотит, как в лихорадке. Ей пришло на ум, что сейчас придут и скажут, что с ее дочерью тоже случилось что-то страшное, что-то непоправимое. Как можно было так поступать? Минус триста. Итого минус 16287.

Да неужели она была таким чудовищем?! Неужели в ней не было ничего хорошего?! Минус триста. Итого минус 16993.

... Мать забилась в уголок дивана. Она укуталась в порванную шаль и плечи ее горестно вздрагивают. Пеппи снова переживает эти тягостные минуты, когда она не знала чем помочь матери. Ну почему она не могла подойти к ней? Лицо Пеппи выглядит тоскливо-надменным. Пеппи медленно рассматривает сама себя. Уголки губ опущены, глаза бегают. Топчется на месте. Ни взад, ни вперед. Тьфу. Минус тысяча. Какое наплевательство на родную мать. Пеппи разворачивается и уходит. Мать рыдает в голос. Полное бесчувствие. Чудовищно. Чудовищно. Минус тысяча. Итого минус 17206.

... И сколько раз еще то же самое. Минус тысяча. Минус тысяча... Итого минус 19206.

... Пеппи кричит на дядю Августа. Она больше не может выносить его присутствия. Но почему, он ведь не сделал ничего плохого. Минус десять. Пеппи видит с близкого расстояния, как она ужасна. Она даже не слышит, что говорит, она видит свой довольно большой широко открытый рот, напрягшиеся, медленно изгибающиеся губы, оскаливающиеся зубы с крупными передними резцами, толстый язык, переваливающийся в зеве. Омерзительно. Так вот какая она была. Минус пятьдесят. Итого минус 19353.

... Пеппи плачет на чердаке, глядя в небо. Какая глупость. С чего она решила, что небеса ее любят? Минусов нет.

... Пеппи звонит подруге, а в это время ее ребенок один в комнате и пытается засунуть игрушку в рот! Какая возмутительная невнимательность к собственному ребенку! Если она болтала еще минуту, сын мог бы и погибнуть! Минус пятьсот! Итого минус 20155.

... Пеппи бежит в аптеку за лекарствами для детей. Плюс двадцать баллов. Итого минус 21483.

... Пеппи ругается с мужем. Ее не остановить. Дети испуганно притихли. Минус сто. Итого минус 23877.

... Пеппи ободряет Герду перед ее отъездом на работу в госпиталь. Герда прожила из-за этого никчемную жизнь и погибла. Минус триста баллов. Итого минус 28552.

... Пеппи кричит на мать. "Ты что, хочешь, чтобы Ингрид походила на тебя, старая курица?!" Итого минус 32869.

... Пеппи звонит подруга. Она делает вид, что не слышит телефона...

* * *

— Стоп, — закричала Пеппи, — Стоп!

— Что, самой противно? — спросил до сей поры молчавший бог справа. На его лице появился легкий интерес. — Особой надобности смотреть не надо, уже набрано минус тридцать девять тысяч семьсот восемьдесят восемь очков. Большая часть жизни просмотрена, есть маленький шанс, что ты исправишь ситуацию несколькими грандиозными поступками. Но ты ведь сама все понимаешь. Ты сама себя судила. Так что, если ты уже сама согласна ...

— Да вы что?!! Я — не согласна!!!!!

— Не согласна? — разочарованно спросил бог справа, — ну и ладно.

И заснул. Двое других переглянулись, и басовитый в центре спросил:

— Ну и с чем ты не согласна?

— Я не согласна ни с чем. Это монтаж! Я поняла, это самый обыкновенный монтаж! Вы выбираете события, в которых я выгляжу злой и глупой дурой! Они выглядят так, как никогда не выглядели в жизни!

— Ты сама выбираешь поступки, ты сама рассматриваешь их, нечестивица, и они не нравятся тебе! Да они со стороны выглядят не так, как казалось тебе в твоей нечестивой жизни. Теперь ты видишь, какой ты была в глазах других, а значит на самом деле.

— Ну нет, я не такая дура, как вы думаете. Я давно догадалась о ваших методах. Монтаж и пиар. Вот чем вы все занимаетесь, чтобы казаться имеющими право судить. Только вот зачем это вам?

— Что за ересь? — бас раздраженно спросил соседа слева. Тот раздраженно пожал плечами и открыл было рот.

— Нет, не ересь. Я поняла. Это всего лишь выглядит, что я выбираю свои, блин, деяния. События несутся одно за другим так шустро, так что большую часть я не успеваю толком оценить. И вдруг, ни с того ни с сего, поток событий начинает замедляться. Я само собой присматриваюсь к этому событию. И вот оно, я снова что-то делаю не так, как полагается. Только на Земле этому всему было объяснение, какие-то взаправдашние предыстории, а тут все оборвано. Отдельные куски из моей жизни, недавние к событию дела, а тем более многолетние разборки — просто не считаются! Я вынужденно оцениваю то, что вы подсовываете! Или вот еще прием: идут, идут события, и вдруг что-то я вижу из какого-то интересного положения, или с крыши дома, или откуда-то совсем снизу, как будто из-под башмаков. Само собой я опять начинаю присматриваться, а что же это такое интересное, и тут — бац! Опять двадцать пять, опять я бесчувственная, грубая, невнимательная, хуже нет! И так почти везде, что-нибудь да придумано! Ловко вы меня заманивали в капканы!

— Ты спасаешь свою жалкую никчемную жизнь, — раздраженно пробасил центральный судья. Он вдохнул:

— Еще, пожалуй, визжать будешь перед смертью.

Левый брезгливо поморщился.

— Все себя защищают, — на секунду проснулся правый судья, — бедолаги. Нашкодят, а умирать не хотят.

И снова погрузился в сон.

— Кто это?! — Пеппи даже подпрыгнула, — Что это?!

— Это председатель суда, — сказал бас.

— Да у вас тут как на Земле, — раздраженно буркнула Пеппи, — у меня и защитник есть?

— Это на Земле как у нас, — поправил ее строго тот, что слева, — Есть у тебя защитники. Целых два

— Хм. И где же? А... догадалась. Это вы, как приятно. А я уже подумала, что вы расстрельная команда.

— Неуважение к суду. Минус ...

— Вот-вот, и вся защита. Какое значение имеет ваш минус, и от кого вы меня защищаете?

— От тебя самой.

— Дайте-ка соображу. Вы защищаете меня от самой себя. Странно даже для этого места. А где прокурор? Или председатель суда по совместительству прокурор?

— Ты что, о состязательности суда никогда не слышала? Какие могут быть совмещения? Ты и есть прокурор.

— То есть я и прокурор сама себе и обвиняемый. А вот так вот совмещать судебные обязанности разрешается. Состязательность! Это вы называете состязательностью! Это обман, все, все обман! Вот и со Змеем сплошной обман! Я уверена, что он попал сюда несправедливо!

— Это еще почему? — спросили хором защитники.

— Да потому что я поняла на своем примере, что вы тут делаете! Вы мне приговор еще до суда вынесли, я это поняла! А о Змее я давно думала, все удивлялась, что же такое нужно сделать, чтобы попасть в такую ужасную кабалу!

— Что же ты поняла, жалкая? — председатель снова проснулся и с интересом посмотрел на Пеппи.

— Я поняла, что вина Змея не в яблоке, которое он подсунул, а в Добре и Зле. В том, что он понял, что они есть. И научил этому других. А вы его так же, как меня заманили в ловушку. Показали ему монтаж его жизни. А если он Добро и Зло придумал, то у него совесть есть, и он, наверное, сам себя и осудил. Только я не Змей! Я себя обмануть не дам! Требую пересмотра! Как прокурор! Я не довольна результатами!

— Н-да, случай небывалый, — председатель посмотрел на защитников, — пересмотр дела не предусмотрен, но прокурор имеет право его требовать. Что делать, высокий суд?

— Чем-то придется заменить приговор, — ответил тот, что справа. Похоже, что он был все-таки побойчее, чем его басовитый сосед.

— То есть отменить решение суда об уничтожении на основе просмотра жизни?

— А оно уже было? — ахнула Пеппи.

— Конечно, — ответил председатель, — а то стали бы мы с тобой разговаривать?

— Ну и правила у вас! — Пеппи сокрушенно покачала головой.

— Хорошие правила, и ты в этом еще убедишься, — председатель кисло улыбнулся. — Осталось решить, что с тобой делать. Через Змея ты, конечно, идти не захочешь?

— Нет, не хочу.

— А чего?

— Но он же страдает. Ему же больно. У него только и есть, что старушка мать. Да и та его утешить не может. Ее к нему не пускают.

— Ох, ну чушь, ну ересь. А чего тебе Змея жалко? Ну, бормотала ты глупости про Добро и Зло, ну и что? Поверь, что так нужно, чтобы он там лежал. Он ужасный человек. Худший во Вселенной. Я-то знаю. Я здесь такого насмотрелся.

— Неправда. Я его видела на Земле. Он хороший. Я сразу это почувствовала. Я не верю, что он худший. Каких извергов только нет, к концу жизни в Швеции столько маньяков развелось, как никогда, все газеты об этом писали! А что страшнее убийцы? Он убийца?

— Он много жизней прожил, и всякое бывало, — уклончиво ответил председатель, — но он не маньяк. Это верно.

— Так что же в нем плохого?

— Ну что же, наверное, предложим ей? — председатель переглянулся с защитниками.

— Что предложим? — насторожилась Пеппи.

— Ты сама сможешь убедиться, что Змей худший человек во Вселенной, если не боишься, конечно.

— А именно?

— Так как через Змея идти ты не захочешь, то тебе нужно снова рождаться. Может следующую жизнь ты проживешь умнее и поймешь, что к чему в этой жизни.

— Согласна.

— Змея жалко?

— Да.

— Ты сможешь ему жизнь облегчить, если родишься его дочерью. Он как раз сейчас живет очередную жизнь.

— Так он будет и здесь и там? А я? Я буду только там?

— Да. И ты забудешь про "тот свет". Для тебя он будет обычным отцом. Согласна ему помогать?

Это судьба, поняла Пеппи. Она вспомнила Змея на Земле, и поняла, что она совсем не прочь стать его дочерью. Давняя картина в залитом солнцем дворе ее детства всплыла в ее памяти вместе с запахами пыльной мяты и шероховатым теплом серых деревянных заборов того времени.

— Согласна.

— Ну вот и ладненько. Обвиняемая приговаривается к рождению! — тоненько взвизгнул председатель, — Удалить осужденную из зала!

Миг, и парочка знакомых ангелов смерти ворвалась в помещение и заторопила Пеппи к двери, ведущей к рождению.

— Давай, давай, — непочтительно подталкивали они ее в спину, — итак много на тебя времени потратили, очередь скопилась.

Дверь отворилась сама собой. Кто-то из ангелов толкнул ее, она упала в отверстие и стремительно заскользила по серебристо-черной трубе навстречу неизвестности.

Жизнь третья

Девочка открыла младенческие голубые глазки. "Значит это и есть мои родители", — подумала она, — "Это мать, а это он". Мать была худой невысокой рыжеватой блондинкой, несколько бесцветной, и к тому же, немного располневшей после родов. Отец был немного повыше. Брюнет с усиками. Тоже ничего особенного. "На том свете он был гораздо красивее", — подумала Пеппи, — "Довольно неожиданно. Что же будет дальше?" Страха она не чувствовала. "Нужно поздороваться", — решила Пеппи.

Младенец долго и серьезно посмотрел на родителей и загугукал. Тело не слушалось. Пеппи забила, забарахтала руками и ногами, закричала и заплакала.

— Проснулась, Владинька, солнышко наше проснулось, — радостно заулыбалась и запела мама, — сейчас мы будем кормить Владиньку, сейчас мы будем кормить нашу сладкую, нашу крохотку, нашу малюточку!

— Не хочу, не буду, не хочу я есть, — кричала Пеппи, но ее никто не понимал, и ей хотелось плакать и капризничать еще и еще, ей почему-то становилось все горше и горше, — Змей, я знаю кто ты, я твоя дочка, я помогу тебе!

— Ох и громкая у нас дочка!— улыбалась мама, — я в детстве тоже, говорят, кричала так, что мама аж плакала! А ты, наверное, тоже крикуном был?

Змей только пожимал плечами.

— Не знаю, не помню. Думаю, что кричал.

— А я знаю, не мог не кричать, ты вон какой противный, — подтрунивала его жена. Она все время пыталась накормить младенца. Наконец сосок попал к младенцу в рот и девочка инстинктивно сжала челюсти. Рот заполнился теплой жидкостью.

Родители продолжали нести полную околесицу. Пеппи слушала их и посасывала молоко из материнской груди. Рассказать родителям правду ей хотелось все меньше и меньше. Больше хотелось спать. Есть и спать. Она смотрела сонными сытыми глазами на мир из какого-то непреодолимо разрастающегося безразличия. Ее прежний мир прорастал новым миром, маленьким миром младенца.

Утро начиналось с кормления. Мягкие, голые по плечи розовые руки качают ее. Потом сон на балконе в коляске, в белоснежных пеленках и распашонках. Розовые банты и погремушки. Потом снова кормление. Мягкое розовое лицо мамы, мягкая розовая грудь или белая бутылочка с соской. Потом коляску спускали в лифте во двор. Опять сон. Возвращение домой. Время тянется долго-долго. Она почти перестала замечать его. Мир поглотил и убаюкал ее.

Она постепенно смирилась с тем, что она Владинька, и уже не протестовала, не кричала, когда ее называли этим именем. Все реже и реже тревожили ее обрывки прошлого. Белый потолок, который она часами рассматривала, белые ласковые пеленки и простынки, шелковые розовые кофточки и распашонки, розовая нарядная коляска развеяли, растопили, растворили прошлое, как белое подогретое молоко кусочек меда, брошенный в стакан.

Вечером приходил отец. Они разговаривали с матерью, и она посапывала под мирное журчание их голосов. Иногда родители ругались. Тогда она тревожилась, серьезно смотрела на них, и из памяти ее выплывали образы Змея, Анники, прежней матери, Страшного Суда. Она захлебывалась в крике, пытаясь рассказать, предупредить, что мир не такой, как они думают, что все опасно и страшно. Но уже не могла понять, что это -бесполезно.

— Ну вот, опять из-за тебя ребенок проснулся, — Змей вылетал и комнаты и хлопал дверью.

— Тише, Владинька, тише, — материнское лицо в слезах склонялось над ней, руки подхватывали ее и прижимали к груди, — тише, маленькая, дурак наш папка, а мы умными будем, да, Владинька?

К одиннадцати месяцам, когда она начала говорить первые фразы, она начисто забыла, кем она была раньше и кто ее отец.

* * *

Владинька пошла рано. Отец и мать только и успевали подхватывать ее, когда она на прямых напряженных ножках, с разведенными в сторону, зажатыми в кулачках ручками со смехом бежала от одного родителя к другому.

— Ах ты моя радость! — кричал кто-нибудь из родителей, поднимал ее на руки и кружился. А Владинька продолжала смеяться, показывая редкие младенческие зубки.

Так она и смеялась, пока росла. Смеялась, когда ее качали качельках — ее первой большой любви во дворе. Смеялась в песочнице, когда ловко рушила выстроенные соседями-сверстниками песочные куличи и пироги. Смеялась, когда каталась с маленькой металлической горки во дворе. Очень был веселый ребенок, и очень резвый.

Особую слабость она питала к разного рода лестницам. Прежде всего на детской площадке во дворе. Они были такие красивые, разноцветные. Стоило их увидеть и — вверх, вверх, на самый вверх. Улыбнуться оттуда маме и засмеяться во весь рот, на весь двор. И осмотреться вокруг. Вон там кошка Моська, а вон Сережку выгуливают. Привет, Сережка!

— Осторожно, Владинька, не упади, — мамины руки цеплялись за ее ботиночки.

Вниз, вниз, весело спускалась вниз Владинька и бежала к следующей лестнице, а за ней мелкими шажками трусила мама, чтобы застыть внизу на страже.

* * *

За прогулками во дворе незаметно пришло, прикатило время детского сада. В Южноморске с детскими садами было неважно, поэтому искать место в садике начали еще за полгода до выхода из мамы из декретного отпуска. Когда нашелся садик недалеко от дома родители прыгали от радости, а Владинька расстроилась. Идти в какой-то там садик ей не хотелось. Даже перспектива играть с другими детками не манила.

Но вот настал день, когда они с мамой зашли в скрипучую широкую калиточку и пошли по дорожке к низкому двухэтажному зданию. Владинька крепко держала маму за руку и с любопытством осматривала двор. Несколько песочниц. Хорошо. Вот качельки-бревнышки. Тоже хорошо. Обычные качельки, лестницы, клумбы с цветочками. А какие симпатичные маленькие домики с нарисованными петушками и лисками. Это теремки, догадалась Владинька, в них сказочные звери живут. Нужно сейчас же туда залезть.

— Мам, мама, — потянула она мать за руку, — Смотри какой домик, пошли в него, пошли!

— Владинька, ты в этот домик еще не раз сходишь, когда вы с другими детками на прогулку пойдете, — мама потянула ее за руку, — нас в садике ждут. Мы уже опаздываем.

Владинька вздохнула и вприпрыжку зашагала рядом с матерью. Впереди них шла какая-то женщина с рыдающим мальчиком. Сзади низкий женский голос ворчливо ругал какую-то Юлю. Оглянувшись, Владинька увидела бабуську с девочкой, которая скорчила Владиньке препротивную рожу. Владинька расстроилась, на всякий случай скорчила в ответ рожицу еще пострашнее, и, удовлетворенная, поскакала дальше по дорожке к садику.

За дверью в садик оказалась лестница на второй этаж. Стены вдоль лестницы были разрисованы замечательными картинками. Слоны с теннисными ракетками лили воду из хоботов как дядя Петя во дворе на свою машину из шланга, желтые гигантские цыплята тянули в разные стороны несчастного червяка, деловитый еж-пенсионер в очках сгибался под тяжестью огромного мухомора, рыжая серьезная девочка-лисица в синей матроске целеустремленно шагала в неопределенном направлении, держа за руку дурковатого вида зайку, одетого в костюмчик "Адидас" — у Владиньки был почти такой же. Садик Владиньке определенно начинал нравиться.

На втором этаже они с мамой замешкались. На лице у мамы появилось неуверенное выражение.

— Вот, Владинька, здесь младшая группа. Сюда ты будешь ходить утром, а вечером я тебя буду забирать.

Мимо них протиснулись бабуська с противной Юлей и скрылись за дверью, перед которой они стояли. Владиньке поняла, что ей расхотелось в садик окончательно.

— Ма-а-ам, — заканючила она, — не хочу в садик, хочу в домик! В домик пошли!

— Владинька, — пискнула мама, — я не могу, я на работу сегодня иду, мы же с тобой договорились! Я тебе вечером шоколадку дам, а папа тебе новую Барби принесет! Ты же уже большая, мы же договорились!

"Вот заладила!" — надулась Владинька и заревела.

Мама беспомощно заойкала, присела на корточки, прижала Владиньку к себе и погладила ее по голове.

— Владинька, солнышко, в садике хорошо, в садике много деток, тебе будет весело.

Владинька замотала головой, отчего слезы еще сильнее брызнули у нее из глаз, и крепко прижалась к матери. Мама растерянно молчала. "Сейчас пойдем в домик!", — обрадовалась Владинька.

— А это кто у нас тут плачет? — раздался у Владиньки за спиной незнакомый женский голос.

— Ой, здравствуйте, Анжела Петровна, как хорошо, что вы вышли, — притворно-радостным голосом затараторила мама и вскочила с корточек, — Это мы, Влада Серова, пришли вот, все никак не осмелимся войти!

И мама захихикала. Владинька удивленно посмотрела на мать и повернулась. Перед ней стояла высокая худая женщина с неаккуратно собранными на затылке волосами. На женщине был белый халат, как на медсестре. И вообще она была похожа на медсестру. Очевидно, это и была Анжела Петровна.

— Владинька, это Анжела Петровна, твоя воспитательница, — мама подтолкнула слегка Владиньку вперед.

— Ну что ты, Владинька, ну что же тут страшного, в нашем детском садике? — заулыбалась, задвигала лицом, руками Анжела Петровна, — у нас тут много детишек, очень весело. А за обедом компотик дают, ты любишь компотик?

Владинька кивнула, а Анжела Петровна ловко схватила ее за ручку и потащила вовнутрь, в комнату, где стояли шкафчики с картинками, и которая, как выяснилось позднее, называлась раздевалкой. Мама семенила за ними, и одной рукой подталкивала Владиньку в спину, а вторую все время прятала от свободной Владинькиной ручки.

В раздевалке Владинька долго выбирала один из трех свободных шкафчиков, и так увлеклась эти процессом, что не заметила, как мама исчезла. Владинька поняла, что осталась одна, и горько заплакала. Анжела Петровна раздела плачущую Владиньку, взяла ее за руку и повела в зал. Из дверей уже зорко следила на ней противная Юля.

* * *

К садику Владинька привыкла быстро. По утрам она, сонно переступая ножками, шла в садик, заранее мечтая, что он вдруг окажется закрытым на карантин. Иногда такое случалось, но чаще всего садик поджидал ее, шумный и многоголосый, втягивающий, оглушающий, отбивающий до вечера память о доме.

Больше всего Владинька любила прогулки. Она первая вбегала в раздевалку, быстро натягивала пальтишко, шапку и стояла посреди раздевалки, поджидая, когда Анжела Петровна завяжет ей шарф и ботинки. Ботинки завязывать у Владиньки никак не получалось. А шарф мама строго-настрого велела самой не завязывать. Пусть Анжела Петровна завязывает, а то Владинька как-то не так его вяжет. Анжела Петровна сперва кричала на Владиньку, но когда мама с ней поговорила, завязывать шарф стала молча. Но очень крепко.

Во двор Владинька вылетала, как на крыльях и сразу же бежала на турнички. Почему-то именно они, а не домик, стали ее любимым развлечением. Сбоку турнички были приварены к металлической разноцветной лесенке, поэтому залезть на них было легко. Всего лишь подняться, схватиться за приятную холодную поверхность и заскользить, перебирая ручками, к дальнему краю турничка. А там, в конце, к турничку примыкал другой турничок, пониже. И — хоп — Владинька срывалась с высокого турничка и ловко цеплялась за нижний турничок. И снова, перебирая ручками к дальнему краю турничка. А там еще один, совсем маленький, на котором вечно кто-нибудь висит из старшей группы. Владинька снова соскакивала, цеплялась за маленький турничок и с него — у-у-х — вниз, приземлялась на две согнутые в коленях ножки и снова мчалась к лестнице. Так и мелькала туда-сюда ее рыжеватая головенка. Ну есть ли большее счастье?

С детками Владинька поладила. Правда с мальчишками дралась отчаянно. Анжела Петровна выговаривала ей за это, но Владиньке было все равно. Она сообразила, что Анжеле Петровне она не нравится, и нравиться никогда не будет. Ну и пусть.

Противная Юля набилась-таки к Владиньке в подружки. Владинька простодушно приняла предложение Юльки играть вместе, и несколько дней все было хорошо. Но потом, ни с того ни с сего, Юлька заявила, что она с Владинькой не играет, а играет теперь с Олей, маленькой веснушчатой язвочкой, которую привозили в садик на ух-каком-автомобиле. Ну и ладно, обидно, конечно, было Владиньке, но она с другими играть стала. Но тут Юлька поругалась с Олей, и стала по пятам ходить за Владинькой. И так по нескольку раз за месяц. Горе было с этой Юлькой. Мама сказала, что Юлька такая вздорная, потому что у нее папы постоянно меняются. Поэтому, значит. Жалко Юльку стало. Плохо, когда папы меняются. Владиньке повезло. У нее один папа, и очень хороший.

* * *

Папу Владинька любила очень сильно. Мама даже ревновала. Она с Владинькой почти все время проводила, а папа на работу — и нет его до позднего вечера. И Владинька частенько уже спала, когда папа приходил. Но если она просыпалась, когда он звонил в дверь, то всегда выбегала, шлепая босыми ножонками по паркету и жмуря со сна глазки. Папа ее подхватывал, целовал, кружил и подбрасывал. Мама так кружить и подбрасывать не умела. Она бегала вокруг и ойкала.

— Ой, Витя, ой, аккуратнее! Ой, она же теперь не уснет! И чего ты так поздно с работы приходишь!

Папа виновато улыбался, ставил Владиньку на пол и чмокал маму.

Зато по выходным они ходили гулять все вместе. Владинька цеплялась за руки родителей, поджимала ножки и весело поглядывала снизу вверх, пока мама не начинала постанывать и кричать, что Владинька уже слишком большая и тяжелая, для того, чтобы на родителях висеть. Но Владинька так не считала. И большой ей становиться ужасно не хотелось. Так хотелось навсегда остаться маленькой, чтобы всегда гулять с родителями. Ну разве папа сможет вот так вот посадить ее на шею и носить, когда она станет большой? Разве пойдут они в зоопарк, в магазин игрушек? Ну ладно, в зоопарк пойдут, по крайней мере, они так говорят, но ведь они и соврать могут, Владинька точно знает. А вот в магазин игрушек не пойдут. Они говорят, что взрослые в игрушки не играют. Только в какие-то взрослые игрушки, которые Владинька никогда не видела, и которые ей совсем не интересны. Наверное.

* * *

В то летнее утро вся семья проснулась одновременно. Было около пяти утра. Над городом в светло-сиреневом предрассветном воздухе разлилась странная тревожная тишина. Владинька лежала и чего-то ждала. Но только чего? Ей еще никогда не приходилось испытывать такого странного щемящего чувства. Предчувствие чего-то страшного. Тоска. Ну какая может быть тоска в таком нежном возрасте? Но Владинька тосковала. Что-то плакало у нее в сердечке. Не хотелось ни утешений, ни подарков. Пустенько как-то было вокруг. Где-то вдали раздался тихое неясное завывание. Завывание нарастало, в нем появились визгливые нотки. Владиньке стало страшно. Нет, надо бежать к родителям, поняла Владинька. Спустила босые ножки и зашлепала.

В соседней комнате Змей лежал, уставившись глазами в потолок. Жена уткнулась лбом ему в плечо и медленно выдыхала тепло вдоль его руки. Оба тревожно прислушивались. Вой перешел в стремительно нарастающий в мертвящей тишине визг.

— Слушай, Люд, как в кино про Армагеддон, — сказал Змей неуверенным голосом, — когда весь мир замер и ждет конца, помнишь? Все сидят с пустыми глазами, молча, а сверху с завыванием таким вот, нарастающим, падает огромная бомба. Помнишь?

— Помню. В кино всегда авиабомбы падают с таким вот звуком.

Жена приподнялась на локте, и они с тревогой и недоумением посмотрели друг на друга.

Звук стремительно нарастал. Дверь распахнулась. Стуча босыми ножонками в комнату влетела Владинька и с разбегу запрыгнула на кровать к родителям, прямо в распахнутые руки матери. Ее светло-серые глазки округлились.

— Мама, что это?!!

Семья в испуге замерла.

Визг перешел в неистовый вой. За окном серел ранний рассвет. Но в страшном аккомпанименте казалось, что солнце гаснет и вот-вот настанет вечный мрак.

Завывание дошло до пика. Семья в испуге обнялась. И тут где-то внутри воя возникло вульгарное глумливое постукивание, дребезжание, полязгивание. Страшный вой вдруг развалился на отдельные звуки. Это было что-то знакомое. Разнузданное, наглое, но совсем не страшное.

— Грузовик! — Змей облегченно захохотал, — всего лишь грузовик! Двигатель не отлажен, завывает! Несется во весь опор — улицы-то пустые! И слышимость утром такая, что обычные громкие голоса за версту слышно, не то что этого черта! Пьяный, наверное, далеко не уедет, первый же патруль на выезде из города остановит.

Грузовик за окном понесся дальше, лязг ослабел, пропал, осталось только визгливое завывание, которое постепенно растаяло вдали. Удивительно, но исчезновение нарушителя спокойствия было очень быстрым. Таким быстрым, что Змей даже удивился, что приближение грузовика показалось таким долгим.

— Все, братцы, спать! Напугал даже меня, почему то подумал о конце света! — Змей весело захохотал, — это же надо, какой-то грузовик! Кому расскажи — не поверят! Нет, спать, братцы, спать, еще целых два часа можно спать! Беда миновала, теперь все у нас будет хорошо.

Владинька с испугом посмотрела на отца. Что-то в его словах насторожило ее. А еще ей показалось, что когда грузовик проносился мимо, какая-то серая тень скользнула в форточку и спряталась за батареей. Она потянула маму за руку и тихонько сказала ей об этом на ухо.

— Владинька, перестань, и так уже перепугались, — отмахнулась от нее мама, — Витя, пусть она с нами поспит сегодня, а то ребенок напугался, еще почудится чего-нибудь.

— Да пусть, — преувеличенно небрежно отозвался Витя, — все равно спать осталось всего ничего.

Родители быстро заснули, а Владиньке не спалось. Одну ручку она положила под щеку, как учили в садике, а второй уцепилась за ночную рубашку мамы. Долго она смотрела серыми папиными глазами на краешек зашторенного окна, который был виден из-за маминой спины. Было тревожно и грустно.

* * *

Со Змеем стало твориться что-то странное. Настроение у него постоянно было подавлено. И без того нервный, вспыхивающий как порох, он стал невыносим. Мама с Владинькой стали тревожно всматриваться в него, когда тот возвращался домой. Змей хмуро разувался, шел на кухню, и ел, ел, ел.

— Господи, да когда же он наестся, — говорила мама, рассеянно глядя в экран телевизора. Владинька сидела рядом и посматривала на маму сверху вниз. Она знала, что происходит. Это серая тварь, которая залезла к ним в квартиру. Эта тварь по ночам кружила вокруг ее кроватки, и тогда Владинька громко кричала от страха. Прибегали родители. Змей сердился и говорил, что пора с эти кончать, какие там еще серые твари, у ребенка болезненное воображение. Мама начала поить Владиньку капельками. Капельки были противные, Владинька соглашалась их пить только за конфетку, которую ей давали потом. Но серая тварь не исчезала. Девочка знала, что тварь от таблеток не уйдет, но никто ей не верил. Змей сердился и брызгал слюной. Владинька плакала и прижималась к маме. Мама тоже плакала.

Однажды они с мамой пошли к доктору. Доктор был старый полный мужчина с испариной на лбу, которую он время от времени вытирал грязным скомканным платком, торчащим из кармана халата. Доктор расспрашивал у Владиньки какие-то глупости. Заставлял скалить зубы, приседать. Прежде чем выполнить очередную докторову дурость Владинька смотрела на маму, и та еле заметно кивала ей, после чего Владинька скрепя сердце подчинялась. Доктор остался доволен и прописал Владиньке какие-то таблеточки.

После приема таблеточек серая тварь стала являться гораздо реже.

Но Владинька чувствовала, что она ушла не совсем.

В последнее время родители часто ругались. Мама плакала. Она садилась на диван, опускала голову на руки и мелко трясла головой. Плечи ее начинали ходить крупными теплыми волнами. Владинька зарывалась лицом в эти качающиеся плечи, и ей становилось и хорошо и грустно одновременно. Она качалась в теплых материнских волнах до тех пор, пока изнутри ее не поднималась огромная, неодолимая волна жалости к себе. Жалость была такой могучей, сминающей все, невыносимой, что Владинька начинала горько, в голос, рыдать.

— Маленькая, маленькая, — мама поднимала голову, обнимала Владиньку, и они обе громко рыдали, — маленькая моя, перестань, маленькая. Ну чего ты плачешь?

Владинька начинала рыдать еще горше. Она не сумела бы объяснить, почему ей так страшно, так безысходно.

— Не плачь, малышка, не плачь. Дурак этот не стоит того, чтобы из-за него плакать.

Но они продолжали плакать, тесно прижавшись друг к другу. Лица у них становили почти одинаковыми, побольше и поменьше, распухшие от слез, распаренные, розовые. Через некоторое время они замолкали, совершенно выбившиеся из сил, измотавшие себя, утомленные, если только в комнате невовремя не появлялся Змей. Тогда родители снова начинали ругаться, и маме на время становилось не до Владиньки. Одно время Владинька обижалась, и ей приходилось напоминать о себе особенно жалостными и громкими завываниями.

— Не то что меня, ребенка своего замучишь! — кричала мама и трясла сжатыми кулачками перед лицом у Змея.

— Дура! Две дуры! — кричал Змей.

Гвалт поднимался такой, что про Владиньку окончательно забывали. Оставалось ей самой тихонько лелеять свое горе и испуганно всхлипывать, пока родители доругивались.

Иногда после очередной ссоры мама забирала Владиньку, и они уезжали к тете Любе ночевать. Тетя Люба, большая и шумная, встречала их в передней, и сразу же говорила:

— Люд, бросила бы ты своего урода. Ни рожи, ни кожи, да еще с характерцем.

— Тебе, Люба, легко говорить, у тебя детей нет. А ты подумай, как в наше время, когда ни работы, ни денег, ребенка одной вырастить, — сердилась мама.

— Можно подумать, он у тебя бизнесмен, дом от бабок ломится, — презрительно фыркала Люба и поводила толстым плечом, закутанным в шаль, — ладно пошли, чаем вас напою, расскажешь, что на этот раз у вас произошло.

К чаю доставалось любимое Владинькино вишневое варенье, домашние рассыпчатые печенюшки и бутылочка чего-то вкусно пахнущего, но очень вредного детям. Мама с тетей Любой распивали бутылочку из маленьких пузатых стопочек. Очень скоро они начинали хихикать и нести чушь.

Владиньку отправляли играть в зал. Тетя Люба подсовывала ей несколько старых ободранных кукол и рассыпающиеся детские книжки с картинками. В который раз она говорила Владиньке:

— Это еще мои. Представляешь, сколько им лет?

Владиньке скучно мотала головой. "Давай, давай" — думала она про себя, — "мама тебя ждет, а я тут сама разберусь".

— Нет, ты и представить себе не можешь! — радостно взвизгивала тетя Люба, — ты играй тут, не скучай. Остаешься в комнате за хозяйку, проследи, чтобы здесь был порядок!

Она включала телевизор и убегала на кухню. Дверь закрывалась, из-за нее время от времени доносились взрывы хохота.

Владинька оставалась одна. Комната оказывалась в ее распоряжении.

Именно из-за этого момента Владиньке нравилось приходить сюда, и иногда она даже радовалась, когда ссора родителей разрасталась и становилось понятно, что сегодня все закончится походом к тете Любе. Комната у тети Любы была одна, но зато большая, квадратная. Здесь было много темной тяжелой мебели, доставшейся тете Любе от родителей. В углу стояло притягательно блестевшее черным лаком пианино, неизъяснимо влекшее Владиньку. Она поднимала крышку и гладила черные и белые клавиши. Потом осторожно и медленно нажимала басы и слушала их густой и темный бархатный гул. "Мишка идет", — замирая от восторга думала Владинька — именно с такими объяснениями демонстрировала свое нехитрое мастерство на музыкальным занятиях в садике молоденькая учительница музыки Марина Константиновна. Сразу же после басов Владинька перемещалась к самым верхним ноткам. "Птички поют", — сладостно вспоминала Владинька все ту же Марину Константиновну. Причастность волшебству, которым владела учительница, окрыляла. Ах, если бы тетя Люба разрешала ей, она бы показала, что она не хуже Марины Константиновны может изображать мишек и птичек, и еще много-много чего: мартышек, курочек, хомячков, Буратино и Мальвину... Но тетя Люба разрешала играть на пианино только немного и тихонько, потому что пианино было старое и могло от Владинькиной игры испортиться. Поэтому Владиньке приходилось играть тихонько, и только любимое.

Когда все было сыграно, Владинька переходила к фикусу. У них дома фикуса не было. Владинька когда-то увидела, как тетя Люба моет фикусу листья, и уже не могла отказать себе в удовольствии помыть фикус. Она приносила из ванной маленькую мисочку воды и губку и неумело протирала листья фикусу, стараясь проливать поменьше воды на пол, потому что тетя Люба не любит этого. А ешё нужно было не облиться самой, потому что это очень не любит мама.

Вместо того, чтобы возиться с фикусом можно было перебирать старые детские книги с картинками. Книги пахли старой бумагой, пыльными углами и еще чем-то непонятным и не слишком приятным. Картинки в них были необычные, совсем не такие, как в книжках, которые покупали ей родители. Листочки были желто-коричневые, хрупкие, с мягкими разлохмаченными углами. На некоторых страницах навсегда застыла кориченевыми пятнами пролитая когда-то жидкость. Кое-где доживали свой неправедный век следы детских рисунков. Владиньке эти старые книги почему-то нравились гораздо больше, чем те, которые покупали ей родители. Роскошные тома с яркими рисунками, отпечатанные на толстой и жесткой ослепительно белой бумаге требовали аккуратного обращения. Холодная глянцевая поверхность холодила ручки и как будто брезгливо отталкивала. То ли дело старые тётилюбины книжки. Они не отталкивали. Они радовались, что кому-то еще нужны. Книги шуршали и рассыпались в руках на отдельные листочки. Иногда Владинька не выдерживала, прятала какую-нибудь оторвавшуюся картинку и потом разукрашивала ее на свой вкус. Картинки превращались в замечательные Владинькины творения, которые она с простодушным восхищением рассматривала, и прятала подальше от родителей, которые ее восторга перед варварским улучшением печатной продукции не разделяли.

Взрывы хохота и звонки по телефону продолжались долго, Владинька уже успевала и наиграться, и телевизор посмотреть. Она начинала заглядывать на кухню, откуда мама ее почти всегда выставляла.

— Сейчас, солнышко, сейчас, — мама смотрела на нее распухшими от пролитых слез диковатыми глазами, — Сейчас я подойду.

Наконец мама появлялась и укладывала Владиньку спать. Владинька касалась щекой подушки, засовывала ручку под подушку, туда, где первое время наволочка приятно холодит ручку, и мгновенно засыпала.

Мама сидела рядом, и вздыхала.

— Завтра мириться нужно, не ходить же к тебе всю неделю ночевать.

— Всю неделю сложно, конечно, но завтра могу принять, — бодро говорила Люба.

— Да ну, неудобно, да и ребенок страдать будет, она этого дурака сильно любит.

— Ох-хо-хо, дуры мы, бабы, полные дуры, — страдальчески говорила Люба, и подруги снова шли на кухню.

* * *

Что же касается Змея, то он чувствовал, что в его жизни началось нечто неприятное и странное. "Наверное, какая-то черная полоса", — жаловался Змей приятелям. Настроение у него постоянно было подавленное.

В семье начались беспричинные нелады. Дочь, как он считал, заболела. Ей являлась какая-то серая тварь. Змей, и так и этак внушавший семейству, что никаких серых тварей не существует, настоял, чтобы девочку осмотрели врачи, и вроде бы это помогло. Жена пребывала в вечной обиде и слезах по поводу и без повода. Скандалы дома затевались с завидной регулярностью — не меньше двух раз в неделю. Нужно было как-то отвлечься.

Змей надумал стать трудоголиком. Задерживался по вечерам, брал подработки, занимал себя полностью, лишь бы приходить домой попозже, чтобы быстро поесть, не обращая внимания на язвительные реплики жены, и отправиться спать.

Но и на работе начались проблемы. Работал Змей главным бухгалтером. Как и у большинства главбухов, работа поглощала огромную часть его жизни. Она давно перестала приносить Змею радость, более того, в последнее время даже раздражала. То удовлетворение, которое приносит хорошему бухгалтеру ощущение власти над всеми финансовыми ниточками, исходящими из различных подразделений прямо в его умелые и милосердные руки, исчезло. Исчезло потому что бухгалтерия, ранее бывшая для него делом пусть не самым веселым, но интересным, незаметно превратилось в тяжкий безрадостный труд. Змея начало раздражать обилие информации, которую приходилось переваривать, чтобы не отстать от жизни. Времени разобрать все циркуляры, постановления, все великое обилие руководящей документации, без устали разрабатываемой финансовыми структурами страны, стало хронически не хватать. Змей недоумевал: "Ну почему еще год назад я садился, и разгребал весь этот ужас, и тратил немного — по паре часов в день, и дня за три все было понятно. А сейчас нужно эти три дня полностью потратить, от и до, чтобы какое-то слабенькое понимание появилось". Иногда после таких мыслей Змей подскакивал и начинал бегать по комнате. Коллеги — к неудовольствию Люды все сплошь женщины — за его спиной подмигивали друг другу и хихикали. Змей спохватывался, подходил к своему столу, усаживался и некоторое время тупо смотрел в экран. Мысли его в этот миг как по волшебству улетали куда-то далеко. Через некоторое время он приходил в себя и издавал горестно-раздраженный то ли вскрик, то ли всхлип, от которого сотрудницы оборачивались и жалостно смотрели на него. Заметив взгляды, Змей трусливо ронял, как бы вторя своим мыслям, что-нибудь вроде: "Придумают же, идиоты", и убегал в курилку. Там он подходил к окну и смотрел в грязный квадрат двора и, если в курилке никого не было, упирался головой в приятно холодящее стекло. Был он похож в этот момент на облезлого волка, под конец жизни загнанного охотниками в болото, притаившегося за кустом, и тупо ждущего, когда же придется принять неизбежный и, вероятно, последний бой. Курил он в такие минуты сигарету за сигаретой, но становилось только гаже. "Нет, не сдамся", — сжимал в конце концов кулаки Змей и решительным шагом отправлялся на рабочее место.

Покоя не было ни на работе, ни дома. Змей начал выпивать и нередко появлялся домой подшафе. Люда нервничала и то и дело устраивала ему разносы. Змей защищался и говорил, что она сама виновата — пилит и пилит, если бы не пилила, ему не надо бы было так часто снимать стресс. Люда в долгу не оставалась и стояла на том, что если бы муж не выпивал, она была бы такой, какая и есть от природы — паинькой. Змей язвительно хмыкал и говорил, что по любому на работе творится такое, что он просто не может не снимать стресс, иначе сойдет с ума.

И действительно, в деятельности змеевой фирмы откуда-то, как грибы после дождя, возникали разного рода препятствия. Человеческий фактор, с которым раньше Змей справлялся легко, как с неизбежной мелкой проблемой, вроде дождя, вдруг поднял голову и выпрямился во весь свой оказавшийся огромным рост. Все теоретически возможные трудности, которые возникают при общении между людьми, случались с железной определенностью, как будто для них перестали существовать законы теории вероятностей. Менеджер, который сроду не путал ничего в спецификациях, ни с того, ни с сего подготавливал отчеты, которые не состыковывались со змеевыми данными, да еще и успевал каким-то образом вписать свое перепутанное видение в документы, утвержденные сбытом. Складские документы, которые змеева заместительница Иннесса Арнольдовна, пожилая важная дама, обычно подолгу и тщательно вычитывала, проходили к учету с пропущенными ошибками. В результате, в конце месяца в бухгалтерии случался очередной аврал, иногда связанный с поиском нескольких неучтенных рублей. Вдобавок, бухгалтерская программа, работавшая ранее надежно и прилежно, начала сбоить. Несколько раз рушилась база с данными. Вызванные программисты, как это им и свойственно, злились, отпускали высокомерные шуточки, но данных не спасали, по каковой причине приходилось Змею выводить отдел в выходные на работу, чтобы по новой вводить первичку. Претензии к работе ИТ-отдела привели к обострению отношений, увольнению айтишного гения Васи, который, по мнению Змея, был обыкновенным высокомерным бездельником, и — венец всех усилий и скандалов! — к незначительному улучшению работы программы. Но победа была пиррова. И после ухода Васи программисты продолжали вносить изменения в программу, не согласовывая их с бухгалтерией. Когда все прояснялось, мало того, что никого из них не наказывали за халатность, но само собой так получалось, что дешевле и проще было заставить бухгалтерию внести изменения в уже введенные данные.

Змей уставал от этой шаткости. "И чего так мне не везет", — думал он прижавшись лбом к холодному стеклу в курилке, — "что с ними со всеми происходит, одни ляпы. Только вчера разнос получил за ошибки в счет-фактурах, поставил на уши этих чертовых программеров, а сегодня новые ошибки! Это от скольких клиентов претензии будут! Так и сократить могут, а мне ведь семью кормить".

Но нервничал не только Змей. Нервничало руководство. Нервничали сотрудники. Нервничали даже уборщицы. Они задевали швабрами провода под столами и утягивали на пол телефоны, принтеры, клавиатуры, а то и системные блоки, а порою и громоздкие дисплеи, торжественным хрустом подтверждающие свою деликатную неприспособленность к грубому обращению силы тяжести. Уборщицы стояли над останками дисплеев и горестно плакали, прикидывая, сколько же лет будут вычитать из их небольшой зарплаты деньги за покрытие убытков. Но их прощали, потому что в непрекращающейся суматохе было не до нескольких разбитых дисплеев. Всё, абсолютно всё подвергалось действию странного хаоса, накрывшего фирму, всё достигалось напряжением сил и постоянной борьбой с мелкими ошибками. Как будто разрушительная сила времени вдруг решила проявить себя сразу, на десять лет вперед.

То, что Змей был центром неразберихи в постоянной и всеобщей кутерьме никто не замечал. Сам Змей тоже этого не понимал. Он только понял, что теперь ему нужно тратить больше сил, чтобы получить тот же самый результат. Внимание его то ли от постоянного напряжения, то ли от действия разъедающих все вокруг таинственных деструктивных сил ослабло, он стал рассеянным. Память тоже начала подводить Змея. То, что раньше запоминалось само собой теперь нужно было специально запоминать. Змей был старательный, он придумывал мнемонические правила. И даже начал искать информацию об улучшении памяти в книгах.

Так он впервые наткнулся на так называемые "эзотерические" издания, которые рассказывали, каким образом можно решить все проблемы путем работы над своей личностью. А именно, нужно было раскрывать "чакры", напрягать "кундалини", гонять энергию вдоль каких-то меридианов. Такими упражнениями можно было решить в этой жизни все, как утверждали специальные книги, даже исправить судьбу, не говоря уже о том, чтобы избавиться от мелких проблем и неприятностей, связанных с кармой. Книжки эти писали некие "просветленные" (слово это напоминало Змею о фотографической оптике) личности, за которыми тянулся целый хвост из учеников и школ. Некоторые из пишущих объявляли себя учениками других "просветленных", которых трепетно называли "учителями". Так как каждый из учителей объявлял себя учеником кого-либо из ныне живущих или давно умерших легендарных "просветленных", то в совокупности появлялся целый мир "учителей" и "учеников", подобный гигантскому лесу со множеством стволов, веток и литьев.

Этот мир стал чрезвычайно популярным в то время. Огромное количество людей пыталось проверить на собственном опыте правдивость исцелений, просветлений, кармических исправлений и прочих ранее неведомых чудес, которые "учителя" описывали в своих книгах, и о которых стало модно писать в журналах и рассказывать с экранов телевизоров. Змей не был исключением. Он погрузился в великолепное захватывающее чтение эзотерической литературы. Это было царство сладостных грез, зачаровавшее не одну сотню тысяч колумбов неведомого, мир бесконечных обещаний счастья, настоящей, подлинной жизни, наполненной чувствами, так отличными от скучных обывательских. Там обещали жизнь внутри пространств "я", бесконечные путешествия в которых влияли на внешний мир. И даже краеугольный камень эзотерических построений — карма, мог быть отшлифован истинным искусником до состояния, при котором ей, карме, как бы возвращалась утраченная невинность, и она начинала сверкать, как алмаз, и тем самым улучшалась судьба шлифовальщика. А еще обещано было, что можно научиться плавать по волнам выбора судьбы, как на серфинговой доске, ловко перебираясь с потока на поток. А можно было развить свое внутреннее пространство, свой "атман" так, чтобы после смерти окончательно разорвать путы ненавистной, захватившей твою судьбу "сансары", и навсегда покинуть этот бренный, никому не приносящий счастья мир. Предлагалось также постигнуть истинные законы мира и стать ясновидцем или целителем, и тогда можно было не только стать счастливым и могучим, но и сделать счастливыми и могучими множество других людей. Ну разве не достойная интеллигентного человека задача?

Томимые духовной жаждой советской поры интеллигенты воспряли. Миру вновь явились, но уже торжественно, как серафимы, любимцы высоко духовной кухонной интеллигенции времен застоя: супруги Рерихи, мадам Блаватская с Алисой Бейлис, Рамакришна с Вивеканандой, Карлос Кастанеда с прочая, прочая и прочая. Вместе с ними хлынула новая молодая поросль, уже перестроечного разлива. Бывшие колдуны, ведьмы и знахарки получили гордое имя "экстрасенсов", которое быстро сменили на более прибыльное — "народных целителей". Это название оказалось исключительно удачным. Духовная жажда была удивительно быстро удовлетворена, а вот здоровья никогда много не бывает. Диплом "народного целителя" открывал дорогу в любые кабинеты, он не хуже Моисея в пустыне помогал найти путь к решению любой житейской проблемы. Но самое главное — он давал возможность заниматься лечением. Скорее даже не лечением, а "целительством народа", процедурой малопонятной, с невнятным исходом, но далеко не бесплатной. В период бума "народные целители" охватили своим искусством около четырех пятых населения. Армия целителей в своей бесчисленности и всеядности была подобна алчной саранче, налетевшей на страну. Все стадионы, все залы принимали больших и малых целителей, причем после того, как один уезжал, через несколько дней появлялся очередной. В офисах ежедневно принимали страждущих более ленивые, а, может быть, менее "продвинутые", "целители", которым вполне хватало местного населения для счастливой жизни. И уж совсем скромные, как и в стародавние времена, принимали на дому. У каждого откуда-то объявился диплом или удостоверение народного целителя, дающее право на такого вида деятельность. Выдавали подобные дипломы появившиеся в изобилии всякого рода академии и научные центры. Так как отцы-основатели всех этих учебных заведений сами обладали дипломами, создавалось впечатление, что все эти целительские университеты на начальном этапе выписали дипломы друг другу, а потом начали свою просветительскую деятельность. Знаменитый "НИИЧаВо" в подметки не годился ни одному из этих столпов чародейского-магической науки. За вполне реальную плату в них любой желающий учился вещам, скептиками рассматриваемыми как нереальные, и получал диплом "народного целителя". Правда, подавляющее большинство новоиспеченных "целителей" затруднялись ответить, чему именно они научились и даже научились ли чему-либо.

Венцом массового увлечения целительством стали телевизионные шоу. Миллионы людей наблюдали сеансы с массовым трансом, истериками, рассказами о чудесных исцелениях и почернениях волос. Наутро в общественном транспорте, на работе, в школах, институтах и даже детских садах страна обсуждала, что же там на самом деле происходит, на этих сеансах. Счастливчики демонстрировали маловерам исчезнувшие шрамы и почерневшие волосы. В те дни казалось, что самый воздух бурлил и звенел от напряжения. Ни один футбольный матч, ни один телевизионный концерт Аллы Пугачевой не могли заставить нацию так долго желать одного, думать об одном, надеяться только на одно.

Долго это продолжаться не могло. Скопившееся напряжение разрядилось серией больших и малых скандалов и разочарований. Огромное количество целителей ни от чего не излечивало, а просто укатывало в другой город, собрав урожай со стремительно скудеющей нивы человеческих горестей. Чудесным образом излеченные болезни возвращались. Сведения о массовых смертях людей с почерневшими после телевизионных сеансов волосами дополнили удручающую картину. Всеобщее разочарование опустошило залы. Новоиспеченные "целители" не могли найти применения своим дипломам. Закрывались академии. Целители средней руки были вынуждены вернуться к прежним занятиям, требующим сноровки во владении серпом и молотом, а также прочими мало изыскаными инструментами, от которых их на некоторое время оторвал гигантский вихрь человеческого психоза. Только несколько гигантов, успевших завоевать прочную популярность, продолжили жатву прежней нивы. Но и они были вынуждены искать новые формы работы. Гастрольная деятельность сократилась в соответствии с сократившимся количеством потребителей. Зато стали активно продаваться всякого рода амулеты и "заряженные" предметы. Увеличилось количество индивидуальных приемов в кабинетах. А самое главное, стали издаваться книги, написанные новым поколением эзотериков. Это были как руководства по исцелению, так и разного рода практики по самосовершенствованию. Были и прямые продолжатели дела Рерихов и Блаватской, описывающих все новые и новые, бесконечно, как оказывалось, разнообразные аспекты мироустройства.

Все, как было принять говорить в те времена, "устаканилось", приняло спокойные благопристойные формы. Для Змея, прошедшего вместе со всей страной все стадии интереса к эзотерике — от увлечения до разочарования, и затем стойкого, но спокойного интереса, обращение к подобного рода литературе для обретения точки опоры в той странной круговерти, которая творилась вокруг него, не было чем-то невероятным. "Что-то в этом есть", — говорил он сам себе, мечтательно оторвав взгляд от очередой книги, — "не может не быть за этим чего-то подлинного, настоящей тайны мира". Тайна эта тревожила и манила, казалось, что еще чуть-чуть и раскроется нечто столь важное, что вознесет Змея наверх славы и могущества. Змей немного стеснялся своих мыслей. Ну какие слава и могущество могли быть у бухгалтера, пусть даже и главного? C чего? "Наверное каждый вот так", — думал скептически Змей, — "вся эта литература ловит нас на тщеславии, а оно у каждого есть. Но все-таки есть чудеса! Есть! Ведь приборы фиксировали изменения физических полей!"

— Бросил бы ты читать эти книжки, не доведут они до добра, — вмешивалась в его раздумья жена.

Губы у нее в такие минуты всегда были поджаты. Она была практичным человеком. Гадания на картах и на кофейной гуще считала вполне допустимыми, разумными и полезными вещами, возможно, потому что они были знакомы любой девушке, а значит априори имели право на существование. Ко всему остальному арсеналу эзотерики она относилась с предубеждением:

— Мне кажется, есть в них что-то нехорошее, в книжках этих, будь осторожнее.

Змей негромко хмыкал.

— Люда, ну что тут может быть опасного? Нормальные книжки, относись к ним как сказкам.

— Нет, — печально качала головой Люда, — не нравятся мне все эти экстрасенсы и их россказни. Говорят, что те, кто к ним ходит, потом умирают.

— Ой, Люда, чего только не говорят и не пишут! А я слышал, что многим они помогают. И даже очень серьезные люди пишут, академики, что мы сталкиваемся с тайной, которую еще не постигли.

— Витя, ну что я, не видела их по телеку? Фальшивые они какие-то все, ну абсолютно все! Я это чувствую, понимаешь? Чувствую! Они как артисты!

— Они же с аудиторией работают, конечно, они в каком-то смысле артисты! Они должны уметь внимание удерживать! Внимание целого зала!

— Я в артистах не всегда фальшь вижу! А в этих — всегда! Я других не видела!

— Это не значит, что их нет. Эх, да что ты понимаешь. Как вобьешь себе что-нибудь в голову, так потом ничем не выбьешь!

— А-а-х ты дрянь такая! Выбьешь! Сразу оскорблять! Из-за каких-то паршивых экстрасенсов! Ты-то что в этом понимаешь, дурачок несчастный! Погубишь ты себя, мерзавец, со своими экстрасенсами! Попомни мое слово!

— Вот дурная баба, только бы скандалить! Ну что за жизнь, ну что за жизнь!

И супруги расходились по разным комнатам, взвинченные и недовольные друг другом.

Иногда они спрашивали себя, с чего же все началось, почему вполне счастливая семья стремительно теряла ощущение мира и спокойствия, почему атмосфера постоянно была перегретой, и в любой момент от малозначительного повода начинался скандал. Но такие попытки осмысления случались все реже и реже. Само воспоминание о счастье стиралось и уступало место привычке к мелкой постоянной грызне с перемириями. В периоды перемирия они целовались и обещали друг другу больше никогда не ругаться, но не очень верили сами себе даже в те минуты нежности, когда хочется верить, что все лучшее в тебе наконец-то расправит свои крылья, и ты начнешь жить по новым законам, теперь уже навсегда сумеешь удержаться на своей истинной высоте, и все обязательно, обязательно изменится к лучшему несмотря на все несовершенство мира, несмотря на все каверзы судьбы.

* * *

В феврале к великой змеевой радости он получил письмо от своего давнего институтского друга Рюрика, которого не видел уже лет десять.

— Рюрик к нам в Южноморск переезжает! — ворвался в комнату Змей, подпрыгивая и размахивая письмом, как белым флагом, — Рюрька! Здорово-то как!

— Это что за Рюрик такой? — Владина мама, меланхолично обрабатывающая ногти под аккомпанемент мексиканских стенаний из телевизора, приглушила звук и отложила в сторону пилку.

Влада тоже нехотя оторвалась от очаровательных обезьянок, отчаянно скачущих по дисплею недавно купленного компьютера.

— Ха-а-а! — залилась она смехом, — папа прыгает, как мои обезьянки!

— Устами ребенка, — нарочито иронично усмехнулась мама, — Ради нас с тобой не помню, когда он так плясал, а ради какого-то Рюрика вон как сигает!

— Да брось ты, Люд, — Змей даже ни на секунду не поддался на провокацию, что больно кольнуло его супругу, — Я же тебе о нем столько рассказывал, он такой замечательный парень!

— Они у тебя все замечательные. Только друзья — первые предатели. Дурачок ты, а ведь достаточно взрослый, чтобы понять это.

— Люд! — Змей все-таки поддался, и в голосе его зарокотало раздражение, — это только женщины дружат, пока выгода не кончается!

Влада вздохнула. Наверное, опять родители долго будут выяснять отношения. Но удовлетворенная Люда моментально успокоилась и проворковала:

— Тише, Витенька, тише! Просто ты хороший друг, а твои так называемые друзья... Ну ладно, ладно, не буду. Что там у тебя за Рюрик такой отыскался?

— Рюрик Чуркин, — Змей опять широко заулыбался и затряс рукой с конвертом, — ну я же тебе о нем рассказывал! Мой лучший друг в институте! Я же тебе фотографии показывал! Помнишь, на озере, в Казахстане?

— Это тот, с улыбкой Крамарова? Очарова-а-тельный мужчина!

— Обаятельный точно! Такой веселый! И такой умница! — Змей был до неприличия счастлив. Люда брезгливо сморщила носик.

— Па-а-ап, а кто такой Крамаров, и как он улыбается? — Владе стало интересно, из-за чего сыр-бор.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — радостно заржал Змей, — вот оно, молодое поколение, великих комиков не знают! На одних американских мультиках воспитаны!

Влада не поняла, что плохого в американских мультиках, на всякий случай решила обидеться и надула губы.

— Э-эх ты! — мама присела рядом с Владой и обняла ее за плечи, — ты сам американские мультики смотришь! Кассет с нашими мультиками совсем мало, а по телевизору других не показывают. Не говоря уже о Крамаровых. Кончилось их время, как ты не поймешь! Ничто вечным не бывает, в наше время были Крамаровы, а в их время мультики.

— Нет, Люд, не скажи...

— Скажу, и еще как скажу! У этого твоего Крамарова была улыбка, как в мультфильме, вот и все его достоинство. А сейчас такую можно в каждом мультике увидеть, и не нужен стал твой Крамаров.

— Люд, ну ерунду говоришь, — Змей был не расположен ссориться и старался держаться корректно.

— Пап, покажи дядю с улыбкой из мультика, — быстро попросила Влада. Ей и в самом деле стало интересно, что еще за дядя такой с мультиковой улыбкой.

— Пойдем, пойдем, — Змей заторопился и побежал в другую комнату, руками приглашая Владу следовать за ним. Влада покосилась на обезьянок на дисплее, но все-таки пошла за ним. Жена выразительно покачала головой из стороны в сторону и пошла тоже.

В соседней комнате Змей вытащил коробку со старыми фотографиями и, что-то напевая себе под нос, начал рыться в ней. Влада с мамой устроились в кресле и посмеивались, глядя на него. "Смешной он у нас", — прошептала мама Владе на ухо.

— Вот! Нашел! — Змей торжествующе выхватил какую-то фотографию, — А вот еще! И вот, и вот! Рюрька, старый черт!

Змей подбежал и сунул Владиньке в руку фотографию. На фотографии рядом с папой стоял худой черноволосый мужчина с большой челюстью и улыбался во весь рот. Улыбка действительно была как в мультике. Огромная, задорная, широкая, она обнажала крупные здоровые белые зубы. Но Влада почему-то увидела, что это серая тварь. Она не смогла бы объяснить, как и почему она увидела вместо жизнерадостного молодого мужчины какое-то чудище. Ей стало страшно, и она расплакалась. Фотографию она отбросила на пол и уткнулась моментально покрасневшим личиком маме в живот.

— Ну вот, вот тебе и твой замечательный Эдик с прекрасной улыбкой! Девочка от такой неземной красоты испугалась! А дети зря так себя вести не будут! По крайней мере наша!

— По крайней мере наша точно так себя вести и должна! Твоя кровь! Не поймешь из-за чего голову клинит! И не Эдик, а Рюрик. Да ведь Рюрик добрейшее существо! Он мухи не обидит! Вы его знать не знаете и ведать не можете! А Влада может быть и сама не знает, от чего плачет! Ну скажи, скажи, чего ты плачешь, а?

Влада зарыдала еще громче. Теперь она уже и сама не понимала, почему заплакала, но ей было страшно и горько.

— Прекрати, мерзавец, не тронь ребенка! — Люда тоже заплакала, — из-за какого-то вонючего Эдика орет на ребенка!

— Ну а чего она, ну что такого страшного в фотографии? — примиряющимся тоном заговорил, заюлил Змей. — Ну ничего там страшного нет!

— Это для тебя нет! А она у нас вон какая чувствительная! Мне самой этот твой Эдик не нравится! Что-то в нем нехорошее есть, я женщина, я чувствую!

— Понятно, она значит, тоже женщина, тоже чувствует, — обреченным тоном промямлил Змей, глядя в сторону.

— А может быть она заболевает, — упрямо отвечала Люда, всхлипывая и тяжело заглатывая воздух ртом, — детки когда заболевают, всегда капризничают! А ты, взрослый дурак, с нами, как с неодушевленными обращаешься! Никакого понимания, никакого терпения!

Змей виновато молчал. Такого поворота событий он не ожидал. "Нет у нас никакого понимания, нет, правду она говорит", — угрюмо думал он.

Владу попытались уложить спать пораньше, но она отбрыкалась, выпила таблеточку для профилактики и отправилась к компьютеру продолжать играть с обезьянками.

В соседней комнате помирившиеся мама с папой пили чай. Через открытую щель в комнату к Владе доносились голоса.

— Ну а чего он к нам приезжает, этот Рюрик, чего ему на месте не сидится-то?

— Да кто его знает. Пишет, что у них на Урале жрать совсем нечего, а у нас, на морях, более-менее ничего. А кроме того, у его жены проблемы со здоровьем. А наш климат у них на Урале полезным считается. Ему вот предложили работу в нашем порту, начальником отдела автоматизации. Обмен квартир он нашел, и решил переехать. По крайней мере, пишет так, а как на самом деле — кто его знает.

-Ловкий мужик-то какой! В порт его берут начальником автоматизации! Обмен нашел с Урала к нам. Да неужели такое взаправду бывает?

— Тот случай, когда чистая теория обернулась практикой. Значит бывает.

— Н-да, ты дружи с ним давай. С таким мужиком дружить полезно. У Любы знакомый в порту работает, он нам все про твоего Рюрика расскажет.

— Посмотрим, как вы его на чистую воду выведете.

— Выведем, и не таких выводили. А может он тебя к себе возьмет?

— Люд, ну о чем пока говорить? Он еще не приехал, а когда приедет, ему освоиться нужно будет. А потом — такие вещи не только от начальника отдела зависят, ты же знаешь. И, кроме того, Люд, чтобы быть главбухом в порту нужно иметь волчьи клыки, небесно-голубые глаза и белую кудрявую овечью шкуру.

— Все понятно. Тебе только повод ничего не делать дай. Раз он такой хороший друг, пусть тебе поможет. И ты поможешь ему, если что.

— Легко сказать, трудно сделать. Ты же знаешь, как я занят.

— А, что с тебя взять! Дети у этого Рюрика есть?

— Есть. Мальчик и девочка.

— У-у-у. По отчеству Рюриковичи? Неспроста его Рюриком назвали. Или наоборот, совсем спроста. А где квартира у них будет?

— На Солнечной.

— Далеко. Хотя бы не каждый день приходить будет.

— Люд!

"Не каждый день, так не каждый день, Солнечная очень далеко", — с удовлетворением подумала Владинька и продолжила игры с обезьянками.

* * *

Улица Солнечная вела к городскому кладбищу. От Владиного дома туда проще всего было дойти пешком, так как ходил в это место всего один автобус, и тот еще в центре города до отказа забивали посетители скорбного заведения. Энтузиастам приходилось подолгу ждать транспорт и брать его штурмом, а если попытка была неудачной, ожидать следующего еще около получаса. Примерно столько же занимал путь пешком. Серовы ходили на Солнечную, точнее на кладбище, раз в году, на Красную Горку, проведать дедушку с бабушкой, папиных папу и маму. Другие дедушка с бабушкой жили неподалеку в маленьком городке, и Влада несколько раз приезжала к ним летом с папой, а этих вот, с кладбища, она никогда не видела и знала только по фотографиям. Папа говорил, что они были очень хорошие, и Влада в это верила, потому что люди на фотографиях и вправду выглядели добрыми.

Дорога на кладбище была неблизкой, а маленькой Владе казалась очень долгой. Сначала они поднимались вверх по дороге, затененной могучими отцветающими глициниями, вверх, до Губернского, где онкологический центр подходил вплотную к переулку. Обычно папа говорил в этом месте: "Вот здесь умерла твоя бабушка, царство ей небесное", и вздыхал.

Дальше они шли маленькой малолюдной улицей, заставленной невысокими, но помпезными казенными строениями, так характерными для южных приморских городов. Здания эти зияли просторными лоджиями на втором этаже, на которых выгуливался курящий чиновный люд. Крылечки закрывались колоннадами из двух-четырех толстеньких каменных стволов, крашенных белой известью. Владиньке эти уродцы нравились и казались большими и великолепными. Среди них выделялась железнодорожная больница, большая, бело-розовая, со скульптурной группой образцовой советской семьи перед крыльцом. Семья, как сказал папа, слушала радиосводку о победах на трудовых фронтах. Мать устремила невидящий взор куда-то вдаль, видимо, на место трудовых схваток. Дети — старшенький с футбольным мячом, младшенькая, не старше Влады, почему-то с глобусом, расположились в изящных небрежных позах оручую и ошую от нее. На шее у старшенького была повязана женская косынка. Скульптура представлялась Владе образчиком красоты и изящества. Еще издали она начинала подпрыгивать и пофыркивать, предвкушая удовольствие от созерцания этого чуда.

— Прямо как чайник! — усмехался папа.

Но Влада не обращала внимания. Она давно усвоила, что взрослые ничего не понимают.

После того как они огибали больницу, и пересекали старую, покрытую еще брусчаткой улицу, они оказывались в начале улицы Солнечной.

Сегодня они собрались в гости к дяде Рюрику, который недавно стал обитателем улицы Солнечной. Он уже побывал у них дома в гостях, и сказал, чтобы теперь они приходили. Папа обрадовался и пообещал. А потом долго уговаривал маму, которая почему-то расстраивалась и не хотела идти.

— Сам пообещал, сам и иди! Я никому ничего не обещала!

— Люд, что ты, в самом деле, сразу бы сказала, еще до приглашения, что его видеть не хочешь, я бы нашел повод отказаться!

— А ты сам понять не мог? Почему я догадываюсь, что ты хочешь а чего нет, а ты не можешь?

Папа иронически усмехнулся.

— Зря смеешься. Не нравится мне твой Рюрик, не нравится, и все.

— Люд, ну как мне было понять, что он тебе не нравится? Cмеялась, веселилась, с женой его чирикала, а теперь выяснилось, что он тебе не нравится, и я должен был отказаться от его предложения!

После этого иронически усмехнулась мама.

— Ну в какое положение ты меня ставишь, Люд? Ладно, к друзьям моим ты относишься наплевательски. А ко мне, Люд? Ко мне ты тоже относишься наплевательски, да, Люд? Тебе все равно, что я пообещал, а потом свое слово назад забрал? Все равно, что обо мне говорить будут? Что я переживать буду?

Мама укоризненно покачала головой.

— Э-э-х, Витя, Витя. Ничего ты так и не понял.

— Чего я не понял, Люд? Не понял, почему ты тогда, когда нас приглашали, не отказалась?

— Ты просто пьяненький был. Я бы отказываться начала, ты бы уговаривать меня, Рюрик твой тоже. Ты бы злиться начал, и я бы все равно согласилась. Так что я просто промолчала, хотя мне это предложение сразу не понравилось. Пойду я к твоему Рюрику, пойду. Вот так.

После чего папа обнял маму и подмигнул Владе.

* * *

Солнечной улицу назвали по непонятной прихоти городских властей. Она была тусклая, белесая и пыльная. Деревья тут росли кривые и хилые, в основном чахлые платаны, уныло сереющие голыми стволами и почти не дающие тени. Возможно, что из-за дефицита оной улицу и назвали Солнечной. Улица горбилась, взбираясь на пригорок. Бледно-голубой, выцветший небосвод обрывал подъем полукруглой линией горизонта. Светло-серый асфальт наверху холма становился цвета застиранного выцветшего полотенца, и сливался с перистыми облаками. Внизу за холмом растеклось невидное с этой части улицы кладбище. Улица была застроена невысокими двух— и трехэтажными домишками казенного советского образца. Каждую весну, в конце апреля, к субботнику, их красили светлыми известковыми красками, но к следующей весне соленые приморские ветры облизывали, обтачивали известковую покраску так, что она отслаивалась пластами, а уцелевшая становилась пористой, потрескавшейся, неопределенного светло-серого цвета.

Вот в одном из таких домов и жил дядя Рюрик. Они поднялись по протертым бесчисленными шагами деревянным ступеням на второй этаж.

— А-а-а, пришли! — зарокотал из-за закрытых дверей бас дяди Рюрика, когда папа с торжественным видом нажал кнопку звонка, — пришли!

Дверь распахнулась. Бородатый дядя Рюрик широко осклабился своей знаменитой улыбкой и сделал рукой широкий приглашающий жест:

— Прошу-у-у к нам в берлогу-у-у!

Из-за его широкой спины выглядывала его жена тетя Рита, тощенькая блондинка с вытянутым рыбьим личиком, та самая, чье плохое здоровье привело семейство Чуркиных в здешние края.

Пока взрослые здоровались и обменивались пустыми незначащими фразами, Влада тихонечко просочилась в комнату. Около стола, на котором в торжественном ожидании выстроились спиртные напитки, уже крутилась Маринка, дядирюрикова дочка. Старший дядирюриков сын Степка набивал карманы конфетами, которые одну за одной таскал из вазочки, стоящей на середине стола.

— Ну хватит уже, Степка, заметят! — одернула его Маринка, и посмотрела на Владу огромными лучистыми черными глазами, — Вот дурной! А еще старший брат!

Маринка немного картавила, но этот дефект делал ее речь особенно симпатичной. Она была постарше Влады и в этом году должна была идти в школу. Маринка Владе пришлась по вкусу, она уже была у них в доме, и они сразу нашли во что поиграть. И еще Маринке понравились обезьянки из компьютера, не то что Юльке, которая назвала их коричневыми страшилками.

Влада немного завидовала Маринке. Ведь той уже в этом году идти в школу, а Владе еще целый год ждать. Степка смеялся над ними, и говорил, что радоваться нечему, в школе скучно и неинтересно, но они ему не верили. Они по всеобщему обыкновению полагали, что с ними такого как со Степаном не произойдет. Уж они-то оценят школу по достоинству, как все те знаменитости, которые с печальным придыханием вещали с экранов телевизоров, с какой любовью они вспоминают школу, как им там было хорошо, как весело, как неповторимо. Да-да, они так и говорили — неповторимо. Наверное, это здорово, когда неповторимо.

К полному Владиному восхищению, Маринка призналась, что читать до сих пор не умеет. Не хочет. Зато она хорошо рисует и собирается ходить не только в обычную школу, но и в художественную. Владе тоже не хотелось учиться читать, а рисовать она любила, ну просто так сильно, так сильно. Пока взрослые сидели за столом, Маринка показывала Владе свои рисунки. Степка почти сразу ушился гулять, и им никто не мешал. Рисовала Маринка действительно здорово. И карандашами, и красками, и фломастерами. Линия у нее то плавно летела, то резко ломалась, но была очень уверенная, смелая, точная. А краски были яркие и чистые, такие яркие, что у Влады даже немножко защипало в глазах.

Потом они рисовали куклам одежды и вырезали их ножницами. По сравнению с Маринкиными нарядами у Влады получались совсем невзрачные.

— Ничего, я когда маленькая была, у меня тоже плохо получалось. Подрастешь — тоже будешь хорошо рисовать, — сказала Маринка покровительственно.

Влада расстроилась и потихоньку спрятала несколько Маринкиных бумажных одежек под шкаф. Потом они долго искали их. Маринка поплакала, Влада нашла одежки. Время провели весело.

Уезжать собрались на такси. Время было позднее, а папа как обычно изрядно нагрузился. Дядя Рюрик тоже напился и не хотел их отпускать.

— Нет, стой, др-р-руг! Не отпущу, без подарка не отпущу! Я для тебя приготовил, специально с Урала вез! Подожди, шеф, я счас!

Он умчался и вернулся с двумя костяными фигурками длинномордых коротконогих людей.

— Это шампанские, то есть что это я, гы-гы, шаманские! Мне знакомый геолог, сосед наш бывший на Урале, из экспедиции привез! Эти фигурки нашли в пещерах. Говорят, их сделал невидимый народ сииртя! Слышал про таких? Вот! Он шаману жену спас, слышь — жену шаману спас, гы-гы, аппендицит у нее был, он ее до базы довез и вертолет организовал в больницу. Тот ему и презентовал вот эти две фигуренции. А Мишке они что-то не приглянулись — он мужик простой, ему бы за воротник заложить, отдал он их мне, выбросить эту страсть неловко — подарок, да и страшно — шаманские. Да и мордой лица они ему чего-то не приглянулись. Мне они тоже без надобности, я вспомнил, что ты писал, что эзотерикой интересуешься, я и взял, подарю, думаю, тебе, при случае. На!

Дядя Рюрик навис над столом и его мотыляло из стороны в сторону так, что Влада боялась, что он упадет.

— Тут как раз мужичок — тебе, а девчонку — Владиньке — куклой бедет, то есть будет, гы-гы!

В руки к Владе упала небольшая костяная фигурка, которую она инстинктивно сжала, чтобы та не упала на пол.

— Понравилась, гы-гы? О! А Людочке мы в следующий раз подарим что-нибудь, чтобы вы к нам за подарком пришли, гы-гы! Есть у меня кое-что. Но уже не найду. Не в форме, простите гости дорогие, мне бы спатиньки!

Дядя Рюрик был совсем противный. Его знаменитая крамаровская улыбка обнажала крепкие зубы с каким-то листочком, прицепившимся рядом с розовыми влажными деснами. Влада прижалась к матери и насупилась.

— Да не надо мне ваших ужастиков, — мама взяла у Влады фигурку, взглянула на нее, пожала плечами и сунула в сумочку, — я дуростями не интересуюсь. Ну все, спасибо, мы поехали, вон таксист внизу сигналит.

Внизу дядя Рюрик разбушевался и не хотел их отпускать. Он вцепился в дверцу такси и завопил:

— Вы самые мои дорогие друзья, самые дорогие! Витек, Людочка! Завтра же ко мне, завтра же!

Тетя Рита что-то шептала ему на ухо и тянула за руку.

Влада нередко видела пьяными и папу и его друзей, и они порою бывали гораздо пьянее. И пели такие глупости, что и повторить стыдно. Но дядя Рюрик почему-то был хуже всех, хотя ничего особенного не говорил и не делал. Папа растерянно молчал. Лицо его покрылось крупными каплями пота. Мама укоризненно посмотрела на него, неожиданно легко и решительно убрала руку дяди Рюрика с дверцы и захлопнула ее.

Машина тронулась. Пассажиры погрузились в молчание. Папа рассматривал фигурку. Он вертел ее перед лицом и хмыкал.

— А-а-а! А-а-а! — вдруг завопил он, уронил фигурку и схватился за голову.

— Что, что такое? — мама с Владой завопили, а таксист затормозил.

— Прострелило, как огнем опалило, бо-о-ольно. Отпустило, кажется.

Папа виновато улыбнулся, но продолжал держать одну руку на голове.

Шофер ядовито ухмыльнулся и тронулся. Папа подобрал фигурку и сунул ее в карман. Мама погладила папу по голове:

— Мнительный ты у нас. Ничего, если нужно, подлечишься. Все будет хорошо.

* * *

На голове у Змея появилась шишка. На ощупь верхняя часть головы стала нежной и болезненно чувствительной. Змей время от времени ощупывал голову, морщился и пожимал плечами. "Нужно обратиться к врачу", — думал он озабоченно, но почему-то каждый раз забывал. Супруга отнеслась к шишке скептически.

— Вот уж проблема у тебя, Витя, всем проблемам проблема! Шишка на голове вскочила! Тоже мне! Мужики пошли, от шишки стонут!

Она возмущенно пожимала плечами.

— У меня вот давление из-за тебя постоянно скачет, и сердце прихватывает! А тут какая-то шишка! Уму непостижимо!

— Да может это начало какой-то болезни! Откуда ты можешь знать!

Но супругу почему-то бесило любое упоминание о злосчастной шишке.

— Лучше дверцу на кухне отремонтируй. Мужик называется, месяц уже тебя прошу. А ты мне про какую-то шишку!

Лицо у Люды краснело. На глазах появлялись слезы. Змей скрипел зубами, но возразить было нечего — работу по дому нужно было делать.

Только Влада отнеслась к нему с пониманием. Ей почему-то шишка была неприятна. Она уже почти забыла про серую тварь, но на этот раз ей показалось, что когда родители спорили, что-то гадкое и опасное высунуло морду из-за дивана. Девочка вздрогнула и прижалась к матери. Ей было пять лет, и она уже научилась ориентироваться в родительских настроениях и скрывать свои чувства.

— Пап, ты к доктору сходи, — сказала она отцу, когда мать вышла из комнаты, — Я знаю, что шишка плохая.

— Ох, ну что ты говоришь, Влада, ну откуда ты можешь знать? Опять у тебя фантазии, — раздраженно сказал Змей, — час от часу не легче, то одна, то другая ерунду несут!

Влада расстроилась. Отец спохватился, прижал ее к себе и погладил по голове.

— Ладно, доченька, спасибо за заботу, я схожу, обязательно схожу, — пообещал он, хотя про себя уже решил, что никуда ходить не будет.

Он подхватил дочку на руки и стал кружиться с ней по комнате. Влада радостно засмеялась. В комнату заглянула мать и счастливо улыбнулась. Опять в семье на время воцарил мир. Он пробился над тягостной серой рутиной, над дрязгами и болезнями, неудачами и трудным житьем и осветил лица. Запомним их такими — отец, с улыбкой на лице кружащий по комнате смеющуюся дочь, мать приоткрывшую дверь и с женским торжеством глядящую на своих подопечных. Безмятежность и улыбки, неяркий теплый вечерний свет, льющийся через окно и округло растекающийся на молодых и полных сил лицах...

* * *

К врачу Змей так и не пошел, все время было некогда. Неразбериха в жизни и на работе продолжалась. Жизнь требовала ежедневного штурма и аврала. Только так удавалось закончить начатое и двигаться дальше.

Вот и сегодня Змей разгреб текучку только к восьми вечера. "Еще повезло", — подумал он, — "думал дольше сидеть придется". Змей начал делать зарядку для шеи. Шейный остеохондроз — профессиональное заболевание бухгалтера — давал о себе знать. "Нужно немного расслабиться", — не без удовольствия подумал Змей, — "можно на девочек посмотреть", и подмигнул шаманской статуэтке.

Люда невзлюбила подарок Рюрика, и как-то попыталась выбросить. Упакованные в целлофановый кулек статуэтки уже мирно лежали в мусорном ведре, готовясь к предстоящему переселению на помойку, но Змей необъяснимым образом почувствовал пропажу, и решил посмотреть на Куля и Кайлю — такие имена получила сладкая костяная парочка.

— Где Куль? Где Кайля? — через полчаса бесплодных поисков Змей влетел на кухню, где женская часть семейства безмятежно коротала время за чаепитием.

— Я откуда знаю, мне они не нужны. Ты все хорошо посмотрел? — жена с укором посмотрела на него, — Хочешь, вместе поищем?

— Что-то тут не так, что-то ты слишком добрая, — Змей почувствовал неладное, — Выкинула, что ли?

— Да нужны они мне! Пьяный пришел и перепрятал куда-нибудь! Проверь все как следует!

— Ой, Люда, с огнем играешь, — Змей понизил голос и расширил глаза. Это ведь не просто статуэтки, а подарок шамана! А сделали их сииртя, а у них знаешь какая сила. О-го-го! Смотри, если выбросила, горе нам будет! Такие вещи даром не проходят!

— В ерунду какую-то веришь, а еще взрослый мужик, — преувеличенно уверенным тоном ответила Люда, что окончательно убедило Змея в правоте его подозрений.

— Люда, давай не будем играть с огнем, — Змей заговорил с нажимом, он почувствовал, что статуэтки сейчас вернутся к нему, — Люда, они должны остаться у нас. Мы можем их только передарить, но выкидывать их нельзя.

— Да кому ты их подаришь? — жена повернула к Змею глаза полные слез, — кому, какому малохольному нужна в доме эта чертовщина? Да я чувствую, что ничего хорошего от них не будет!

— Люда, давай я их на работу отнесу, пусть стоят, как амулет. Там никто интересоваться не будет и не украдет. И шаман не обидится. Люда, ну давай их сюда, давай. Я их потом подарю кому-нибудь, а пока пусть на работе побудут.

— Точно отнесешь и подаришь? — жена решила немного подольше показать, как ей нелегко дается решение, — не обманешь? Ну ладно, сейчас.

Люда некоторое время посидела, закрыв руками лицо.

— Ну ладно, вон там, — простонала она и не без торжества указала на мусорное ведро мизинцем.

— Ну Люд, это что же получается, опоздай я на несколько часов, и все? Беды бы потом не обобрались. Люда, Люда...

Змей рылся в ведре, стараясь сдержать накатившую злость, но когда раскрыл пакет и увидел двух своих любимцев не сдержался:

— Дура набитая!

После этого случая статуэтки переехали к Змею на работу. Куля он поставил рядом с компьютером, а Кайля за недостатком места отправилась в ящик стола, откуда ее доставали крайне редко, чтобы Куль не слишком сильно скучал. Но Куль наверное скучал по подруге достаточно сильно, потому что Змея стала частенько посещать та разновидность похоти, которая распространилась по всему миру вместе с интернетом. Наверное, такова была месть маленького демона за поруганное достоинство.

Змей сам не помнил, когда и по какому поводу впервые посмотрел порнушку по интернету. Наверное, когда они пили после работы пиво с начальником техотдела Володей, невысоким лысоватым хохмачом, от которого Змей когда-то усышал веселый рассказ о путешествии по виртуальному борделю, и в первый раз не устоял перед тогда соблазном. Ну посмотрели и посмотрели. Дело то, в общем, обычное, почти все мужики время от времени порнушку смотрят, особенно когда подопьют и вдоволь поговорят о женщинах. Так оно и случалось порой, и Змей не придавал этому особенного значения.

В молодости он считал такое хобби дурным тоном, и даже гордился тем, что для него порнуха не представляет особенного интереса. Но, как говорят англичане, "times change" — времена имеют тенденцию меняться. "А собственно, почему меня это так мало интересовало?" — дивился порою Змей, рассматривая очередные силиконовые груди, — "Хороша, стерва, хороша, а как ...". Что уж там такого было хорошего, Змей объяснить не сумел бы. Он только чувствовал, что голова у него как будто отключается, дурное возбуждение заглатывает с потрохами, как допотопное морское чудище, и сознание притухает, прячется куда-то, его хватает только на то, чтобы следить, как бы никто не застал за малоблаговидным занятием.

То есть не то что бы Змей считал просмотр порнухи постыдным. Нет, ведь все, ну решительно все мужики смотрели порнуху. И Змей особенно не скрывал, что и он подвержен этому, как считалось довольно безобидному, интересу. Но как-то не солидно это было для главного бухгалтера уважаемой фирмы, кроме того, работающего в женском коллективе и женатого. И все бы ничего, но незаметно вошло интернет-развлечение у Змея в привычку. Уже не менее раза в неделю он считал просто необходимым посмотреть похабщину на компьютере. Через полгода незаметно частота просмотров увеличилась до двух раз в неделю. И это уже начало слегка тревожить Змея. И только потому, что начало мешать работе.

Змея осознал, что иногда, когда он задерживается, чтобы подбить какой-нибудь баланс, или проверить проводки, он через полтора-два часа работы перестает концентрироваться. Мысль его начинала спотыкаться. Он ненадолго отрывался, и в его сознании начинали мелькать девицы в откровенных и чуть более чем откровенных позах. Змей встряхивал головой, усилием воли возвращался к работе. Но тщетно, в мозгу свербило, мысли стекали к одной и той же теме. "Ладно, ненадолго прервусь, видимо отдохнуть нужно", — выдавал себе индульгенцию Змей. И прерывался. Перерыв мог затянуться так основательно, что продолжать работу было бессмысленно. Так появились первые приступы раскаяния. Оторвавшись от дисплея, и взглянув на часы, Змей ахал. Мало того, что уже давно пора было быть дома, так и работа осталась несделанной, завтра придется заниматься тем же самым и снова задерживаться. "Ух, змеиное отродье", — так, почти провидчески, называл себя Змей в минуты самобичевания, — "ну что же ты так засмотрелся, было бы на что, живые бабы-то лучше!" Змей гладил разболевшуюся шишку, в который раз спешил обещал себе, что на следующей неделе обязательно сходит к врачу и проверит, что же это у него на голове, и спешил домой.

Дома, когда навстречу ему выбегала Влада, он испытывал легкий дискомфорт. Преувеличенно радостно расцеловав ее, Змей немного кружил ее на руках и отправлял спать. Впрочем, нередко она уже спала к его приходу. Змей обнимал жену и устремлялся на кухню. В такие вечера у него появлялся зверский аппетит. Люда, попробовав поговорить с ним, махала рукой, и уходила смотреть телевизор. "Ну жри, жри, брюхо ненасытное", — привычно ворчала она про себя, — "ни привета, ни ласки". Ей было грустно и одиноко. Того настоящего счастья, которое было у них когда-то, уже не осталось, было только регулярно нарушающееся перемирие после нескольких лет противостояния выпивающему мужу. Будни и заботы опростили, опохабили семейную идиллию, которая была в первое время после рождения дочери, и она по-женски чувствовала, что настоящее, не минутное, не часовое, кратковременное, а постоянное, глубокое и спокойное счастье уже будет нескоро и недолго.

* * *

Внешне все у них было неплохо. Даже немного лучше, чем раньше. После многочисленных скандалов и бесплодных попыток Люды уйти, Змей стал выпивать значительно меньше. В основном компанию ему составляли несколько приятелей — Рюрик, который, несмотря на плохо скрываемую неприязнь Люды, по-прежнему навещал их, или Володя, коллега с работы.

Люда нашла работу продавца-консультанта в парфюмерном магазине недалеко от дома. Работа для человека с высшим образованием была непрестижной, но зато в любой момент она могла отпроситься на полчасика и сбегать в садик проведать малышку, или в заскочить соседний гастроном за продуктами. На карьере бухгалтера она решила поставить крест. Времени и сил нужно тратить много, вон как муж на работе вкалывает, женщине так просто-напросто нельзя, кто же домом заниматься будет?

Влада потихоньку взрослела и становилась спокойнее. Между тремя и пятью годами она с наслаждением носилась по улицам вместе с мальчишками. Но волшебная игра в обезьянок захватила ее. Папа начал покупать ей новые игры и пошло-поехало. Игры за компьютером стали занимать ее больше, чем компания мальчишек. И на улицу она стала ходить меньше. Этим воспользовалась Юлька, которую мальчишки недолюбливали, и стала все чаще и чаще приходить к Владе в гости. Сидела рядом с компьютером и мешала играть, пока Влада не сдавалась и не принималась вместе с ней играть в куклы. Мама Юльку недолюбливала, но смирилась с ее присутствием в качестве Владиной подруги. "Ничего, жизнь сама вас разведет, вот увидишь", — пророческим голосом повторяла она. Иногда вместе с дядей Рюриком приходила Маринка. Было время, когда она вела себя с Владой как старшая — делала ей замечания, командовала. Но после того, как она почеркала Владины картинки и заявила, что так рисовать неправильно, мол ей в художественной школе объяснили, Влада ее поколотила. Много себе эта Рюриковна позволяет, Влада ее гадкие картинки уродцами не называла. Маринка лила слезы и верещала, папы — Владин и Рюрик — цокали языками и говорили, что нехорошо девочкам драться. Владу отругали как следует, но Маринка воображать перестала и стала ну совсем хорошей девочкой. Влада по ней даже скучала иногда.

А вот Змеево малоблаговидное увлечение, подходящее ну разве что старшекласснику, превратилось в проблему. Во всяком случае, Змей начал считать его проблемой. Появилась зависимость. В один непрекрасный вечер, вздохнув и взглянув на часы, Змей отчетливо ощутил холодок в области солнечного сплетения. Третий раз за неделю — это уже слишком. А самое неприятное, ему сегодня нужно было вечером подбить квартальный баланс, и он задержался с самыми что ни на есть благородными намерениями. И вот, не удержался, как обычно. Решил минут на пятнадцать расслабиться, а затянуло аж на два часа. Позор. Это позор. Позавчера было тоже самое. Остался поработать, а через час — в интернет. И вот теперь вместо квартального нужно подводить другой баланс, куда менее приятный. Во-первых, несомненная зависимость, как в статьях, которые ему давал почитать Володя. Во-вторых, работа не сделана. Ну и ну, получается, завтра снова придется оставаться после работы. И если удастся не отвлечься, то доделать наконец баланс, потому что конец квартала, неразберихи и так полно, а тут еще эта дрянь, из-за нее дела не решаются вовремя и накапливаются. Лучше бы дома с семьей время провел. Зачем это нужно, у него ведь такая прекрасная семья, жена и дочка замечательные. Мелкие скандальчики не в счет, это у всех бывает. Времени им мало уделяется. Да и стыдоба, стыдоба. Или уж баб трахать всех и подряд, если тебе жены мало, или бросать это мальчишеское занятие — картинки рассматривать.

Вот такими пожеланиями самому себе нередко заканчивались Змеевы переживания. Как в нем совмещались такие противоположные стремления — быть с семьей и гулять с женщинами, смотреть порнуху и избавиться от этого, он бы и сам не смог объяснить. Пока его это не тревожило. Непонятно отчего он не замечал ни странности своего положения, ни странностей своего поведения. Иногда, как будто очнувшись от сна, он ахал и хватался за голову, но большей частью сознание его цеплялось за ходячие убеждения в том, что если порнуху производят, значит это кому-то нужно. А если ее производят в таком невероятном количестве — интернет тому свидетель — то это нужно много кому, и скорее всего не может быть то, что нужно так многим, чем-то особенным. Это одна из частей жизни, расположенная рядом с сексом, о котором, так же не принято много распространяться. Приятели-мужчины говорили, что они смотрят порнуху не меньше, чем раз в неделю, и их интонации подтверждали, что это дело самое обыкновенное. И ходоками они были отменными. А Змей никак не мог преодолеть природной застенчивости.

Женщин он побаивался. В общении с ними он или становился чересчур развязным, или постыдно робел. Открытые атаки противоположного пола пробуждали у него чувство неудобства за атакующую женщину. Змей не один год работал в женском коллективе, и зачастую был в нем единственным мужчиной. Он был нестрогим начальником, а посему сотрудницы нередко принимались дурашливо кокетничать с ним, отпускали легкомысленные шуточки, принимали игривые позы, а потом хохотали вместе со Змеем. На большее он, даже при условии, что женщина ему симпатична, решиться не мог. Не выдавливалось из него даже так ценимой бухгалтерским женским народом легкой скабрезности. Что-то цепенело внутри, сдавливало глотку, и все змеево остроумие безнадежно исчезало. Блестящие реплики, умнейшие комплименты, добродушный начальственный сарказм пропадали втуне, нерождёные и неоцененные. Бывали случаи, когда кто-нибудь из коллег-оторв женского пола, что называется "ложили на него глаз" ("Клали", а не ложили" — смеялся в таких случаях Змей, — "а "кладут" сами знаете что. Вот поэтому у них ничего и не получается!"). Такие забавы неукротимых сотрудниц были для Змея самыми неприятными. Он опрометчиво решал, что девушка и в самом деле к нему неравнодушна, хотя, как правило, дело было совсем так. Эх, а что тут сделаешь? Хорошо бы, конечно, погусарить, как делают все мужики.

Но.

Но Люду обижать не хочется, хоть она и стерва.

Но.

Но и проучить ее надо. Надо, ох как надо ее проучить.

Змей оживлялся, выдвигал пол-лица из-за компьютера и приветливо улыбался обольстительнице. Ободренная сирена чуть заметно кивала и суживала глаза, или под первым же попавшимся предлогом хватала стул, усаживалась рядом и начинала трещать о чем-то, вроде бы имеющем касательство к работе. В обоих случаях Змей приходил в состояние легкой заторможенности, а в последнем случае еще и вынужден был долго и терпеливо вести ничего не значащий разговор, с тоской ожидая, когда же у его визави иссякнет терпение. В скором времени это и происходило, и, окинув Змея разочарованным взглядом, девушка покидала поле битвы, а Змей украдкой облегченно вздыхал.

Н-да...

Ну не гусар он, не гусар. И Змея это до поры до времени устраивало. Но вот последние два года, когда ему начало затягивать в интернетовские окраины, ему стало тяготить его "негусарство". "Наверное, это у меня что-то возрастное", — успокаивал Змей, — "пишут же о какой-то старческой чувственности. Вот меня и тянет на клубничку. И на девок тянет". Но через пять минут он спохватывался. "Да какая там старость — тридцать с хвостиком. Самый расцвет для мужика. Нет, это просто похоть одолевает, да еще какая-то дурная. Это что же происходит, я в подростки скатываюсь! В подростки! Со всеми вытекающими..."

— Ну что, Витька, долго еще будешь телок только по ящику смотреть, а, Витек? — спросил его как-то во время пятничного распития пива приятель Володя, и, улыбнувшись во весь рот, начал крутить двумя пальцами пушистый ус.

"Е-мое, уже знают, каким образом? Нужно завязывать с этим делом", — неприятно поразился Змей.

— Э-э-э, ну, сколько посчитаю нужным, — небрежно сказал он, — А что? Я не так уж часто и смотрю.

— У, это хорошо, а то очень часто — это совсем нехорошо, совсем. Да что ты так зажался, хочешь — смотри, хочешь — не смотри. Я и сам люблю порнушку посмотреть. Хочешь — вместе посмотрим?

Но Змей сглотнул слюну и отказался. Самая мысль об этом показалась ему противной. Какие такие совместные просмотры. Это дело интимное. Интимное?! О, ужас!

-Ладно, давай посмотрим. Нет, наверно не будем. Я, Володь, в последнее время что-то много смотрел этого д ... э-э ... добра, с души воротит. Знаешь, бывает так, смотришь, смотришь, а потом аж отвращение, думаешь, никогда больше смотреть не буду. А потом время проходит, и опять интересно.

Володя с холодным любопытством посмотрел на Змея.

— Знаю, знаю.

"Смотрит, как на таракана", — подумал Змей, и внутри у него нехорошо сжалось, — "значит, они в курсе моих шалостей. Они же технари, как-то вычисляют. Нужно завязывать".

Володя широко улыбнулся, хлопнул Змея по плечу и заговорщическим тоном сказал:

— Да зачем нам смотреть? A? Нужно нам заняться делами не мальчиков, а мужчин, дружище. Как ты думаешь?

Змей неопределенно улыбнулся. Он понял о чем идет речь, и внутри у него что-то запротестовало.

— Ну, Витек, лады? Меня на завтра приглашают, но я думаю, что можно и сегодня. У Аньки подруга есть, Нинка, до мужика очень злая, давно просит кого-нибудь привести. Ничего так из себя, вполне можно. А главное, динамо никакого не будет.

Змей неопределенно помотал рукой, мол я не против. Но на самом деле он думал только, как бы добраться домой. Как объяснить Люде, что он придет далеко за полночь, а то и под утро? Да невозможно, просто голову открутит. Это нужно как-то так обставить, чтобы она ничего не могла заподозрить. А как? Нет, невозможно.

— А они хоть без "венеры", девки-то твои? — спросил он лениво, как бы раздумывая.

— Обижаешь, начальник, ты что, я ведь мужик женатый, неужели я буду связываться с какой-нибудь прошмондовкой? А? Нет, с прошмондовкой, конечно, но с порядочной прошмондовкой. Да если я на ней что-нибудь поймаю, она у меня инвалидом до конца жизни будет. Я её сразу предупредил.

Змея передернуло.

— Да и потом, есть же презервативы, Витек, ты прямо как школьник! Ну что, звоню Аньке, что не один приду?

— А во сколько это мы оттуда вернемся?

— О! Это кто как захочет. Захочешь, утром вернешься, а захочешь, можешь и совсем не возвращаться.

— Да ладно тебе, примерно во сколько?

— Я обычно часа в три-четыре домой добираюсь.

— Нет, не могу я, Володь, не могу, Людка у меня подозрительная, сразу просечет. Да еще я почти всю неделю домой поздно приходил. Она и так была недовольна, что я пиво пить буду, ну ладно, говорит, расслабиться-то нужно, а то работаешь, работаешь.

— Вить, ну ты прямо не мужик. О бабе беспокоишься. Ты что, до сих пор не понял — "чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше нас она"? A?

Володя заржал.

— "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей", так будет правильно! — ввернул Змей.

— Это у тебя так правильно, а у всех остальных не так. Ты же у нас не такой, как все, — Володя замолчал и вызывающе посмотрел на Змея.

Змей не нашелся, что ответить. Молчание затягивалось. Змей занервничал и затряс коленом. "Вот он, позор", — думал он.

— Ну ладно, Володь, как-нибудь в другой раз, и не вечером, — конфузливо сказал он. "А потом все уляжется и рассосется", — потешил себя Змей надеждой.

— Ага, так давай в субботу. Скажешь, что придется на работу в выходной идти. Аврал, цейтнот. Главное, никаких подробностей и деталей. Нужно и все. Так правдоподобнее. Идет?

"Блин!!! Пропади ты пропадом!", — Змей понял, что попал, а вслух сказал:

— Ну ладно, давай попробуем.

— Попробуем! Ну ты даешь, — снова заржал Володя, — давай попробуем. Я тебя если что прикрою, я тоже на работу выйду для жены. А ты меня прикроешь.

— Да знаю, не первый раз, поди, — с деланной веселостью сказал Змей.

— Отлично, звоню прямо сейчас Аньке, что мы завтра будем. A? У нас, кстати, по выходным телефоны не работают, хе-хе, так что если искать будут, не доищутся. Очень в нашем деле удобно. А с вахтером я договорюсь, чтобы если что подтвердил, что мы здесь появлялись в субботу. Он у меня прикормленный. Ну давай, быстренько добиваем, и по домам.

* * *

Девчонки ждали их около парка. Володя притормозил свою "шестерку". Передняя дверца лихо распахнулась, и чернявая девица ловко, Змею даже показалось привычно, приземлилась на сиденье рядом с водителем.

— Привет, Вовчик, — радостно затараторила она и на секунду прилепилась к губам водителя.

— Анька, постой, лезешь со своей краской, — Володя раздраженно отпихнул ее. Анька обиженно надула губки и тут заметила Змея, который забился в угол на заднем сиденье. Большие густо накрашенные глаза карего цвета уставили на него, а рот снова расползся в улыбке.

Кажется, нужно было что-то отвечать. Змей заерзал, задвигал бровями, открыл было рот, но тут ручку двери снаружи отчаянно задергали. "Нужно впускать, это вторая", — понял он и потянулся к ручке.

— Нинка рвется! — засмеялась Анька, — а вот не пустит тебя кавалер, не пустит!

Змей оторопел и застыл на месте. Анька засмеялась еще громче, ловко повернулась, и подняла вверх стопор дверцы. В то же мгновение дверца открылась и на заднее сиденье рядом со Змеем опустилась высокая, довольно неуклюжая девица. В руках она держала слегка облезлую черную сумку, вроде той, которую Люда выбросила около года назад. Девица тряхнула светло русыми, стриженными в каре волосами, и повернула к Змею узкое злое лицо. Два светло-серых глаза, близко посаженных к тонкому носу, как-то по-птичьи, блёстко и недовольно посмотрели на него.

— Ну ты чего, зяблик, — низким контральто проворковала она, — что смотришь-то так испуганно? Или от красоты моей обомлел? — и она подмигнула Змею.

Анька с Володей заржали.

— Ну да, вроде того, — Змею стало еще неприятнее, но он ухмыльнулся небрежно, как видавший виды ловелас.

Нинка красавицей не была. Ну разве что не уродина. Около тридцати лет, одетая не слишком модно, в стиле "достойная бедность". "Совсем не девочка с персиками", — подумал он. Она сидела и смотрела на него пустым чего-то ждущим взглядом. Нужно было что-то сказать, понял он.

— Нинка, как картинка, с фраером гребет, — ничего лучшего ему на ум не пришло.

— Ой, не могу, — Нинка взвизгнула, залилась мелким смехом и навалилась на Змея, — ой, не могу, ну молодец, ну умора, он, оказывается, фраер!

Ржали все, даже Змей робко и редко подхихикивал. Нинка вытерла слезы, посмотрела на Змея гораздо дружелюбнее, пододвинулась к нему и махнула Володе рукой.

— Вовчик, греби! Мы с фраером готовы! Как зовут-то тебя?

— Витя.

— Да он парень неплохой, свойский, — Володя обернулся и подмигнул Змею, сейчас еще выпьет маленько, и все будет ништяк.

Приехали они к какому-то общежитию. В общежитии жила Аня. Нина жила с родителями, но, как видно, бывала здесь нередко. По крайней мере, на вахте ее пропустили без документов, а со Змея с Володей взяли паспорта.

Вахтерша была классическая, как в змеевы студенческие времена. В глазах ее светилась готовая в каждую минуту излиться укоризна, так свойственная раскаявшимся под влиянием неумолимого времени грешницам.

— Чтоб после одиннадцати никого не было, — преувеличенно равнодушно сказала она, записывая их в журнал.

Комната у Ани была маленькая, но по змеевым представлениям для общежития неплохая. В углу около окна стояла большая кровать, накрытая чем-то приторно-розовым. Над кроватью висели вперемежку постеры разного рода красавцев и милые домашние вышивки крестиком, от которых веяло незамысловатым уютом. Несколько цветов в горшках на подоконнике, в основном герани да тещин язык. Напротив кровати стоял старый потертый двустворчатый шкаф. Ближе к дверям располагался диван, перед которым помещался небольшой столик. У противоположной дивану стены громоздился стол побольше с музыкальным центром и телевизором. В углу у двери, практически под вешалкой, приткнулся маленький холодильник.

Было что-то милое и трогательное в этой комнате. От несоответствия дорогой люстры, довольно приличного музыкального центра, яркого покрывала на кровати и старой обшарпаной мебели стало как-то грустно.

— Хорошая у вас комната, Аня, а как так получилось, что вы одна живете? — Змей почел за благо подлизаться к хозяйке.

— А у меня дядька главный инженер на заводе, — Ане было приятно лишний раз сообщить о том, что она со связями, — вот и сделал мне комнатуху на одну. Люкс называется.

— О-о-о... — Змей решил выразить уважение к хозяйкиному родству, выразительно и медленно оглядывая комнату. "Как же это мы будем-то здесь все в одной комнате?" — тягостно подумалось ему, — "Да еще с этой Нинкой". Змей окончательно определилися, что Нинка ему не нравится.

— Все в гости завет, — продолжала рассказывать Аня про дядьку, — только я не люблю туда ходить. Я баба простая, а у них там — сидишь не так, свистишь не так. Тетка что-то такое из себя корчит, жуть. Дети у них в Москве учатся. Аристократы, а я вот какая-то не такая. А то еще жизни учить начнут. Ну их, — Аня рассмеялась, довольная тем, как ловко она живописала постылых родственников, — уж лучше я одна!

— Одна! Не часто ты одна, — засмеялась Нинка и потащила Змея на диван, — садись тут, а мы сейчас чего-нибудь настрогаем.

Мужчины достали припасенную бутылку шампанского, торт и копченую колбасу. Девчонки стали накрывать на стол, о чем-то шушукаясь и поглядывая на Змея с Володей.

-Ну как, Витек, ништяк? A? — спросил Володя Змея вполголоса.

-Угу, — печально ответил Змей, — ништяк, — и бодро улыбнулся.

Сидели долго. Володя не пил, так как был за рулем. Девчонки пили не ломаясь. Выпили шампанское, потом Аня достала бутылку водки. Болтали долго и нудно, разговор был ни о чем, просто чтобы убить время и раззадорить друг друга. Нинка прижалась к Змею, а он приобнял ее. Нинка работала медсестрой и рассказывала множество грубоватых бывальщин из больничной жизни. У нее был здоровый, не слишком затейливый, но настоящий юмор. Чем-то она даже начала нравиться Змею.

Включили музыкальный центр и пары пошли танцевать. Нинка целовалась взасос. Ее язык проник внутрь его рта и затрепетал. Змей решил, что отставать нельзя и сам заработал языком, должно быть, неумело, так как Нинка втянула свой обратно. Соседняя пара также целовалась во время танцев. Все потихоньку двигалось к развязке. Наконец погасили свет. Стояли сумерки. Аня с Володей отправились к кровати. Нинка потянула Змея к дивану. В полутьме они разделись и легли.

Нинка тесно прижалась к Змею. Он начал поглаживать ее, стараясь вызвать у себя возбуждение. Но тщетно. То ли от выпитого, то ли от того, что он все время чувствовал себя лишним, боец Змея наотрез отказывался от сражения. Нинка старалась, но получалось только хуже. Из другого конца комнаты стали доноситься характерные размеренные звуки. Змею стало не по себе. Он удвоил старания, но тщетно. Наконец Нинка отпихнула его и отвернулась к стенке. Они лежали и слушали чужую страсть.

"Позор", — с трепетом думал Змей, — "Позорище! Сейчас она меня обгадит так, что и не отмыться!"

Он попробовал обнять Нинку. Но она зло ударила его по руке и отодвинулась.

Наконец на соседней кровати затихли.

Раздался смешок.

— Эй вы там, что-то вас не слышно, прибалдели? — спросила Аня.

— Ага, — зло ответила Нинка, — прибалдели. Вставать пора. Мужикам ехать пора.

-Что-то не так? A? — удивленно поинтересовался Володя.

-Наверное так, как и должно быть, — хмыкнула Нинка. Змей почувствовал, как у него стало горячим лицо. Он сел на кровати и стал одеваться.

— Ну пора, так пора, — деланно безразличным голосом сказал он, — давайте одеваться.

В темноте все кое-как оделись и зажгли свет. Змей старался в лицо никому не смотреть. Володя посмотрел на Змея с прищуром.

— Давай, Витек, ты Нину домой проводишь а я задержусь. Мне сегодня можно попозже. А Нина не далеко живет. Ладно, Нинок?

Нинка хмыкнула и сказала:

— Да ладно, сама доберусь.

— Нет, что вы Нина, я вас провожу, конечно, — засуетился Змей.

Нинка промолчала и Змей, в тайне надеявшийся, что она откажется, огорчился. Ему хотелось одного — прочь из этого места и больше никогда не видеть ни Нинку, ни Аньку, ни Володю.

Жила Нинка действительно недалеко. Несколько остановок на автобусе. Дорогой Змей пытался шутить, но получалось у него неудало, шутки были жалкие. Нинка искоса посматривала на него и, как казалось Змею, недобро усмехалась. Недалеко от своего дома она решительно отстранилась, кинула короткое "пока" и побежала во двор, выкидывая в стороны ноги.

Змей потоптался на месте, потряс головой, как бы стряхивая что-то, и отправился домой. По дороге он купил жевательной резинки и долго жевал, чтобы истребить следы неприятного запаха изо рта.

Дома его ждали. Вкусный ужин стоял, заботливо укутанный полотенцами. По случаю субботы Владиньке разрешалось ложиться поздно, и она еще не спала. Довольная, что дождалась папку, она залезла к Змею на колени. Люда тоже была довольна. Змей принял ванну, выпил рюмку коньяка и почувствовал себя в полной безопасности. Ненавистное приключение закончилось. Он снова был дома, в кругу семьи и ничего другого ему не хотелось.

* * *

— Ой, Витек, зря ты ушел так рано, к Аньке еще подружка пришла, когда вы ушли. Такая деваха! — Володя упер кулаки в грудь, а локти выставил вперед, — Тебе Нинка не понравилась, что ли? A? Какой-то ты был "без энтузиазма".

Разговор проходил в коридоре. По понедельникам, в первой половине дня коридор был оживленным и мимо них с Володей резво пробегали сотрудники.

— Ага, — Змей даже подался вперед, — не понравилась, какая-то она ... резкая. Я таких не люблю. Странная девица. Потерянная.

— О, — Володя округлил глаза, — бляди, они все потерянные. И трахаться хочется, и замуж хочется. А годы уже тю-тю, надеяться особенно не на что. Принц уже не приедет. Мужики вокруг либо бухарики, либо знают всю их подноготную. Вот они и ловят момент, чтобы хоть о чем-то в старости вспоминать было.

У Змея в груди что-то болезненно сжалось. Это что-то сжималось и вчера, но жалость к Нинке придавливалась некомфортностью, неуверенностью, да и чего уж там от себя самого скрывать — страхом. Страх обнаружить свою несостоятельность в таком обычном мужском деле как "левак", опозориться прилюдно терзал Змея весь вечер. А мужская неудача вызвала стойкую антипатию к Нинке. "Запаниковал. Может быть поэтому и не получилось", — подумал Змей, — "нужно быть поувереннее, настроиться на то что все получится. Дома-то нет проблем!"

— А у тебя с Нинкой, похоже, не получилось? — как будто прочитал его мысли Володя, — Не встал что ли? Лишнего выпил?

Змей недоуменно поднял брови и полупрезрительно посмотрел на приятеля. В животе нехорошо похолодело.

— Да ладно тебе, Витек, не тушуйся, свои люди! С каждым бывает. Особенно в первый раз.

Володя ласково и покровительственно похлопал Змея по плечу.

"Действительно, все так просто, не встал и не встал — обычное дело. Все так обыкновенно, так буднично, а меня чего-то заклинило, да еще на такой фигне", — согласился про себя Змей, и кивнул.

— Что киваешь-то? В самом деле не встал, что ли? A? — взревел Володя, -Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Змею показалось, что все коллеги, деловито снующие по коридору, со всего маху наткнулись на хохот приятеля и дружно повернули головы в их строну.

— Дурак ты, ничего такого не было, — прошипел он, понимая, что лучше было бы просто промолчать.

Быстро он повернулся, чтобы уйти, но цепкая лапка Володи ухватила его за плечо и потянула, развернула назад.

— Да ты чего, дружище, обижаешься, что ли? Нет? Ну и отлично! Чего ты такой нервный? Витек, ну ей-богу, у тебя рожа, как будто ты лягушку проглотил! Да не обижайся ты, мужик ты или не мужик? И руки, вон, трясутся...

— Ничего у меня не тр..., — сказал Змей, с трудом ворочая языком в разом пересохшем рту, — ...ясутся ... не трясется.

"А в самом деле, ну чего я так волнуюсь? Бред какой-то"

— Некогда мне с тобой разговаривать, — с трудом выговорил он, сглотнул слюну и пошел на рабочее место.

— Стой, а в следующее воскресенье? — заорал ему вслед Володя.

Змей только махнул ему рукой вслед. Мол, потом.

"Получил чего хотел?" — мелькали у него в голове хаотичные обрывки мыслей, — "Идиот! А что Володя, что Володя — обычный мужик, ни фига не деликатный. А чего настоящему мужику быть деликатным?"

Деликатный Змей почувствовал, что сам отодвинул себя за границы "настоящих мужиков", и расклеился еще больше.

"Все, больше никакого порно, никаких блядей, никаких володь", — сказал он себе с глубоким отвращением, и непонятно, к чему было направлено это отвращение — к порно, блядям, володям или к самому себе.

* * *

Пока папа воевал со своими проблемами, для Влады пришло время прощаться с детским садом. Целый месяц они готовили прощальный праздник. Анжела Петровна раздала всем стихи и велела учить. Владиньке, как всегда, самые маленькие, всего две строчки. Юльке целых шесть. А хитрушка Лиза, анжелипетровнина любимица, получила целых две странички, исписанных с двух сторон мелкими каракулями. Владинька точно знала, что это каракули, потому что когда они с мамой дома разбирали владины две строчки, мама так и сказала: "ну и каракули".

Владиньке было грустно. Нельзя сказать, что садик она любила. Но теперь, когда все они собрались в зале, нарядные, важные, мальчики в костюмчиках с длинными брючками, девочки с пышными бантами над поблескивающими глазами, ей было жалко расставаться с этим залом, где они столько лет, ой-ё-ёй как много лет, и всю младшую, и всю среднюю, и всю старшую группы, пели песенки на музыкальных занятиях. А сколько утренников они здесь сделали, сколько стихов прочли, танцев протанцевали для восторженно хлопающих родителей, сколько промаршировали, взявшись за руки, вдоль стен! Сколько елок, отличных новогодних елок здесь стояло, сверкая электрическими гирляндами! Сколько раз директор Капитолина Павловна появлялась из дверей с ватной бородой на их призывный крик: "Дедушка Мороз, мы тебя ждем"! Сколько раз в этом зале Владинька получала замечательные новогодние подарки в хрустящем, разукрашенном веселыми картинками целлофане, манящем одинокой большой шоколадкой с конфетной свитой. А неповторимый запах елки! Почему-то дома елка так сильно не пахла, возможно, потому что в садике елка была под потолок, а дома елочка была небольшая.

А глаза родителей, глядящие с на них гордостью! Мама с папой, стоящие или сидящие среди зрителей, и торопливо щелкающие затвором фотоаппарата, это ведь тоже часть утренника, одна из главных. Владинька посмотрела на маму. Мамочка сегодня такая красивая, у нее новая помада, и новая тушь для ресниц. Жалко, что папа не смог прийти. У папы в последнее время стало так много работы. Вчера он опять задержался допоздна, и с утра ему нужно было на работу, доделывать там чего-то. Он поцеловал утром Владиньку, сказал, что он ее поздравляет с окончанием садика, и ждет, что она вечером — хе-хе — покажет ему диплом, а потом они все вместе отметят это событие. Влада с мамой переглянулись — шуточки у папы всегда были дурацкие, и он побежал на свою работу. И теперь вот мамочка одна. Даже Юлькина мама пришла с новым папой, дядей Сережей, только у них все не как у людей. Но ничего, Владинька не будет расстраиваться, она маме обещала.

Анжела Петровна взмахнула руками и праздник начался. Читали по очереди стихи, Лиза солировала. Владинька вставила свои две строчки, и очень даже громко, так что Анжела Петровна на нее покосилась. Ну и пусть, Лизка вон тараторит без умолку, и ошиблась уже раз пять, а никто на нее не косится. Потом пели песни. Капиталина Павловна рассказывала, как хорошо они в садике подготовили детей к школе. "Ага", — презрительно подумала Владинька, — "особенно Вальку Канищева, до сих пор читать не умеет". Потом мама этого самого Вальки Канищева долго благодарила Капитолину Павловну и Анжелу Петровну за то, что они такие хорошие и так хорошо всех воспитали. Родители долго и нестройно хлопали, юлькина мама почему-то заплакала, и Юлька убежала к родителям, а потом ее оттуда выдворяли Анжела Петровна и сама Юлькина мама. Вот дура, такая же, как мамаша, Владинька никогда бы так не сделала. Наконец им вручили красивые альбомчики с фотографиями. На первой странице была общая фотография, где в центре расположились Капитолина Васильевна и Анжела Петровна, а вокруг в овальных рамочках были разбросаны детские лица. И под каждым овальчиком было написано, кто в нем сидит. А на следующей странице была большая, ну очень красивая фотография Владиньки с преогромнейшим бантом — с голову — ни у кого такого не было! Самая красивая фотография была у нее, все девочки так и сказали.

Наконец была дана команда разбиться на пары. Владинька взяла за руку подвернувшуюся Юльку, хотя должна была взять Гарика Михеева, и они под бодрые звуки расстроенного фортепиано и щелканье фотоаппаратов покинули зал. Следом за ними высыпали родители.

Влада с мамой спустились по лестнице, она мысленно попрощалась со зверушками на стенах — с цыплятами, зайками, слонами. Во дворе садика резвилась младшая группа. Они ходили по бревнышкам, катались на качельках, и даже какая-то девочка висела на турничке, как когда-то Влада. Младшие почти не обратили внимания на них, высыпавших вместе с родителями из садика. Только когда их воспитательница Зинаида Дмитриевна помахала покидающим садик руками, стоящая рядом с ней малышня развернулась к ним и некоторое время смотрела непонимающими глазами.

Тот самый маленький домик во дворе садика, так понравившийся ей при самом первом посещении, стоял серый и невзрачный. Весной его не покрасили — не хватило краски, как сказала Анжела Петровна. Остатки прошлогодней облупливались, жалко топорщились на бревнышках и осыпались на грязный песок внизу. Из его окошек выглядывали чьи-то незнакомые улыбающиеся рожицы. Влада вздохнула и посмотрела на маму. Мама поняла ее, нагнулась, поцеловала и они пошли.

Выходя из ворот, Влада оглянулась и подумала, что нужно будет зайти сюда еще раз. Но следующий раз случился через много лет, когда она, ученица предвыпускного класса, мимоходом заглянула сюда поздно вечером с веселой компанией, и их выгнал совершенно ей незнакомый сторож.

* * *

Прошло совсем немного времени, и Владе уже было пора в школу. Маринка уже целый год ходила. И в настоящую, и в художественную. И в настоящей ей совсем не понравилось.

— Какие мы с тобой дуры были, Владка, — сказала ей как-то Маринка, — думали, что по телевизору правду говорят, что школа — это хорошо. Стёпка говорил нам, говорил, что ничего там хорошего нет, а мы с тобой не верили, помнишь?

Влада опасливо кивнула.

— И в самом деле — хорошего мало. Почти что ничего. Кроме каникул, пения и рисования. Сиди весь день за партой, слушай учительницу. И ПОШЕВЕЛИТЬСЯ НЕЛЬЗЯ! А после школы в продленку. У кого родители крутые, тех забирают сразу после последнего урока, а ты должна ходить в эту противную продленку аж до вечера. Вот так, и тебя то же самое ждет, — торжествующе закончила Маринка.

— А может у меня школа будет другая, — решила не поддаваться Влада, — может у меня продленки не будет.

— Будет, какая же школа без продленки!

Влада не нашлась, что ответить, в конце концов, ни в школе, ни в продленке она никогда не была. И вот сегодня вечером, перед первым посещением школы ей вспомнились маринкины слова.

— Мам, а вот девочки говорят, что по телевизору врут, что в школе хорошо. Мам, а зачем они врут?

— Что? Врут? — мама застыла с массажной щеткой, которой она расчесывала Владе волосы, — ну почему врут? В школе ... неплохо, совсем неплохо.

— Да, а почему детям не нравится, а по телику говорят, что в школе хорошо?

— Влада, — мама притянула дочь к себе и обняла, — ничего плохого в школе нет, это точно, я тебе врать не буду. Не очень интересно, конечно, но в школе у тебя будут друзья, вы играть будете на переменках и после школы. А когда школу закончишь, вспоминаешь о ней с удовольствием.

— Да-а-а? — с сомнением протянула Влада.

— Да. В школе достаточно много интересного происходит. И концерты бывают, и игры. И уроки бывают интересные. Но учиться нелегко. И не всегда хочется. Но нужно. Без знаний сейчас никуда.

Влада закивала. Про то, что без знаний никуда, она уже много раз слышала. Ее интересовал более насущный вопрос.

— Мам, а продленка в школе есть? Ты меня там оставлять не будешь?

— Продленка? Есть. Я тебя первый месяц сразу после уроков забирать буду. Я специально отпуск взяла.

— Ха. А потом?

— А потом посмотрим. Ой, кажется, папа пришел, он сегодня пораньше.

И Влада помчалась в прихожую.

— Папка, ты с нами завтра в школу идешь?

— Ну конечно, ну конечно иду! Я просто обязан с такой красавицей в школу пойти! Чтобы мне все завидовали!

* * *

Спала Влада ночью неважно, часто просыпалась, и смотрела в окно. Как-то оно там будет, в этой школе?

Утром она была сонной и вялой, суета родителей утомляла ее. Только перед самым выходом, когда она посмотрела в зеркало и увидела, какая она красивая, улыбка расцвела у нее на личике, и она до самой школы была в хорошем настроении. В руке она несла букет из семи роз. Сколько лет, столько и роз. Папа ворчал, что в их годы и георгинами обходились, а теперь непрестижно, видите ли, с такими цветами ходить. На что мама ответила, что нечего жмотничать, ребенок в первый класс идет и должен иметь такие цветы, чтобы запомнились. И Влада с ней очень даже была согласна.

Во дворе школы толпились дети с родителями. Школьники постарше с любопытством посматривали на первоклашек. Родители подвели Владу к Марье Семеновне, учительнице, которую Влада уже видела, и которая ей не понравилась меньше, чем остальные две учительницы, набиравшие первоклашек. Марья Семеновна, невысокая брюнетка в юбке выше колен и замшевом пиджаке, расплющила губы в улыбке.

— Здравствуй, Влада, здравствуйте, родители, — заговорила Марья Семеновна, — поздравляю вас всех с началом учебы! — отчеканила она, сделав ударение на "всех".

Мама с папой переглянулись и понимающе закивали головами. Одна Влада не поняла взрослые тайны. Но она уже знала, что спрашивать в таких случаях бесполезно. В лучшем случае сделают вид, что не слышали, в худшем — отругают.

-Ну, Влада, иди к одноклассникам, знакомься, — Марья Семеновна показала рукой на кучку детей, стоявших робким рыхлым белым облачком прямо за ней. Вдоль краев облачка выстроились мамы и папы, и время от времени оттуда кто-то совершал побег к родителям — поправить бант, получить конфету, утереть нос.

Были тут и знакомые из садика. Влада почувствовала себя много увереннее. Конечно же, Юлька, куда без нее. Лиза, Никита, Лариска, Вовка, Никита. Мальчик из их двора, Петя, который в садик не ходил, но с которым Влада играла во дворе. Он помахал ей рукой, и Влада решила, что с ним-то она и будет дружить в классе. Она пошла к Пете, но по пути к ней пристала Юлька, и пришлось ее тащить с собой. Только они обменялись впечатлениями, как все вокруг засуетилось, закружилось, родители кинулись давать чадам последние наставления. Марья Семеновна построила всех по парам, и они пошли на линейку.

На линейке Влада стала во вторую шеренгу, ей было скучно. Выступали взрослые тети и говорили что-то cкучное. Влада стала разглядывать соседей, а потом повернулась назад. Там стояли родители и зашикали на нее. Влада отвернулась от них и стала смотреть вверх. День был чудесный, солнечный. По нарядно-голубому небу ползли белые редкие облака. Прилетела оса и стала подлетать то к одному, то к другому школьнику. Они отпрыгивали от нее и смеялись. Девочки повизгивали. Марья Семеновна была недовольна осой. Стало намного интереснее. Потом какая-то незнакомая девочка из соседнего класса вышла вперед и стала читать стихи про школу. Потом этой девочке дали большой желтый колокольчик, и она начала вытрясать из него отрывистые лязгающие звуки. Влада услышала, как кто-то из взрослых сказал, что это "чья-то дочка".

Наконец их повели в класс. Родители остались ждать на улице. В классе Марья Семеновна рассадила их по партам. Владу посадили в первом ряду за четвертую парту вместе с тихой бесцветной девочкой Олей. Владино место было рядом с окном. В окно был виден кусочек школьного двора с крыльцом и родители, переминающиеся с ноги на ногу, в ожидании, когда она выйдет. Влада так увлеклась наблюдением за родителями, что не заметила, как все встали и пошли из класса, и учительница прикрикнула на нее.

— Все, на сегодня все, — сказала она, — Приходи завтра к восьми тридцати и садись на свое место.

Влада вскочила и побежала к родителям. Так началась школьная жизнь.

* * *

К осени Змей зализал душевные раны. Его желание обходиться без володь и без порно дало плоды на несколько месяцев. Но маленький черт по имени Куль все время толкал его в бок. Шишка на голове время от времени начинала ныть. Странно, но Змею казалось, что в этом месте что-то мягкое и влажное начинает вздуваться под кожей, и это маленькое, корявое, узловатое нечто умоляет его вернуться к оставленному занятию. Казалось, маленькая злая воля поселилась внутри него, оседает в уголках сознания, вытягивается параллельно его желаниям, настраивает его под себя, приспосабливает, преобразует. Но все это происходило так тихо, так спокойно, так неуловимо, что Змей не был уверен, а прав ли он в своих подозрениях. И даже признав, что скорее всего прав, решил, что "маленькая злая воля" — это образное решение, которое его психика соорудила в качестве самозащиты.

После не слишком продолжительной борьбы с собой он решил, что долгая и небезуспешная борьба за себя лучшего должна быть вознаграждена маленькой, не более чем на полчасика, наградой. Облегчающее прохладное спокойствие снизошло на него. Казалось, сама истина пролетела рядом и коснулась крылом. "Ну раз так..." — с удивлением подумал он, — "раз так..."

Одна. Вторая... "Фу, как пОшло, и как я мог смотреть это...!" Он продолжал перебирать картинки, иронически наблюдая гостеприимных ко всем дурех. Там, где было видно какое-то лицо, выражение на нем сводилось к неопределенно-вызывающему, а иногда торжествующе-гибельному. Что-то щелкало у Змея внутри, как у автомата, в который опустили очередную монету, и он продолжал экскурс. И вот, наконец, маленький корявый узловатый джинн вырвался из тени и смял волю, заместил большую часть сознания. С этого момента Змей превратился в зомби, хищно поглощающего пищу. Его истинное сознание плакало где-то внутри, оттесненное, испуганное, оскорбленное и испоганенное. Невидимый поток мощной и нездоровой сексуальной энергии лился в него.

Нечто внешнее, какой-то невнятный импульс отвлек на мгновение Змея от дисплея. Он взглянул в зеркало, висящее на стене напротив. Красный луч, скрученный в жгут, входил в его голову. Змей в зеркале разинул рот и испуганно попытался прикрыть рукой место вхождения луча, нащупал шишку и ойкнул. В зеркале вокруг его головы светил красный ореол. Несколько красных дуг изгибались вдоль тела, и исчезали внизу, там, где отражение стола прикрывало нижнюю часть тела. Оттуда тоже ползло, лучилось красное, подобное сиянию у головы. Змей вздрогнул и посмотрел вниз, под стол, но все было как всегда — ноги в отутюженных костюмных брюках, растоптанные башмаки. Никакого свечения, никаких дуг. Что это?!! Дыхание перехватило, он уставился в зеркало.

Оттуда смотрела испуганная мятая физиономия. В углу приоткрытого рта влажно поблескивала слюна. Вид у физиономии был на редкость пакостный. Свечение в зеркале пропало.

"Шиза посетила. Вот как это бывает, оказывается", — подумал Змей тревожно. Он встал, подошел к обеденному столику и отхлебнул водички из чайника, прямо из носика. Постоял у окна и вернулся к компьютеру с твердым намерением выключить. Пристально посмотрел на дисплей, пару раз щелкнул мышкой, хмыкнул, уставился в зеркало, еще раз хмыкнул, немного помедлил и выключил компьютер.

— Пойдем домой, — сказал он вслух, как будто объявляя о своих намерениях кому-то невидимому.

* * *

Через некоторое время Змей все-таки вернулся к ненавистному занятию. Ему захотелось проверить, увидит ли он снова что-то необычное в зеркале. Искушение оказалось сильнее маловразумительного душевного трепета. Несколько вечеров "испытаний" ничего необычного в зеркале не обнаружили. И Змей втянулся.

Шишка на голове саднила. Если Змею в голову приходила мысль ее потрогать, его охватывала невесть откуда взявшаяся брезгливость. Поход к врачу по постоянно возникающим уважительным причинам откладывался. Наконец Змей собрался. Врач со скучающим видом выслушал его жалобы на шишку и вместо рецепта ему написал ему названия лекарств на клочке бумаги.

— Что это? А в аптеке примут? — удивился Змей.

— Примут, — отмахнулся врач, — Следующий.

Умные люди объяснили Змею, что предъявив рецепты в налоговую инспекцию, можно получить назад деньги за лечение. Поэтому министр здравоохранения негласно спустил по своей вотчине распоряжение врачам писать названия лекарств на бумажках, а аптекам отпускать по этим бумажкам лекарства. Мудро, брезгливо подумал Змей, и врачу не предъявишь претензий за неправильное лечение, и государство стало заботливым по дешёвке. "Какое же лечение может быть в такой стране?" — горько подумал Змей, рассматривая успокоительные средства, приобретенные в аптеке, и засунул их подальше в ящик.

Главная проблема продолжала оставаться для Змея по-настоящему серьезной. Ему в очередной раз пришлось признать, что его шалость одержала над ним, ему так хотелось считать — временную, победу.

Как часто перед тем, как пойти домой, он сидел, уперев локти в стол и погрузив лицо в ладони. Дело было не только в невыносимой постыдности. Его тело было пропитано какой-то "злой" энергией. Другого слова, кроме "злой", не подбиралось. Она, эта странная энергия, щипала его икры, переливалась, почти ощутимо, вдоль чресел вверх, холодила руки и дурманила голову. Иногда у него мелькала смутная мысль, что его на полной скорости несёт к какой-то страшной развязке.

Спасение ему, как и раньше, представлялось в одном. Раз тянет на клубничку, нужно заменить виртуальные соблазны на натуральные. Беда была в том, что решение это целиком и полностью исходило от рассудка. Ничто другое внутри него не поддерживало это стремление. Вялое томительное нежелание — вот и все, что производило его мужское начало, когда ему представлялся удобный случай. Ну вот хотя бы на прошлой неделе, когда отмечали день рождения Леночки из соседнего отдела. Он столкнулся с виновницей торжества в коридоре, и она буквально затащила его в комнату, где уже веселилсь коллеги. Выпив всего лишь пару бокалов шампанского, Змей расхорохорился и начал флиртовать с именинницей. Его развязность стремительно начала убывать, когда во время медленного танца Леночка прижалась к нему, и он почувствовал ее набухшие упругие соски. Змей осекся на полуфразе. Леночка поняла причину и самодовольно улыбнулась. Змей продолжал что-то нашептывать, какую-то сущую ерунду. После танца он хлопнул себя по лбу и покинул веселое место, под предлогом, что его ждет замдиректора.

"Ну почему так?" — думал Змей, — "неужели все, что я могу испытывать при возможности закадрить бабу — это вот такое ленивое нежелание? Неужели меня тянет только на картинки? Что я, вуайерист, что ли?". Вопрос был риторическим. Змей знал, что он не вуайерист. Мысль о подглядываниях вызывала у него только одну реакцию — неприязненное удивление. "Кто-то, наверное, испытает такое же неприязненное удивление, когда узнает о моих шалостях. Нужно срочно найти какую-то бабу на стороне. Пересилить себя. Клин вышибают клином".

Змей не нашел ничего лучшего, как снова обратиться к Володе. Тем более Володя отчасти был в курсе змеевых проблем. К нему было обратиться проще и безопаснее всего. Тем более, что они по-прежнему время от времени встречались попить пивка. Володя как всегда распинался о своих мужских подвигах, рассказывал анекдоты, периодически хлопал Змея по плечу и предлагал свои услуги в качестве учителя жизни.

-Держись меня, Витек, — нагло заглядывал он Змею в глаза, — держись, я, как и ты, начальству жопу не лижу, хочу от жизни немногого, чтобы деньги нормальные платили, и чтобы хер стоял. И все. Но я ни от кого ничего просто так не беру. Я знаю, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Придет время, и ты это узнаешь, Витек, обязательно узнаешь. A?

— Да я и так знаю, — с иронией отвечал ему Змей.

Важность, с которой Володя говорил о себе, была комичной. Невысокий, полноватый, рано начавший лысеть Володя краснел, его маленькие серые глазки приобретали жесткость. О чем бы Володя не говорил, главным персонажем всегда был он. Даже анекдоты он превращал в не самое остроумное шоу "Володя хохмит". Было в нем что-то уютное, свойское. Нечто от птицы заведомо невысокого полета, общение с которой расслабляет и навевает мысли о том, что все корабли рано или поздно прибудут в свои гавани, все часы будут починены безликим и добрым часовым мастером, а все проблемы разрешатся с минимумом усилий, как бы от усталости так долго быть нерешенными. Это и составляло его обаяние, скрашивавшее Володину недостаточную, по змеевым меркам, интеллигентность, и даже, пожалуй, недалекость.

Как-то речь зашла о Нинке. Змей, как ему показалось, очень естественно спросил Володю, нет ли у того какой-нибудь другой девицы на примете.

— Для того чтобы потряхивать время от времени, — безмятежным тоном пояснил он.

— О, блин, так редко я слышу от тебя голос не мальчика, но мужа, — Володя в очередной раз хлопнул Змея по плечу, — правильно, молодец. Пора развиртуализовываться!

Змей умоляюще посмотрел на него.

— Ну хватит прибауток, Володь, хватит, — я серьезно. Нинку мне как-то не хочется. Неплохая баба, но почему-то я ее не воспринимаю. Ну, ты знаешь, как это бывает.

Володя молча закивал, заерзал на месте в нетерпении.

— Знаешь, есть тут одна дамочка новая. Очень даже ничего. Тоже Анькина знакомая, недавно приехала из самого вроде что ни на есть Питера. Ты ведь любишь, когда из Питера, а? Они ж такие интеллигентные.

— Да, пожалуй, из Питера, они — интеллигентные. Пожалуй, люблю интеллигентных.

"Ё-моё, с интеллигентной блядью, может быть еще труднее, чем с типовой", — подумалось ему.

— Так вот, Витек, она не из таких. Простая баба, бывшая любовница Сереги, моего приятеля, я тебе про него рассказывал. Надоела она ему, он меня давно просил: "найди ей кого-нибудь". Они вроде расстались, а она все за ним бегает. Баба она неплохая. Без претензий, чтоб там много внимания. Но и мужик ей нужен не всякий день разный. Чтобы видимость постоянства была. А что, вы друг дружке подойдете. Она хоть и неинтеллигентная, но смирная довольно-таки, не оторва.

"Значит, я для тебя неинтеллигентный, но смирный. Ах ты, дурачок", — ехидно отметил про себя Змей. Открытие было для самолюбия неприятным.

— Ладно, я с Танюхой переговорю, — покровительственно глядя на него, журчал Володя, — но и ты, Витек, будь готов, как пионер, если что.

— Оки. А Сереги этого не будет? Он нафик не нужен.

— Никого не будет, не дрейфь. С Танюхой один на один будете встречаться. У нее своя хатка есть. Но смотри, не обижай ее, она мне вроде как подруга!

— Вова, не мели ерунду. Когда я какую женщину обидел?

— А жену?

— Володя, ты меня, конечно, извини, но лучше о своей подумай. Не обижается ли она на твои леваки, а потом думай о моей.

— Ну ладно тебе тупить, чудило, шутка юмора. Но гляди у меня, Танька мне, если что, все расскажет.

— Она тебе все докладывает, что ли, ты у нее за красного командира?

— Да, — довольно осклабился Володя.

"Шутка, и как всегда — глупая", — облегченно подумал Змей.

* * *

Володя отнесся к просьбе серьезно, и уже через несколько дней сообщил Змею, что с Танюхой он переговорил, расхвалил ей его, так что она согласна. Такая скорость развития событий показалась Змею чрезмерной, но деваться было некуда. Назвался груздем — полезай в кузов. Так что вечером в ближайшую пятницу сразу же работы он отправился на свидание с Татьяной. По легенде он шел с Володей смотреть волейбольный матч, а затем выпить пивка в мужской компании.

С Татьяной они должны были встретиться у нее дома. На первый раз его подвез Володя, который всю дорогу жужжал, давая Змею ценные советы. Но Змею было не до него. Внутри все было напряжено до предела. Загнанная глубоко внутрь паника грозила выскочить наружу в любую минуту. По дороге он купил цветы и бутылку шампанского, до которого Татьяна, по словам Володи, была большая охотница, и маленькую бутылку коньяка для себя. Хотелось водки, но купить он не рискнул, памятуя, что было в прошлый раз. Свою неудачу хотелось списать на водку.

Володя высадил его во дворе хрущовки в дальнем районе города. Здесь проживала одна в двухкомнатной квартире Татьяна. Лифта в доме, как и предполагалось, не было. Змей поднялся на третий этаж по узкой лестнице со стенами, испещренными неартхаузным граффити, немного помялся перед судьбоносной дверью и позвонил.

Глухо зачирикал, загукал звонок, подражающий охрипшей певчей птице. Дверь отворилась.

Итак, она звалась Татьяной. Лет ей было около тридцати. Скорее всего, чуть более. Худая, довольно высокая, не меньше Змея ростом. Она улыбнулась, и Змей отметил длинноватые белые передние зубы.

— Ну что стоишь, входи, — весело приветствовала его Татьяна.

Змей шагнул через порог как в воду. В горле у него что-то булькнуло, он широко улыбнулся, протянул цветы и представился:

— Витя.

— Да знаю уже, — Татьяна приникла носом к букету и хитро посмотрела на него одним глазом, — а запах, а запах... никакого.

-Э-э-э...

— Проходите, Виктор... как вас по отчеству?

— Да что вы ... Татьяна, какое там отчество, — затараторил Змей, — Витя я, Витек. Ну что за церемонии. Это, наверное, вам Володька какую-нибудь чушь наболтал.

— А с чего вы решили, что я Татьяна? — женщина посмотрела на Змея с недоумением и вдруг напряглась, выгнула спину, совсем как возмущенная кошка.

— Простите? — выпучил глаза Змей, — я что, ошибся что ли?

Женщина негодующе посмотрела на него.

— Нет, не может быть. Вы же Виктора ждали! Вы — Татьяна. Это вы так шутите!

Женщина, наполовину отвернувшись от него, махнула рукой по направлению в комнату.

— Проходи. Я-то думала, я для тебя буду Таней. А ты — Татьяна. Ну ладно, посмотрим, Витя, как дальше будет. Тапочки возьми вот те. Я на кухню, а ты вон в ту дверь.

"Н-да, интеллигентный питерский юмор. Если она не больная, то просто с приветом. Опять я влип", — сокрушался Змей, снимая ботинки.

Он прошел в комнату, поставил на стол шампанское и коньяк, сел на диванчик и начал рассматривать комнату. Все было довольно простенько, но со вкусом. Веселые обойчики, скатерть на столе в тон им. Стенка импортная, видимо из Питера приперла, в здешних магазинах таких сроду не было. Сушеные букетики, макроме. Две книжных полки в стенке. Музыкальный центр, и неплохого качества. Откуда, интересно, у секретарши такая дорогая вещь?

В комнату вошла Татьяна с подносом. Она распустила свои русые волнистые волосы. Ей это шло, и, как показалось Змею, она это знала. Платье облегало удивительно тонкую и гибкую для ее возраста фигуру.

— Ага, шампусик, — весело воскликнула она, быстро расставила закуски, вытащила из стенки два фужера и две стопки.

"Она что, собирается и коньяк и шампанское пить?" — удивился Змей, — "Круто". Но выяснилось, что второй фужер предполагался ему под минеральную воду.

— А стопку я себе на всякий случай, вдруг захочется тебя поддержать, — подмигнула ему Татьяна. Несмотря на некоторую лошадиность лица была она довольно миловидна. Длинная челюсть и длинные передние зубы почти не портили ее. Только серые глаза были немного то ли тускловатыми, то ли грустноватыми, и взгляду не хотелось задерживаться на них.

Разговор был типичный для начала знакомства, когда люди присматриваются друг к другу. Темы менялись совершенно случайно. Обсудили Володю. Татьяна немного рассказала о себе. Пожаловалась, как ей с ее незаконченным высшим трудно приходится среди "здешних ваших хамов". Общаться с ней было легко. Исчезла скованность, Змей часто смеялся. Татьяна не отставала от него. Она оказалась изрядной шутницей, показывала в лицах коллег по работе и их общего приятеля Володю. Получалось у нее, как отметил Змей, довольно прилично.

По сравнению с Нинкой она была значительно приятнее. Матюков не употребляла. В ее веселости не чувствовалось дерзости оторвы, прощающейся с молодостью. Только непонятная угловатость немного тревожила его — слишком резкие переходы в разговоре, сопровождающиеся заливистым смехом. Но, в конце концов, и не такое бывает у женщин, иногда к ним и близко не подходи.

За разговорами время подползло к девяти и Змей, спохватившись, пригласил Татьяну на танец. Она включила что-то медленное и погасила верхний свет. Начав танцевать, они практически сразу начали целоваться, и потом просто топтались на месте. Татьяна осторожно начала пятиться по направлению к дивану. Змей, отдав инициативу, проследовал за ней. Они сели на диван и продолжали целоваться, тесно прижавшись друг к другу. Медленно, постоянно целуясь, они разделись. Змей одной рукой гладил небольшие, конической формы груди Татьяны, а другой гладил ее между ног. Татьяна хрипло задышала, и тело ее несколько раз выгнулось дугой. Со стоном она приникла к его губам и ощупала рукой его бойца. Увы, боец и на этот раз прятался в окопах.

— Ну что ты, Витек? Сегодня не твой день? — промурлыкала Татьяна, — может помочь?

— Да нет, не надо, Танюш, — поспешно сказал Змей, — в следующий раз все будет нормально. Что-то сегодня не задалось.

— Эх, вы, мужики, мужики... — чему-то запечалилась Татьяна.

Змей решил, что надо прощаться, пока Татьяна всего лишь печалится. Он быстро начал одеваться, обещая, что в ближайшее же время позвонит и снова зайдет в гости. Татьяна простилась с ним нежно, на прощание они обменялись рабочими телефонами. Змей чувствовал себя почти удовлетворенным. Таня оказалась довольно милой, приятной девушкой. "В следующий раз все получится", — подумал он.

* * *

К сожалению, в следующий раз опять не получилось. Татьяна проявила много пыла и изобретательности, но тщетно. Расстались они довольно холодно.

"Ну и ладно", — подумал Змей, — "в конце концов, она не в моем вкусе".

Змей решил с Татьяной некоторое время не общаться. "Лучше домой буду пораньше приходить, а то Владку почти не вижу. Бедная по полдня за письменным столом сидит. Тяжело нынешним деткам в первом классе стало".

Как выяснилось, тактику Змей выбрал неправильную.

Гром грянул через пару недель. Аллочка, одна из молодых незамужних подчиненных Змея, чуть не выронила трубку, когда уверенный женский голос попросил пригласить к телефону "Витьку-импотента". Прилежная аккуратистка Аллочка округлила глаза и с сомнением посмотрела на начальника.

— Женщина, вы, наверное, ошиблись номером, — сухо ответила она, и собралась было повесить трубку.

— Какого ... ошиблась? Это ... — и собеседница назвала номер.

— Да-а-а, — Аллочка всем корпусом потянулась к начальнику. Отдел дружно развернул головы в ее сторону.

— Алла, что случилось? — нервно спросил Змей.

— Так что, Витька-импотент на месте? — проорала женщина в трубке.

— Кто именно? — Аллочка никак не решалась сообразить.

— У вас там что, полно импотентов? Ах вы, бедные. Тогда мне импотента Серова. Пли-и-и-з.

Аллочка поджала губы и сказала:

— Тут какого-то импотента спрашивают. Говорят, что вас, Виктор Алексеевич.

Лицо Змея неожиданно исказилось жалким страхом застуканного врасплох развратника. Аллочка ойкнула, положила трубку и с брезгливым выражением лица быстро пошла к окну. Сразу несколько голосов ахнули, и воцарилась тишина. В этой тишине Змей шел к телефону, как на Голгофу, каждый шаг гремел, как будто бы он шел по гулкому железному листу.

Змей приложил к уху.

— В чем дело? Что вы себе позволяете? — взвизгнул он.

— Нет, импотент херов, это ты что себе позволяешь, а? Ты чего это решил к приличной девушке ходить, нестояк ничтожный? Плесень! Я тебе что, унитаз что ли, чтобы ты надо мной чах? Еще и не звонит, ублюдок, кусок дерьма! Да как ты смел ко мне приблизиться, падаль! Еще и не звонит!

— Кто вы такая? Если вы немедленно не прекратите безобразничать, я позвоню в милицию! Вы поняли меня? В милицию!

Змей повесил трубку.

— Ох уж эти пьянчужки! — Змей кинул в публику негодующую реплику и заметался у стола в поисках записной книжки. Если Татьяна позвонит еще раз, решил он, то он позвонит ей на работу. Наконец он нашел книжку. Зазвонил телефон. Змей метнулся к нему, чтобы опередить сотрудниц.

Это опять была Татьяна.

— Ну что, обосрался, импотент хренов? Я тебе еще похлеще устрою, сука.

Змей бросил трубку. Недаром в этой бабе что-то тревожило его. Нет, так это нельзя оставлять. Нужно что-то сделать. Нужно остановить ее любой ценой. Дрожащими руками он набрал рабочий номер Татьяны. Она сняла трубку. Сухим быстрым голосом Змей попросил к телефону ее начальника. Несмотря на свое состояние, женщина оценила угрозу.

— Нет его, и не будет в ближайший месяц! — заорала она.

— А я приеду и проверю, мне нужно рассказать ему кое-что о его сотрудниках, — с напором сказал Змей и перешел на шипение, — и я обязательно это сделаю, пока в вашем заведении работают такие бабы. Они думают, что можно любое хулиганство, любой распущенный образ жизни, любую клевету себе позволить. Так вот, в этом будет разбираться и ваш шеф, и весь коллектив! И профсоюзы города!

Татьяна бросила трубку на стол и зарыдала. "Ну что за жизнь, что за жизнь..." — тупо подвывала она, глядя в окно.

— Ваще... Ну люди, ну люди... — с чувством произнес Змей, тряся трубкой. Он почувствовал, что репутация его изрядно подмокла, но пока еще держалась на плаву. Решительные действия не дали ей затонуть сразу и бесповоротно.

"Но ведь могут Людке настучать. Хотя, пока им сообщить-то особенно нечего, одни подозрения. Да и подозрения хилые. Ну, звонила какая-то пьянчужка. Больше вряд ли позвонит. Но вот что она Володе наплетет. О-го-го. А они друзья. Да уж, друзья. Все бабы у Володи причмокнутые, или он мне таких подбирает?! А что она ему наплетет? Да он со мной общаться не захочет! Поговорить с ним до нее. А о чем? Тебе, Володя, Танька скажет, что у меня не стоит, так ты не верь. Это она со зла. Я с ней просто расстаться решил. Уродство. Не смогу. В следующий раз. А в следующий раз будет уже поздно. Она ему расскажет. У-у-у-х. Нет, не могу сейчас. Нужно обдумать. Может обойдется".

Остаток дня на работе прошел спокойно. Сотрудницы периодически стайками выходили из комнаты, и Змей не сомневался, что они обсуждают его. Как ни странно, ему стало почти все равно. "Обсуждать вам пока особенно нечего. Одни догадки. Помусолите и бросите", — раздраженно думал он, украдкой наблюдая за подчиненными.

Вечером он опять задержался и ожесточенно пялился на голые тушки на экране. Ему казалось, что он кому-то мстит.

* * *

Пока Змей решался, идти ему или не идти к Володе рассказывать про Таньку, все прошло своим чередом. Тот позвонил и сказал, что им нужно поговорить вечерком. Мол, он сам знает, по какому поводу.

К вечеру Змей изрядно накрутил себя притащился к Володе с самыми скверными предчувствиями. У Володи был маленький отдельный кабинетик, в котором он важно восседал среди системных блоков, дисплеев и прочего чуждого змеевой природе "харда".

— А, пришел, — неприветливо буркнул лысоватый толстячок, когда Змей открыл дверь, — ну подожди немного, я тут ведомость закончу, и поговорим.

— Ладно, подожду, — с вызовом сказал Змей, — поговорим.

Он ощетинился, и решил, что будет хамить. Ничего страшного он не делал. Ну и что такого, подумаешь — не получилось с Танькой. Не он один такой. Таких мужиков полно. В конце концов, дома у него все нормально. И лезть к нему с выговорами по такому поводу он не позволит. В любом случае это его и только его дело. Личное дело.

Тишина, перебиваемая клацаньем Володиных пальцев по клавиатуре, начала раздражать Змея. "Чего было звонить, если будешь занят? Какого? Хоть бы сказал, как долго. Прямо-таки начальника из себя строит. Секс-начальник недоделанный".

— Ну ладно, Володя, поговорим завтра, у меня времени мало, — сказал он и поднялся, намереваясь уйти.

— Э-э, — погоди, — прикрикнул на него Володя, погоди, — всего пару минут осталось, я уже заканчиваю.

Змею очень хотелось уйти, но он все-таки остался.

— Ну, рассказывай, что там у тебя с Танькой? — наконец повернулся к нему Володя, — Плачет баба.

— Все нормально, — твердо ответил Змей, — не знаю, чего она плачет. Она все время то смеется, то плачет. Да и вообще, какое вам всем дело? Это моя личная жизнь.

— Да, конечно, твоя личная жизнь. Но еще и Танькина. Ты ведь эту личную жизнь не один вел. И жены твоей твоя личная жизнь как-то касается, надо думать. Но это, конечно, вопрос спорный... — скороговоркой произнес он, — Ну да ладно, не хочешь рассказывать, не рассказывай.

— Ну и не буду, — угрюмо сказал Змей.

— Только поскольку у тебя личная жизнь не совсем изолированная.. А? ...не онанизмом же ты занимаешься, пойми, что жизнь свою личную, с проблемами которая ... а? ... другим ты несешь, которым твои проблемы нафик не нужны. И они не нанимались твои проблемы решать.

Змей покраснел. "Изжалилась по полной программе. Интеллигентка питерская" — пронеслось у него в голове.

— Не так уж ей и плохо было, — буркнул он.

— Это в каком смысле? — поинтересовался Володя.

— В таком, — Змей решил не распространяться, иначе его неказистая роль становилась уж совсем жалкой.

— Понятно, — иронично бросил Володя.

— Что тебе понятно, дома у меня все отлично, понял! Наверное, мне никто, кроме жены не нужен!

— Ясен перец, — невозмутимо ответил Володя, — никто кроме жены и Интернета.

Змей вместо ответа резко вдохнул воздух и замолчал.

— Слушай, может твоя Людка на тебя заклятие какое наложила, а?

— Какое еще заклятие?

— Тебе лучше знать, ты же эзотерикой интересуешься. Говорят, бывает такое — бабы накладывают на мужей заклятие, чтобы те ни с кем, кроме них не могли. Я все боюсь, что моя такое сделает, — Володя довольно ухмыльнулся, — Может и Людка твоя чего такого придумала. Она у тебя баба боевая, если захочет — в бараний рог тебя скрутит. Может, решила скрутить таким образом?

— Пишут, что такое бывает, я читал, — задумчиво сказал Змей, — но чтобы Люда? Не верю, она во все это не верит, терпеть не может никакой эзотерики. Она над всякими заклятьями смеется. Хотя... ты знаешь, все-таки как-то по-своему, по-женски, верит. Когда удобно — верит, когда не удобно — не верит. Вон, статуэтки шаманские выбросила, значит — верила, что он них ничего хорошего не будет. А может и правда от них ничего хорошего?

— Да ерунда, — махнул рукой Володя, — я вот верю, что от живого человека какая-то энергия плохая может идти, я ведь из деревни, там об ведьмах да колдунах столько наслушался, ой-ей, и о нечисти всякой тоже в деревнях много знают, и я в это верю. Но чтобы от куклы какой-нибудь зло шло, это только в американских фильмах бывает — чушь собачья.

— Да и мне так кажется.

— Вот. Так что, может Люда чего накрутила? Тем более — на Интернет такие заклятия не действуют, — Володя прыснул, — вот и получается, что у тебя только жена, да Интернет.

— Ну и что же теперь делать, — подумал Змей вслух.

— Что делать? Ты же эзотерик, тебе виднее.

— Ладно, почитаю книжки, — вяло отреагировал Змей.

— Книжки, конечно, дело хорошее. Слушай, у меня знакомые как раз недавно ходили на одну целительницу заезжую. На сеанс. У мужика шрам был — прошел, от болячек поизлечивались. Настоящая такая целительница оказалась. И такая, знаешь, доброжелательная, ходит так взад-вперед, ручками водит, очень она им понравилась. Так это я к чему, они мне говорили, что она и от заклятий таких исцеляет. Там у одного мужика почти такая же проблема была. Он от жены к другой бабе ушел, и у него получаться перестало. Они решили, что жена что-то сделала. И вот на очередном сеансе мужик этот на сцену записку прислал, что все у него хорошо стало. Анонимно, так сказать. Так что Витек, советую. Если что там было, все как рукой снимет. И от интернета своего избавишься, а то как маньяк, ну не солидно, честное слово. А?

— Ладно, я подумаю, — грустно сказал Змей, — пока.

— Пока, — мягко и задумчиво сказал Володя, — ну так узнать, где целительница выступает? Она еще дней десять выступать будет.

— Узнавай, — сказал Змей, — мало ли, вдруг поможет.

* * *

Три очень милых феечки пили кофеек. Они собрались у известной в городе ворожеи и целительницы Далианы Александровны. В гости пришла ее подруга Светлана, и та, из-за которой, собственно и была затеяна встреча — Ираида Сребрикова, экстрасенс международной категории, маг и ясновидящая, почетный член международных эзотерических академий, обладатель дипломов и наград конкурсов экстрасенсов, и прочая, и прочая, и прочая. Провинциальные феечки знали то, что от обывателя скрывалось: Ираидка была не самой сильной феей. Далианка была посильнее. Но — субординация. За Ираидкой стоят Силы.

Далианка, для клиентов — Далиана Александровна, монументальная женщина с горящими черными глазами и мягким бархатным голосом, улыбнулась Ираидке приветливой улыбкой.

— Ах, пуся, как давно мы со Светиком тебя не видели! Не балуешь ты нас, не балуешь!

Всякого рода неудачницы, завистницы, склочницы, просто несчастные и больные женщины покупались на эту приветливую обольстительную интонацию, и исправно несли ей денежки в обмен на вернувшегося мужа, уехавшую из города соперницу, сдвиги в карьере, излеченные болезни.

Ираида сладостно улыбнулась в ответ тонкими губами под крупным тонким носом. Из-за этого носа и выпуклых серых глаз она была похожа на птицу.

— Что вы, девочки, — затараторила она высоким звонким голосом, прихахатывая через слово, — что вы, я же всего лет пять назад приезжала! А вы тут без меня очень даже неплохо устроились, очень даже неплохо! У Далианушки новое гнездышко, не хуже, чем у меня в Москве. И Светланка по квартирке детям прикупила. Ах-ха-ха!

Ираида погрозила Далиане пальчиком.

— Я тут чесом Россию продираю, чтобы кое-как концы с концами свести, а они тут, сидя на месте, благоденствуют! Ах-ха-ха! Времена тяжелые пошли, залы полупустые. А в ваших краях, если честно, при такой славе, как у Далианушки, и делать нечего. Не знаю, как ты, Светик, выживаешь. А мне вот, человеку в стране известному, у вас тяжело. Почти вся клиентура у Далианушки и от нее не на шаг! Ах-ха-ха!

— Как выживаю? Как могу, Далианочка вон помогает, — мрачно ответила Светик, миловидная миниатюрная блондинка с хмурым неулыбчивым лицом. Светик лукавила. Скорее, это она была помощницей Далианочке. У нее была не самая завидная роль. Далиана Александровна отправляла к ней безнадежных больных, из которых выкачать что-то еще можно было, но вылечить никак нельзя. "Попробуйте у Светланы Никитичны", — говорила она в таких случаях. У нее энергетика по другому типу. Может быть, она вам поможет. А я не берусь". Светик бралась лечить без гарантии, сохраняя превосходную репутацию Далианы. Кроме того, она направляла к ней все женские болезни и гадания, за что получала процент. Ее собственные услуги были гораздо дешевле при том же качестве — но, что было делать, Далианка всех конкурентов выжила за пару лет, а Светланку оставила, чтобы та черную работу за нее делала. С ней особенно не поборешься. Сильна. Да и хитра, зараза.

— Да, без Далианушки у вас в городе никуда, — ласково проговорила-пропела Ираида, — никуда. Ах, кофеек какой хороший у тебя.

— В Италии меня один мафиози научил правильный кофе делать.

— Правильный кофе, ах-ха-ха. Знаю, знаю. Ну что, завтра этот должен на сеанс прийти, нужно детальки обговорить.

— А мы со Светиком уже давно подготовились. Жертву подобрали. Светик с ней поработала. Эта дурочка ходит, и не знает, что у нее в голове мина замедленного действия. Светик подаст сигнал, и у нее возникнет неодолимая потребность написать записку.

— Не сорвется?

— Нет, — сказала Светик, — железно сработает. Обработала с гарантией, такого на полк бы хватило, а тут истеричная баба небольшого ума.

— Вот и славненько, ах-ха-ха. Я так вижу, что все у нас на сеансе пройдет тип-топ, дорогие мои.

И милые феечки продолжили свою болтовню. Они обсудили знакомых феечек, а затем перешли полностью на свой профессиональный феечный жаргон, так что мы все равно ничего не поймем из их, надо полагать, занимательной беседы. Вот так всегда с этими феечками. Ну их.

* * *

День, когда у Змея было запланировано первое посещение сеанса знаменитого экстрасенса Ираиды Сребриковой, начался с курьеза.

— Пап, ты знаешь, мне сон приснился, что ты к колдунье собираешься, — заявила за завтраком Влада.

— К колдунье? Что за бред тебе снится, — Змей выпучил глаза, — как правило, во сне мы всякую ерунду видим, не надо слепо доверять снам.

— Папа, а мне во сне голос сказал, что тебе нельзя к колдунье ходить, иначе будут неприятности!

— Не собираюсь я к колдунье, успокойся, — заверил Змей и недоуменно затряс головой, мол, какую только чушь не приходится выслушивать, — лучше на арифметику больше налегай, чем голову глупостями забивать.

Он не смог сопоставить Ираиду Сребрикову с колдуньей и был совершенно уверен, что говорит чистую правду.

— Угу, — как-то безрадостно сказала Влада, — ну ладно, папка, пока.

— Приснится же ребенку, — сказала Люда, когда дочь вышла из комнаты, — ты смотри, в самом деле, ни к каким колдуньям не ходи! А то знаю я тебя, эзотерик.

— Люд, ну прекратите ерунду пороть прямо с утра.

Посмеиваясь про себя простоте домашних, Змей отправился на работу. Билет на вечерний сеанс Сребриковой уже лежал у него в кармане.

Вечером он расхаживал по фойе дома культуры в одном из окраинных районов города в ожидании сеанса. Народу было немного. Змей побаивался, что кто-нибудь увидит его здесь и доложит Люде, придется что-то придумывать, выкручиваться, приятного мало. Но никого из знакомых не было.

Внимание Змея привлекли две женщины, пухлая моложавая брюнетка лет тридцати пяти и миниатюрная блондинка, по-видимому, чуть постарше. К ним время от времени подходил кто-то из вновь прибывших в фойе и что-то почтительно говорил. В ответ брюнетка величественно кивала, приветливо улыбалась и с обезаруживающей улыбкой произносила какие-то слова. Слова, видимо, были очень приятными, так как люди тоже начинали улыбаться, кивали и, раскланявшись, отходили.

"Может это сама Сребрикова", — подумал Змей, — "мало ли, вот так, запросто общается с поклонниками. Говорят, есть такие, которые за своими кумирами из города в город ездят. Может и эти приехали за ней из другого города". Но из обрывков разговоров вокруг Змей понял, что это известная в городе целительница Далиана Александровна. Впервые про нее Змей услышал от Володи, который, как он утверждал приметы всякие народные и знахарей уважал еще со своей деревенской юности. В дальнейшем Змею не раз приходилось слышать об исцелениях, которые творит эта женщина. Надо думать, пришла подучиться у знаменитой коллеги. Поговаривают, она такая порядочная, что когда не в ее силах помочь, может посоветовать кого-то из конкурентов. Благородно, ничего не скажешь. Работает с клиентами только индивидуально, никаких полных залов, к каждому индивидуальный подход. Змей с интересом наблюдал за целительницей. Ничего, что выделяло бы ее из толпы, только горящие черные глаза. Какой у нее вид достойный. Простота, приветливость, никакой заносчивости. Сразу видно, что цену себе знает. "Если Сребрикова не поможет, пойду к ней", — решил Змей, — "кажется, такому человеку можно довериться. Такой человек поймет, что у меня проблема и не будет смеяться".

Ираида Сребрикова оказалась вертлявой худощавой женщиной с оживленной мимикой и быстрой мелодичной речью. Крупный нос делал ее похожей на птицу. Сеанс она вела довольно энергично, бегала вдоль сцены и размахивала руками. Зал был полупустой, но она цепко держала его внимание, никто сеанса не покинул. В перерывах Сребрикова нахваливала себя любимую, рассказывала случаи из своей практики, поднимала из зала больных, которые, как понял Змей, подходили к ней после сеансов, и расспрашивала об изменениях, которые с ними происходят.

Во время "лечения" Змею до одури хотелось спать, наверное, это был эффект целительного воздействия. Когда Сребрикова попросила, чтобы зрители в зале мысленно просили избавить их от проблем и недугов, он, не долго думая, начал просить, чтобы у него все хорошо получалось на леваках. Затем он начал просить, чтобы его избавили от тяги к порнографии.

В конце сеанса Ираида отвечала на вопросы из зала.

-Ходила я к вам на сеансы, ходила, и ничего вы у меня не вылечили, а ведь обещали. Все вы врете, ничего вы не умеете, — прочитала она ровным задумчивым голосом и подскочила.

— А-а-ах! -взвизгнула она, и лицо ее исказилось от злости, — Кто это сделал? Кто это сделал, я спрашиваю? Пусть тот, кто это написал встанет, и повторит вслух, то что он сказал!

В гневе Сребрикова была страшна. Тело ее подобралось как будто для прыжка, глаза даже не сверкали, а полыхали от какого-то неистового внутреннего жара. Казалось, даже волосы у нее на голове приподнялись. Она подскочила к краю сцены и всматривалась в зал.

— Пеняйте на себя. Гадости писать вы мастерица, а признаться — нет смелости. Я вас за это накажу. Примерно накажу! На всю жизнь! Силы за мной стоят огромные.

Сребрикова взмахнула руками, как крыльями, готовясь выполнить угрозу. Зал в ужасе замер.

— Стойте, Ираида, этот человек болен, он не может отвечать за свои поступки, — раздался мягкий властный голос из зала. Головы присутствующих развернулись к говорившей. Это была Далиана Александровна.

— Да? — удивленно сказала Сребрикова, — по-моему, вы неправы.

— Нет, я ясно вижу, что этот человек психически болен.

— Вы уверены?

— Совершенно.

— Ну раз так... Хотя, по-моему, этот человек совершенно здоров психически. Ну что, дорогие мои, — улыбнулась Ираида, — я человек горячий, увлекающийся! Испанская кровь во мне со стороны матери! Чуть было не наказала вас на всю жизнь, — обратилась она в зал к невидимой возмутительнице спокойствия, — потом сама бы каялась, когда отошла бы, но изменить бы уже ничего было нельзя. Ах-ха-ха, если бы не Далиана Александровна, ваша замечательнейшая местная целительница, которая почтила мое выступление своим присутствием, наказала бы я вас, ох наказала, ну да ладно, продолжим.

Зал облегченно вздохнул. Змей с восхищением смотрел на Далиану Александровну, сидевшую через несколько рядов от него.

— Нет, дорогие, пора нам на сегодня прощаться, — растерянно сказала Сребреникова, — время наше вышло. Я вам всем советую приходить и на следующие сеансы, одного сеанса может и не хватить. Правда, силы зла мне мешали сегодня, но ничего у них не получится. Тот, кому я говорю это, понимает о чем речь, и если он не прекратит свои злые дела, я его накажу.

Змей решился внять совету Сребрениковой. Сеанс произвел на него впечатление, правда, чем именно, он не вполне понимал. По-видимому, интригой, так как Сребренникова ничего особенного не делала, ничего такого, чтобы не делали другие целители, работающие с залом. Но атмосфера его вдохновляла. Было здесь какое-то неземное дыхание. Дыхание чуда, как в церкви. Змей стал посещать и другие сеансы, тем более, что Сребренникова обещала скоро и надолго уехать. Змей чувствовал себя свободным от своего порока, от усталости и нервотрепки последних лет, от двойной жизни, от внутренней несвободы, которая захватила его в последние годы. Он сидел на сеансах и тупо просил, чтобы у него получалось с женщинами во время леваков. И чтобы у него исчезла зависимость от интернет-порно. Чувство свободы и счастья пьянило его, что-то слегка почесывало в мозгу, он был в состоянии, при котором вот-вот брызнут слезы из глаз.

В этот вечер бегающая по сцене и машущая руками Сребренникова вдруг резко остановилась и сказала:

— Нет, все, больше не могу этого выносить. Здесь в зале находится человек, который мне постоянно мешает. Я не буду больше проводить сеансы в его присутствии.

Зал встрепенулся и растерянно замолчал.

— Я вам говорю, молодой человек, — сказала Сребренникова раздраженно, — вам!

Змей оглянулся, пытаясь найти того самого нечестивого молодого человека, который мешает Сребренниковой.

— Да нет, это именно вы, зря вы притворяетесь, что не понимаете, меня вам не провести.

— Я?!!! — поразился Змей, — Я? Каким это образом?

— Вы сами знаете, каким. Прекрасно знаете. Я вас уже предупреждала, что если вы не прекратите мне мешать, я вас накажу.

— За что? — Змей вскочил на ноги.

Зал зашумел, люди разворачивались и смотрели на него.

— Сами знаете, — сказала Сребренникова.

"Что за бред", — пронеслось в голове у Змея, — "да она просто издевается, выбрала себе жертву и набивает цену!"

— Ерунду несете! — громко крикнул он.

— Немедленно извинитесь и выйдите, — отчеканила Сребренникова.

— Вот еще, не за что мне извиняться! — взревел Змей, — А уйти я отсюда уйду, в этом вашем балагане участвовать не стану.

И тут он услышал требовательный бархатный голос:

— Извинитесь!

На него своими огромными черными глазами смотрела Далиана Александровна.

— Извинитесь, — мягко повторила она.

— Но за что, Далиана Александровна, я ведь не мешал ей! — обратился к ней Змей за подмогой.

— Нет, мешали, извинитесь, — мягко ответила та и улыбнулась.

Змей понял, что Далиана спасает его

— Ну ладно, — сказал он, — только ради вас. Извиняюсь.

— Ага! Ах-ха-ха-ха-ха! — глумливо захохотала Сребреникова, — раз извинился, значит виноват! Виноват! Теперь пострадаешь!

— Ни в чем я не виноват! Я извинился только потому что Далиана Александровна попросила! Далиана Александровна, вы же знаете, что я ни в чем не виноват!

— Нет, виноват, — строго и неприязненно посмотрела на него Далиана Александровна, — раз извинился, значит виноват!

— Ах вот как, да как вы смеете! Приехали в город и глумитесь над первым встречным, экстрасенсы вы липовые!

— А вы не первый встречный, — сказала со сцены Сребреникова, — вы — Змей, тот, что Еву соблазнил, и я за вами давно наблюдаю. Раз виноват — конец тебе через десять лет!

— Я? — Змей расхохотался, — Змей? Бред какой-то. А почему не Кощей Бессмертный?

— И Кощей Бессмертный тоже!

— А может быть ты тогда — Царевна-Лягушка? — Змей указал на Далиану Александровну, — А ты — Василиса Прекрасная? — повернулся он к Сребриковой, — У вас, наверное, в каждом городе по Змею! Шарлатаны!

И с этими словами Змей начал протискиваться к выходу, провожаемый перепуганными взглядами.

— Вспомнишь меня через десять лет! — глумливо напутствовала его со сцены Сребрикова.

* * *

— Ты во что меня впутал? — заявил наутро Змей Володе, — Эта твоя Сребрикова оказалась сущей ведьмой! Теперь она мне какую-то гадость сделает через десять лет!

— Обожди, что там произошло-то? А? — поднял брови Володя, и на время оторвался от припаивания конденсатора к плате.

— Что произошло! Эта бабища выгнала меня с сеанса!

— Да-а-а? Круто!

— Заявила, что я ей мешаю! Я, ей, мешаю! Каким образом?

— Значит, как-то мешал, — задумчиво сказал Володя.

— Да никак я ей не мешал. Я понял, у них там целая компания, лохотрон это все. Она мне заявила, что я Змей какой-то, наверное, Горыныч, и Кощей Бессмертный, причем одновременно! Ты понял, и Змей Горыныч и Кощей Бессмертный, и все в одном лице! А еще одна баба из зала, местная звезда, Далиана Александровна, это подтвердила!

— Далиана Александровна — не лохотрон! — решительно сказал Володя, — у меня знакомые к ней обращались, проверить решили, просили продиагностировать. Только она сразу им сказала, зачем они пришли. Деньги, говорит, давайте, любознательные, я вам диагноз сделаю, а вы проверяйте. Все, что она сказала, проверили у медиков. Все совпало! А потом, за отдельно взятые, конечно, вылечила. Да к ней очередь за три месяца вперед. Если бы это лохотрон был, она бы здесь долго не продержалась, город-то небольшой.

— Ну не знаю. Но только вот представь себе, на одном сеансе кто-то написал, что Сребрикова шарлатанка, и та сказала, что накажет его на всю жизнь. Так эта Далиана вступилась за него, сказала, что якобы сумасшедший написал. А Сребрикова утверждала, что "видит", что это не сумасшедший. А я вообще ничего не делал, а эта Далиана на меня вместе со Сребриковой наехала! Ну какой я Кощей Бессмертный? Володь, ну лохотрон это все! Сперва сумасшедшую с письмом придумали, чтобы народ попереживал, а потом решили попугать народ Змеем-злодеем! Так интереснее, народ говорить будет, ходить будет, денежки нести будет.

— Вряд ли, — спокойно ответил Володя, — не похоже на Далиану. Все говорят, что она крутая. Что-то ты не то сделал, и Кощей Бессмертный — это, наверное, наказание.

— Да ничего я не делал! И какое такое наказание — Кощей? Ты соображаешь, что говоришь? "Кощей Бессмертный — это наказание", — передразнил Змей Володю, — Околесица, слова в предложении не согласуются! Эх, блин, а еще эта баба через десять лет карами грозила! Конец, говорит, тебе настанет через десять лет.

Змею было нехорошо со вчерашнего вечера. Как бы он не хорохорился, на самом деле у него тряслись поджилки. Дома Люда с Владой приставали с расспросами. А как расскажешь, что в такое дерьмо попал. Кто их знает, этих экстрасенсов, на что они способны. Нешуточное дело, оказаться в конфликте сразу с двумя экстрасеншами, и неслабыми. Как тут быть? И не слишком ли смешно такого бояться?

— А? Карами? Ничего себе! — Володя отложил в сторону паяльник.

— Да. Честно говоря, мне, ты знаешь, страшно. Вот ты говоришь, не лохотрон это все. Но ведь если не лохотрон, то что тогда со мной будет, а? Подумать страшно! Ну что вот теперь мне делать?

— Ну что делать? Живи себе. А? Это ж еще аж через десять лет будет, так нескоро!

— Легко сказать, живи. Не тебе сказали, что пострадаешь.

— Ты ведь не знаешь, что будет, остается только ждать. Подожди, десять лет — это долго. Мало ли что за это время изменится.

— И жить тебе триста лет, тридцать три года, три месяца, три дня, три часа и три минуточки... — замогильным голосом сказал Змей, — А что еще умного посоветуешь Змею?

— Ну что, постарайся прожить эти годы достойно, — с нажимом сказал Володя, — тогда, может быть и через десять лет что-нибудь получится.

Змей махнул рукой.

"Ну почему у меня все не как у людей?" — подумал он, — "вот тебе и сходил, решил проблемку".

* * *

Жизнь потекла дальше, своим чередом. Ничего особенного не происходило, и Змей все реже вспоминал злополучный сеанс и угрозу злобной экстрасенши.

Влада вытянулась и похорошела. Вот только как-то погрустнела. Она уже не носилась по двору с мальчишками и забросила турнички и лестницы. Физкультура из любимого школьного предмета стала для нее нелюбимым. Совсем плохо ей давались отжимания и лазанье по канату. Она полюбила прыгалки и "классики". Особенно ей нравились "пУтанки", в которые она с подружками играла даже на переменках. Эта незатейливая игра была явным фаворитом в их семье. Змей как-то застал Люду во время игры в путанки с дочерью.

— Ну вы, девчонки, даете! — захохотал он, — "пУтанкам" все возрасты покорны, и их порывы благотворны. Вперед, к новым достижениям!

В гостях у Влады перестали появляться мальчики, ей с ними стало неинтересно. Наконец-то она обжила девичий мир — мир куколок Барби, нарядов, причесываний у зеркала. Часами она могла рассматривать замечательные мамины коробочки, в которых лежали колечки, бусы, браслеты, сережки, а потом примеряла их у зеркала, крутилась, танцевала. Она настояла, чтобы ей прокололи уши, и в тот же день явилась в школу с новыми маленькими золотыми "гвоздиками", присмотренными еще за месяц до события. Ушки еще не зажили, но это было такой мелочью по сравнению с триумфом! У них в классе ушки были проколоты только у Лизы и Насти, девчонки им отчаянно завидовали. Но вот теперь и у Влады появились сережки. Марья Семеновна сказала что-то неодобрительно-неразборчивое, когда увидела Владину обновку, но обострять ситуацию не стала. Родители пошли нервные, чаду лишний раз трояк поставишь — бегут в школу с учителем разбираться. А что уж говорить о замечаниях. Раньше, когда она сама была школьницей, хулиганов и лодырей учителя указками лупили прямо по их дебильным башкам, и родители битых приходили спасибо сказать! А теперь что творится? В соседнем классе Ирка Сомова назвала своего ученика дебилом, да этот Бубликов и в самом деле дебил, правильно назвала, достал не только ее, но и всю школу! Но родители такое устроили, что пришлось Сомовой из школы уходить. Довоспитывались. Дети пошли злые, испорченные, наглые. Ничего, скоро закончат третий класс, и с глаз долой. Откуда у родителей такие деньги, чтобы сережки покупать десятилетним?

Компьютерная игра про обезьянок была забыта. Теперь Владина любимая игра была про Барби-модельера. В свободное время они с Юлькой часами сидели у компьютера и придумывали себе впрок проекты нарядов. В них они будут выступать на подиуме, когда станут моделями, потому что тот, кто сильно хочет, тот всегда добивается. А они сильно хотели ходить в нарядах, которые сами придумали. У Влады проекты получались лучше, чем у Юльки, но та ей не верила, дурочка. А Маринкины проекты были самыми прикольными. Маринка даже кое-что шила себе сама, ее Маринкина мама научила. Влада тоже попробовала уговорить маму шить наряды, и сказала, что ей поможет — пуговицы пришьет, но той все время было некогда. Потом, когда время появилось, она сказала, что не знает размеров, которые будут у Влады, когда та вырастет. Влада сказала, что она постарается, чтобы рост был 177, а бюст — 90. Она читала, что есть специальные диеты для этого. Мама подняла глаза к небу, и уговорила Владу сшить что-нибудь на это лето, а все остальное, мол, потом, когда вырастет до 177. Влада поплакала и согласилась. Плакать она стала часто. Чуть что — глаза на мокром месте.

-Что-то она у нас в реву превращается, — недовольно сказал Змей жене, — что-то не так ... а-а-а ... мы ..., да мы, мы с тобой вдвоем, в воспитании ее делаем.

И пожалел, что затронул тему.

— Воспитатель! Тебя дома почти не бывает! Мы... Ну спасибо тебе за "мы"! Если что хорошее, так ты один, а как что плохое, так мы вместе. Молодца! Плачет она часто... да, плачет, она настоящая женщина, женщина с большой буквы! Женщины плачут, пойми. А, что с тобой говорить, ты женщин не видишь, дома почти не бываешь! Может, конечно, у тебя просто-напросто кто-то есть, кто-то более ценный, чем мы? Спохватился, что она плачет!

Змей обиделся.

— Никого у меня нет, кроме вас. А дома не бываю, потому что деньги зарабатываю.

— Не так ты много зарабатываешь, сколь много работаешь. К.п.д. у тебя низкий.

— Низкий, не низкий, но деньги домой приношу.

— Маловато, друг мой, маловато. Поэтому и плачем, — Люда торжествующе улыбнулась.

— Понятно. Тебе все мало. Ребенок вон меняется не к лучшему, а ты даже не заметила. Помнишь, какая она была боевая? А сейчас только воспоминание об этом, хнычет чуть что.

— Ты слишком редко ребенка видишь, поэтому тебе изменения и заметны. А я за ней каждый день наблюдаю! Поэтому и не вижу большой разницы. Она растет и меняется, это естественно, понял?

Влада услышала этот разговор из своей комнаты и потихоньку всплакнула. Взрослые ругались из-за нее. По-видимому, она папе перестала нравиться. Она не будет больше плакать, ну их этих взрослых, ничего они не понимают. Ей стало очень горько, ни с того, ни с сего вспомнилась подзабытая серая тварь, и как хорошо все было до ее появления.

Перестать плакать ей не удалось, так же, как и Змею не удалось до конца справиться со своим недугом. После злополучного сеанса некоторое время ему даже мысль о просмотре порно была противна. Но постепенно, в течение нескольких лет, ненавистное хобби снова, хоть и не до такой степени, как раньше, начало досаждать ему. С годами слух о его увлечениях стал известен коллективу, но большого урона ему это не нанесло. Интернет-зависимость стала частью жизни всего человечества, не один Змей был такой даже в своем маленьком коллективчике, чего уж там говорить о более глобальных сообществах. Похихикали и перестали обращать внимание.

Обращаться к каким-либо экстрасенсам Змей больше не желал. От его простодушной убежденности в том, что экстрасенсы искренне желают блага людям не осталось и следа. "Бабки они заколачивают, бабки, и те, у кого действительно дар есть, и остальные — просто заколачивают бабки", — доказывал он своим знакомым. Откуда у него такая убежденность, он не сообщал. Рюрик сокрушался:

— Ты зря это, Вить, так ты интересно рассказывал про эзотерику, я прямо заслушивался! А теперь только громишь всех. Теряешь индивидуальность.

Володя посмеивался. Он-то знал, почему Змей так резко изменил свое мнение об экстрасенсах.

* * *

А у Влады началось новое увлечение — рисование. Было в этом Маринкино влияние. Владе всегда чувствовала при виде Маринки какой-то вызов. Маринка "рисовалась", как сказала про нее Люда. Сперва Влада решила, что мама оговорилась, но потом поняла, что та имела ввиду. Когда Маринка входила и осматривала присутствующих огромными черными глазищами, разговаривающие на секунду запинались и оглядывались на смуглую девчонку, спокойно и открыто рассматривающую их. Они раздосадовано отворачивались и продолжали свои неинтересные взрослые беседы. Только один раз тетя Люба, которую каким-то неведомым ветром занесло к ним вместе с дядей Рюриком и его семейством, нагнулась к Владиной маме и шепнула: "Какая неприятная девочка", и тут же поймала на себе пристальный взгляд Рюрика, от которого ей, как она потом рассказывала, стало нехорошо.

Разговаривала Маринка всегда медленно. На вопросы могла не ответить, просто отвернуться или уйти. И что удивительно, редко кто отваживался спросить у нее, в чем дело. Да если и отваживался, то все равно толку было мало. Маринка либо презрительно молчала, либо с ревом убегала к родителям, после чего приходилось долго и неувлекательно объяснять дяде Рюрику или тете Рите, что Маринку, собственно, никто не трогал, и что она сама-кого-хочешь-тронет. Когда Марина приходила к Серовым в гости, то первым делом требовала бумагу и краски и начинала рисовать. Если Влада была не в настроении, ну, например, хотела поплакать, она частенько оставляла Маринку один на один с бумагой и уходила гулять. Поднадоела ей эта "рисовальщица". Но когда с настроением у Влады было все в порядке, она доставала второй лист бумаги, и они с Маринкой начинали рисовать наряды для кукол. У Маринки получалось лучше, и она не скрывала своего превосходства. Влада расстраивалась, на глаза ей наворачивались слезы, и ей приходилось выходить из комнаты, чтобы не показывать их Маринке. Перед Маринкой она бы ни за что не стала плакать, не стала бы и всё.

Влада просила маму отвести ее в художественную школу. Люде дочкино желание не нравилось. Ей почему-то никогда не нравились творческие натуры.

-Ну зачем тебе это, — спрашивала она у Влады, — знаешь, какие они противные, эти художники? Я встречалась с одним еще до знакомства с папой. Ну не мужик он, не мужик! Так выделывался, так старался. Ну точь-в-точь Маринка, только с усами, тьфу! И ты, что ли, такой хочешь быть?

Люда негодующе пожимала плечами и гладила Владу по голове.

-Вот спортсмены — другое дело, — мечтательно продолжала она, — они настоящие, не притворяются. У них все честно — работал много — выступил хорошо, сачковал — и результатов нет. А художники знаменитые почти все благодаря критикам прославились. Не было бы "открывателей талантов" — и не знал бы никто о них, даже если бы рисовали точно также. Понимаешь, дурочка моя?

Влада отрицательно мотала головой.

Так бы осталась ее мечта неосуществленной, но в четвертом классе пришла к ним новая преподавательница рисования, Нина Васильевна. Владе она понравилась, потому что никогда ее не ругала, и даже наоборот, иногда хвалила. Влада ей рассказала, что хочет в художественную школу, а та сказала, что раз хочет, то нужно ходить. Но Люда и учительницу слушать не захотела.

Однажды Нина Васильевна принесла на занятия чучело большой широконосой обезьяны и велела рисовать его. Обезьяна была такая красивая, что Владе захотелось заплакать. Неожиданное волнение овладело ею. Она сразу поняла, как рисовать обезьяну. Руки будто знали что им делать. Она нарисовала морду с плоским вытянутым носом, маленькие глаза, потом принялась за туловище. Прямые и сильные передние лапы, худой бок, которым обезьяна была повернута к ней, короткий хвост. Она почти не пользовалась резинкой, пропорции сразу выходили правильными.

Чувствуя внутри уверенность, Влада взялась за краски. Никогда она не была особенно сильна в акварели, краски у нее частенько растекались и портили рисунок. Но сегодня все получалось. Нужные цвета подбирались сами собой, краски ложились ровно и не текли — удавалось развести краску до нужного состояния и взять на кисть столько, сколько нужно, не больше не меньше.

В конце урока Нина Васильевна подошла к Владиному столу и ахнула. На Владином листе была не слишком умело сделанная, но изумительно верно схваченная обезьяна. В рисунке чувствовалось что-то взрослое, как будто неведомая рука помогла Владе. Контраст с работами одноклассников был поразительным.

— Пять с плюсом! Дети, смотрите, как нарисовала Влада! — Нина Васильевна подняла картинку Влады, еще влажную, вверх. Раздалось восхищенное оханье. От неожиданности Влада даже смутилась.

— Если бы не у меня на глазах, даже не поверила бы, что это ты самостоятельно, — со счастливой улыбкой затараторила Нина Васильевна, — Пять с плюсом несомненные! Молодец!

Дома Влада показала маме рисунок, под которым было выведено "5+".

— А-а-а... — задохнулась Люда, — девочка моя!

И она со слезами поцеловала Владу в макушку.

— Девочка моя, это же надо... Я всегда им говорила, что ты не такая, как все, что ты талантливая! И вот! Вот!

Люда схватила картинку и держа ее перед собой на вытянутых руках завальсировала по комнате.

— Мы им всем покажем! Куда этой выкрутаснице Маринке до тебя! Ты ведь рисуешь как есть, что видишь! А Маринка эта совсем бездарная! Если она две лошадки рисует, то они у нее как близнецы, два кувшина тоже близнецы, собачки близнецы, весь мир — одни близнецы. Какой же она художник, если она различия видеть не умеет! И фантазии у нее никакой, совсем никакой!

Влада засмеялась и закивала. Ей стало радостно от того, что она все-таки поняла, что же именно ей не нравилось в Маринкиных рисунках.

— Девочка, мы им покажем! — Люда остановилась, кинула рисунок на диван и бросилась обнимать Владу, — они у нас теперь попрыгают! Купим тебе мольберт, папочку! Будешь ходить с папочкой, как настоящие художники! Они все губы будут кусать от зависти!

И они с Владой еще час обсуждали, что нужно купить Владе, а потом решили, что пойдут завтра записываться в художественную школу. Жалко только, что школа одна, придется там с Маринкой встречаться, ну да что тут поделаешь, надо терпеть.

Ближайшие несколько дней Влада рисовала, отвлекаясь только на школу и уроки. Она рисовала все подряд — чашки и плошки на кухне, столы и стулья, собак и кошек во дворе, детские игры, деревья и кусты, летающих птиц. Она была похожа на изголодавшегося человека, которого вдруг посадили к праздничному столу. Все манило и привлекало ее, все требовало, чтобы она нарисовала его. Да, именно требовало, Владе казалось, что она чувствует, как вещи и люди просят, чтобы она нарисовала их. И она, закончив один рисунок, сразу же принималась за второй.

Она видела. Она видела, как нужно вести линию и куда. Она видела тени и полутени. Она видела цвета и их сочетания. Все те немногочисленные знания, которые ей успели дать на уроках рисования, и которые она усвоила только теоретически, вдруг наполнились жизнью и стали существовать не только на страницах школьного учебника по рисованию, но и сами по себе. Цвета наползали на зеленые стенки кувшина — желтый от лампочки под потолком, оранжевый от блюдца, на котором стоял кувшин, синеватый из под ручки, где была тень, а в самой тени под ручкой жил коричневый. Еще чуднее было с предметами, которые стояли у окна. Там краски не просто наползали друг на друга, но еще и менялись. Бывало начнешь рисовать одно, а через полчаса глядишь — и поменялось все до неузнаваемости. А на улице было совсем пестро, двигались быстрые легкие тени от ветвей, от спешащих людей и машин, от несущихся по небу облаков. И все это хотело остаться на бумаге, брало в полон, и все равно радовало.

Родители брали ее рисунки и, молча, переглядывались. В рисунках чувствовался дар. "Откуда?" — думали родители. Люда никогда в жизни ничего путного нарисовать не могла, Змей в молодости малевал что-то неплохо, но вполне дилетантски. Но в возрасте Влады его рисунки мало чем от рисунков сверстников отличались. А тут такое... Им невдомек было, что живший внутри обезьянки талант, который делал ее такой отличной от других, и который так круто изменил ее судьбу, наконец проснулся и начал требовать своего удовлетворения, кричать как только что новорожденный младенец, требуя пищи, капризничать, не понимая, почему ему не уделяют внимания круглосуточно, сердиться, когда его не понимают с полуслова. Как и младенцу, чтобы стать человеком, нужно набраться опыта, и не всегда приятного, так и дару, чтобы превратиться в развитый, отточенный талант нужно пройти свой путь, чтобы набраться сил для существования в этом непростом мире, управляемом нагловатой волевой посредственностью.

Начались занятия в художественной школе. Татьяна Вениаминовна, у которой начала заниматься Влада, была женщиной строгой. Сухая и прямая, как палка, она быстро ходила между учениками и делала замечания быстрыми отрывистыми звуками, напоминающими лай мелкой собачонки. Мама говорила, что это потому что Татьяна Вениаминовна — старая дева. Владе она не очень нравилась. Вот Ирина Константиновна — другое дело. Веселая, улыбчивая, пьет со своими учениками чай после занятий. А у них позанимались — и разошлись. Но у Ирины Константиновны — Маринка. А быть с Маринкой в одной группе ни Люда, ни Влада не захотели.

Как выяснилось, Влада по сравнению с другими умела еще совсем мало, поэтому ее отправили в одну группу с первоклашками и еще прочей мелочью, которую Владе и замечать было неловко. Татьяна Вениаминовна сильно придиралась к Владе: и это неправильно, и то неправильно. Но Влада решила не обижаться, хоть и нелегко это было. Люда тоже решила, что обижаться не надо. Главное — рисовать хорошо научиться, а Татьяна Вениаминовна — так, неизбежное зло, вроде плохой погоды.

— А ты, значит, вместе с малышней позаниматься решила? — протянула Маринка, когда встретила ее в школе. Все-таки наткнулась Влада на нее, как ни старалась, ни осторожничала.

— Ну что, догоняй их, тебе есть куда расти, — снисходительно процедила Маринка, — только зачем тебе это?

— А тебе зачем? — огрызнулась Влада.

— Но я ведь художник! — искренно изумилась Маринка, — Мне это как дышать! А тебе-то?

"И я, и я художник!" — захотелось завопить Владе, но что-то внутри у нее тоненько захныкало, Влада поняла, что вот-вот расплачется, молча развернулась и быстро пошла из школы. Она услышала, как Маринка за ее спиной издевательски хмыкнула.

После этого случая Влада с Людой прятали рисунки подальше, когда Маринка приходила к ним в гости. Рисовать вместе с ней Влада отказывалась.

— Стесняешься? — певучим голосом спрашивала Маринка, — Стесняешься...

Влада разворачивалась и уходила, так было лучше всего, пусть скучает одна. И Маринка, поскучав несколько раз, перестала приходить к ним с родителями к большому облегчению Влады и Люды.

А Влада тем временем начала делать успехи, и Татьяна Вениаминовна перевела ее в группу сверстников. Это была маленькая победа, и Люда купила дочери большую красивую папку для рисунков. Теперь Влада два раза в неделю пересекала двор с этой папкой, и все друзья, кто с завистью, кто с иронией смотрели на нее. Влада была счастлива.

В новой группе дела у нее пошли еще лучше. Татьяна Вениаминовна ее хвалила и даже иногда ставила в пример другим. А когда Влада принесла портрет отца, долго стояла и рассматривала его. Отец был изображен в необычном ракурсе. Он лежал на столе с раскинутыми руками и ногами, привязанными к столбикам, которые были вделаны в углы стола. Фигура его напоминала Андреевский флаг. "Наверное в каком-нибудь фильме про маньяков увидела", — решила преподавательница. Отец иногда забирал Владу после занятий, поэтому она его узнала. Лицо передавало какие-то существенные черты. Нарисовано было еще неумело, но интуитивно ученица схватила самое существенное и яркое, так что картина в какой-то степени могла быть принята за беззлобный шарж. Но больше всего ее поразили глаза. Они были увеличены, то есть на самом деле нарисовать такие глаза означало с точки зрения педагогики одно — несоблюдение пропорций, то есть, откровенно говоря, ошибку. Но Татьяна Вениаминовна почувствовала, что это не ошибка, так и должно быть. Большие глаза были серьезны и спокойны, они приковывали к себе внимание. Как ученица это сделала, она не разгадала. Всё против правил, неуменение неоспоримое, по крайней мере пока, но вот поди ж ты, результат-то есть. "Неужели не способности, а талант?" — подумала Татьяна Вениаминовна, — "неужели вот эта соплячка и есть та, которую каждый педагог ищет всю жизнь?" Она окинула цепким взглядом застывшую Владу. "Волнуется", — тепло подумала она, — "Молодец".

— А почему ты отца нарисовала в таком странно виде? — строго спросила она.

— Он мне приснился в таком виде, — пожала плечами Влада, — и мне стало казаться, что я просто обязана нарисовать его.

— А я припоминаю, что пустыню с обезьянами ты тоже во сне увидела?

— Ну да, — сказала Влада, — во сне.

— Очень интересно ты рисуешь, что во сне видишь.

Татьяна Вениаминовна сказала это так непривычно по-доброму, что Влада перепугалась.

— Я не нарочно, я не знала, что нельзя рисовать, что во сне видишь.

— Да что ты, Влада, — Татьяна Вениаминовна вернулась к обычному строгому тону, — можно рисовать, что во сне видишь, только говори мне, что мол "вот это видела во сне".

"Интересно, что еще тебе приснится, чудо" — подумала Татьяна Вениаминовна.

В основном Владе снились каменистые пустынные места, по которым разгуливали бабуины. Татьяна Вениаминовна опознала их, и Влада теперь знала, как они называются. Владино воображение населяло ими степные окрестности ее города. На ее картинах бабуины стали появляться на фоне моря среди выгоревшей летней травы и диких желтых мальв. Как-то они появились даже на городском рынке. Самка бабуина продавала помидоры, а ее маленькая дочка радостно уплетала товар за обе щеки.

Влада вырвалась в лидеры в группе Татьяны Вениамины, и ее картины стали всё чаще появляться на школьных вернисажах. Иногда их отбирали на региональные конкурсы, и Влада стала получать похвальные отзывы не только в школе и дома. В седьмом классе Татьяна Вениаминовна организовала ей персональную школьную выставку. На открытии появилась Маринка с заострившимся носом и кругами под глазами. Она была в восьмом классе и начала стремительно тянуться ввысь. С безразличным видом она прошлась между картинами, посмотрела подписи, нехотя кивнула Владе и развернулась, прежде чем та успела ответить.

— Значит, сильно понравилось, — сказала Люда, — теперь в гости притащится.

И, действительно, в уже в следующий незапланированный визит Чуркиных заявилась Маринка. Она притащила с собой огромную папку с рисунками, сосредоточенно прошла в комнату к Владе, и вывалила на середину комнаты кипу размалеванной бумаги.

— Вот! — сказала она.

— Что вот?

— Рисунки.

"Где?" — захотелось сказать Владе, но она почему-то застеснялась и не посмела. Она все-таки попыталась, собралась с духом, но только что-то пискнула, так жалко, что Маринка с недоумением на нее посмотрела.

— Ты чего?

— Да так... А ты чего принесла столько?

— Решила с тобой посоветоваться, — проникновенным тоном ответила Маринка, — ты ведь моя лучшая подруга. Я на следующий год устраиваю выставку, и хочу отобрать рисунки. Помогай!

"Вот еще! Пошла вон!" — подумала Влада, но вместо этого сказала:

— И где же?

— В Вахромеевском.

— В Вахромеевском? У самого Вахромеева в выставочном зале?

— Да.

— Он что, обещал тебе?

— Почти.

— То есть не обещал, — сказала Влада, к своему удовольствию легко и без всякого внутреннего сопротивления.

— Не говори о чем не знаешь, просто у него не было возможности, — сказала Маринка.

— Ну, естественно, не было, он же о твоем существовании ничего не знает наверное. Или ты ему письмо написала?

Маринка дернулась, развернулась, наверное, чтобы уходить, но передумала, и, хохотнув, продолжила разворот, как бы просто сделав неуклюжее фуэте.

— Ой, ну ты такая простая! Он к нам на занятия приходил и смотрел наши картины.

— Да ну!!! И пригласил тебя на выставку?

— Почти. Он хотел, но просто вокруг было много других учеников, и он, чтобы никого не обидеть, не стал.

— А откуда ты тогда знаешь, что он тебя на выставку пригласить хочет?

— Я увидела.

— По глазам, что ли? — ехидно сказала Влада.

— Да, — гордо подтвердила Маринка.

— Поня-а-а-тно. А он твои картины хвалил, да? Говорил что-нибудь?

— Да ты совсем не понимаешь взрослых! Он не мог, я же тебе говорила, он, как деликатный человек, не мог при всех меня расхваливать. Но ему очень понравилось, я видела.

— То есть он твои картины посмотрел и ничего не сказал, ни полсловечка?

— Он не мог, — зло сказала Маринка, — понимаешь, не мог!

— Ну а кого-нибудь похвалил, или на выставку пригласил?

— Кольку Никифорова похвалил. Ну да ведь он отличник, его кто-то тянет. Знаешь ведь, как это делается. Преподаватель перед дверью говорит, у нас, мол, есть такой мальчик, Коля Никифоров, похвалите его, пожалуйста, он такой несчастный, у него столько проблем, но живопись любит, он так стараться будет. А самой уже денежки заплатили, — Маринка выразительно причмокнула, — вот так.

— А ты откуда знаешь?

— Да все это знают, — ухмыльнулась Маринка, — думаешь, откуда отличники берутся? Кто денег не платит, никогда отличником не будет.

— А за тебя, значит, не платят?

— А я сама не хочу!

— Ну, предположим, — уклончиво сказала Влада, — предположим...

— И не предположим, а на самом деле, — вскинулась Маринка.

— Да и не хоти, я тебя заставляю, что ли? Или тебя кто-то заставляет, родители что ли?

Маринка сделала загадочное лицо.

— Да так, есть тут одни.

— Может расскажешь кто?

— Не могу. Я поклялась.

— Детективных сериалов много смотрела?

— И ничего я не смотрела! Некогда мне, и я их не люблю. Их одни убогие смотрят.

Влада с Людой смотрели сериалы с тех пор, как Влада себя помнила. Она разозлилась. "Мы еще посмотрим, кто здесь убогий!"

Некоторое время она враждебно молчала. Маринка заметила это, приободрилась и начала показывать свои рисунки. Влада постепенно отвлеклась и тоже начала рассматривать.

— Как тебе мой косарь?

Маринка показала рисунок, на котором по-солдатски застыл, выпятив грудь и сомкнув босые ноги, невероятно бородатый мужик, которого в жизни никогда не встретишь.

— Да так, говорят, что настоящий косарь лучше.

— Ха-а-а! А ты пробовала?

— Нет, и тебе не советую.

— А мне нравится, — Маринка мечтательно посмотрела на косаря.

"Полное куку", — брезгливо подумала Влада.

— А как тебе вот этот листик дубовый? Он как раз был у меня на этюднике, когда Вахромеев около меня остановился. Ему понравилось. Да не морщься ты, понравилось, я видела. А вот это мои летние этюды. Хорошо?

Ничего замечательного в знакомых до мелочей каждому ученику художественной школы летних видах на городскую бухту не было. За два с половиной года занятий живописью Влада научилась многому. Она с содроганием вспомнила, что когда-то рисунки Маринки казались ей великолепными. Теперь же она смотрела на них и видела, что ничего особенного в них нет. Так, довольно неплохая техника, неинтересная композиция. Ничего выдающегося. Совершенно ничего. И действительно, все люди как близнецы. И все пейзажи как близнецы. Неужели Вахрамееву такое могло понравиться?

— А вот эта елочка как тебе? Видишь, как я здесь интересно с тенями поработала?

Влада почувствовала невыносимую злобу, и вдруг, с облегчением, выпалила:

— Елочка, палочка... Вахромеев что, дурной, что ли? Неужели он такое захотел на выставку определить? У него же перспективные выставляются. А какая вот в этом перспектива? Такие рисунки в твоем возрасте у каждого второго. Что же он в тебе такого заметил? Ты сама себе понапридумывала, сама себе поверила, сама всем рассказываешь. Вахромееву и невдомек, что ты ему так понравилась.

— Нет, понравилась, — Маринка окрысилась, — понравилась, поняла? Ты ... завистница!

— Ох-хо-хошеньки, завистница! Кому завидовать, тебе, что ли?

— Да!

— Кончай околесицу нести, такая серятина мало кому понравиться может. Разве что тебе самой нравится.

— Какая же ты гадина злая! — Маринка закрыла лицо руками и заскулила, — Я столько лет рисую, я без рисования жить не могу, а ты приперлась в школу, и уже у тебя выставка. А мне, а мне, — она зарыдала, — Ирина Константиновна говорит, что не раньше, чем через два года! Целых два года! А ты только начала — и уже у тебя выставка.

Лицо у Маринки раскраснелось, она растирала тыльной стороной ладони слезы по пухлым щекам.

— А теперь еще и гони-и-и-ишь...

— Да не гоню я тебя, — Влада подсела к Маринке поближе, — просто смешно, ну что ты пристала с этим Вахромеевым. Ясно же, что он таких как мы, детей то есть, не будет на выставку приглашать. И вообще, Татьяна Вениаминовна говорит, что в нашем возрасте еще трудно сказать, какой художник из нас получится.

— Да-а-а, — продолжала рыдать Маринка, — а ты мои картины как излаяла! Может, я и в самом деле плохо рисую, а?

Маринка перестала рыдать и повернула зареванную голову в сторону Влады. У Влады не хватило духу сказать: "Да".

— Да ты чего, Мариш, хорошо ты рисуешь. Недостатки есть, но у меня они тоже есть, так что все нормально. Будем считать, что проехали, идет?

Маринка благодарно посмотрела на Владу и протянула ей руку.

— Ну давай, мирись, мирись и больше не дерись.

Они подержались за мизинцы, и Влада, говоря себе мысленно, что это в последний раз, продолжили изучение Маринкиных рисунков. Маринка убила весь вечер. Но самое неприятное, что Маринка снова начала приходить к ним в гости с родителями, и папа заставлял Владу развлекать гостью. Маринка повадилась притаскивать свои картины и расспрашивать, что в них не так. Владу это бесило, после ухода Маринки она ложилась спать. Люде тоже не нравились Маринкины приставания.

— Вампир какой-то энергетический, — говорила Люда, забывая о своем однозначно материалистическом восприятии мира, — недаром рядом с ней всем неприятно. Нужно тебе ее осадить, а то слишком много от нее отрицалова идет.

Но Влада почему-то никак не могла решиться поставить Маринку раз и навсегда на место. Какая-то робость нападала на нее в решающий момент. "В следующий раз — обязательно!" — говорила она себе. К следующему разу Влада подготавливалась, продумывала, что она скажет Маринке, к какому событию привяжет свою уничижительную речь. Да, она скажет как в том французском фильме: "А ты знаешь, Марина, то, что ты сейчас сказала — полнейшая глупость. Совершенно, впрочем, обычная для тебя. К сожалению, нужно понять, что нас ничего, кроме давнего и ненужного знакомства, не связывает..." Но или момент не наступал, или Маринка первая говорила какую-нибудь неожиданную гадость. Влада терялась, ответ не находился, она злилась, и в лучшем случае говорила не то, что хотела, а в худшем уныло созерцала ехидную Маринкину улыбку.

Ситуация разрешилась сама собой. Папа уговорил Владу прийти к Чуркиным в гости. Влада давным-давно к Чуркиным не ходила, так что родители и приглашать ее перестали. Но в этот раз папа почему-то проявил настойчивость, и Влада с тяжелым сердцем согласилась. Ей неприятны были сиротство и пустынность скудного пейзажа в районе улицы Солнечной, старые обшарпанные дома, белесая пыль, покрывавшая дорожки и кусты, и сами Чуркины — какие-то ненастоящие, чрезмерные, словоблудные. Тоска заползала к ней в душу уже при подходе к их дому. Она вспоминала, как когда-то ей нравилась эта изъеденная солеными ветрами выцветшая улица, как нравилось ходить сюда с родителями и поражалась, как все изменилось. Ничегошеньки не осталось от детского восторга, все куда-то кануло, есть только раздражение и чувство тоски. Вот и сегодня при подходе к дому Чуркиных и без того паршивое настроение испортилось окончательно.

Маринка изобразила радость и потащила показывать свои картины. У нее дома отвертеться было совершенно нереально. Нужно было стиснуть зубы и терпеть. Хмурая Влада нехотя глядела на рисунки, которыми трясла перед ней Маринка, и слушала ее жужжание.

— Мариночка, можно тебя на минуточку, на кухне помочь надо, — заглянула в дверь тетя Рита.

У-ф-ф. Влада осталась одна. Хоть ненадолго, а уже хорошо. Она по инерции продолжала двигаться по комнате. У нее даже появился какой-то интерес к Маринкиным художествам. Она бегло посмотрела то, что лежало в пределах досягаемости, но почти ничего стоящего не увидела. "Ну а посмотрим, что у тебя не на виду", — с каким-то высокомерным презрением подумала она и раскрыла тумбочку стола. В тумбочке лежали папочки. "Вшидеврики свои собирает", — усмехнулась Влада и взяла верхнюю папочку. На верхнем углу было намалевано: "Вахромееву". "Ничего себе, это что же, она не врала, что ли?" — удивилась Влада и открыла папку.

Картины были много интереснее. Манера была та же, но настрой, композиция были другими. Было ощущение, что она их уже видела. Но такого быть не могло, если бы Маринка показала картины раньше, она бы их запомнила. Влада задумчиво перебирала листы и ее осенило. Неужели... Нет, никаких сомнений. Вот и рынок, на котором пожилая уродливая тетка продает овощи, а маленькая девочка рядом с ней грызет помидор.

— Ах ты дрянь! -Влада ворвалась на кухню, где Маринка помогала матери. Следом за Владой вбежала перепуганная Люда, мимо которой Влада пронеслась, не обратив никакого внимания на ее испуганные вопросы. Маринка увидела в руках у Влады рисунки и с визгом спряталась за мать.

-Ах ты, ломака, дрянь! — Влада прыгала перед тетей Ритой, пытаясь достать Маринку. Тетя Рита прыгала перед ней, как защитник в баскетболе, прикрывая визжащую дочь.

— Рисунки мои переиначиваешь, к Вахромееву на выставку попасть хочешь! Художница называется! Да я ему расскажу, откуда у тебя эти рисунки! Слямзила! Только и можешь, что лямзить!

Люда прыгала сзади Влады и тщетно пыталась поймать ее за локти.

— Чтобы я духу твоего не видела, поняла, чтобы больше ко мне домой не приходила никогда! И близко чтобы ко мне никогда не подходила!

Влада начала рвать листы. Тетя Рита завизжала еще громче Маринки:

— Ах ты, мерзкая мартышка, да как ты смеешь! — с такой невероятной ненавистью, что Влада на секунду опешила и позволила ей вырвать у себя часть листов. В это время Люда поймала ее за локти и попыталась повернуть к себе:

— Владочка, что случилось?

Влада вывернулась и бросилась вон из кухни. В дверях показался дядя Рюрик и широко раскинул руки, чтобы поймать ее. За спиной у него маячил, раскрыв рот, папа, как всегда нелепый и жалкий. Влада поднырнула под рукой дяди Рюрика, пнула его ногой, так что он ахнул, пнула, пробегая мимо, отца, ворвалась под звуки погони в коридор, открыла дверь и помчалась вниз по лестнице.

— Влада, Влада, подожди, — кричали сзади родители.

А Влада уже мчалась домой вниз по Солнечной, к центру. Ей казалось, что она сбросила с плеч какой-то груз. На сердце у нее стало легко и ясно. Воздух от быстрого бега холодил ее разгоряченное лицо. Уже смеркалось, в воздухе вокруг нее носились августовские светляки. Светлое небо приобрело легкий сиреневый оттенок. Влада время от времени останавливалась, поднимала голову, смотрела в небо, и ей хотелось плакать и смеяться одновременно. "Все еще будет", — думала она, — "все еще будет!"

Если бы ее кто спросил, что же еще будет, она бы не ответила, но была уверена, что произойдет что-то важное и счастливое в ее жизни.

* * *

После скандала у Чуркиных родители пытались совестить дочь, особенно папа. Его, видимо, разозлило, что Влада пнула его, когда убегала.

— Я же не чужой тебе, как же ты могла! Я ведь в любом случае был бы на твоей стороне!

Папа бегал по кухне, смешно подняв руки к верху, как будто бы он голосовал за кого-то двумя руками.

— Я бы была на ее стороне в любом случае, — вмешалась Люда, — а вот ты... Не уверена! Ты же у нас всегда за другими следишь. Высокодуховный ты наш. Вон ты как стоял, когда дочку твою обижали ... как истукан! Ни словечка не сказал, когда ее костерили!

— Люда, мы ведь ничего толком не знаем, а при ссоре присутствовали так мало времени! Что мы могли сказать?

— Ага, как виноват, так сразу — "мы"! Как обычно! Достаточно времени, чтобы сказать, если хочешь сказать. А если не хочешь, любого времени будет мало. Твою дочь обижали, а ты только и думал: "Кто же виноват?" Тьфу! Не смей на девочку кричать!

Папа как всегда проворчал что-то неразборчивое и пошел по своим делам.

Но главное было достигнуто. Влада высказала Маринке все, что о ней думает, и та исчезла из ее жизни, и ей казалось, что навсегда.

Зато снова к ним в дом прокралась Юлька. Когда Влада начала рисовать, на Юльку у нее времени просто не оставалось. Да и жалко было тратить его на эту недотепу. Даже с Маринкой было интереснее. Просто Маринка была сволочью и надоедой, но чуть-чуть в живописи понимала. С Юлькой же можно было только потрещать о знакомых, да посмотреть киношку по видику. Да и потом, Влада Юльку видела в классе каждый день, нужно же было от нее отдохнуть. Так что пока Владу терроризировала Маринка, Юльку пришлось отодвинуть, впрочем, не без некоторой борьбы и слез с Юлькиной стороны. Но что было делать, двоих Влада бы не выдержала.

Юлька шестым чувством поняла, что место ложки дегтя вакантно и заявилась с предложением помочь Владе в занятиях рисованием. А именно, выразила готовность посидеть, попозировать. Ясно было, что ей просто хочется засунуть свой носишко во все щели и обшмыгать все скопившиеся за ее отсутствие незнакомые запахи. Влада отлично поняла ее, но приняла предложение. По сравнению с Маринкой Юлька гляделась голубем, известным как птица мира. Да и надо было время от времени проявлять великодушие к бедным юлькам вообще и бедной Юльке в частности.

Весь восьмой и девятый класс Влада провела в обществе Юльки. Маринка не появлялась. Да и Чуркины очень долго не приходили. Владе их было видеть неприятно. Она фальшиво улыбаясь говорила им: "Здрсте", и получала в ответ те же фальшивые улыбки. Люда тоже принимала Чуркиных не так как раньше. Как она утверждала — "без приязни, только ради Вити".

Юлька хоть и приходила часто, но отправить ее обратно было тоже несложно. Она надолго не обижалась, исчезала и вскоре снова появлялась на пороге. Юлька влюбилась в мальчика из соседнего класса, Витю Балабанова, и трындела только о нем. Она передавала ему записки через одноклассниц, прогуливалась на переменках неподалеку с независимым видом, звонила по телефону и дышала в трубку. На всех тетрадках на последних страницах у нее было написано "I love you, Vitia". Один раз физичка увидела Юлькины художества на последней странице и сказала, что рада, что любовь к Vitia заставила Юльку выучить три слова на английском. Если так дело пойдет дальше, к концу жизни словарь Юльки может даже дорасти до словаря Эллочки-людоедки. Но никакая катастрофа не сможет заставить ее понять хотя бы закон Архимеда. Класс ржал, Юлька выбежала из класса посреди урока в соплях и слезах и наткнулась на зауча, шуму было много. И все это почти каждый день пересказывалось Владе в мельчайших подробностях, со вздохами и охами, даже если Влада видела всё своими глазами.

Тем не менее, ей это было интересно. Она зарисовывала Юлькины слезы и гримасы и сочувственно охала. Ей тоже хотелось влюбиться, попереживать, но прекрасных принцев было маловато. Одноклассники были меньше ее ростом и совсем неинтересные. Влюбляться в киногеров для нее было делом непонятным. Юлька влюбилась в самого высокого и крупного мальчика, пусть даже и двоечника. Витек вполне мог бы и ей понравиться, но Юлькина симпатия к нему делала его каким-то неполноценным. Сопереживать Юльке она могла бы, но представить себя на ее месте было немыслимым. На все расспросы Юльки о мальчиках, которые ей нравятся Влада только усмехалась. Мальчики ей нравились, но что такое любовь она знала только по фильмам и книгам.

В рисовании она делала несомненные успехи. Несколько ее рисунков отобрали на выставку в Москву. И хотя она никакого места не заняла, Маринка, которая продолжала ходить в ту же школу, несколько месяцев ходила с зеленым лицом. Здороваться они перестали. Потом она стала встречать Маринку все реже и реже. Влада втайне злорадствовала. Может быть, Маринка вообще бросила рисование? Было бы неплохо.

В конце девятого класса на занятия пришел самый настоящий Вахромеев. Дети волновались. Все-таки Вахромеев был личностью легендарной. Влада, как и все остальные, нервничала. Именно из-за него, никогда ею, а, может быть, и Маринкой, не виданного, у них произошел разрыв. И она так много о нем слышала!

Вахромеев родился и вырос в Южноморске. Он учился в той же, что и они, художественной школе, и уже тогда подавал большие надежды. Когда он кончил школу, уехал в Москву и поступил в художественное училище. Что-то там у него не заладилось, и уже в самом конце обучения его отчислили, как теперь говорили, за диссиденство. Если это было и так, то Вахромеев успел отметиться в самые последние годы, можно даже сказать месяцы диссидентства. Потому что сразу после его отчисления к власти пришел Горбачев и началась перестройка. Вахромеев устроился работать дворником, жил в каких-то темных московских строениях, набитых такими же, как он, провинциалами, потерпевшими фиаско в Москве. Но в отличие от собратьев по несчастью Вахромеев не только и не столько пил горькую, но и работал. И еще он активно участвовал в жизни диссидентского сообщества. Друзья-диссиденты помогали переправлять его картины на Запад и там выгодно продавать их. Молодой художник-диссидент, прикованный советской властью к метле, обречен был на интерес критиков и коллекционеров, так в те времена было принято. Вахромеев стал известен. Он давал интервью западным телеканалам в дворницком фартуке, перепачканном красками. Метла картинно опиралась на мольберт. Та еще была композиция.

Злые языки поговаривали, что Вахромеев скупал картины своих талантливых товарищей, которые в отличие от него возлияниям уделяли внимания больше, чем работе. Со временем эти смертники исчезли, не оставив после себя даже имени. Картины их тоже исчезли. То ли на помойках, то ли в творческих лабораториях Вахромеева. Факт, что художественное наследие Вахромеева было огромно, невероятно огромно. Кто-то подсчитал, что для того, чтобы написать столько картин, Вахромееву нужно бы было писать по картине в день в течение пяти лет. Да и разностильность его работ вызывала осторожное недоверие. Злые языки поговаривали, что не все вахромеевские картины подлинные. Но никто их не слушал, где успех, там и злые языки, так уж мир устроен.

К тому времени, как диссидентство перестало приносить постоянный доход и быть необходимым для достойного паблисити, у Вахромеева было уже прочное имя на Западе, неплохой капитал в заграничных банках, известность в России и множество полотен, разбросанных по музеям всего мира. Картин было так много, что Вахромеев открыл несколько собственных галерей. Солидные и респектабельные "Золотистый период Вахромеева", "Серебристый период Вахромеева" расположились в Москве, провокационный "Vakhromeev forever and ever" осчастливил Питер. А ностальгический "Приморский период Вахромеева" появился в его родном черноморском городе.

Вахромеев объявил, что не оставит свой родной город прозябать в цивилизационном разорении и будет содействовать его культурному возрождению и процветанию. В частности, при "Приморском периоде" помимо постоянной экспозиции был выставочный комплекс, где Вахромеев выставлял работы местных талантов, а также работы своих "открытий" со всей России. Выставиться у Вахромеева считалось большой удачей. Во-первых, раз Сам заметил, значит появлялся шанс, что не оставит и в дальнейшем. Во-вторых, Вахромеев всегда на свои выставки приглашал критиков и журналистов, так что внимание к участникам вернисажа было обеспечено. Художники со всего края мечтали попасть на выставку к Вахромееву. Ну а ученики художественной школы надеялись, что когда вырастут, то тоже будут приобщены к высокому искусству — выставятся в Вахромеевском, так называли в городе вернисаж. Конечно, для подавляющего большинства Вахромеевский так и оставался мечтой. Вахромеев был разборчив. Это был прирожденный делец. Если он обращал внимание на человека, то либо собирался привлечь внимание к своей благотворительности, и тогда забывал об избраннике сразу после окончания "акции", либо собирался сделать человеку имя и затем поиметь все полагающиеся в таком случае проценты.

В художественной школе Вахромеев появлялся не часто, не чаще раза в год, и всегда в сопровождении либо прессы, либо телевидения. Обычно это была какая-либо благотворительность или встреча с учениками. Видимо, на подобном мероприятии его и видела Маринка, причем волнение и надежды так переполнили бедную девушку, что в голове у нее что-то повредилось. Влада усмехнулась. Интересно, а ее-то Вахромеев заметит? Посмотрим. Но она уж точно не собирается ни расстраиваться, ни радоваться, как последняя дура. Пальцы покалывало. Она подула на них и стала растирать.

Вахромеев вплыл в класс вместе со свитой. Он был небольшого роста и атлетического сложения. Влада его и раньше видала в журналах, но думала, что он высокий. За ним семенили директор Василий Петрович, завуч Нина Павловна, Татьяна Вениаминовна, три незнакомых дядьки, один из них с блокнотом в руках, один с большой, по-видимому, профессиональной, видеокамерой. Двигалась знаменитость важно и неторопливо, несколько высокомерно прислушиваясь к щебетаниям Василия Петровича. Потом он энергично закивал, махнул рукой, и человек с кинокамерой вынырнул сзади, помчался на середину комнаты и застыл в последней стадии готовности. За ним устремился мужчина с блокнотом, что-то негромко сказал оператору и тоже застыл. "Совсем как два натурщика", — подумала Влада. Вахомеев начал обход класса. Лицо его стало сердечным и участливым. Человек с блокнотом негромко командовал оператором и массовкой, выстраивая мизансцены. Свита текла за Вахромеевым, то отставая, то приближаясь и выстраиваясь полукругом, и тогда Вахромеев становился похожим на солиста академического хора, который почему-то оказался в окружении малого народного коллектива, но осанку и манеры сохранил прежние, как в те времена, когда за его спиной выстраивалась китайская стена фраков и концертных платьев.

Наконец очередь дошла до Влады. Маленькие пронзительные глазки редкого оттенка морской волны уставились на нее. Влада почувствовала, как горят у нее щеки.

— Ты смотри, закраснелась, а? Зарделась, как маков цвет! — Вахромеев обернулся к свите. Свита почтительно и понимающе засмеялась. Вахромеев широко улыбнулся:

— Пятнадцать лет, девчонки самый цвет! Это не записывать.

"Вот дурак", — рассердилась Влада, — "какой еще самый цвет!"

— Стесняется, красавица, — в рифму сказал Вахромеев и снова обернулся к свите, раздался почтительный смех, почти как в телесериале, — не стесняйся, ты красавицей будешь, это уже хорошо, даже если рисовать хорошо не научишься, не пропадешь.

Его потемневшие глазки впились в девочку.

— Ну, что там у тебя, показывай.

Но Влада упрямо поджала губы и замолчала. Татьяна Вениаминовна, почувствовав заминку, выскочила вперед с дрожащими руками и принялась показывать Владины рисунки. Вахромеев рассматривал рисунки и время от времени посматривал на опустившую глаза в пол девочку. Он хмыкал, издавал какие-то междометия, и, как казалось, пытался привлечь ее внимание, так что Татьяна Вениаминовна украдкой дернула Владу за рукав. Та удивленно подняла глаза и встретилась взглядом с Вахромеевым.

— А недурно рисуешь для своего возраста, — сказал он красивым, немного грассирующим баритоном, — недурно. Особенно вот эта обезьянья серия. Обезьяны в нашем городе — это находка, настоящая находка. Ну что, э-э-э... Как зовут-то тебя?

Влада хотела снова промолчать, но Татьяна Вениаминовна опять дернула ее за рукав, она дрогнула и негромко произнесла:

— Влада.

Сразу же после этого ей захотелось заплакать.

— Влада... Интересное имя. Ну что же, Влада, подозреваю, что хочешь быть художником?

Влада кивнула.

— Тогда возьми визитку, — сердечным тоном произнес Вахромеев и сунул ей в руку бумажный прямоугольник, — звони, когда я в городе буду, и заходи. Может быть, подумаем о выставке юных, начинающих, привлечем художественную школу, а? — он снова развернулся и окинул взглядом онемевшую в почтительном восторге свиту.

— Ах, как было бы хорошо, — пропел Василий Петрович.

— Да, да, да, Сергей Витальевич, как было бы хорошо, — загалдели, закивали остальные, пораженные остротой и новизной этой мысли.

— Ну вот на этом и порешим, — сухо сказал Вахромеев и двинулся дальше. Владе показалось, что он был разочарован ее поведением.

Вахромеев прошелся по классу, быстро и небрежно посмотрел картины у всех ребят в классе, поговорил с несколькими учениками и вышел. В дверях он обернулся и поймал взгляд Влады. У нее опять вспыхнули щеки. Вахромеев уxмыльнулся и вышел.

Ученики дружно уставились на нее. Влада почему-то смутилась. "Может быть не такой уж он и дурак", — подумала она, — "но все равно, дядька странный".

— А я бы никогда у такого старика визитку не взяла, — сказала белобрысая Сабина, — вот еще, чего он там о себе думает!

— Он о выставке думает, слышала, может и нас с тобой пригласит, — сказала Настя, Сабинина подружка, — с Владкой за компанию. Мы тоже обезьян нарисуем. Ба-а-альшущих!

Влада пожала плечами и отвернулась.

— Скажи ты, разговаривать не хотим, — Сабина хмыкнула, — ну-ну. "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".

Вернувшаяся в класс Татьяна Вениаминовна спасла Владу от злобы соучеников.

— Влада, это успех, — радостно заявила она, — ему точно понравилось! Только нельзя быть такой букой! Это просто невежливо. Ты пойми, он известный художник, натура артистическая, не привык себя сдерживать, говорит ерунду. А ты внимания не обращай, он в жизни лучше, я его давно знаю, мы с ним из одного двора.

Татьяна Вениаминовна не стала говорить, что Вахромеев вспомнил об этом буквально только что, а раньше в течение многих лет, когда они изредка встречались в этой же самой школе или в городе, никак не мог освежить память.

* * *

Вечером следующего дня по местному телевидению был показан сюжет "приход Вахромеева в художественную школу". В передаче было несколько кадров, где Вахромеев беседует с Владой, в том числе несколько ее крупных планов. Люда расцеловала дочь в обе щеки.

— Ну даешь, — папа потряс головой, — это же надо, с самим Вахромеевым разговаривала!

— А он меня еще и хвалил, — торжествующе ответила Влада, и ехидно добавила, — не то что ты.

Папу всегда было приятно подковыривать, да и было за что. Этакий он у них. Никакой. В последнее время отец вызывал у Влады раздражение. Она поеживалась почти от каждого его слова и не упускала случая вступить с ним в перепалку.

— Что с ней творится? — спрашивал Змей у Люды, — то плачет, то ругается. Слова ей не скажи, все плохо!

— Переходный возраст, — пожимала плечами Люда, — они все в этом возрасте такие. Себя вспомни, легко ли было родителям с тобой. Наверное, нет.

— Да, нелегко, — припоминал Змей, — особенно отцу. Но все-таки, я так не нападал на него, как она на меня!

— Это тебе кажется, что не нападал, — урезонивала его Люда, — а на самом деле нападал еще как.

— Да ты-то откуда знаешь?

— Да как же мне не знать, сколько лет с тобой живу, все как на ладони. Все что ты не делаешь, для тебя пустяки. А вот все, что мы делаем — да, это все серьезно.

Змей поднимал в таких случаях обе руки вверх и демонстративно погружался в чтение. Вот и сейчас он сделал то же самое. Влада презрительно фыркнула.

— Вторая мать растет, — зло сказал Змей, поднялся и вышел из комнаты.

Мать с дочерью переглянулись и засмеялись.

— Дурень, — сказала Люда жестко, — даже отношения с дочерью наладить не способен, ну да что с него взять, только пожалеть остается.

Влада согласно кивнула.

— Да ладно, мам, помиримся. А вот что с Маринкой будет, если передачу увидит! О-го-го!

— Да уж, — засмеялась Люда, — эта наверное заболеет от зависти. Да и все семейство Чуркиных.

— Кроме Степки, — снисходительно ответила Влада, — Степка вроде бы ничего, не завистливый.

— Да, не в семью пошел, — подтвердила Люда, — неплохой пацан, единственный из семейства. И, как назло, единственный, кто сюда никогда не шастал. Ему до нас дела нет, и нам до него. Очень хорошие отношения, как считаешь?

— Идеальные, — ответствовала Влада.

* * *

Предложением Вахромеева Влада так и не воспользовалась. Она иногда доставала визитку, смотрела на номер, но позвонить так и не решилась. Тем более, Татьяна Вениаминовна сказала, что Вахромеев у них в городе бывает не больше раз четырех в году. Летом иногда наезжает недели на две, у него тут родители живут, а в основном на несколько дней по делам заезжает, не больше, чем на неделю.

— Подождем, будем готовиться, — сказала ободряюще учительница, — Вахромеев слов просто так бросать не любит, если срочные дела не отвлекут, вспомнит, не переживай. Не в этом году, так в следующем.

Ажиотаж в художественной школе, вызванный обещанием Вахромеева поддержать совсем юные дарования, утих. Сабинка смотрела на Владу даже с некоторым сочувствием, как на обманутую дурочку.

"Успокоились, да и ладно, змеюки", — думала Влада, — "А мне и дела нет до вашего Вахромеева".

Она сходила в "Приморский", посмотрела Вахромеевские картины. Печальная ностальгия "Приморского периода" тронула ее. Сплин в последние несколько лет стал ее частым гостем, и грустные большие глаза Вахромеевских моделей отзывались в ее душе чем-то робким и тоскливым, "щенячьим", как ей хотелось назвать это. "Нет, не может он быть простым долдоном", — решила она, — "простой долдон так тоску не чувствует, нужно что-то самому пережить".

Влада перечитала всю информацию о Вахромееве, которую смогла достать. Вахромееву было сорок два года. Выглядел он подтянутым и энергичным. Сравнение с отцом, который был ему ровесником, было не в пользу последнего. Вахромеев изредка появлялся на страницах глянцевых журналов, и Владе удалось почерпнуть кое-какую информацию о его личной жизни. Он был женат дважды. От первого брака был сын, тоже художник, но видимо малоизвестный, потому что никакой информации о нем Влада не нашла. От второго брака детей не было, но Вахромеев помогал деньгами дочери второй экс-супруги. Последние пять лет он холостяковал, появляясь в свете с той или иной подружкой. Его рейтинг как жениха оценивался таблоидами высоко. "Вот дураки", — расстроилась Влада, — "неужели о нем написать больше нечего?"

Она принялась за изучение репродукций картин из "Золотистого" и "Серебристого". Конечно, она видела их и раньше, ведь это были картины их знаменитого земляка, и поэтому каждый школьник в их городе знал хоть о нескольких картинах из местной галереи. Но именно общеизвестность мешала ей раньше рассмотреть картины как следует, знания заслоняли собственные чувства, и Влада равнодушно восхищалась признанным мастерством художника. Теперь она смотрела на эти картины другими глазами. Ее поразили спокойствие и мощь фигур на полотнах "золотистого". Обнаженные фигуры медово-оранжевого цвета спокойно и величаво существовали в налитом солнечным теплом пространстве цвета бледно-соломенного вина. Эти существа были могущественны, они взирали на мир с задумчивыми улыбками, они знали, что такое счастье и блаженство. В их мире не было место ничему земному, только вечный покой, вечное счастье недоступных высот. Рваные кубистические формы "серебристого" были полной противоположностью. Серебристые существа жили борьбой. Они враждовали, они страдали, ноги их попирали символы советской эпохи — перековывающего мечи на орала, памятники вождям, рабочего с колхозницей. Иногда у них вместо рук оказывались самолетные крылья и они взлетали над городами и полями, и оттуда зорко наблюдали своими серебристо-металлическими лицами за жизнью внизу. На многих были надеты пионерские галстуки, и часто на той или иной картине возникал образ мальчика, трубящего в горн, из которого лилась красная жидкость, то ли вино, то ли кровь.

Влада повесила несколько репродукций золотистого периода на стену. Они успокаивали ее. Творчество серебристого периода действовало на нее противоположным образом — будило сплин.

Как бы там ни было, но Вахромеев заинтересовал ее своими картинами. Была между ними и впечатлением от живого Вахромеева какая-то беспокоящая разница.

* * *

А Маринка действительно заболела от зависти. По крайней мере, так решили мать и дочь Серовы. В конце июня, когда у Влады с Юлькой тела уже стали бронзовыми и продубевшими от морской воды и солнца, появились Чуркины с сообщением, что Мариночка в больнице, слаба, сильно переживает по поводу известного инцедента, и хотела бы встретиться с Владой.

Ну что тут было делать? Идти мириться с Маринкой желания никакого не было. Помиришься — опять начнет шастать. Влада вспомнила, как тщетно пыталась осадить наглую Маринку, и как у нее ничего не получалось. Ее передернуло. Но человек в больнице, от зависти, не от зависти, но болеет. Не симулирует же она до такой степени, что ее в больницу положили? А вдруг чего-нибудь с ней случится, обвинят потом Владу.

— Ладно уж, фиг с ней, с этой дурочкой, — сказала Люда, — вместе с тобой сходим, попроведываем. А если она потом снова хамить начнет, я сама ее на место поставлю. После того, как Рита тебя мартышкой обозвала, я имею право ее дочери что угодно говорить.

Когда они пришли в больницу, Маринка встретила их, сидя на кровати, сильно похудевшая и побледневшая. Видно было, что ей в последнее время несладко. Какое-то подобие жалости шевельнулось у Влады. Какая ни есть, а всё человек.

Некоторое время смущенно молчали. Наконец Влада натужно спросила:

— Ну как ты, чем болеешь?

— С печенью что-то, — совсем слабым голосом ответила Маринка, — и слабость постоянная. Давно уже. Лечусь вот.

— Все нормально будет, Мариш, не переживай. А я к тебе буду приходить, проведывать иногда.

— Ой как здорово, — голос Маринки приободрился, — и рисунки свои покажешь?

— Покажу, покажу, — Влада взглянула на Люду, а та показала ей глазами — мол, терпи пока, ничего не сделаешь.

— И те, которые к Вахромееву на выставку готовишь, тоже покажешь?

— Да нет никакой выставки, разговоры одни, — раздраженно ответила Влада.

— Брешешь? — с остреньким любопытством спросила Маринка.

— Ничего она не брешет, — вмешалась Люда, — ты, Мариночка, поправляйся, мы иногда заходить к тебе будем.

В течение июля они раз в неделю заходили проведать Маринку. В одиночку Владе ни за что не хотелось навещать подругу. Маринка шла на поправку на глазах. Через каждые семь дней, когда Серовы заходили к ней, они находили ее все более розовощекой и жизнерадостной. На смуглых Маринкиных щеках даже заиграл румянец.

К концу месяца Маринка появилась у них в доме. Вела она себя значительно тише, рисунков своих не притащила, но Владины исследовала тщательно. Настроение у нее сильно подпортилось, так что Влада с Людой даже смеялись потом, что Маринка завтра опять загремит в больницу. Но в больницу Маринка не загремела, а, появившись в следующий раз, напросилась с Владой и Юлькой на море. Пришлось ее с собой брать иногда, когда совсем отвертеться было нельзя.

* * *

Море, море, море, море, море...

* * *

Когда ты живешь на море, не замечаешь его. Не доходят руки, не доходят ноги, не видно его за домами, не видно его за делами, не слышно его за шумом городским, и только запах, запах моря пробивается, бьет по мозгам, так что останавливается придавленный горожанин и стоит некоторое время, мотая головой. Море, а он забыл о нем, надо бы сходить, время найти, но пора, пора, пора бежать дальше. Но летом, летом горожанин хоть раз в месяц, но собирается на море. Берет с собой кошелку, в которую помещаются яйца, бутерброды с сыром и ветчиной, арбуз, бутылка водки ... да чего еще только не туда не кладется! Это ведь праздник, добраться горожанину до моря, эти несколько метров преодолеваются по нескольку недель, а некоторыми экземплярами по нескольку лет. Ну как же после такого напряжения душевных сил не отметить мероприятие по-русски — импровизированным застольем на берегу. А потом полупьяные купальщики забираются в море по шейку, подскакивают там некоторое время, изображая вопящие поплавки, и выбираются на берег, к подстилкам и корзинкам, чтобы заснуть на несколько часов, наскоро окунуться напоследок и отправиться домой с чувством легкого неудовлетворения, что море так и осталось недо... недо... недоеденным что ли?

Люда любила плавать, любила море и для нее вода была счастьем. Сияя глазами, она рассказывала, как в детстве ходила в спортивную секцию. Секция располагалась в открытом бассейне, который представлял собой маленькую морскую гавань неподалеку от городского пляжа. Бассейн соединялся с морем через небольшой проход, образованный двумя вышками, которые пловцы прозвали Сциллой и Харибдой. Занятия в бассейне проводились всего лишь с мая по сентябрь. Зато ребята так любили бассейн! Летом они торчали там с утра до вечера, никого не нужно было уговаривать приходить туда, такие вот были времена. Не смущали даже садисткие тренировки, когда дети выплывали вслед за катером между Сциллой и Харибдой в большую портовую гавань и плыли к другому берегу несколько километров. Люда украдкой вытирала глаза, когда рассказывала о бассейне.

Влада, как маленькая обезьянка, копировала ее. Она тоже прекрасно плавала. Летние каникулы Влада проводила на живописных развалинах открытого бассейна, который находился сразу за городским пляжем. Это были самые настоящие развалины, как на картинах художников позднего возрождения. Бетонный пол был цел, и на нем с удобством располагались отдыхающие. Тумбочки для ныряния разрушались неравномерно. Часть из них еще была хоть куда, и нынешнее поколение мальчишек с гиканьем плюхалось с них воду, другие разрушились так основательно, что от них остался только ржавеющий металлический остов, а самые нестойкие разрушились до торчащих из бетона прутьев. Сцилла и Харибда, изрядно потрепанные, все еще возвышались над выходом в гавань. Самые отчаянные мальчишки забирались на них по непрочным коварным лестницам и ныряли сверху солдатиком, норовя попасть как можно ближе к плывущим. А вот подводные проходы, через которые можно было выплыть к городскому пляжу, сохранились отлично. Под водой они играли волнистым светом на серо-зеленых, поросших водорослями стенах. Кто-то из мальчишек то и дело спешил через узкое отверстие навстречу желтому свету на другом конце тоннеля.

Дух-управитель этого места покинул его, и оно доживало век неуправляемой жизнью — так резвятся обезьяны на развалинах храмов в джунглях. Тем не менее, ничего дикого в этом месте не было, а живописная разрушенность придавала ему особое неповторимое очарование.

Вот здесь обычно и валялись жарким августовским днем Влада, Юлька и Маринка. Юлька утомила всех. Когда Маринка начала ходить с ними на пляж, Юлька отчего-то начала капризничать. Покапризничать она любила всегда, но последние два года, когда она была единоличной Владиной подругой, вела себя осмотрительно, видимо, чувствовала, что Влада не очень-то в ней нуждается. Но то ли августовская жара напекла ей голову, то ли Маринка допекла, Юлька хныкала и злилась то и дело. Маринка быстро раскусила Юльку и начала ее безжалостно подначивать. Примчавшись на пляж последней — Маринка обожала опаздывать — она вытаскивала из сумочки поллитровку холоднющей "Пепси", только что купленной в киоске у пляжа, пластиковый стаканчик, который наливала до краев и подавала Владе, после чего сидела, потягивая "Пепси" из бутылочки, и крайне дружелюбным тоном болтала с Юлькой, причем так быстро и доброжелательно, что та как-то даже и стеснялась попросить попить. Когда процедура повторилась раза три, стало понятно, что Маринка издевается. Юлька страшно злилась, но все было сделано так корректно, что, начав возмущаться, она превратилась бы в посмешище. Один раз она рискнула и сказала, что ей тоже хочется пить.

-Да ты что, — обрадовалась Маринка, — да ты что! Ну вот, — она достала кошелек, — вот тебе деньги, беги, купи, значит, себе "Буратино", там есть маленькие такие, по ноль тридцать три, нам с Владой еще одну поллитровочку пепси, нет лучше две, и еще пачку чипсов "Эстрелла", нет лучше "Лейз", только не бери с беконом, я ужасно с беконом не люблю, а ты, Влада, любишь? Я так и знала, тогда бери с беконом, нет, нет, нет, и не уговаривай, только с беконом, раз ты любишь, я потерплю. И знаешь, давай, побыстрей, а то в это время много народа в ларек ломится, раньше сядешь, раньше выйдешь, и еще на обратном пути нам два пломбира купи, ладно?

Тон у Маринки был такой дружески-требовательный, что Юлька машинально протянула руку и взяла деньги. Как бы не веря своим глазам, она посмотрела на руку, держащую деньги, и перевела глаза на Владу. Влада отвернулась. Пусть, ну ее. Можно подумать, она прелесть, тоже может нагадить, мало не покажется. Юлька издала какой-то всхлипывающий звук, встала и пошла. Маринка тихо засмеялась и подмигнула Владе. Влада подмигнула Маринке. Все время, пока Юльки не было, Влада предпочла молчать, ей было не по себе, хотя она в чем-то была с Маринкой согласна. Наконец появилась Юлька. Она купила все, кроме "Буратино".

— Ой, солнышко, спасибо, — насмешливо пропела Маринка, — ты не обиделась, нет? Ну и умничка, мы с Владой поспорили, Влада говорила, что ты обиделась, а я уверяла, что ты не обижаешься? Правда ведь, правда?

Юлька буркнула что-то неразборчивое и пошла купаться.

— Как ты с ней общаешься, ума не приложу, — Маринка проводила Юльку презрительным взглядом, — Смешное существо.

— Что ты ее обижаешь, — примирительным тоном сказала Влада, — да, она смешная, ну и что?

— Да она не обижается, ты же слышала.

"Посмотрим, что ты запоешь, когда сама обделаешься", -зло подумала Влада. Отвечать Маринке она не стала, сделала вид, что задумалась.

Подошла Юлька, выжала свои пепельно-русые волосы и с независимым видом села рядом с ними.

— О чем говорим? — неестественно бодрым тоном спросила она.

— Об искюсьсьсьтьве, — небрежным тоном сказала Маринка, — а что?

— Искюсьсьтве, — со злой иронией сказала Юлька, — все что вы можете — только говорить об искюсьсьтьве. И то, когда меня нет. При мне вы в основном о Вахромееве говорите. Ах, Вахромеев, Вахромеев. Ах, Вахромеев мне и говорит... Нет, это мне Вахромеев говорит... Нет мне, нет мне... Слушать противно.

— А ты не слушай, пойди погуляй, — Маринка с хрустом открыла пакетик чипсов, кинула несколько штук себе в рот, и демонстративно протянула его Владе, — да и что толку с тобой об искюсьсьтьве говорить?

Юлька презрительно фыркнула.

— Ах, мы фыркаем, — пропела Маринка, — ну давай поговорим. Как ты думаешь, стоит ли Владе в ее последнем пейзаже, том, который с маяком, ну там, где грозовое облако набегает, добавить оранжевого на линию горизонта слева?

— Стоит, — с вызовом сказала Юлька, — я думаю, что стоит.

Маринка захохотала, Влада не сумела сдержаться и засмеялась тоже.

— Круто, круто, оранжевый на линию горизонта, над морем, когда часть неба тучами закрыта! Так же просто нельзя, не полагается!

Юлька пожала плечами.

— Проверим.

— Где же это мы проверим, где мы такое видели, — продолжала смеяться Маринка, — в книжке-раскраске "Привет, малышня"?

— Не видели, но спросим.

— У кого? — Маринкин гомерический хохот достиг кульминации, она не сдерживалась. Даже Владе было на нее неприятно смотреть, а как Юлька переносила такое, ей было тем более непонятно.

— У кого, у кого. У Вахромеева.

Маринка перестала хохотать. Они с Владой с недоумением посмотрели на Юльку.

— Мы часом не ослышались? — спросила Влада.

— Нет, — со спокойным торжеством ответила Юлька.

— А откуда ты его знаешь? — продолжала недоверчиво выспрашивать Влада.

— Он мой родственник. Дальний.

Влада с Маринкой переглянулись.

— Врет, — с облегчением сказала Маринка, — как пить дать врет.

— Врешь, — согласилась Влада, — врешь, если бы он был твоим родственником, ты бы давным-давно об этом трындела не каждом углу, я-то тебя знаю. Это ты кому-нибудь еще баки заливай, но не мне.

Юлька пожала плечами и отвернулась. Влада на секунду засомневалась. Что-то было не так. Юлька соврать могла запросто. Но уж слишком спокойно она себя вела. Влада ее такой спокойной никогда не видела. Но Маринка уже завелась.

— Э-э-э-х, ты, — глумливо сказала она, — посмешище. Интересничаешь? А самой нечего предъявить, кроме фантазии. Да и фантазия-то. Как у дошкольницы. Неужели ты думала, дурындище, что тебя не разоблачат? На что ты надеялась, жалкая?

— Ни на что, — Юлька вытерла слезу, — по крайней мере, на такое не надеялась. Да я и говорить-то вам ничего не собиралась, надутые гусыни.

Она вскочила и стала надевать платье прямо на мокрый купальник.

Маринка снова засмеялась, мелко и противно.

— Юлька, стой, — закричала встревожившаяся Влада, — что за бунт на корабле? Уйдешь — не приходи.

— И не надо, — Юлька плача собирала свои манатки, — как эта стала с нами на пляж ходить, никакого житья не стало. Умниц из себя строите, а сами — дуры дурами. А Вахромеев — мой родственник. Съели? Вы тут одна перед другой усираетесь, что он на вас внимание обратил, а я его хоть каждый день видеть могу. Искюсьсьсьтьво... Тьфу! Да уж у вас действительно не искусство, а искюсьсьсьтьво! Я все про вас Вахромееву расскажу!

— А ну сядь, что за истерика! — прикрикнула на нее Влада. Но испытанное средство не подействовало. Юлька наклонилась, приблизила свое лицо и с наслаждением сказала:

— Пош-ш-ш-шла ты...

Влада оторопела. А Юлька схватила босоножки в одну руку, пакет в другую, и потопала в платье, на котором на бюсте и на бедрах начали расплываться мокрые пятна.

— Ну вот, — зло сказала Влада Маринке, — вечно из-за тебя одни неприятности.

— Тоже мне неприятности, — ответила Маринка с иронией, — да счастье это, что ты от нее избавилась. Ну вот с чего она взбесилась? А? Ну вот с чего? Ни один нормальный человек так бы себя не повел. А с Вахромеевым как придумала? А? Ты что, не поняла, что она нам завидует? Просто потому что она серость неописуемо убогого цвета. А ей хочется быть такими как мы.

— Да не хочется ей быть такими как мы!

— Хочется! Ну не буквально такими, не художниками, а не быть серостью, талант иметь хочется! Рисовать не умею, так хоть придумаю, что Вахромеев мне родственник, авось ровней себя почувствую.

Влада тяжело вздохнула.

— Все равно жалко ее.

— Себя пожалеть не забудь, а такие, как она, сто раз себя пожалеют. Да прибежит она, никуда не денется, через неделю прибежит. А как она с оранжевым? А? Это же надо, человек ну абсолютно не разбирается, ну абсолютно! А как уверенно говорит!

— Ты знаешь, у нас в классе есть девочка, Лиза, которая всегда уверенно глупости говорит, и многие ее умной считают. Даже учителя. А что касается оранжевого, пожалуй, и в самом деле стоит его там добавить. Будет похоже на сполох молнии вдали. Домой приду, попробую так и сделать.

Маринка озадаченно хмыкнула и сокрушенно покачала головой.

* * *

Через неделю, к дню рождения Влады, они с Юлькой помирились. Влада сама Юльке позвонила, чего никогда раньше не делала после их ссор, но как с Маринкой поведешься, всегда всякая дрянь начинается.

— Юль, приходи картину посмотреть, — начала она как ни в чем не бывало.

— Издеваешься? — мрачно ответила Юлька.

— Ничего подобного, я по твоему совету сделала, и получилось здорово.

— Ты о чем? По какому такому совету?

— Оранжевого добавить на горизонт. Получилось, как будто молния вдали. Там уже гроза, а сюда туча наползает. Экспрессивности добавилось. Так что спасибо тебе.

Юлька промолчала.

— Будем считать, что это твой подарок на день рожденья. Про день рождения-то не забыла? Приходи послезавтра пораньше, а? Поможешь подготовиться.

— Хм. Ты Маринку лучше попроси, она с удовольствием тебе поможет.

— Юлик, ну прости. Ты же знаешь, как я эту суку ненавижу. Но что сделать, она умирать собралась, меня в больницу вызвала. Еще бы умерла от злости и зависти.

— Так ей и надо.

— Так ей и надо, конечно, только потом все бы на меня пальцем показывала, что вот, мол, умирала, просила прийти, а эта гадина не пришла.

— Ну и что? Кто такие глупости слушает?

— Да может никто и не слушает. Ну ладно, Юль, вот день рождения пройдет, потом школа начнется, и я потихоньку ее отважу. Хорошо?

— Я подумаю.

— Да чего там думать, — Влада занервничала, — ну давай мириться, все, проехали, перетрясли.

— Я подумаю, — упрямо сказала Юлька и повесила трубку.

Не понравился Владе этот разговор. Не такая Юлька была, как обычно. Что-то в ней начало меняться.

На день рождения она, конечно, пришла, и пришла пораньше, чтобы помочь. Ну, слава богу, Юлька не из таких, чтобы долго злиться и пакостить. Люда сказала, что нужно будет с ней немного поаккуратнее, она ведь подросла, стала девушкой, то есть более чувствительной.

Маринка, когда ее увидела, хмыкнула, но Влада украдкой показала ей кулак, и та сделала вид, что всегда с Юлькой была лучшей подругой. Не зря Влада ей вчера по телефону целых полчаса мозги вправляла.

Шестнадцатилетие справляли без взрослых. Люда только помогла накрыть на стол, встретила с Владой первых гостей, и родители отправились к тете Любе. Там будут гулять. Сбор был большой. На день рождение прибыла треть класса. Витю Балабанова пригласили ради Юльки. Из двора были Вовка с Петей. Из художественной школы Люда с Владой решили никого не приглашать. Маринка пришла со Степкой, который в этом году закончил школу и поступил в универ на юриста. Степку уговорили прийти, потому что девочек получалось больше, чем мальчиков, и совсем взрослый семнадцатилетний Степка должен был заменить собой несколько особей пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста.

Ради торжества родители закупили несколько бутылок шампанского. Еще несколько штук гости принесли с собой тайком. С непривычки все быстро захмелели, и начались развеселые танцы. Владе, которая впервые пила вино без мелочного родительского контроля, праздничный вкус шампанского, кипение пузырьков, легкий, летящий кайф показались блаженством. Это был ее день, светлый, радостный и пьянящий, как ее первый взрослый напиток. Казалось, что вся жизнь будет такой же: веселой, радостной и энергичной. И мнилось, что этот день будет бесконечно уносить ее все выше и выше, туда, где веселье, музыка и танцы, не прекратятся.

Телефон зазвонил некстати, требовательно и нагло. Родителям звонить было еще рано. Наверное, кому-то из гостей. Влада сняла трубку и, с удовольствием слушая свой собственный радостный голос, сказала:

— Д-а-а...

— С днем рождения, рыжая!

Голос был глубокий, красивый, взрослого мужчины. Ни дядя Рюрик, ни дядя Володя определенно такого голоса не имели.

— Спасибо... — неуверенно ответила она.

— Ты что, не узнала, что ли?

Было что-то знакомое в этом голосе, что-то не так давно слышанное.

— А-а-а, — задохнулась она, — узнала! Это вы! Да как же вы... Откуда... Как здорово!

— Да вот, ты не звонишь, я и решил позвонить на день рождения, поздравить и в гости пригласить. Давай завтра ко мне в семь вечера. Хотел на девять, но учитывая твой нежный возраст, решил ущемить свои деловые интересы. Придешь?

— Приду! — Влада была счастлива, этот день дал ей больше, чем она даже смела мечтать.

— Губернского 54, квартира 49. Там домофон, позвонишь, я открою. Окей?

— Oкей! А откуда вы узнали, что у меня день рождения?

Вахромеев положил трубку.

Владе хотелось рассказать каждому, что Вахромеев... Вахромеев!!! ... завтра ждет ее у себя дома! Но даже легкий кайф не помешал ей сообразить, что кроме неприятностей это паблисити ничего не даст. Тем не менее, проходя мимо Юльки, она не удержалась и сказала ей на ухо:

— Только тс-с-с! Вахромеев звонил, я к нему завтра иду в гости.

Юлька посмотрела на нее долгим взглядом и, казалось, не была особенно удивлена. По крайней мере, той реакции, ради которой Влада рассказала ей новость, она не дождалась. Может быть, потому что Юлька только что на балконе в первый раз целовалась с Витей Балабановым.

* * *

Следующий день прошел в волнениях и ожиданиях. Люда, услышавшая, что ее дочь ждет сам Вахромеев, позвонила в парикмахерскую и заказала укладку. Юлька, наконец осознавшая, что произошло, к негодованию Люды оборвала телефон, все лезла с советами. Мобильный Влада сразу же выключила, иначе бы от нее ни минуты покоя не было.

— И зачем только ты ей сказала, ведь предупреждала тебя, нельзя никому ничего говорить, тем более Юльке. У нее голова не выдержит такого.

Маринка тоже звонила, видимо, почувствовала что-то. Но с этой проблем не было, говорить нельзя было ничего и никогда.

— Вот подруги у тебя, девочка моя бедная, — перебирая Владины вещи сокрушалась Люда, — может быть вот эту бирюзовую блузку с голубыми джинсами? Одна завистливее другой.

Время покатилось как под горку, чем ближе к вечеру, тем быстрее. К двенадцати дня Влада прибежала в парикмахерскую. Там долго издевались над ее бедными волосами, придавая Владе изысканный вид. Возвращаясь домой, Влада остановилась и рассматривала себя в зеркальную витрину "SPA-студии". На нее смотрела малознакомая, сильно повзрослевшая девица, поворачивающая туда-сюда взлохмаченную голову со смешными кудельками, висящими по бокам.

Дома Люда бегала вокруг нее и постанывала в восторге. За обедом Влада, достаточно умеренная в еде, неожиданно потребовала добавки и съела двойную порцию. Потом была изнурительная примерка одежды. В половине шестого Влада решилась — пошла в ванную и смыла дорогостоящую прическу. С Людой чуть не случился обморок — в половине седьмого нужно было выходить. В течение получаса они сушили волосы и боролись с кудельками, которые никак не хотели исчезать.

Без пятнадцати семь Влада наконец выскочила из дома и помчалась к Вахромееву. Она уже опоздала и нужно было хотя бы превратить опоздание в приличное. Как назло никакого удобного транспорта от них до Губернского не ходило. Быстрее всего выходило на своих двоих. Времени обдумать, как себя вести и что говорить просто не оставалось. В половине восьмого запыхавшаяся Влада набрала код на двери Вахромеевского дома.

— Влада? — раздался беспечный Вахромеевский баритон.

— Уф-ф-ф... Я, — ответила запыхавшаяся Влада.

— Бежала, что ли? — засмеялся Вахромеев.

Влада разозлилась. Она весь день убила, для того, чтобы этот гений над ней смеялся.

— Да, я тут мимо пробегала, вспомнила, что зайти обещала, но если я не вовремя, я пошла.

— Поднимайся на второй этаж, спортсменка, — продолжал смеяться Вахромеев, — Если консьержка спросит, скажешь, что ко мне.

-Да-а-а, — сказал он через несколько минут, бросив взгляд на ее голову, — вижу, что мимо пробегала, не соврала.

— А я вообще редко вру, — Влада обошла его и пошла по широкому коридору с огромными зеркалами, — А вы? Куда идти-то?

— А ты всегда так хамишь? — Вахромеев двинулся за ней по коридору, засунув руки в карманы брюк, — или только когда стесняешься?

— Я? Разве? Стесняюсь? Ну да, стесняюсь.

— Я тоже, так что давай стесняться вместе.

Влада улыбнулась.

— Давайте. А разве я хамлю?

— А разве нет?

— Ну да. Хамлю. Потому что стесняюсь. Потому что вы такой знаменитый, а я в общем-то пока никто. И даже не знаю, о чем с вами разговаривать.

— Ну а я стесняюсь, потому что тебе шестнадцать. И я давно не встречался с глазу на глаз с шестнадцатилетними. И то же не знаю, о чем разговаривать.

— Это значит, мне нужно придумывать?

— Да нет, зачем же, я пригласил, я и придумывать буду. Ну, для начала, давай, какое-нибудь желание выполню.

— А почему не три?

— Сама ведь знаешь, что я не волшебник. Только одно, да и не любое, а какое-нибудь выполнимое.

— А я не буду выдумывать, покажите мне свои картины.

— Хм, я предполагал, обрати внимание, предполагал, а не был уверен, что ты спросишь о выставке.

— А я хотела. Но на самом деле мне очень нравятся ваши картины, правда-правда, без дураков, и мне бы хотелось увидеть что-нибудь, чего другие еще не видели.

— Тогда пошли смотреть.

Они прошли через зал и начали подниматься по лестнице наверх. Владе хотелось осмотреться, но было неудобно.

— А я галерею нашу просмотрела еще раз, репродукции из "золотистого" и "серебристого" в библиотеке брала, и в инете смотрела всё что нашлось. И это "вау", настоящее "вау". Но вы, наверное, привыкли, что вас хвалят?

— Меня не только хвалят, но и ругают. Поэтому похвала вполне приятна. Тем более, когда это "вау". Можно ли услышать что-то лучше от современной молодежи?

— Наверное, можно. Но я не умею специально приятности говорить, как некоторые. Я у себя в комнате повесила две репродукции ваших картин из "золотистого": "две женщины среди мальв" и "опьяненные вечностью" и мне кажется, что мне с ними легче, успокаивают как-то, мне даже кажется, что я слышу какую-то органную музыку, что-то вроде Баха, я плохо в композиторах разбираюсь.

— Да, опять попала, — Вахромеев остановился на лестнице и с интересом оглянулся на нее, — я был в Латвии, когда писал эти картины, и ходил в Домский собор каждый вечер. В печати прямо об этом нигде не упоминали, хотя догадаться можно. Но вряд ли ты так тщательно изучала мою биографию.

— Изучила тщательно. А что вы улыбаетесь? Не каждый раз мне знаменитый художник говорит, что мои картины на выставку возьмет. Но не настолько тщательно, чтобы вычислить этот ваш Домский собор.

— Охотно верю, — Вахромеев снова начал подниматься по лестнице.

— Ну вот, это моя мастерская, святая святых, — произнес он вроде бы в шутку, но Влада сразу поняла, что вполне всерьез, — вот, смотри, — он широким жестом обвел комнату, приглашая Владу к осмотру.

Влада не без робости стала рассматривать картины. Творчество Вахромеева последних лет было для нее загадкой. В основном законченные и незаконченные произведения были двух типов. Преобладали морские этюды.

— Тренируюсь, когда здесь бываю, чтобы не рука быстро вспомнила, а настоящая память заработала. Да и люблю море — вырос здесь, ты меня понимаешь, я думаю?

— Конечно!

— Так что когда здесь бываю и время есть, стараюсь немного освежиться с морскими этюдами. Во-первых, для меня это уже давно не сложно, просто разминка для поддержания формы. Во-вторых, эта, если грубо выразиться, халтурка неплохо продается. Маринистские картины мне известности не добавили — трудно с мастерами этого жанра тягаться, да я и не пытаюсь, это для души — но тема всем доступная, даже малообразованным нуворишам, они охотно берут морские пейзажи: и глазу приятно, и подпись моя есть.

Вторую часть картин составляли абстрактные полотна сине-фиолетовых тонов. Тягучие линии свивались в спирали, сбивались в тучи, в плотные формы, которые, казалось, оживали и коротали век в спорах и любовных забавах.

— А вот такого я не видела. Это какая-то новая серия?

— Да, — кивнул Вахромеев, — это моя новая задумка. Основное в Москве, конечно, здесь так, наброски. Кое-что, что в голову приходит, фиксирую. Нравится?

— Ничего не понимаю, но нравится, — задумчиво сказала Влада, — я в такой живописи не сильна, но нравится. Татьяна Вениаминовна говорит, что мне еще рано такое рисовать.

— Ничего удивительного, — улыбнулся Вахромеев, — у тебя пока еще много сил уходит на то, чтобы справиться с техникой, и это нормально, техникой нужно овладеть как следует, чтобы потом забыть.

— Как это? — удивилась Влада.

— А вот так, когда техникой хорошо будешь владеть, перестанешь о ней думать и забудешь о ней, и тогда сможешь легко выходить за пределы того, чему тебя учили. И это будет само собой получаться, без натуги.

— А когда я от техники отклоняюсь, Татьяна Вениаминовна говорит, что это ошибка!

— Правильно говорит. Пока это ошибка, ты еще не настолько хорошо ремеслом владеешь, чтобы это было не ошибкой.

— А когда овладею, чем это будет? Самовыражением?

— Молодец, хорошо придумала! Но я бы сказал, индивидуальной манерой. Самовыразиться же можно и в пределах обычной техники, просто какой-нибудь оригинальной тематикой.

— Здорово!

— Еще бы, — Вахромеев подмигнул ей, — ну как с желанием? Выполнил?

— Почти. Мне бы хотелось еще посмотреть, но я так понимаю, основное в Москве?

— В комнатах есть несколько законченных картин, посмотришь. Мы ведь договаривались только об исполнимых желаниях.

— Само собой. Мне вовсе не нужно, чтобы вы тащили меня в Москву посмотреть ваши картины.

— Приятно слышать. Давай кофе попьем на лоджии. Это будет мое желание, я твое выполнил, думаю, что имею право на выполнение своего.

— Давай.

Влада незаметно для себя перешла на ты. Контакт между ними пошел сразу, и она чувствовала себя необыкновенно свободно.

— Ой, давайте, — смутилась она. Ей стало неловко, что она так фамильярничает.

Вахромеев пожал плечами.

— Да ничего, каждый может оговориться, не тушуйся.

"Ох и дура же я, все испортила!" — с отчаяньем подумала Влада, но, против ее ожиданий, Вахромеев, кажется, и в самом деле не обратил внимания на ее выходку.

Лоджия была большая, с прекрасным видом на бухту. За горами, огружавшими бухту, садилось солнце. Теплый розовый цвет затопил пространство в комнате. Кроме кофе Вахромеев принес ликер "Бейлиз", который они пили маленькими глотками из широких плоских бокалов.

— А откуда вы узнали про мой день рожденья? И телефон откуда у вас?

— А есть ли у вас алиби? Есть. Телефон я твой взял еще в художественной школе у твоей учительницы Татьяны Вениаминовны. А про день рождения узнал случайно, от твоей подруги.

— От Юли, что ли?

— Да.

— И давно вы знакомы?

— Нет. Случайно познакомились, у родственницы. Скажу тебе откровенно, может быть, в силу твоего возраста это покажется циничным, но родственники, особенно дальние, для известного человека, как саранча. У них всегда полно просьб, которые в силу родства ты должен исполнять. Просьб так много, что если их все выполнять, то и жить некогда. Они не хотят понять, что если даже тебе некоторые вещи сделать легче, чем им, то это не значит, что делать их должен именно я. Поэтому приходится почти всем родственникам давать от ворот поворот, другого выхода нет. Так что многие если и вспоминают, что я их родственник, то только для того, чтобы сказать, что я мерзавец. Так вот, со Светкой, сестрой двоюродной, я не ссорился, но отдалился, как бы, много чего она обо мне наслушалась. А мы с ней еще с раннего детства постоянно вместе у бабушки пропадали, а такое не забывается, все равно мы близкие люди. Родители мне рассказали, что у нее муж второй умер, трудности материальные пошли, двое детей, первый муж помогать не хочет, заели проблемы. Поехал помогать, пристроил младшего ее на бюджет в институт, долги за квартплату погасил, ну так, мелочовка, а больше, я тебе скажу, и нельзя, подрастешь — поймешь почему. Ну вот, прихожу как-то к Светке, а у нее эта твоя Юлька сидит, бойкая такая, шестнадцать лет, а уже не промах, глаз блестит. Разговорила меня. А правда, говорит, что вы Владе обещали картины на выставку? Обещал, говорю, и не отказываюсь. А я говорит, ее лучшая подруга. Так?

Влада помедлила. Почему-то признаваться, что Юлька лучшая подруга, не хотелось. И врать тоже не хотелось.

— Так.

— Так вот, слово за слово, и узнал, когда у тебя день рождения.

— Значит, она вам не родственница?

— Кто, Юлька эта? Она Светке родственница, по первому мужу. Племянница.

— Значит и вам родственница.

— Ну... Это такое условное родство, свойство это называется, можно сказать, что нет никакого родства.

— Но все-таки.

— Значит, уже расхвасталась?

— Да так, не очень.

— Расхвасталась. В гости набивалась, один раз даже притащилась.

— И как?

— Кофе напоил и выпроводил. Хватит с нее.

— А она обиделась?

— Не знаю, меня это не интересует. У нее спроси.

Помолчали. Солнце село. Стояли летние сумерки. В порту зажгись огни. Берега бухты стали похожи на огненное ожерелье.

— Я наверно пойду?

— Что, поздно уже?

— Ну почему поздно? Я просто родителей не предупредила, что задержусь.

— Так по мобильному позвони, и все дела.

Влада вспыхнула. Было неприятно, что ей напоминают, что она очень молода.

— Нет. Я пойду, мне кое-что еще сделать надо. В следующий раз можно будет и подольше посидеть.

Вахромеев пристально посмотрел на нее.

"Сейчас скажет, что следующего раза может и не быть", — подумала Влада. Возможно, она была недалека от истины, но Вахромеев сказал:

— Ладно. Давай на послезавтра договоримся. На восемь, вечера, естественно. А почему картин никаких не взяла?

— Торопилась, из головы вылетело.

— Ладно, в следующий раз бери с собой. Бери все, что самой нравится. И обязательно всю обезьянью серию. Я, наверное, за тобой заеду, чтобы тебе не тащить. Ну а сейчас давай провожу, разомнусь, заодно посмотрю, куда послезавтра подъезжать.

* * *

Влада взлетела к себе домой по лестнице как на крыльях. Что бы там ни говорил Вахромеев о выставке, она чувствовала, что дело не только в ней. И ей это нравилось. Нравилось идти в теплым поздним вечером под руку с мужчиной. Нравился запах его дорогого одеколона. Нравился привкус ликера во рту. Нравилось, что при прощании Вахромеев как бы в шутку некоторое время не отпускал ее руку.

Что-то важное и торжественное чудилось ей в этом проходе по оживленному, кипящему веселой вечерней жизнью городу. Огни бухты, первые звезды, августовские светляки в поздних сумерках — весь незапланированный природный фейерверк, вся роскошь влажной и темной закатной прохлады были для нее.

И вот теперь, увидев любопытные глаза матери, поняла, что впервые в жизни не хочет ничего ей рассказывать.

— Ну как? — c нетерпением спросила Люда.

— Нормально. Посидели, кофе попили с ликером.

— С ликером? Не упоил тебя этот старый хрыч?

— Мам, ну какой он старый. Сорок три — для мужчины не возраст. Не упоил, ликера с кофе много не выпьешь.

— Ты-то откуда знаешь? Н-да-а. С выставкой-то что?

— C выставкой хорошо. Послезавтра картины буду показывать. Велел отобрать, повезем к нему, и там будем определяться.

— Так он сюда придет?

— Да не придет, успокойся, только зайдет картины забрать. И слава богу, у нас тут такая нищета...

— Посидела в богатой квартире часок, и у нас тебе уже нищета.

— А что? Разве нет?

Люда подавленно замолчала. Она вила свое гнездышко столько лет, и втайне гордилась им.

— Ну а говорили-то хоть о чем?

— Об искюсьсьтьве все больше, мы, художники, любим поговорить об искюсьсьтьве. Да, ты знаешь, Юлька-то оказывается и в самом деле что-то вроде родственницы Вахромееву, племянница первого мужа его двоюродной сестры.

— Седьмая-Вода Киселевна. Ну хоть так, я была уверена, что просто врет, мозгов-то у нее, сама знаешь, негусто.

Разговор покатился в привычное русло. Владе не хотелось его продолжать. Ее потянуло лечь, засунуть ладони под подушку, туда, где прохлада, и сохранить подольше тихую светлую радость, переполнявшую ее, хотя бы до сна.

— Ладно, мама, спокойной ночи, я спать пошла, — перебила она мать и ушла к себе в комнату.

Люда растерянно пошла в зал, где отец семейства коротал вечер, лежа с книжкой на диванчике. "Что-то не так", — тревожно думала она, — "не такая она, как всегда, что-то с ней происходит, ох уж этот подростковый возраст, скорее бы он кончился".

* * *

Весь следующий день она отбирала картины и отбивалась от назойливых подруг, как от мух. Оказалось, что совсем это непросто, отобрать то, что считаешь лучшим. То, что казалось не слишком хорошим, вдруг стало нравиться. А то, что нравилось, вдруг разонравилось. И не по себе как-то было — а вдруг такому искушенному мастеру не понравится? Влада промучалась до вечера, и, в конце концов, позвонила Вахромееву.

— Отбери хоть немного, что лучшим считаешь, а все сомнительное рассортируй по темам — натюрморты, пейзажи, марины, обезьяны, только совсем детское не бери, — уверенно скомандовал он.

Влада почувствовала радостное желание подчиниться. Последние годы она нередко подчинялась, но это сопровождалось ощущением внутреннего бессилия и тоски, и часто заканчивалось слезами. А теперь все было иначе, подчинение было приятным. Картины довольно легко рассортировались и отобрались.

На следующий день Вахромеев забрал Владу и ее работы. Люда все время вмешивалась, пыталась сказать ему что-то умное про живопись, про Пикассо и Гернику, но получилось так смешно и глупо, что Влада чуть не сгорела со стыда. Змей в это время сидел в комнате и, как ему было строго-настрого велено, не высовывал носа. Вечером опять сидели в лоджии и пили кофе с ликером. Вокруг них вдоль стен и на стульях были расставлены Владины полотна. Вопреки ее ожиданиям, Вахромеев ее ругал совсем не много, в основном за то же самое, что и Татьяна Вениаминовна.

— Ничего, — говорил он оживленно, когда подходил к какой-нибудь картине и брал ее в руки. Глаза его при этом становились быстрыми и какими-то стеклянными, как у хищной птицы:

— Может толк получиться. Если, конечно, не зазнаешься от первой выставки. А еще бывали случаи у меня, когда человек после первого успеха, крошечного совсем, сразу впадал в ожидание манны небесной. А она не пёрла сама по себе, и человек начинал обижаться на судьбину, на меня, на всех. Пытаешься помочь, но не все, к несчастью способны ситуацию трезво оценить, даже с чужой помощью, а без нее, я тебе честно скажу, почти никто не способен. Так вот, если видишь, что человек становится неадекватен, то всё, только в сторону от него уходить нужно, ничем ему уже не поможешь, да еще все жилы из тебя вытянет.

— Страшно.

— Что страшно?

— Страшно, что будет. Судьба — страшно. Выставка — страшно.

— Выставка — страшно, это нормально. Это почти у всех, как ни крути, а то, что ты один на один делал, выставляешь. Почти все волнуются. А вот что судьба — страшно, это плохо. Не надо судьбы бояться. Это точно. Она этим воспользоваться может. Судьба девка строптивая, она силу любит. С ней жестко, она добрая будет. Будешь миндальничать — стервой станет. Впрочем, ты еще слишком молода, чтобы это понять.

— Что такое стерва, я знаю. Со стервами в самом деле так и нужно. Наверное, судьбы в самом деле не нужно бояться. Только сказать легко, а сделать... Я даже и не знаю, почему я боюсь. Маленькая была, совсем ничего не боялась, подросла — стала то того, то другого бояться.

— Это ты женщиной стала.

— А разве женщины всего боятся?

— Очень многие.

— Странно как-то, неужели это на самом деле так?

— Так.

Владе показалось, что сейчас она ничего не боится, но говорить об этом она не стала. Она подошла к открытому окну и оперлась на подоконник. Ей ужасно захотелось, чтобы Вахромеев стал рядом. Он как будто почувствовал и подошел. Они помолчали, глядя на вечерние огни. Владе немного кружило голову. Она выпрямилась и посмотрела Вахромееву в глаза. Он обнял ее за плечи, помедлил, притянул к себе и поцеловал. Это был первый поцелуй в ее жизни, долгий и сладкий, от которого кружилась голова. Что-то, какой-то инстинкт заставил ее упереться ему в плечи руками и вырваться из объятий.

— Что-то не так? Извини... — в голосе Вахромеева слышалось искреннее удивление.

— Да нет, все хорошо. Наверное, наверное ... я просто испугалась, — Влада засмеялась, поняв в чем дело, и вспомнив, как ей казалось еще минуту назад, что она ничего не боится.

— Первый поцелуй, что ли? — догадался Вахромеев, — ну ты даешь!

— Рисовала, некогда было.

— Ерунда, на это всегда можно время найти.

Вахромеев притянул ее к себе и снова поцеловал. Влада почувствовала, как падает в какой-то сладкий омут.

— Пойдем погуляем, — она снова отстранилась от него, — вечер какой чудесный, а целоваться и на улице можно.

Вахромеев молча кивнул, и они пошли на улицу. Ночная прохлада остудила их, опасная минута миновала, и на душе стало просто, спокойно и весело. Владу вдруг поразила незатейливая мысль, которая до сих пор не приходила ей в голову.

— А когда ты уедешь?

Она и не заметила, как перешла на ты.

— Через две недели. К сентябрю нужно уже быть в Москве.

— А когда приедешь?

— Да не раньше середины октября, раньше мне никак с делами не расквитаться. Приеду обязательно, — ответил он на ее немой вопрос.

Они гуляли и целовались весь долгий тягучий счастливый вечер. Владе пришлось позвонить матери, сказать, что она будет поздно, и мобильный у нее вот-вот разрядится. Гуляли и потом вечерами почти каждый день в течение двух недель. Но все-таки именно этот вечер был самым счастливым в тот период. Присутствие рядом мужчины было таким волнительным и успокаивающим одновременно. Ей и в самом деле казалось, что мир стал простым и дружелюбным рядом с ним. И еще она никак не могла привыкнуть к волшебной силе, которая делала его прикосновения, его запах, самоё его присутствие таким желанным.

Картины для выставки Вахромеев отобрал без нее и отправил в "Приморский", чтобы их посмотрели кураторы.

— Чтобы попривыкли, — коротко объяснил он ей.

— Сереж, послушай, — у нее вырвалась давно зревшая неясная мысль, — а выставка, это... это случайно не для того, чтобы со мной поближе?..

— Успокойся, — Владе показалось, что Вахромееву немного неловко, — у тебя есть талант. Я не ошибаюсь в таких случаях, единственное в чем можно ошибиться — что из этого таланта в конце концов выйдет. Так что на выставку я определенные надежды имею.

"Даже если просто для того, чтобы познакомиться, я уже рада", — подумала про себя Влада, — "наверное, это плохо, настоящий художник должен прежде всего выставкой интересоваться".

— И ведешь ты себя, как настоящий художник — прежде всего выставка, — засмеялся Вахромеев, — посмотрим, что будет дальше.

* * *

В вечер перед отъездом они встретились совсем ненадолго — Вахромеев торопился к родителям.

— Сереж, — попросила Влада, — можно тебя проводить завтра?

— Влада, — Вахромеев вздохнул и серьезно посмотрел на нее, — пойми меня правильно. Я человек публичный, и поэтому все, что качается моей личной жизни, вызывает у журналистов повышенный интерес. Тем более, что я давно не подавал им повода для творчества. Мы с тобой встречаемся две недели. И прикрытие у нас есть — выставка. Но тем не менее я не уверен, что какой-нибудь местный папарацци уже не разнюхал, что у нас отношения не чисто деловые.

— Прикрытие?

— Не придирайся к словам. Мне бы не хотелось лишнего шума.

— Лишнего шума?

— Да, и не только из-за себя, но и из-за тебя. Ты не знаешь, что это такое, когда тебя грязью обливают. Я, человек привычный, и то побаиваюсь. А тебя здесь просто заклюют. Ну не доказывать же, в самом деле, что у нас с тобой отношения вполне невинные? Публике нужно совсем иное. Намеки какие-нибудь все равно в прессе появятся, они без этого не могут, на самом деле это значит только то, что ничего у них нет, но им очень хочется что-нибудь раскопать. Так что внимания на это не обращай. И будь умницей, ни с подругами, ни с родителями ни о чем кроме выставки. Окей?

— Окей.

— Юля твоя несколько раз названивала, в гости набивалась. Что-то вынюхать хочет, наверное. Поаккуратнее с ней. И вторая, как ты говоришь ее зовут?

— Марина.

— Тоже пройдошка еще та. Я ее помню по художественной школе. Так уставилась на меня глазищами черными, я даже остолбенел. Такие взгляды в шестнадцать лет — это о многом говорит. Эта девушка ни перед чем не остановится. Юлька перед ней младенец.

— Это точно, — неохотно согласилась Влада.

Ей стало грустно. Все сказанное было правильно. Но было ощущение, что сказке пришел конец. Новый блистательный мир поманил ее, она, проведшая в морских глубинах жизнь русалочка, высунула голову над поверхностью, ослепла от яркого света, и вынуждена снова погрузиться в темные унылые глубины. Но не надолго, ненадолго, он должен приехать. А ей нужно работать, столько хочется нарисовать, просто зуд в руках.

* * *

Время побежало быстро и чудесно. Влада много и успешно работала. Татьяна Вениаминовна стала заниматься с ней индивидуально два раза в неделю у себя дома. Занятия эти оплачивал Вахромеев, о чем ни Влада, ни Татьяна Вениаминовна не распространялись. Конечно, без оборотной стороны ничего не бывает: Владины родители извели дочь похвалами бескорыстию Татьяны Вениаминовны, а саму виновницу похвал завалили подарками ко всевозможным праздникам. Но главное было достигнуто — Влада уверенно прогрессировала. И не только в технике. У нее появились новые темы — тема любви, тема мужчины. "Да, не зря я ее тогда сразу заприметила", — думала Татьяна Вениаминовна, рассматривая новые Владины картины, — "и Вахромеев, проныра, сразу за нее ухватился. Не буду загадывать, но толк из нее может быть".

В школе стало трудновато, времени из-за занятий живописью не хватало. Родители наняли репетитора по математике и по русскому, так как в следующем году нужно было сдавать ЕГЭ. Свободного времени оставалось совсем мало. Влада едва успевала беседовать с Вахромеевым по скайпу, иногда посылала ему длинные послания мылом. Интернет здорово выручал, без него влюбленным было бы совсем тяжело.

Вахромеев приезжал нечасто, не чаще, чем раз в два месяца, дел у него было много. Этот гиперактивный человек поспевал с делами в Москве и в Питере, пару раз за год был за границей с различными делегациями, писал картины, организовывал выставки, раскручивал новые имена и выгодно торговал ими, давал интервью, заседал в различных конкурсных комиссиях. И при этом успевал еще периодически появляться в своем родном городе на море. Влада понимала, что кроме нее его связывают с городом родители, дела, старые знакомые, но с простодушием юности ставила себя на первое место в этом реестре ценностей. Вахромеев иногда подшучивал над ней:

— Ох-ох-ох, ты себя ведешь, как будто стала Влад-ычицей моей. Так вот, еще никто не был, и не будет.

— Да я тебя просто жалею, дурачок, ты ж старенькой, кому ты кроме меня нужен. Так что ничего тебе не остается, кроме как сдаться на милость победителя.

— Вахромеевы не сдаются, цыпочка.

— А просто гордо идут ко дну. У нас в бухте сам знаешь сколько таких гордых потонуло. Не счесть. Одним больше, одним меньше. Никто и не заметит.

"В каждой шутке есть доля истины", — думал Вахромеев, возвращаясь на самолете в Москву. Роман затянулся, но прерывать его не хотелось. Была в этой девчонке притягательность, которую хотелось разгадать. Талантлива? Но встречал талантливей. Неискушенная? Это притягивает, но ненадолго, надоедает. Юный возраст? Возможно. Он стал ценить юный возраст. Но что-то еще, какая-то тайна. А может всему виной Интернет? Уехал бы и забыл. А теперь — домой придешь — вот она, машиненция, включаешь, а там скайп, аутлук и еще дюжина программ, без которых жизнь стала немыслимой. И, конечно, смотришь, есть ли она в сети. А там уже отстучишь — "привет, как дела?" Вроде и далеко, и вроде близко. Ни то, ни се. Поэтому и не забываешь, и встретиться тянет. Все-таки, Интернет — это хорошо. Нужно всерьез заняться этим полем непаханым. Искусство тоже виртуальный мир, и возможностей у него в чем-то побольше. Если грамотно объединить, получится орудие огромной мощи... "Дистанции огромного размера", — улыбнулся он свои мыслям.

А Влада в это время отбивалась от настойчивых Юлькиных расспросов о Вахромееве. То ли она что-то почувствовала своим вечно неудовлетворенным любопытством, то ли просто злилась, что ее претензии на внимание Вахромеева бесславно лопнули, а Влада пользовалась его вниманием с ее, Юлькиной, подачи. Не расскажи она Вахромееву о дне рождения, не было бы никакого Вахромеева. Именно это, перескакивая с фразы на фразу, как пуганый заяц, она и выпалила Владе.

— Юль, ну ты с ума сошла! Причем здесь ты, он о выставке еще в школе говорил, когда с тобой знаком не был! Да и потом, я его почти не вижу, только иногда, когда он здесь бывает и обсуждает с кураторами выставку. Тогда меня иногда приглашают.

— Да, а кто кроме тебя в выставке участвует?

— Да мне неинтересно, кто еще.

— Неинтересно, значит. Может быть потому что выставка персональная? А с чего это она такая персональная? И почему это я Вахромеева у тебя в списке контактов в скайпе видела?

— Ё-мое, Юлька, ну попросила я скайп, нужно было зачем-то, уже не помню. По делу было нужно. На что ты намекаешь-то, скажи прямо.

— Прямо? Ладно, скажу прямо. Дай мне его скайп.

— И всего-то? И больше ничего? Разевай рот пошире. Он мне не разрешал его скайп кому-то еще давать. Сама у него попроси.

— Все понятно. Если бы между вами ничего не было, ты бы мне скайп дала без проблем, — торжествующе сказала Юлька.

— Юля, есть просто правила приличного поведения. Нельзя давать номера мобильных телефонов, аськи и скайпа без разрешения владельца, потому что это может нарушить его "прайвэси". Так что не было между нами ничего, не суетись. Это ж надо такое придумать! Тебе-то он зачем сдался, Вахромеев этот?

— А он мне нравится, — нагло заявила Юлька, — шикарный мужчинка, холостой.

Влада разозлилась.

— Топай отсюда. Сама скайп у него проси, ты же родственница, тебе легче, чем мне. А мне еще рисовать на завтра нужно, и уроки делать.

— И попрошу! И получу! — Юлька окрысилась и ушла, хлопнув дверью.

Владу это не слишком огорчило. Времени и так не хватало. Мысли у нее постоянно были заняты работою, сердце Вахромеевым, поэтому резко сократившиеся визиты Юльки ее мало заботили.

Юлька со злости сошлась с Маринкой и поделилась с ней своими домыслами. Маринка тоже принялась отравлять Владе жизнь, но на свой лад. Приходить она стала реже, но зато родители Чуркины стали то и дело передавать, как много Мариночка рисует, даже некогда зайти к Владе. И вот бы и Мариночке сходить с Владой в галерею, посмотреть, как выставки готовятся, это ж так интересно. Тем более, говорят, что это будет Владина персональная выставка, а раньше говорили, что учеников художественной школы, как-то странно это все.

В конце концов Влада спросила Вахромеева, стоит ли обращать внимание на провокации подруг и на разговоры о справедливости.

— Ладно, — сказал он, — я и в самом деле обещал выставку молодых талантов, меня уже допекли педагоги из вашей школы. Ну, будет им. Сделаем один зал полностью твой. А один на них на всех. Пусть сдохнут от зависти, напорются на то, за что боролись. К сожалению, придется отложить открытие на пару месяцев, переформировать проекты буклетов, пока еще в типографию не сдали. То бы мы уже скоро совсем, в апреле открылись, у галереи в планах стоит. Ничего, мы июльскую выставку в апреле откроем, а твою в июле. И еще лучше получится — как подарок к семнадцатилетию. А это мысль, я и рекламу организую под этим слоганом! "Подарок к семнадцатилетию"! Нравится?

— Нравится. Блин, сколько дерьма вокруг!

— Это жизнь, девочка, что поделаешь. Не дрейфь, прорвемся. А у меня теперь есть лишний повод вырваться к вам в город, прийдется недельку здесь покрутиться, чтобы отобрать какие-нибудь работенки поприличнее. Да, мы этим временем тоже воспользуемся, подправишь с помощью Вениаминовны все отобранное, все мелкие недостатки устранишь, и еще может успеем что-нибудь заменить на новенькое, Вениаминовна говорит, что ты сильно выросла. Сделаем так, что ты на их фоне будешь как слон на фоне моськи.

Весть об отборе работ на выставку пронеслась по школе как гром небесный. Маринка совсем потеряла стыд и стала таскаться к Владе чуть ли не каждый день с грубейшей лестью и просьбами пристроить картины на выставку. На все заверения Влады, что она ничего не решает, она отвечала скорбными взглядами и слезами, медленно плывущими из уголков глаз.

— Она наверное что-то себе в глаза капает, — смеялись Влада с Людой.

Но Маринке была тем еще бойцом, и не обращала на ироническое отношение к себе никакого внимания. Но на лице ее появились тревожные признаки чахлости.

— Вот не повезло нам со знакомыми, а все отец, вечно бог знает с кем общается и нас заставляет, — делилась Влада с матерью.

— Ну ее, эту Маринку, — решили дочь и мать Серовы, — еще опять заболеет, придется попробовать пристроить ее творения.

Владе пришлось самой прийти к Чуркиным, чтобы отобрать что-то мало-мальски пристойное. Посмотрев Маринкины поделки она поняла, как далеко ушла вперед. Она с трудом отыскала несколько наивных работ, которые могли бы сойти за свежее восприятие, и несколько более-менее технически безупречных рисунков. Набралось не более десятка. Маринка воздевала очи горе после каждой отвергнутой картины, показывала, какая жизнь жестокая и несправедливая.

Точно так же воздевал очи горе Вахромеев, рассматривая очередную Маринкину картину.

— Собственно, ничего особенно интересного, — сказал он Владе, — то есть практически совсем ничего. Я обычно такое не беру.

— Слушай, возьми хоть что-нибудь, ну пожалуйста, а то ее родители моих сожрут. Там такая семейка!

— Верю. Ну разве что вот этих дерущихся петухов, хотя бы технически все грамотно, да и какая-то экспрессия есть, чувствуется, что бой — истинная стихия этой девушки.

— Ее стихия — осада.

Вахромеев засмеялся:

— Тоже сражение. Ладно, беру, все равно у вас в школе интересного совсем мало.

Маринка встретила известие о том, что ее картину возьмут на выставку с траурным видом. Влада догадалась, что та надеялась, что возьмут все картины и попросят еще. "Может лучше было не сдаваться, а послать ее подальше раз и навсегда", — мелькнула у нее мысль. Вахромеев подтвердил ее догадку:

— Да, ты знаешь, некоторым людям добро делать нельзя, они не то что благодарности не испытают, возненавидят тебя, и постараются гадость сделать. Они просто не выносят, если кто-то способен не быть такими же гадкими, как они сами. Причем сами они себя считают замечательными людьми. Так что на будущее во всех подобных случаях старайся сразу прекращать общаться с подобными типами и близко их к себе не подпускай. Но тут случай сложный — знакомые родителей, давние связи, почти родственники, ладно, пусть выставит свою картину. Может быть, рисовать лучше начнет с радости, хотя надежды немного.

* * *

Чем старше становилась Влада, тем чуднее вели себя люди вокруг. Вообще весь счастливый период подготовки к выставке неприятности приносили только добрые знакомые. Они все, как сговорившись, будто с ума посходили. Семейство Чуркиных зачастило в гости и постоянно ныло, ныло и ныло о том, что денег мало, жизнь трудна. При этом папаша Чуркин зарабатывал больше, чем родители Влады вдвоем. Маринка с Юлькой вредничали, но приходить стали чаще, и, как ни старалась Влада, отбиться от них было невозможно.

Маринка приходила с измученными глазами и трагической складкой рта. Эта вцепилась в нее, как понимала Влада, из-за своих амбициозных планов. Она решила, что если Влада куда-нибудь пролезет, то и ее за собой утянет, как ядро на ноге. "Зря надеешься дорогуша", — думала Влада, — "я уже не та, что раньше, не пройдет у тебя номер. А не справлюсь с тобой, мать попрошу. А то и Вахромеева. Эти тебя в клочья порвут".

А с Юлькой творилось уж совсем что-то непонятное. Она злилась на всё и вся. С Витей Балабановым она поругалась, потом помирилась, потом опять поругалась. Потом стала встречаться с отличником Сеней Фурцером, но быстро в нем разочаровалась — интеллект никогда не был ее стихией. Вслед за тем она зачем-то записалась на курсы кройки и шитья. Наверное, и в самом деле хотела чем-то от других отличаться, а таланта не было. Однажды она пришла к Владе с крайне озабоченным видом.

— Слушай, какая-то иголка чуднАя, никак не могу вдеть нитку. Ты не поможешь?

— Вдень в другую. Или другую нитку вдень.

— Нет, мне нужна именно эта иголка и эта нитка. От этого все зависит.

— Отстань ты со своей ерундой, — прикрикнула на нее Влада, — Ну что от этого может зависеть?! Ну почему если ты не можешь вдеть, то я смогу?

— А у тебя руки ловкие, ты же художник, — радостно запричитала Юлька, — а у меня не получается, а очень нужно.

— Не буду.

Влада почему-то заупрямилась и ни за что не хотела помогать Юльке. В конце концов Юлька расплакалась, и Влада сдалась.

— Ладно, давай сюда, — суровым тоном сказала она.

Нитка против всех ожиданий легко вделась в иголку. Влада с недоумением посмотрела на Юльку.

— И вот это ты не могла сделать?

— Ух ты, ах ты! Ну ты и молодец! — Юлька захлопала в ладоши, — Молодец, молодец, молодец! Все, я побежала!

И Юлька схватила иголку, нитки и сгинула так быстро, что Влада только в недоумении пожала плечами.

* * *

Наконец настало лето, каникулы, а потом подошло и время открытия выставки. На афише была репродукция Владиного пейзажа с обезьянами на берегу моря, а ниже большими буквами — "Подарок к семнадцатилетию". Еще ниже, маленькими — "творчество юных талантов и их преподавателей". Афиши были заранее расклеены по всему городу. Вахромеевская команда галерейщиков и пиарщиков подготовила статьи как в местной прессе, так и в центральной. Все находили название очень актуальным для выставки юных дарований.

К открытию выставки приехал сам Вахромеев с отрядом столичных критиков и искусствоведов. Средства информации тоже явились дружно, в полной боевой готовности, "шашки наголо".

Под выставку отвели три зала. В первом были работы учеников школы, собранные, как говорил Вахромеев "с миру по нитке". Владе отбор понравился. Работы на ее взгляд были довольно сильные. Лучшие места отвели работам Кольки Никифорова, который действительно малевал очень и очень прилично, и Кристины Зайцевой, шестнадцатилетней девчонке, которая до Владиного прихода в школу считалась главной надеждой. Маринкиной картине отвели тоже неплохое место, так что ее было заметно. Маринка, как и все участники выставки, присутствовала на открытии, но ее радость была в очередной раз уничтожена Владиным торжеством.

Владины картины занимали отдельный большой зал. Влада с Татьяной Вениаминовной последние несколько месяцев как следует потрудились, чтобы придать им блеск и профессиональный вид. Несовершенство картин первого зала только оттеняло великолепие Владиной экспозиции. Расчет себя полностью оправдал. Критики и искусствоведы, просмотрев первый зал, надолго застревали во втором. Маринка бродила среди зрителей, хмуро рассматривая посетителей, Владины картины ее не интересовали. "Пиар", — поняла она, — "Владке повезло. Если бы не эта дура Юлька, сведшая ее с Вахромеевым, к раздаче слонов вполне могла успеть первой я".

В центре зала клубилось нечто феерическое. Маринка подошла поближе. Вахромеева со свитой окружали репортеры всех мастей. Снимало областное телевидение. Маринка узнала репортершу, которую видела в местных новостях. Она брала интервью у Вахромеева. Рядом, дожидаясь своей очереди, стояли Влада, Колька и Кристина. Маринка приняла решение быстро. Она протиснулась поближе. Потом прошлась по кругу, выбирая место, откуда можно было проникнуть к группе интервьюируемых. Действовала она то нагло, то осторожно, но ее пропускали все ближе и ближе. Наконец она протиснулась в пустое пространство, подошла и стала с краю в ряду детей. Делать что-то было поздно, скандала никто не хотел. Репортерша взяла интервью у Влады, потом по нескольку слов сказали Колька с Кристиной. Репортерша растерянно посмотрела на Маринку и хотела было уходить. Об этой девочке ее никто не предупреждал. Но Маринка ловко вцепилась в микрофон и затараторила:

— Меня зовут Марина Чуркина. Я хочу поблагодарить всех сотрудников галереи и лично Сергея Витальевича Вахромеева за право участвовать в этой замечательной выставке. Мою картину "Бой петухов" вы можете увидеть в зале номер один. В этом году я закончила школу и буду поступать в наш областной педагогический университет на специальность "изобразительное искусство". Думаю, что эта выставка даст отличный старт моему творческому пути.

Маринка развернулась и отошла. Уходя, она услышала, как Вахромеев яростным шепотом сказал кому-то:

— Чтоб девчонки в эфире не было!

Но Маринка ничуть не испугалась. У нее забрезжила идея, и она пошла вместе со всеми в третий зал обдумывать ее, не обращая внимания на уничтожающие взгляды Вахромеева.

В третьем зале были размещены картины преподавателей художественной школы. Татьяна Вениаминовна, впервые выставлявшаяся в "Приморском", получила довольно неплохое представительство. Правда, за это ей пришлось вытерпеть неприятный разнос своего творчества от Вахромеева, да к тому же он в грубоватой манере прошелся кистью по уже отобранным полотнам, показывая, как все должно выглядеть на выставке.

— У Влады должен быть педагог соответствующего уровня, — бесцеремонно завил он, — картины будут на выставке только после правки.

Татьяна Вениаминовна плакала от унижения, но убедилась, что он был прав. Картины после правки выиграли, и их не стыдно было представить не только на местной выставке педагогов школы.

Маринка шестым женским чувством догнала, что картины Татьяны Вениаминовны претерпели метаморфозы, и грустно усмехалась, стараясь попасть под объектив камеры. "Вот сволочи", — думала она, — "и ведь всё таким, бесстыжим. Ну нет, я их всех сделаю". Идея у нее в голове окончательно оформилась. Маринка выбежала из галереи и позвонила отцу. У того были хорошие знакомые на областном телевидении. Как и предполагала Маринка, вышло очень даже чудесно. Вахромеев потребовал "чтобы девочки не было", и поэтому вырезали Кристину, а Маринку оставили. Как бы перепутали. Очень даже мило. Вначале никто Маринку не видел. А потом она как бы отдельно дала интервью, последней. Так что ее все телезрители и запомнили. В мгновение ока Маринка стала звездой местного масштаба, благо обыватель качество картин, да и не только картин, привык оценивать ушами.

Когда она неделю спустя поступала в краевой университет, о ней уже были наслышаны, и поэтому, скрепя сердце, ставили на бал выше, чем ее работы заслуживали. В результате Маринка поступила на бюджет. Немалую роль в этом сыграли и спонсорские взносы, щедро проплаченые папой Чуркиным различного ранга университетским работникам.

* * *

Владу широкая популярность Маринкиными стараниями обошла, но зато у нее появилось имя среди профессионалов. Специализированные журналы, опубликовавшие отчеты и критические отзывы о выставке, дружно нахваливали Вахромеева, который в который раз нашел свежий перспективный талант. Несколько репродукций ее картин появились в солидных журналах, и, более того, несколько полотен с выставки были куплены, правда недорого, галерейщиками, надеящимися, что со временем она станет знаменитой, и затраты с лихвой окупятся. Это был успех.

Их с Сергеем успех.

Влада вполне понимала, что львиная доля успеха принадлежит пока Вахромееву. Но все равно, она была так счастлива, что даже Маринкина выходка никак на нее не подействовала. Пусть питается крошками с чужого стола, дуреха. Она даже ничего не стала ей говорить, и родителей попросила не обращать внимания.

— Ну а ты куда собираешься? — первым делом спросила Маринка, заявившись через неделю после поступления к Владе, — в Москву, наверное? Вахромеев, разумеется, тебя поддержит?

— Еще год впереди. Я еще не решила. Что будет через год — неясно, поддержит Вахромеев или нет — видно будет.

— А я тоже в Москву поступать собираюсь, когда университет закончу. Думаю, как раз на нужный уровень выйду к окончанию. Так что ты, наверное, на последнем курсе будешь, а я как раз на первый поступлю. Что делать, я ведь сама пробиваюсь, — Маринка картинно вздохнула и вытерла несуществующую слезу в углу глаза.

— Может валерьянки? — холодным тоном осведомилась Влада, — а то у нас есть.

— Нет, спасибо, у меня аллергия на валерьянку, — слабым голосом сказала Маринка и блеснула черными глазищами.

Повисло неловкое молчание. Влада надеялась, что она уйдет. Но не тут-то было.

— Предлагаю отметить мое поступление! — неожиданно бодрым и радостным тоном проговорила-пропела Маринка, — как раз на днях твой день рождения, и мы отметим и его и мой день рождения как студентки! Правда, я здорово придумала?

— Не очень-то и здорово, — ответила Влада после некоторой заминки, — я этот день рождения отмечаю с родителями. В тесном кругу.

— Да ты что, семнадцать лет отмечать с родителями? Неужели такое бывает?

— Да, бывает, Мариночка, бывает. Не могу сказать, чтобы я была рада, но родители настаивают.

— Ха, так пусть и нас приглашают, мы же почти все праздники вместе встречаем, делОв-то. Как раз и отпразднуем, и твой день рожденья, и мое поступление.

— Да ты понимаешь, они меня в ресторан хотят сводить. Втемяшилось им в голову. Ну не ругаться же с ними, потерплю денек. Тем более что не каждый день я в ресторан хожу. Давай на следующий день, нет, через день, встретимся и отметим нашей компанией. Я, ты и Юлька. Юльку-то вытерпишь?

— Да я к ней уже привыкла. Она всю зиму ко мне бегала. Ничего, скоро я в областной центр уеду, и мы с ней до-о-о-о-лго не увидимся.

Влада облегченно вздохнула. Кажется, скандал улегся, не начавшись.

* * *

В ресторан она пошла с Вахромеевым, журналистом местного либерального издания со смешной фамилией Мамин-Спичкибряк, которого все, несмотря на более чем зрелый возраст, называли СашкОм, директором "Приморского" Аллой Михайловой, вальяжной блондинкой в бриллиантах, по стечению обстоятельств приходящейся городскому мэру тещей, каким-то московским приятелем Вахромеева Лёшей, бойким нагловатым мужиком, повадкой неуловимо напоминающим самого Вахромеева, и Владиными родителями. Родители, как им и было указано, посидели часик для протокола — так как Влада была несовершеннолетней, их присутствие на начальном этапе было необходимо в соответствии с правилами приличия. После отбытия родителей Вахромеев с гостями продолжили деловую беседу в более узком кругу.

— Итак, — тожественно поднял бокал Вахромеев, — перед нами молодой талант, который не только нуждается в нашей огранке, но и воздаст нам, как я надеюсь, сторицей, — он многозначительно помолчал, гости важно закивали. Влада невольно вспомнила Маринкино писклявое "а я сама пробиваюсь", и ей стало нехорошо. Она вытерпела еще пару тостов, сама что-то отвечала, и, судя по одобрительным кивкам Вахромеева, вполне впопад, а потом извинилась и вышла на улицу. Ветер гнал пепельно-жемчужные облака по ночному небу. Над головой сурово шумели два огромных дуба, росших у ресторана. Было ветрено и прохладно. После знойного дня природа как-будто промывалась потоками холодного воздуха, раздвигала мускулы, бодрилась. Тоскливое настроение понемногу проходило. Вышел Вахромеев и, оглянувшись по сторонам, обнял ее за плечи. Влада улыбнулась и отстранилась.

— Ну как, тебе нравится? — спросила она.

— Странный вопрос, главное — тебе нравится? А лично мне очень нравится. Я рад отмечать с тобой вместе твой день рождения.

— Ну что ж, тогда и я очень рада. Только вот все эти люди. Такое ощущение, что они пришли на твой день рождения, а не на мой.

— Влада, я тебе уже не раз говорил, что я человек публичный. Поэтому нужно пожертвовать для публики чем-то не самым важным, чтобы они оставили тебя в покое. Я специально пригласил репортера, чтобы он описал все в истинном свете, а не так, как пресса, которая все узнает из третьих рук и из слухов. А тут и слухов не будет, можно сказать, документальный светский отчет. Плата за то, чтобы отметить твой праздник вместе с тобой и с твоими родителями. Это ведь тоже какой-то этап в наших отношениях. Ну и не забывай о том, что с началом этой выставки мы начинаем большое дело. Нужно делать из тебя художника.

— А сама я не сделаюсь?

— А сама ты сделаешься. Только знать об этом будут ты да я, да мы с тобой. Прошли времена, когда перед талантом снимали шляпу даже враги. Сейчас и друзья не снимут. К кормушке все рвутся, как оголтелые, и тем, кто кормушкой владеет давно интереснее, кто шустрее, а не кто талантливее. А успех сейчас — та же кормушка. Имя сейчас важнее художника, к сожалению. На определенном этапе начинает продаваться имя, а не работы. Можно даже сказать, что продается подпись на работах.

У Влады зарделось лицо. "Наверное, от вина", — решила она.

— Ну ладно, что-то ты разболтался. Может быть, мы сбежим отсюда?

— Еще час, и сбегаем. Я расплачусь, гости сами догуляют, без нас. Думаю, все будет освещено правильно, без нашего побега.

* * *

Через день встречались с Маринкой и Юлькой в кафе на берегу моря, отмечали, как и договаривались, Владин день рождения и Маринкино поступление в университет. Кафе было неподалеку от разрушенного бассейна и в окна было видно веселую ребячью толкотню. В детстве они во Владин день рождения торчали там весь день, а к вечеру шли к ней домой. Теперь дистанция между нынешним днем и детством как будто нашла зримое воплощение. Детство осталось на берегу моря, буквально в метрах пятидесяти, зримое, но недостижимое, и пока еще равнодушно, без тени зависти, незамечаемое.

Маринка рассказывала, как она поступала. Ей очень понравилось. Все бы ничего, но абитуриенты ей завидовали, потому что она была лучше всех. Зато педагоги в ней души не чаяли. Но все равно, в областном центре гораздо интереснее, чем у них, моря правда, нет. Но преподаватели намного сильнее, чем здесь в школе. Так что она Владе советует через год к ним поступать, в университет. Все ближе к дому, чем Москва.

— Подумаю, — уклончиво ответила Влада.

— Подумает она, — почему-то зло фыркнула Юлька, — кто ж Москву на областной центр обменяет?

— А чего ты злишься? — удивилась Влада.

— Как чего, она-то никуда не поедет, — хихикнула Маринка.

— А как твои курсы кройки и шитья? — ехидным тоном спросила Влада.

— Бросила, — угрюмо сказала Юлька.

— Неудивительно, даже нитку в иголку вдеть не можешь.

— Да, не могу, — с вызовом сказала Юлька.

— Представляешь, Марин, приходит она ко мне зимой, говорит, что ей нужно вдеть нитку в иголку, а у нее не получается.

— И что, ты вдела? — c удивлением спросила Маринка.

— Да она ко мне так полчаса приставала, говорила, что ей очень нужно. Вдела, да еще так легко вдела, даже удивилась.

-Ты что, с ума сошла?!!!! — ахнула Маринка, — Да ты знаешь, что это значит?

Юлька вскочила на ноги, ее стул опрокинулся.

— Ничего это не значит!

— Это же колдовство! Так венец безбрачия надевают! Да ты что, это же многие знают!

— То есть как — "венец безбрачия"? — тихо сказала Влада, — разве такое бывает? — ей почему-то стало нехорошо, — разве это всё не ерунда?

— Да конечно ерунда, не слушай ты эту гадину, — закричала Юлька с испугом.

— А чего ж ты так испугалась-то, аж голосишко задрожал, и чего ж ты подскочила-то так еще до того, как я про колдовство сказала? А? Почувствовала, что твои проделки на белый свет вытащат? — Маринка торжествовала. Она изловчилась и схватила Юльку за руку. Юлька взвизгнула и вырвалась. Было что-то в ее поведении, что безо всяких слов говорило о Маринкиной правоте.

— Юля, — Влада в изумлении покачала головой и перешла на шепот, — как же так? За что? Ведь мы с тобой с детского сада дружили.

— Меня попросили, — Юлькины плечи затряслись, а по щекам потекли слезы.

— Ха, попросили! — засмеялась Маринка, — прямо кому-то надо было тебя просить.

— Попросили, — зло бросила Юлька, — а кто, не скажу, не могу. Дружили мы с тобой, называется! Это я с тобой дружила, а ты... А, ну вас всех! Так тебе и надо!

Она развернулась и пошла.

— Вали, вали, — крикнула ей вслед Маринка, — ведьма недоделанная.

— А с тобой я еще разберусь, — Юлька остановилась на пороге и ткнула в Маринку пальцем, — худо тебе придется.

— Ай как страшно, как бы тебе самой худо не пришлось, — Маринка была очень довольна.

— Кошмар какой-то, — грустно сказала Влада, — я ей так доверяла, а она меня ненавидела. Ужас! А что теперь будет? Я про колдовство.

— Да кто его знает, — Маринка беззаботно пожала плечами, — замуж не выйдешь, не на смерть же колдовство было. Хотя кто ее знает, такая могла успеть и на смерть наколдовать.

— Ты во все это веришь?

— Не на сто процентов, но верю. Родители мои верят, я еще в детстве усвоила, что колдовство есть, хотя, если честно, мне это не интересно, рисовать люблю, а все эти езотэричэскыэ штучки... — Маринка сжала губы в щель и покрутила головой из стороны в сторону, показывая, как ее это достало, — А про иголку с ниткой и венец безбрачия я недавно слышала, знакомые снимали дочкин венец безбрачия у какой-то местной экстрасенши, и экстрасенша им рассказала про нитку с иголкой, которая вроде и была всему причиной. Припомнили, что в самом деле, просили дочку нитку в иголку вдеть. А девица после лечения через год замуж вышла, вот.

— Бред какой-то, не верю. Ну Юлька! Вот подлая, вот это удар.

— Да, — с удовольствием сказала Маринка, — как видишь, одна у тебя подруга — я.

— Да, так и есть, — Влада виновато вздохнула.

* * *

"Вот это удача", — думала Маринка, добираясь домой после дня рождения, — "вот это удача, теперь Владка мне обязана, нужно подумать, как это использовать". А то, что она сможет использовать счастье, которое само в руки свалилось, Маринка не сомневалась. Она лучшая и единственная надежная подруга, спасающая в опасности и разоблачающая врагов. Такой статус ко многому Владку обязывает, ко многому, ох ко многому. Маринка сладко щурилась. И хамлюгу своего уговорит ее картины на выставку взять, уговорит, как можно такую надежную подругу обидеть. Что-то там у них нечисто с этим Вахромеевым. Ну чем она его взяла, не деньгами же, откуда. Значит этим делом. Да, бесстыжим всегда везет. Ну почему она, Маринка, не бесстыжая? Ну почему? Маринка немного расстроилась. Ничего, успокаивала она себя, говорят же, что добро побеждает зло. Будет и на ее улице праздник, на то она, наверное, и не бесстыжая.

Реализовывать программу она начала прямо на следующий день, названивая Владе и мусоля одну и ту же тему — свою доблесть и преданность, проявленные при разоблачении злодейки Юльки. Влада благодарила, благодарила, и исчезала по вечерам к Вахромееву. Благо дел было много. Вахромеев скоро уезжал и старался использовать время по максимуму. Продумывалась пиар-программа, прорабатывался имидж, Владу тренировали на работу со средствами массовой информации. Времени на личное было совсем немного. Договорились, что на каникулы Влада будет приезжать в Москву.

В конце августа выставка переезжала в областной центр, а оттуда часть картин должна была отправиться в Москву. Вахромеев наотрез отказался допускать Маринку участвовать в интервью еще раз, и с большим трудом дал уговорить себя оставить картину на выставке. "Мне кажется, мы уже вполне достаточно обсудили эту девицу. От нее ничего хорошего ждать не приходится, в том числе и хороших картин. С чего ты о ней мнение переменила, я не знаю. Я был лучшего мнения о тебе", — холодно заявил он. Влада расстроилась, в первый раз их вполне безоблачные отношения омрачились. Конечно, Маринка доказала, что несмотря на свою зловредность она настоящая подруга, но портить себе жизнь ради нее Влада не собиралась. Спасибо ей, конечно, но, по большому счету, ничего особенного на самом деле она не сделала, ерунда это колдовство. Люда была такого же мнения. Само собой, она поначалу пришла в ужас, долго ахала, кляла Юльку и хвалила Маринку. Но на следующий день они с Владой хорошенько подумали и поняли, что ничего опасного, скорее всего, в Юлькином колдовстве нет. Говорят, что если не верить, смеяться, то колдовство не действует. Так что по всем раскладкам выходило, что ничего выдающегося Маринка не сделала. Влада, конечно, ее обязательно отблагодарит потом, но пока напрягать из-за нее отношения с Сергеем не будет.

В результате, когда выставка переехала в областной центр, Влада, приехавшая на открытие, передала Маринке пожелание Вахромеева "не высовываться, если хочет живописи учиться". Ей пришлось долго утешать рыдающую Маринку, и дать обещание когда-нибудь добиться от Вахромеева более благосклонного отношения.

— Хорошими делами прославиться нельзя, — Маринка сверкнула черными глазами и выразительно посмотрела на Владу. Ей было невыносимо обидно. Она встала и, не взглянув на подругу, пошла прочь, на улицу из заваленного упаковками картин рабочего помещения областной галереи, где и проходил разговор. Внутри у Маринки было пусто и безрадостно. Ей почему-то не хотелось сражаться, не хотелось искать справедливости. "Все им, бесстыжим, все им", — тупо повторяла она про себя всю дорогу до съемной квартиры. Дома она сразу легла спать, а наутро проснулась с температурой. Она провалялась две недели. Так началась ее студенческая жизнь.

Семестр был трудный. Маринка много работала. Задавали много, преподаватели были строгими. Приходилось искоренять множество технических огрехов, которые, оказывается, у нее были. Живопись действительно была ее страстью, и она готова была сделать многое, чтобы научиться рисовать по-настоящему классно. Тем не менее, настроение у нее частенько было плохим. Она и раньше любила похандрить, но больше на публику, чтобы пожалели лишний раз. Теперь хандра становилась частью ее жизни. Это произошло незаметно, так что когда ближе к Новому году Маринкина мать хватилась, что с дочкой что-то неладно, характер у нее испортился основательно. Маринка испугалась, и попыталась что-то сделать. Стала посещать институтские дискотеки, которые раньше игнорировала, вечеринки, на которых все упивались и начинали зажиматься. Ей было противно, но она попробовала напиваться. На третий раз она, наконец, почувствовала кайф от пьянки. Она постепенно втянулась и стала завсегдатаем институтских и общежитейских дискотек и вечеринок. Тем не менее, первую сессию она сдала хорошо, работа не пропала даром. Маринка и сама видела, что рисовать стала лучше.

* * *

У Влады год тоже получился нелегкий. Они с Татьяной Вениаминовной работали по жесткому графику, утвержденному Вахромеевым. К лету должна была состояться первая персональная выставка. И выставка должна была подтвердить творческий рост юного дарования. Вахромеев лично контролировал продвижение к цели через интернет. Татьяна Вениаминовна раз в неделю фотографировала результаты работы и высылала ему по мылу, он же потом долго и обстоятельно ругал их по скайпу.

Кроме этой основной нагрузки были еще школьные. Самым популярным словом в выпускном классе стало ЕГЭ. Влада ходила два раза в неделю к репетитору по русскому языку: ЕГЭ нужно было сдать хорошо, чтобы его зачли при поступлении, на этом настоял Сергей. К репетитору по математике приходилось ходить раз в неделю, потому что Змей панически боялся, что она завалит пресловутый ЕГЭ и не получит аттестат, хотя сама Влада считала, что на трояку математику сдаст всегда. Остальные предметы оставили в покое, устраивало, что есть.

Владе пришлось в полной мере узнать, что такое неприязнь преподавателей к ученику выпускного класса, интересы которого находятся где-то далеко за пределами аттестата о среднем образовании. Почти все "училки", как сговорившись, упражнялись в остроумии, если она забывала дома тетрадку или не могла ответить на уроке. Особенно старалась биологиня, не скупившаяся на ядовитые шуточки по поводу живописи, называемой ею "не естественным" предметом. Сколько раз Влада после уроков плакала на плече у Люды, приговаривавшей:

— Последний год, солнышко, последний год, и ты ее никогда больше не увидишь.

Хорошо, что хоть классная ее понимала. К этой спокойной красивой женщине и Влада и Люда чувствовали доверие. Фаина Филимоновна была учительницей, которая доказывала, что быть преподавателем вовсе не означает быть лузером. Она держалась просто, но с достоинством, что в учительском племени нашего времени было редкостью невероятной. Девчонки из класса с трудом подавляли поднимающуюся в глубине зависть пополам с обожанием, когда смотрели, как она идет по коридору, с журналом под мышкой, стройная, всегда идеально аккуратная, и исчезает в дверях учительской, как-то ловко и бесшумно, как будто втекает в нее в одно едва уловимое мгновение. Что-то недостижимое было в ней, чарующее и нездешнее, что-то дразняще самодостаточное. Фаина почувствовала глухое раздражение, нелюбовь, которую класс испытывал к Владе, и встала не ее сторону.

— Занимайтесь своими детьми, — сказала она мамаше Лизы, активистке родительского комитета, которая пришла к ней с жалобой, что Влада не приняла участие в подготовке новогодней стенгазеты, — занимайтесь, у нее проблем ох как много, а я с Владой поговорю. Она и так уже несколько лет бессменно газету выпускает, один раз могут и другие выпустить. Просто так сложилось, что девчонке было некогда. Вот вы говорите, в классе ее не любят, а почему? Боюсь, что только потому, что ей некогда, и поэтому она сама по себе. В наши годы было немножко попроще. Сейчас все дружат против кого-то, это стало обычным.

Но Фаине удалось только предотвратить открытое противостояние. Влада кожей чувствовала, что ее недолюбливают. Когда она подходила к девочкам на переменках, они замолкали и выжидательно смотрели на нее. Влада считала, что это была Юлькина работа. Они с ней дружили чуть ли не с детсадовского возраста, об этом все знали, и ссора не могла не вызвать любопытства. Влада это раскусила еще в сентябре. На прямой вопрос Лизы, что там такое у них с Юлькой произошло, она ответила:

— Да так, мужика одного не поделили.

Наверное, большей глупости она не могла придумать. Неизвестно, как прокомментировала ее эскападу Юлька, но, видимо, в долгу не осталась. По крайней мере, девчонки начали её сторониться, и весь октябрь она чувствовала на себе любопытные взгляды. Надо было, конечно, выяснить в чем дело, но Влада почувствовала вдруг какую-то робость. Обиду свою она решила спрятать за гордым видом, а после уроков плакала. Осень получилась мокрая не только от дождей, но и от слез.

В ноябре она поехала в Москву, в гости к Сергею. Хотя они общались по скайпу почти каждый день, она чувствовала, что соскучилась. Интернет еще не научился заменять присутствие. Наверное, прикосновения, запахи, все телесное, материальное еще долго не смогут быть передано на расстоянии, а, стало быть, любовь еще долго не сможет довольствоваться имитацией любимого человека. Он тоже соскучился, она осознала это еще на вокзале. Поселилась она в гостинице, у него, как он объяснил, было нельзя, не нужно было давать пищу злым языкам, это было бы вредно для дела. Виделись они гораздо реже, чем ей хотелось, но все-таки и это было здорово. Вахромеев придумал ей целую программу. Ее подготовили к интервью для радио, потом отвезли в какое-то довольно обшарпанное здание, где ей задавал вопросы кудрявый моложавый дядька со смешной лысиной на затылке. Вопросы неожиданными не были, и она с удовлетворением ощущала, что справляется неплохо. Единственным непредвиденным вопросом оказался: "Что вы можете рассказать нам о Вахромееве?". Влада вначале испугалась, так как ей показалось, что журналист что-то знает об их истинных отношениях, и чуть было не ойкнула, но сообразила, что нужно просто что-то сказать о своей благодарности.

— Он мне... как бы это выразиться... как отец родной, — она мысленно извинилась перед Змеем, — он мне так помогает.

Она боялась, что Сергей будет ее ругать, но он только посмеялся.

— Неприятно, конечно, слышать, что девушка, которую ты любишь, прилюдно называет тебя отцом родным, но я рад быть хотя бы наедине -Сергеем.

В свободное время она вдоволь набродилась по галереям и музеям. То, что она видела еще в детстве, когда родители устраивали ей общеобразовательные экскурсии, теперь представало совсем в другом виде, преображенное новым взглядом, новым миром, рождающимся в ней. Каникулы пролетели быстро, уезжать было тяжело, и на вокзале она, как ни сдерживалась, расплакалась. Сергей вздохнул и обнял ее. Первый раз он это сделал, не побоявшись, что кто-то увидит. Впрочем, им повезло, Вахромеев не был поп-звездой, и его знала только интеллигентная публика, а такой, на их счастье, рядом не случилось.

* * *

На новогодние каникулы она снова приехала в Москву и привезла с собой несколько картин — отчет о проделанной за полгода работе. Москва встретила ее морозцем и снегом. Ее родной город зимой погрязал в холодной дождливой слякоти, это было самое неприятное время года, которое, впрочем, горожане переживали в своих повседневных хлопотах, практически не обращая внимания на погодные мерзости. Наоборот, даже радовались, что им по такому климату не нужны шубы и шапки-ушанки. Родители перед отъездом поднатужились и купили ей добротное теплое и довольно модное пальто. Вахромеев хмыкнул при встрече и по дороге в гостиницу заехал в магазин. Там он купил ей шубу, а пальто предложил положить в чемодан до возвращения. Мол, в Москве погода как раз для меха. Влада, скрепя сердце, подчинилась, но зато потом в номере запрыгала в шубе перед зеркалом и повисла у Вахромеева на шее.

Как-то после так и пошло, что Владе совсем не хотелось заниматься делами. Она забросила картины и галереи, бродила по магазинам, ходила в кино. Перед ее отъездом Сергей устроил себе что-то вроде мини-каникул, дня на три. Эти дни они провели почти все время вместе, и как-то само собой всё у них получилось в первый раз.

* * *

Маринка приехала на каникулы и заскучала. В первый раз в жизни. Она привыкла в последнее время к шумным компаниям, а дома у нее таковой не оказалось. Она встретилась с одноклассниками, но все они показались ей жалкими ничтожными уродами. Все кто поприличней, уехали, поняла она. В основном в Москву, куда же еще. "Господи, скучно-то как в этом городишке! Скорей бы каникулы кончились", — тоскливо думала она. На четвертый день она позвонила Владе, без особого, впрочем, энтузиазма.

— Привет, — процедила она, — как ты?

— Нормально, — удивилась Влада. Маринка давно не разговаривала таким тоном — никакого показного дружелюбия.

— Я тут, внизу, мимо проходила, сейчас зайду к тебе на минутку, — безапелляционным тоном, как некогда, заявила Маринка и нажала "отбой".

Заявила и заявилась. Одетая, как она полагала, с нездешним блеском, накрашенная по меньшей мере для вечернего раута, несмотря на то, что было только три часа дня. На экипировку Мариночки папаша Чуркин денег не пожалел.

— Ну что ты, все такая же... — начала Маринка прямо в прихожей и выразительно выдержала паузу, — покажись.

Влада пожала плечами.

— Да, все такая же. Тебе крупно повезло, что ты меня застала. В это время я обычно занимаюсь с Татьяной Вениаминовной, просто она сейчас заболела.

— У-у-у, с Татьяной Вениаминовной, к новой выставке готовишься?

— Готовлюсь.

— Понятна-а-а. А как там твой?

— Мой? — Влада приняла вызов и расправила плечи, — Хо-ро-шо.

— А помнишь, ты мне обещала, что он картиночку мою на выставку возьмет? — на мгновенье перед Владой появилась давнишняя Маринка.

— Помню, — холодно сказала Влада, — но время твоей картиночки еще не пришло, подождет она.

— Ну и не надо... Пока, — спохватилась Маринка, — я, между прочим, очень сильно выросла в универе, педагоги меня хвалят.

Возникла неловкая пауза.

— Ну ты хоть картины свои покажи, — попросила Маринка.

— Смотри, — Влада ткнула оттопыренным большим пальцем через плечо на открытую в свою комнату дверь.

— Вот спасибо за приглашение, — бодрым тоном ответила Маринка, не обращая внимания на то, что ей совсем не рады, стянула сапоги, скинула кожаный плащик и повернулась к вешалке. На вешалке висела шуба. Маринка оторопело смотрела на нее, держа свой плащик в руках.

— Тебе что, плохо что ли? — насмешливо сказала Влада, — а ничего, кроме валерьянки, нет.

— Давай валерьянку, — Маринка схватилась за бок справа, подумала и переместила руку на левый бок.

— Так у тебя же на нее аллергия?

— Аллергия? Да? Ну фик с ней, с валерьянкой. Что-то мне нехорошо, пойду я.

Влада облегченно вздохнула.

— Не вздыхай, не вздыхай, я еще зайду. Обязательно. Картины посмотреть. В этот раз не повезло, не получается, сама видишь.

— Заходи, только сама понимаешь — выпускной класс, может и не случиться тебе время уделить.

— Ничего, зато я тебе уделю, — бодро ответила Маринка и выскочила на лестницу.

Настроение было препаршивое. До конца каникул было еще далеко. Она зашла в магазин, купила две банки джина с тоником и выпила прямо на улице, на ходу. Полегчало, жизнь снова заиграла красками. Маринка подумала и позвонила одноклассникам. Договорились встретиться вечером. Вечером накатили, и стало совсем празднично.

Так и повелось. Маринка покупала с утра пару банок, выпивала, а после этого можно было уже звонить кому-то и расспрашивать о планах на вечер.

Каникулы проскочили со страшной скоростью, как один день. Мать перед отъездом встревожилась.

— Дочка, ты что-то стала выпивать каждый день — в таком-то возрасте! И картины совсем забросила. Что с тобой?

Маринка вяло задумалась. Голова после вчерашнего была ватная, хотелось спать.

— Да ничего вроде. Просто расслабилась на каникулах. Знаешь, как я пахала весь семестр! А у вас тут такая скучища!

— Да пусть расслабится чуть-чуть ребенок, — вмешался папа Чуркин.

— Так расслабляться в таком возрасте? Ты с ума сошел?

— Да мам, да что я такого пью, ну пиво там, ну джин-тоники... вино... коньяк... Водку не пью...

— Коньяк, вино! — мать прижала ладони к щекам, — рано тебе еще так расслабляться!

— Как вы мне все надоели, хорошо, что сегодня уезжаю. Всё, пошла вещи собирать, — Маринка развернулась и пошла в комнату, где с вечера была припрятана баночка джин-тоника.

* * *

Новый семестр у Маринки не задался. Она никак не могла собраться и начать серьезно заниматься. Приехав с каникул навеселе, Маринка в течение месяца не могла остановиться. С утра она просыпалась в тоске и ехала на занятия, твердо уверенная, что сегодня она ставит точку в расслаблении. Но на занятиях к ней подбегали новые друзья, такие же, как и она, любители релаксации, и начинался треп о том, что было вчера, что позавчера, и куда бы пойти-податься сегодня. Поскольку домашние задания Маринка делать перестала, то ей частенько приходилось пропускать занятия, чтобы ее лишний раз не отчитали преподаватели. Делала это она не без внутреннего содрогания. Но мыслишка о том, что это в последний раз, смягчала переживания. Сбежав с уроков, компания направлялась в одну из недорогих кафешек, щедро разбросанных неподалеку от университета. Там, за столиками с недорогими искусственными цветами, Маринкины переживания исчезали. Она любила шампанское. Оно возвращало в жизнь праздник, тот самый, который всегда, с рождения, был с ней, и вот теперь куда-то исчез. Праздник начинался с прохладного пощипывания на языке, переливался кисло-сладкой струей в пищевод, мягкой слабостью растекался по рукам-ногам, и, наконец, изливался счастливым глуповатым смехом. Сашка Литовский, ее однокурсник и новый приятель, щедрой рукой подливал ей волшебный напиток. Маринка была благодарна ему. Она не замечала, как за ее спиной он перемигивается с друзьями. После кафе он провожал ее домой. Сашка покупал шампанского или пива, в зависимости от финансового состояния, и они дымили, и болтали обо все на свете. Перед расставанием они долго целовались. Маринка приходила домой, включала телевизор, сонно смотрела на него и оправлялась спать. На следующий день с незначительными изменениями повторялась та же история.

Однажды Сашка проник в дом, хотя у Маринки внутри все вставало на дыбы, но сопротивляться сил не было, и она махнула рукой. Сашка добился-таки своего в тот день. Наутро Маринка долго плакала. Все, поняла она, дальше катиться некуда. Успеваемость в полном расстройстве, пропусков столько, что вот-вот из института выгонят, за полтора месяца ни одной картины не нарисовала. Мамочка, дорогая. А теперь еще и вот это. Она вспомнила вчерашний день, Сашку и побежала в туалет. Ее стошнило.

Она взялась за ум, стала ходить на все занятия, даже на те, на которых преподаватели ругали ее за пропуски и неуспеваемость. Сашку она отшила при первой же встрече: сказала, что если он еще раз появится рядом, она заявит в милицию об изнасиловании. "В ближайшие две недели экспертиза подтвердит, что я была девственницей", — со злобой фыркнула она ему в лицо. Она кинулась наверстывать упущенное. Масло, сангина, кисти, специфический запах олифы были как потерянные и найденные родственники. Она разрыдалась. "Что-то часто...", — мелькнуло у нее в голове. Отставание было огромным, но она работала упорно. Мысли возвращались к выпивке на занятиях, когда подходил кто-то из новых приятелей. Один раз она чуть было не сдалась, и уже направилась к ним, чтобы присоединиться к компании. Но Сашка цинично заулыбался ей навстречу, и ее опять чуть не стошнило. Она резко развернулась и ушла. Старые приятели разобиделись. Маринке показалось даже, что они что-то наплели про нее, так как многие стали смотреть на нее как-то странно. "Сашка, наверное, разболтал, ну и пусть, фиг с ним", — ожесточенно подумала она, — "обидно только, что я в такое с таким дерьмом связалась".

Две недели, которые она провела в работе только-только начали расчищать завал, который образовался. Но основные трудности уже, казалось, были позади. На выходные приехал отец. Маринке как раз была очень нужна моральная поддержка, и она обрадовалась. Отец в который раз поразил Маринку тем, что разобрался, что с ней творится.

— Ты, дочка, сильно не переживай, — с нажимом сказал он, — но прежнюю жизнь нужно бросить, ты понимаешь о чем я, — и грустно улыбнулся.

— Ладно, папка, — голос Маринки дрогнул, — один ты меня понимаешь, приезжай почаще.

На следующий день на занятиях к Маринке подошла Скобка, девчонка из ее бывшей компании. Маринке после приезда отца почувствовала себя сильной и вместо того, чтобы сразу указать Скобке на место, великодушно решила поболтать с ней. Слово за слово, и после занятий Маринка согласилась сходить со старыми приятелями в кафешку. "Один раз ничего не значит, я теперь сильная", — оправдывалась перед собой Маринка. Но стоило ей выпить бокал шампанского, и веселая круговерть опять захлестнула ее. Наутро, проснувшись, она поплелась на кухню. Настроение было препаршивое. На кухне сидел в трусах Сашка Литовский и поджидал ее.

— Ну как? Как насчет милиции? Обратиться мне с заявлением, что ты меня изнасиловала?

Чтобы выгнать вконец обнаглевшего Сашку ей потребовался целый час. Сил пойти на занятия не осталось. Она купила в магазине бутылку вина и просидела весь день дома, понемногу опустошая емкость. На следующий день кое-как заставила себя прийти в университет. Компания встретила ее презрительными смешками и шушуканьем. Маринка села как можно дальше от них и с трудом дотянула до конца лекции. Когда она проходила мимо медпункта, ей пришла в голову спасительная, как ей показалось, идея. Она вспомнила рассказы о том, как студенты добывают липовые больничные. Прибежав домой, она захватила сахар с йодом и отправилась в поликлинику. За двадцать минут до измерения температуры йод на сахар, получившееся блюдо в рот — и температура обеспечена. Маринка получила больничный и целых пять дней наслаждалась одиночеством и легкими спиртными напитками. Потом она еще разок взяла больничный, чтобы дома поработать побольше, но работа не клеилась. Так и повелось, Маринка брала больничный то в медпункте, то в поликлинике по месту жительства. На занятиях она появлялась несколько раз в неделю.

Странная жизнь захватила ее. Было в этом существовании что-то мазохистское и одновременно декадентское, что-то от сладостного умирания, печально-эстетствующее. Тоска и раскаяние по утрам, печаль после первого глотка спиртного, сладкое состояние ущербного счастья к концу дня. Жизнь замедлилась и текла монотонно, как тускло поблескивающая серым бесконечная трамвайная линия. Маринка пыталась отразить свои новые ощущения в картинах. Но терпения закончить их не было. Только одну маленькую картину ей удалось закончить. Она нарисовала девчонку, свернувшуюся калачиком в клетке, стоящей на гигантской ладони. Фоном служили огромные нос и глаз.

Раз в две недели приезжал отец. Маринка наводила порядок, проветривала комнату, чтобы истребить неистребимый табачный дух, выносила пустую посуду. Самое сложное было привести в порядок себя. Требовалось постираться, погладиться, причесаться, подпудриться. Маринка стала выглядеть гораздо хуже. Лицо землистое, уголки рта опустились, глаза стали тусклыми и невыразительными. Она чувствовала, что отец догадывается, что с ней что-то неладно, но из деликатности молчит. Маринка радовалась его приездам, они всегда подолгу разговаривали о ее планах на будущее, о живописи, о домашних, о родном городе. В эти минуты Маринка верила, что все в ее жизни будет хорошо, чувство реальности, которое портило ей жизнь периодическими болезненными уколами, куда-то исчезало. В первый день после отъезда родителя она обычно испытывала сильнейший подъем духа. Доставались из углов все незаконченные рисунки и картины, осматривались, инспектировались, порою даже составлялся план работ на месяц, начиналась работа, она кипела далеко за полночь, и Маринка ложилась спать счастливая. Утро начиналось с тяжелейшей депрессии. К вечеру все благие начинания исчезали, и жизнь продолжала катиться по старому руслу.

В конце апреля вместе с отцом приехала мать. Увидев Маринку, она ахнула.

— Боже ты мой, Мариночка, что с тобой? — всплеснув руками, запричитала она, — а ты, старый пень, куда смотрел?

Маринкины ухищрения не подействовали. Мать с первого взгляда поняла, что ее ребёнок болеет.

— Да что же это творится с тобой? Лицо землистое. Одни глаза, и какие-то воспаленные. А-а-а... — мать прикрыла рот ладонью, — Ты что, за наркотики принялась?

— Ну ма, ну ты вообще, какие такие наркотики, болею я просто, — Маринка закинула ногу на ногу и закачала носком.

— Ах, ты болеешь, — Рита возбужденно закивала головой, — болеешь, конечно, я-то вижу, но что ж так накурено-то у тебя? А?

— Гости заходили, — мрачно ответила Маринка, — гости, понимаешь ли, заходили и накурили.

— Ага, понимаю, как не понимать.

Рита подошла к шкафу, открыла дверцу, вытащила кофточку и понюхала.

— Одежда-то как пропахла, а? Это сколько же гости должны были выкурить, чтобы одежда пропахла?

— Да по сигаретке и выкурили всего. Не знаю, отчего пропахла.

— А я знаю. Ты куришь и немало куришь. Только у курящей женщины может так пропахнуть кофточка. А ты, я тебя еще раз спрашиваю, куда смотрел? — Рита повернулась к отцу, — ты же сюда приезжал, пентюх, а?

— Да ладно тебе, Рит, ну ничего не было, чего ты разволновалась, — примирительно сказал отец, — ну приболела немного, ну друзья зашли проведать, не преувеличивай.

— Не преувеличивай? Да ты посмотри на нее! У нее же глаза какие-то нездешние, как будто наркоманка. Изможденная, лицо землистое. Талия стала — как осиная! Странно, а ноги поправились.

Рита озадаченно посмотрела на бедра дочери и заплакала.

— Мама, ну мама, ну чего ты? — Маринка подбежала к матери и обняла ее, — мама, ну я же совсем недавно курить начала, на прошлой неделе. Я больше не буду! Ну что ты плачешь?

— Не знаю, — Рита горько рыдала, размазывая слезы по лицу, как ребенок, — я и сама не понимаю, — она виновато улыбнулась и разрыдалась еще сильнее.

Маринка ни с того, ни с сего тоже зарыдала. Так они и стояли, обнявшись, и плакали. Рядом с понурым видом сидел Рюрик.

— Все, — твердо сказала Рита, — я тебя отсюда забираю.

— А как же учеба, — ахнула Маринка, — нет, не поеду!

— Учеба? — Рита обвела взглядом комнату, — Какая учеба? Я же знаю, как выглядела твоя комната в прошлом семестре. Я сразу почувствовала, что здесь что-то не так, и в комнате и в тебе. Здесь сам дух неучебный! А это что?

Рита снова подошла к шкафу, открыла дверцу, нагнулась и вытащила початую бутылку.

— Ты думала, я не заметила? Это и есть твоя учеба! Хорошо, если только это. За такое короткое время от одного алкоголя до такого вида не доберешься. Ну, что скажешь?

Маринка виновато молчала.

— Я учиться хочу, а через месяц с небольшим экзамены, — сказала она сдавленным голосом.

— Хочешь учиться, будешь, — сказала Рита, — но сейчас поедешь домой, возьмем справку, посидишь дома, может быть до экзаменов оклемаешься под нашим присмотром. А потом денег заплатим, сдашь как-нибудь сессию. Я тебя в таком состоянии не оставлю. Здоровье дороже. Ну что расселся, — обратилась она к мужу, — давай вещи собирай. Чуть не просмотрел дочку. Все нормально, все нормально, — передразнила она, — вот тебе и нормально. Если бы не приехала, неизвестно, чтобы было. Мужики! Ничего-то вам доверить нельзя.

Маринка снова зарыдала.

* * *

На майские праздники позвонила Маринка. Влада уже почти забыла о ней — Чуркины ничего не говорили кроме самого общего, мол, все в порядке, а сама Маринка давно вестей не подавала. Да и некогда было, не до Маринки.

— Привет, — как-то мрачно прозвучал Маринкин голос, — как дела?

— Нормально.

— Что делаешь?

— К ЕГЭ готовлюсь.

— Прямо так сидишь и готовишься?

— Прямо так.

— А к выставке?

— К выставке уже подготовилась. В июле откроется.

— У-у-у, молодец. Трудно было?

— Нелегко.

— А твой что говорит?

— Мой? Это ты о Вахромееве?

— Да-а.

— Он не мой. Он свой собственный. Вахромеев сейчас в Испании с какой-то делегацией. Участвует в фестивале.

— Понятна-а. А я вот, знаешь, приболела что-то, дома сейчас. Так что если что, заходи.

— Ладно, если будет время. Но не обещаю, сама знаешь, экзамены.

— Знаю, ну пока. До встречи.

— Пока.

Опять Маринка со своими выдуманными болезнями. И не надоедает человеку. Влада разозлилась. Уже совсем взрослый человек, студентка, а замашки все те же, как у школьницы. Конечно же, Владе не до нее. Столько дел.

Дел и в самом деле было много. Работа над выставкой, занятия с репетиторами, обязательные, почти ритуальные беседы по скайпу с Вахромеевым вечерами. Влада сильно скучала, Сергей тоже. За полгода он вырвался всего на три дня в апреле, перед поездкой в Испанию. Все время возникали какие-то неотложные дела, которые нужно было решать прямо сейчас.

— Ничего, потерпи, — говорил Вахромеев, — летом школу окончишь и в Москву, думаю, что навсегда.

Вот и терпела. Если бы скайпа не выдумали, наверное, с ума бы сошла. Даже хорошо, что столько дел, время до лета быстрее проходит. Вот уж с кем она распрощается безо всякого сожаления, так это со школой. Настанет день, когда она уедет в Москву, к Сергею, и забудет озлобленный класс, сумасшедших преподавательниц и эту дуру Юльку. Конечно, Юлька как следует поработала, чтобы отношения с классом подпортить, наговорила чего-то девчонкам. Филимоновна намекнула, что это связано с Вахромеевым. Но и это Владу не раззадорило. Не стала Филимоновну расспрашивать. Неловко как-то. Может, не очень-то хотелось? Неприятно было обсуждать с посторонними Юлькино поведение. Она отчего-то не могла рассказать об Юлькиной выходке с иголкой другим, возникал непонятный внутренний барьер. А самое главное, она вспоминала намек Вахромеева, что Юлька пыталась наладить с ним совсем не родственные контакты. В этом-то все и дело, чувствовала Влада. Не даром она Лизе сказала по наитию: "Одного мужика не поделили". Так всегда и бывает. Когда меньше всего задумываешься, а ответ вдруг сам собой из тебя вылазит, ближе всего к истине выходит. Какая там Юлька подруга. Мужика богатого увидела — вся дружба сразу и кончилось.

Да и элементарно некогда было выяснять, времени не было позволить себе бегать, выпытывать у девчонок, что же именно наговаривала на нее Юлька. А может быть, ей было почти все равно, что именно о ней думают одноклассницы? И это имело место, потому что... Потому что ...

Потому что Лето катило на всех парах. Оно светило в исходе мая, в открытых воротах в новую жизнь, в которых толпились, встречая ее, выпускные и вступительные экзамены, выставка, Москва, Вахромеев. Влада чувствовала, что это лето поменяет ее судьбу. Должно поменять. Она так много сделала для этого, набрала такую скорость. Сможет ли что-то остановить ее? Вряд ли.

* * *

А Маринке становилось все хуже. Весь май она провалялась дома. Сил не было, апатия была всепобеждающая. Маринка просыпалась с утра, кое-как завтракала под уговоры матери, чуть ли не "ложечка за маму, ложечка за папу". Потом возвращалась в комнату, бралась за сангину или за кисти, в течение получаса пыталась заставить себя работать, то тщетно. "Завтра", — тоскливо думала она, — "сегодня отдохну, а завтра обязательно начну работать". Маринка ложилась в еще неразобраную кровать и впадала в сладкое нездоровое забытье. Мать забегала в обед, видела Маринку спящей, не решалась будить, а потом долго плакала на работе. К вечеру Маринка понемногу приходила в себя, "оклемывалась". Она вяло шутила, смотрела телевизор, иногда болтала по телефону с кем-нибудь из одноклассниц. Но выходить куда-либо отказывалась. Сперва родители строго-настрого запретили, потом и самой стало неинтересно. Маринка от телефонной беседы час отходила, а в "живую" встречаться, это уже было бы слишком. Так шел день за днем.

К концу мая стала ясна неприятная истина. Маринке прийдется отчислиться из университета. Папа Чуркин ездил туда, но ничего поделать не смог. Несмотря на медицинские справки, никто его дочери академический отпуск предоставить не хотел. "Первый курс", — сказали в деканате, — "об академке не может быть и речи, не положено". Маринка полдня рыдала, потом полдня работала, пытаясь наверстать упущенное, потом поняла, что не наверстать, и рыдала весь следующий день. Но что делать, слезы как и водится, горю не помогали. Нужно было готовиться опять поступать в универ. Маринка пару дней носилась с идеей поступать в Москву вместе с Владой и даже позвонила ей. Влада отреагировала резко:

— У меня экзамены на носу. И слышать тебя не желаю. Да поступай ты куда хочешь! Только ближайшие полтора месяца не звони.

И бросила трубку, гадина. Вот так, всегда так оно и было. Она, Маринка, бегала, прыгала вокруг этой, а она... Познакомила ее со всеми, ну почти всеми, друзьями. А эта дурочка приняла это за само собой разумеющееся. Она так ей доверяла, спасла ее от этой... как ее... Юльки. Спасла... А та ее на мужика променяла, на этого... хама, который ее картиночку на выставку брать не хотел. Ну как же так... Вот бы ей отомстить!

Но сил не было. И это была болезнь. Это была вторая неприятная истина.

— Какая там учеба! Лечиться надо! — плача сказала Рита, — лечиться! Ты посмотри на себя, глазища на пол-лица, кожа серая! Талия стала осиная, а бедра — растут! Почти не жрешь ничего, а они растут! Да что же это такое!

И действительно, Маринка посмотрела на себя в зеркало — фигура стала какая-то странная. На ногах появился жирок, бедра расширились, а талия, наоборот, втянулась. "Прямо как песочные часы!" — мелькнуло у нее в голове, и она испугалась. Даже не зная, чтобы это значило, она была уверена, что это плохо. Срочно нужно было что-то делать.

Маринку обследовали. Сперва ее смотрели специалисты в поликлинике. Сдавали анализы. Ждали результатов. Врачи недоуменно качали головами и говорили, что ничего серьезного. Весна, авитаминоз, перезанималась, нездоровый образ жизни. Нужно пить витамины, биостимуляторы. Закупалось импортное, новейшее. Маринка глотала таблетки, пила микстуры. Но никаких улучшений ни в самочувствии, ни в настроении не наблюдалось.

Маринка нервничала. Она чувствовала себя неважно. Ее уверенность, так свойственная юности, что все серьезные неприятности ее минуют, рухнула. Впервые Маринку начали посещать мысли о смерти. Это были вялые слабенькие мысли, и ей было их выносить довольно легко, несмотря на то что приятными их никак нельзя было назвать. Мать каким-то шестым чувством поняла, что чувствует дочь, и перепугалась до того, что сама чуть не заболела. Глаза у нее ввалились, во рту была постоянная сухость, аппетит пропал. Усилием воли она заставила себя забыть о собственных недомоганиях и кинулась на поиски новых врачей.

Маринку потащили по следующему кругу. Это были врачи известные, сытые, дорогущие. Они сумели привлечь солидную клиентуру, не всегда знаниями, а чаще умением себя подать, и высокими ценами. Теперь они лениво и с достоинством пожинали плоды своего труда. Записаться к ним было так непросто, что одно только их посещение давало эффект, сходный с плацебо. Обычно начиналось с того, что врач долго беседовал с матерью. К Маринке обращались только, чтобы та кивнула головой. Потом девушку обклеивали датчиками и обследовали на современной аппаратуре. Врач брал распечатку, долго и сосредоточенно высматривал что-то. Возникала напряженная пауза, все понимали — решается судьба. Но доктор вздыхал и отправлял Маринку на новый анализ. Через пару недель становилось понятно, что ничего из врача не выжмешь, убедительной диагностики не получалось. Одно из светил даже предположило, что у девушки сверхранний климакс, и она представляет собой безусловный интерес для медицинской науки.

— Отправлю вас к Елисееву, — со счастливой улыбкой бормотал он, набирая телефонный номер, — он как раз докторскую клепает, такой материал ему очень даже пригодится. Он, я думаю, даже бесплатно вами займется.

Елисеев оказался здоровенным мужланом, которому больше подошло бы рубить мясо на рынке, чем лечить людей. После трех дней общения с ним Маринка наотрез отказалась появляться в его клинике.

Это был тупик, улучшений никаких, нервы и деньги потрачены, куда дальше двигаться — непонятно. Оставалась нетрадиционная медицина.

Деревенские бабки и колдуны что-то шептали, давали пить какие-то отвары. Но Маринка чувствовала, что все это ерунда. Так, сказки для взрослых. Бабка из соседней деревни Натухаевки посмотрела на Маринку, покивала головой и сказала, что ничего сделать не может. Порча очень сильная, она не знает, как такую снимать. Маринка испугалась и весь день тихонько плакала.

— Дочка, да они просто друг с другом знаются, уже передали ей, что ездят по бабкам, просят лечить, а сделать они ничего не могут. Они все шарлатаны и все заодно, — утешала девушку мать.

Из городских экстрасенсов в действии оказалась только Далиана Александровна, остальные все куда-то пропали, как будто вымерли. Почему-то о ней вспомнили в последний момент. Но тут заартачился папа Чуркин.

— Говорят, все, кто у нее лечился, через десять лет помирает. Все вымирают как на подбор. Даже ее партнерша, Светлана, умерла, и говорят, когда умирала, ее проклинала, вывела перед смертью на чистую воду. Далиана эта как плату за здоровье через десять-пятнадцать лет жизнь забирает. А сама, говорят, выглядит еще моложе, чем десять лет назад — и без пластики. Не пущу!

Мать с дочерью переглянулись. Звучало совсем дико, тем более из уст отца, с интересом относившегося к экстрасенсам. Но рисковать не хотелось. Да и веры в медицину, и в традиционную, и в нетрадиционную, было мало.

— Лучше повозим ее на море, пока лето не кончилось, — предложил папа, — я вас буду отвозить за город, в Широкую, а вечером забирать. Морская вода все лечит, попробуем так. Ну и витамины там, фрукты.

— Значит в этом году поступать уже не буду? — заплакала Маринка.

— Поступишь в следующем. Связи остались, поступить не проблема. Тем более потом зачтут целый семестр. Может быть сможешь экстерном два года за один закончить. Нужно здоровье поправить, а остальное вернется само.

— Не вернется, не вернется, — продолжала плакать Маринка и жалко мотала головой.

В ее жизни произошла какая-то катастрофа. Это становило совершенно ясно. Ничего ей уже не поможет. Не стать ей великим художником. Да и вообще никем не стать. Песочными часами. Вот кем ей придется стать. Обычными песочными часами.

* * *

На выпускной Влада не пошла. Она упросила Филимоновну и та организовала ей выдачу аттестата зрелости за два дня до выпускного. Прощай, школа.

В тот же день она отправилась на вокзал, расцеловала родителей на перроне, села в поезд и ... Прощай, любимый город.

Здравствуй, Москва.

* * *

Влада поняла, что Москва — это и есть ее место на Земле. Как она могла раньше быть в другом месте непонятно. Она въехала в нее сразу после окончания школы, за неделю до открытия выставки "Подарок к восемнадцатилетию". Поселилась в однокомнатной квартире в районе Войковской, которую снял для нее Сергей. Оплачивать ее должны были родители, но он внес за нее задаток за полгода и компенсацию брать отказался.

Москва была светлая, радостная и шумная, бьющая кипучей энергией через край. Москва ждала ее уже несколько лет и втянула в круговерть своих быстрых улиц как чайная ложка легкий кусочек сахара, плывущий в теплом потоке. Она не могла противиться этому властному движению, которое понесло ее по предназначенному ей пути абсолютного пьянящего молодого счастья. Улыбка не сходила с ее лица несколько недель, а глаза ярко сияли. Вахромеев совершенно потерял голову.

— Не забыл проплатить прессе? Увидят твою глупую улыбку до ушей, вмиг разоблачат тебя, праведник фальшивый, — дразнила его Влада.

Выставка стала сенсацией. На этот раз это была ее персональная выставка. Кроме нее на выставке были представлены только Вахромеев и Татьяна Вениаминовна, как учителя — прежний и нынешний. Работа была проделана крепкая, достойная. Вахромеев сделал правильную ставку на новизну тематики в сочетании с юностью. Пресса писала о том, что впервые за долгое время надежды юности перенесены на полотно так полно и так нестандартно. Своеобразие личности вылилось в необычных ракурсах, как например в "Портрете отца", где тот изображен в распятым как Иисус, но распятым на диване. Поразительно, как сочетается в этой картине любовь с иронией, трогательное внимание к старшим с юношеским максимализмом, школьные, еще не слишком глубокие знания о людях, с интуицией, свойственной наиву. А картины, в которых обезьяны обосновались на российском черноморском побережье с точки зрения журналистов и искусствоведов свидетельствовали о тоске разуверившегося во всем современного поколения по чистоте первобытных и даже более того, животных, отношений, противопоставленных массовизации сознания и эклектичности обездушенной молодежной культуры.

Вахромеев постарался — Влада давала множество интервью. Каждое уважающее себя культурное издание спешило отметиться на запуске нового многообещающего проекта. Владе было приятно, что многим, кажется, и в самом деле нравилась выставка. Бедняга, на самом деле тем, кому выставка понравилась, приходилось не афишировать это, потому что им было заплачено за легкую конструктивную критику. Остальным в принципе было все равно хвалить или ругать. Их вкусы за долгие годы подверглись столь сильной коррозии, что они стали настоящими эстетами, способными ценить только что-нибудь выдающееся — например, гнилостный запах от картин или шестизначные суммы на аукционах.

Само собой, Владино поступление в суриковский оказалось чистой формальностью. На экзамены ее привозил на машине Вахромеев, и он же забирал ее. Она сдавала экзамены уверенно — скорее это была приятная встреча с преподавателями как со старшими коллегами. Благодаря прессе о Владе знали многие, поэтому остальные абитуриенты подходить к ней не отваживались. Влада чувствовала свою обособленность, чудесный барьер, отделявший ее от остального мира, и принимала это с благодарностью судьбе.

В конце июля она получила sms-ку от Маринки. "Хочу увидеться кажется умираю". Это был грязный плевок, осквернивший ее чудный новый мир, убогое прошлое, пытающееся обманом прокрасться вслед за ней к счастью. Влада даже заплакала от обиды. Ну почему именно сейчас, когда у нее такая полнота ощущений, которой у нее никогда в жизни не было, вдруг опять эта пошлость, это маленькое бездарное тщеславие, бьющее на глупость и жалость. Как эгоистичны и пошлы бывают люди в ослеплении своих маленьких проблем. Уже один раз Маринка сыграла с ней в эту игру — в фальшивые болезни, в давлении на жалость. Все, Влада вырвалась из этого круга. Она теперь совсем в другом месте, она другая, у нее другие силы. Больше она никогда не позволит Маринке манипулировать собой.

Влада занесла Маринкин номер в список запрещенных. "Все, прощай, Мариночка", — злорадно подумала она, — "как и не было тебя никогда в моей жизни".

* * *

Поездки на море не давали результата. Маринка погрузилась в растительное существование. Она вяло позволяла опустить себя в море, потом вывести и отвезти под вечер домой. Дома она лежала, глядя в потолок и молчала. Она слушала, как течет внутри ее тела песок. Он шуршал днем и ночью, невидимый, но неутомимый. Песок пел свою грустную песню. Он перетекал из верхней части тела в бедра.

По ночам Маринка просыпалась оттого, что песчинки царапались на сгибах ее тела. Песок не хотел осыпаться вниз, потому что его оставалось все меньше и меньше. Песня песка становилась визгливой, жалко плачущей. Маринка лежала на спине и слушала его жалобы.

В начале августа, как раз накануне Владиного дня рождения, Маринка услышала, как последние песчинки стекли вниз и умерла.

* * *

Влада отметила восемнадцатилетие в ресторане "Прага". Присутствовали только приглашенные Вахромеевым. Влада не возражала, потому что в ее новом мире близких людей, кроме Вахромеева, пока еще не было. Родители были оставлены дома, им Влада объяснила по телефону, что вечер будет сугубо протокольным, скорее светское мероприятие, чем день рождения. Но все равно она любит их больше всех на свете и будет о них постоянно думать. Может быть из-за этого маленького диссонанса Влада чувствовала себя немного грустной, так что Сергей был даже слегка недоволен ею.

— Что такое, как день рожденья, так тебе что-то не так, — шепотом высказался он.

— Извини, Сережа, наверное, я просто устала, — у Влады навернулись слезы, — за полтора месяца столько всего, что в самый решающий момент расклеилась, но я соберусь, не волнуйся.

Остаток вечера Влада была на высоте, так что никто из гостей не заподозрил, что у нее кошки скребли на душе.

На следующий день, когда Влада еще нежилась в постели, позвонила мать.

— Влада, ты знаешь, Маринка умерла сегодня ночью.

— То есть как умерла?!

— Во сне. Я только что с Чуркиными разговаривала. Горе, конечно, страшное. Рита едва говорить может. Рюрик только и твердит "прости, прости", как будто тронулся от горя. Только Степка держится.

— Ой, мама, а она мне sms-ку присылала. "Умираю, хочу увидеться". А я, дура, подумала, что она опять гонит, как тогда, помнишь? Ой-ой-ой! Я бы, дура, хоть позвонила! Какая-никакая, а все человек, да и не такой плохой, просто вредный. Может ей хоть полегче бы стало.

— Да кто ж знал. Я слышала, что Маринка болеет, но как-то значения не придала. Тоже вспомнила, как она в больницу от зависти попала. Может и не от зависти, конечно, но тогда мне так показалось. А теперь вот думаю, может в ней уже тогда болезнь сидела? А теперь вот что вышло.

— Так отчего она умерла?

— Так и не знает никто. Диагноз так и не поставили. Она за полгода угасла. По всем врачам таскали, никто помочь не смог. И по бабкам ходили. Одна сказала, что порча сильная. Но так и не смогла снять. Уж не знаю, что и думать. Неужели такое может быть?

— Порча?! Колдовство? Ой, мамочка! Ой, я знаю, кто это сделал! Я знаю! Мамочка, это Юлька! Это она! Я уверена, это она!

У Влады потекли слезы.

— Да ты что? Да зачем ей это нужно?

— Она так отомстила Маринке, тварь. Маринка ее разоблачила, помнишь эту историю про нитку с иголкой?

— Помню, ну и что? Дурость, по-моему, обыкновенная. Мы же с тобой это уже обсуждали.

— Нет, мамочка, — дрожащим от слез голосом проговорила Влада, — похоже, что это не дурость. Юлька Маринке грозила, что ей плохо сделает. Маринка тогда смеялась, бедная. И что получилось. Значит Юлька на самом деле ведьма.

— Влада, может просто совпадение?

— Мама, ты понимаешь, я чувствую, я чувствую, что это не совпадение!

— Ой-ё-ёй, будем надеяться, что ты не права.

— Мама, но ведь она на меня безбрачие наложила! Безбрачие!

— Послушай, Влада, что за истерика, тебе всего восемнадцать лет только-только исполнилось, и ты боишься какой-то глупой девчонки, что она на тебя безбрачие наложила. О чем ты говоришь!

— Не знаю, мамочка, не знаю, но мне не по себе. У меня мурашки по коже.

— Успокойся. Придумаем что-нибудь.

— Когда похороны?

— Послезавтра.

— Я приеду. Сегодня выезжаю, послезавтра утром встречайте.

— А может не надо? Ты в Москве, все это знают, без тебя вполне обойдутся. Чего тебе мчаться? Не такие уж вы великие подруги были.

— Нет, я приеду. Я чувствую, что нужно приехать. Бедная Маринка. И с Юлькой нужно разобраться.

— А надо ли?

— Надо.

Вахромеев выразил недовольство и недоумение.

— Слушай, распрощайся ты побыстрее со своим прошлым. Оно будет тебя назад тянуть. Жалко, конечно, девчонку. Но ведь не такая уж она хорошая подруга была. Да и человек не самый приятный. Я ее на всю жизнь запомнил после выходки с телевидением. Так что может быть не ломать программу? У тебя послезавтра интервью, я уже проплатил, теперь выкручиваться надо.

Но Влада молча покрутила головой.

— Ну ладно, только не задерживайся там. В принципе, я тебя понять могу. В твоем возрасте потери такая редкость, что переживаешь сильно.

Вечером он проводил ее на поезд. На душе у Влады было тяжко. Она не только расстраивалась из-за Маринки, она впервые испугалась за себя. А вдруг действительно Юлька наложила на нее безбрачие? А ведь такое Сергею не расскажешь.

* * *

Маринка лежала в гробу востроносая, благостная. Глаза были закрыты. Влада вспомнила черные глазища мертвой подруги и у нее потекли слезы. Слезы у нее и в дороге наворачивались, и когда на похороны собирались. Понятное дело, случай такой.

Из молодежи были только Степка и несколько Маринкиных одноклассников, которые с недоумением вспоминали, что еще в январе Маринка вместе с ними шумно гуляла, и что никто и предположить не мог, что она так скоро умрет. Она оказывается, последние три месяца в городе была, и никому не звонила. Наверное, совсем плохо было.

На родителей Маринкиных смотреть было тяжело, тетя Рита была в полуобморочном состоянии, а дядя Рюрик был и в самом деле похож на сумасшедшего. Взгляд у него был остановившийся, и он что-то тихонько повторял про себя. Когда гроб понесли он вцепился в него рукой и бежал рядом, все время повторяя: "Прости, прости!" Когда Маринкин гроб опустили в яму и начали засыпать, он упал на колени и по-прежнему за что-то просил у Маринки прощения.

А на поминках произошло нечто совершенно ужасное. Дядя Рюрик напился и стал выгонять Змея с семейством. Он привстал, покачиваясь, уперся руками в стол и заорал:

— Пошли вон, все из-за вас! Из-за вас Маринка умерла!

Все оторопели. Тетя Рита вцепилась в рукав мужа.

— Прекрати! Ради Мариночки прекрати!

Но дядя Рюрик не унимался.

— Вон! Вон!

— Неправда! — не выдержала и закричала Влада, — неправда! Мы здесь не при чем! Это Юлька, это она на нее порчу напустила, я знаю!

— Влада, Влада, — запротестовала Люда, — мы же точно ничего не знаем. Пойдем лучше отсюда, он от горя помешался.

— Какая такая Юлька! — с жутким сарказмом просипел дядя Рюрик, — Юлька! Вон отсюда! К чертям собачьим!

— Извините его, — заплакала тетя Рита, — он сейчас ничего не соображает. Все эта живопись проклятая. Столько работала Мариночка, на износ, вот и не выдержало что-то у нее внутри, надорвалось. Ей ведь самой всё приходилось, без блата.

— Пойдем, — Люда устало махнула рукой, — что сделаешь, человек помешался. Но видит бог, мы здесь ни при чем. Влада из Москвы приехала, чтобы с Мариной попрощаться, а тут такое.

Чуркины встали из-за стола и пошли к выходу под улюлюканье Рюрика и обстрел любопытных взглядов. Когда они, совершенно ошарашенные, вышли на улицу, окно распахнулось и из него высунулся по пояс Рюрик. Сзади чьи-то руки пытались втянуть его обратно.

— А как подарочки мои? Понравились, а? Головка не болела?

Он торжествующе расхохотался.

— Будет вам скоро, ох будет...

Руки сзади наконец втянули его внутрь и окно закрылось, так и не дав Серовым узнать, что же им будет и от кого.

* * *

На следующий день позвонила Владина одноклассница Лиза. Маринкина приятельница Ленка, которая была на поминках и видела всю ужасную сцену собственными глазами, оказалась Лизиной подружкой. Она в сразу же после поминок позвонила Лизе и дала полный подробный отчет о происшедшем, включая Владины слова об участии Юльки в смерти Маринки. Позвонила она, когда Влада только что хорошенько прорыдалась, вспомнив вчерашнюю сцену, ужасную судьбу Маринки и страшную опасность, которую уготовила ей Юлька.

— Ну так что там Юлька накуролесила? — Лиза не стала попусту терять время, в ее голосе слышно было нетерпение охотника, наводящего ружье на распевшегося глухаря. Влада знала Лизу еще с детского сада, и они с матерью давно пришли к выводу, что Лизе доверять не стоит. Та еще девица, сплетница вроде Юльки, но не такая простая. Они с мамашей всех учителей в школе оплели, даже Филимоновну, неизвестно, какими средствами, но эффективно. Лиза при довольно посредственных способностях была почти отличницей. И в институт пролезла на бюджет, в Москву, правда, в пищевой.

— Что за порчу Юлька на Маринку напустила? — продолжала додавливать Лиза.

Эх, по-хорошему надо было бы послать эту сплетницу подальше, но из Влады как-то само все полилось.

— А разве вам Юлька не рассказывала? — буркнула она, — вы же с ней лучшими подружками были весь последний год, подступиться к вам нельзя было.

— А ты не очень-то хотела, иначе бы подступилась. А лучшими подружками мы никогда не были, так, общались и все. И ты это не хуже меня знаешь. А вот вы с ней неразлейвода были, и вдруг водиться перестали.

— А она не рассказала почему?

— Не-а, — Лиза на всякий случай решила схитрить.

— Не-а, — передразнила ее Влада, — так я и поверила. Рассказывала, как пить дать, но наверняка правду не сказала. А суть дела как раз с Маринкой связана. Сидим мы втроем буквально год назад, отмечаем мой день рождения в кафешке. И вдруг выясняется, что Юлька уговорила меня вдеть нитку в иголку.

— Ну и что?

— А то. Маринка говорит: "Так это ж колдовство. Венец безбрачия так надевают".

Лиза ахнула.

— А вдруг — фигня?

— Ты бы видела, как Юлька перехЕзала, вскочила, стулку опрокинула, засуетилась, как будто ее с поличным поймали. Маринка ее дальше прижучивать, а та зарыдала и убежала. Сразу было понятно, что Маринка в точняк попала, ну знаешь, ну бывает так, что видно, что правда. А когда Юлька уходила, стала грозить Маринке, что плохо ей будет, расправится она с ней. Пожалеешь, говорит, конец тебе. Маринка только посмеялась, бедная. А видишь, что в результате получилось.

— Да, странная история. Неужели Юлька умеет? А зачем Юльке на тебя венец безбрачия надевать?

— Не знаю, зачем ей это было нужно. Но догадываюсь.

— Из-за парня? — смышленая Лиза тоже догадалась.

— Думаю, да.

— Ё-моё, я к тебе сейчас приеду.

И смышленая Лиза примчалась, да еще по пути прихватила пару одноклассниц и ту самую приятельницу, которая была на поминках. Маленький женский боевой отряд, блестя глазами и губами, выпытал-выведал у Влады подробности давней ссоры. Влада чувствовала холодное превосходство над Юлькой и не щадила ее. Рассказала даже кое-что о видах Юльки на Вахромеева.

— Да, "повезло" тебе, Владка. Я так и думала с самого начала. Неужто Юлька способна на такое? — ахала Лиза и забавно, по-бурундучьи, округляла веснушчатые щеки, — Кто бы мог подумать! А ты знаешь, — Лиза немного помедлила, вроде бы колеблясь, отчего на переносице у нее появились морщинки, — А Юлька говорила, что твой отец — он очень ... странный.

— То есть?

— Она говорила, что он Змей, или Кощей бессмертный. Что его разоблачила какая-то женщина. И что ты — опасная, нельзя с тобой общаться.

— Что? И отца моего приплела? Мой отец — Змей? Кощей бессмертный? Да что за ересь! Вот гадина. Что только не выдумает, чтобы мне пакость сделать. И это что же получается — я опасная, а не она! Это же надо так все вывернуть!

— А давай у нее самой и спросим, — предложила Лиза, — она сейчас в городе. Она же только на дистанционку в областной универ смогла поступить. С ее мозгами и такое хорошо.

— А пожалуй что и спрошу, — решила Влада, — на меня наговаривает, еще как-то понять могу, но отца моего зачем трогать? Пусть объяснит.

Решено было завтра же идти к Юльке всей толпой и требовать объяснений.

* * *

Встречу назначили около Владиного дома.

Толпа собралась большая — почти весь Владин класс и многие из Маринкиного. Время оказалось такое, середина августа, те, кто поступил, еще не разъехались, с домом прощались, а многие из тех, кто не поступил, продолжали зализывать душевные раны под родительским приглядом. Были и такие, кто никуда не поступал. К ним пока относились как к ровне. Это потом жизнь разведет так, что даже здороваться не будут. А сейчас все радостно обнимались или чмокали друг друга в щеки. "Здоров! — здоров!", "Ой, девочки-и-и-и!"

Юлька устроилась работать продавцом в универсаме. Туда толпа и завалила. Сперва зашли Лиза с Томкой и Наташкой. Отошли с дурочкой Юлькой подальше и стали поболтать между рядами с консервами. Потом остальные по двое, по трое стали подваливать. Юлька сперва радовалась, потом только недоумевающее посматривала на новоприбывших, говорящих одну и ту же фразу: "Вау, да это Юля! Как дела?" и настороженно пожимала плечами. Разговор сам собой прекратился. Юлька поняла, что попала в западню и попыталась заорать, но ей сразу же заткнул рот Никита, самый крупный мальчик в их классе.

— Будешь орать, просто ушибем, так что и не вспомнишь, что было, — прошипела Лиза, — а ты не догадываешься, почему здесь все ради тебя собрались?

— Нет, — прокудахтала испуганная Юлька.

Толпа расступилась, и в центр прошла Влада.

— А еще ведьма, — сказала она ленивым, усталым голосом, — могла бы заранее узнать, для чего все пришли тебя проведать.

— Никакая я не ведьма, — пискнула Юлька, — глупости это все.

— Глупости? Маринку убила — это глупости?

— Да что ты гонишь? — Юлька ахнула и прикрыла рот, — да при чем здесь я?

— А нитка с иголкой? А венец безбрачия?

— Какая нитка? Какой венец?

— Ах ты сука, — Влада взорвалась и с размаху ударила Юльку по лицу, — Это тебе, гадина, за безбрачие, это за Вахромеева, это за Маринку!

У Юльки из носа потекла кровь. Она рванулась назад, но мальчишки схватили ее за плечи и зажали рот.

— Значит так. Если орать будешь, я за себя не ручаюсь. Ты помнишь, как Маринка тебя разоблачила? Помнишь?

— Помню, — сдавленно прохрипела Юлька. Лицо у нее было белое от страха.

— Так это ты на нее порчу напустила?

— Нет, нет, нет! — Юлька задергалась в руках мальчишек, попыталась начать подвывать, но ей показали внушительный кулак, и она только мелко трясла плечами, глотая слезы, катившиеся в две струи по щекам.

— Нет, не я!

— Да что же ты врешь, подлая? Ты же сказала, что ей не поздоровится. И уже через несколько месяцев с Маринкой что-то не то начало твориться. За год человек сгорел! Кроме тебя некому! Раз ты безбрачие на лучшую подругу наложить способна, то убить тебя разоблачившего — для тебя проще легкого.

— А вот я вас всех, всех, одного за другим! За год! — ощерилась Юлька.

Повисла тишина. На секунду ее выпустили из рук, и она рванулась, вырвалась из круга и понеслась между полок с продуктами. Мальчишки опомнились, кинулись за ней. Михаил, Маринкин одноклассник, школьный футболист, сделал ей подсечку, и Юлька повалилась на пол и завизжала. Ей зажали рот и рывком подняли. Толпа снова окружила ее.

— Что здесь творится?! Я сейчас милицию вызову! — в дальнем конце между стеллажами появилась женщина-секьюрити и опасливо поглядывала в их сторону.

— Да ничего, тетя, у нас тут свои дела, — нагло и уверенно ответил Михаил, — девчонке вон нехорошо стало, мы ее тут откачивали. Сейчас уйдем. Вы не беспокойтесь.

— Юля, Юля, — робко позвала женщина-секьюрити, — у тебя все в порядке? Может милицию позвать?

Михаил многозначительно подмигнул Юльке.

— Все в порядке, тетя Даша, — пропищала Юлька срывающимся голосом.

— Ну смотри, если что — я здесь, — с облегчением сказала женщина-секьюрити и исчезла.

— Значит так, — Михаил взял дело в свои руки, — мы конечно понимаем, что доказать ничего не докажем, но если что и убить можем. Если с кем то из нас хоть что-то случится, мы с тобой сделаем то, что со всеми ведьмами всегда делали — сожжем. Ты поняла? А если ты отсюда уехать захочешь — найдем. А если вдруг не найдем, то родители твои здесь. Поняла?

— Меня попросили! Я не ведьма! — заплакала Юлька.

— Тебя попросили Маринку убить? Кто?

— Маринкин отец! И не Маринку убить, а уговорить Владу иголку в нитку вдеть! Про Маринку я ничего не знаю! Я просто так, со злости сказала! Просто обидно стало, ее же отец меня уговорил, а она разоблачила. Как будто они с ней сговорились, а я в дураках осталась. А теперь вот уби... — Юлька разрыдалась, — убить собираются... Влада, прости меня-а-а!

— Что за ересь! Маринкин отец от горя с ума сошел, ты тоже что ли свихнулась? Да зачем дяде Рюрику это нужно? А зачем ты нас всех убить грозилась? — ахнула Влада.

— Со злости я! Со злости! Не виновата я! Я не умею этого, совсем не умею! Я не ведьма!

— Не слишком ли много у тебя злости? Такие вот берут и людей убивают, особенно, если они ведьмы! Не верю я тебе. И нитку в иголку тебя уговорили вдеть со злости?

— Он так расписывал, как ты надо мной издеваешься, обижаешь меня. И отец у тебя, говорит, какой-то необыкновенно плохой, Змей какой-то.

— А что я тебе говорила? — вставила Лиза.

"Ну все, теперь это трынделово разнесет всё по городу", — отчего-то испугалась Влада.

— Значит так, Юлька, — громко и внушительно сказала она, — не верю я ни одному твоему слову. Мы все здесь за тобой следить будем. Правильно Миша придумал. Если с кем-то из нас что-то случится, я не побоюсь этого слова — конец тебе. Сжигать или в море топить сами не станем, это лишнее. Есть замечательные профессионалы. И берут не очень дорого. Денег мы все вместе за день соберем. Если такое, как ты, меж людей завелось — жалеть его не приходится. И уезжать никуда не вздумай. Это будет доказательством твоей вины. Тогда найдем и уничтожим. А если не найдем, то родители твои расплатятся за то, что ты делаешь. Поняла?

— Поняла, — Юлька утерла слезы и уставилась в пол.

— И будешь каждый день в церковь ходить, свечи за спасение Маринкиной души ставить, мы проследим. Поняла?

— Поняла.

— Мы не шутим. Жизнью своей жалкой ответишь, если что. Молись, чтобы ни с кем ничего не произошло. Человек погибает — и ты вместе с ним.

— Поняла.

— Точно поняла?

— Поняла, — Юлька кукольно трясла головой. В ее пустых глазах не было ничего, кроме страха.

— А бабе этой скажешь, что все в порядке, — наставительно продолжил Михаил, — и не советую никому жаловаться. И вообще, побольше дома сиди, на улицу не высовывайся, а то я могу пьяный мимо тебя пройти и пришибить от отвращения. Поняла?

— Поняла.

Компания вышла из магазина. Настроение было подавленное.

— Ну и что, виновата она? — спросила Лиза.

— По-моему, да. С чего бы ей грозить? Но напугали мы ее сильно, думаю, она побоится еще раз нагадить, — ответила Влада преувеличенно уверенным тоном, — история, конечно, какая-то совсем темная. И дядю Рюрика приплела, и моего отца. Похоже, она от страха все, что угодно готова была наговорить и на кого угодно. Но это хорошо. Раз боится, ничего больше не сделает.

— Может, все-таки совпадение? — неуверенно спросил Никита, — почему-то у меня теперь сомнения возникли, не свалял ли я дурость. С чего я вдруг поверил, что Юлька ведьма и убила Марину? Может быть, она и колдовала, и даже верила, что колдует, но это совсем не значит, что так и было на самом деле. Вы, девчонки, все время гадаете, кошек черных обходите, в зеркало, когда возвращаетесь, смотрите. Чудится мне, что сглупил я, что с вами пошел.

— Да уж... — Михаил почесал затылок, — Кто его знает, столько об этом говорят. Ведьмы, наверное, есть, может и Юлька ведьма. Я с ней на всякий случай, для профилактики раз в месяц беседу проводить буду.

— Правильно, ребята, — согласно закивала Влада, — если она ведьма, нам обратного хода нет, нужно держать ее под контролем. Я тоже как на каникулы приезжать буду, ее попроведываю, чтобы не забывала, что ничего ей с рук не сойдет.

— П-ф-ф... — Лиза шумно выпустила воздух из под губы, — накуролесили, а толку мало. Ладно, пойдемте. Проследить за ней действительно нужно. Врать она всегда была мастерица, но сегодня, мне кажется, она правду говорила. Но уж слишком это все чудно. Что-то мне кажется, Владка, ничего путного мы добились. Да еще это распускание рук. Как-то неприятно.

— Ишь ты, чистоплюйка, — огрызнулся Михаил, — а как с таким народом разговаривать? Раз на лучшую подругу венец безбрачия напяливать стала, значит дерьмо редкое. Ждать можно чего угодно, поэтому церемониться с такой швалью нельзя. Ладно, пошли по домам, страху мы на нее нагнали, побоится такие шутки с нами шутить.

Все быстро распрощались. В глаза друг другу старались не смотреть. Парни пошли пить пиво, а девчонки — кто куда. Влада отправилась домой. Нужно было собираться на вечерний поезд. И нужно было поговорить с отцом.

* * *

Вау... Змей вытаращил глаза. Вот это да. Перещелкивая каналы, он увидел смутно знакомое лицо и задержался. На женском канале ТДК, что означало ни много, ни мало "Телевизионный дамский клуб", напротив очередной пары самодовольных глупышек сидела дамочка с птичьим лицом и быстрой мелодичной речью. Наталья Пересветова, кандидат медицинских наук, директор частной спа-клиники. Откуда Змей ее может знать? Но ведь знает, определенно. Нетрадиционная пси-медицина, астрологический массаж, ванны с живой и мертвой водой, целительное кю-мануальное воздействие, эзотерический душ, тибетские грязи... Вот оно. Ну конечно же! Змей присвистнул.

Под именем Натальи Пересветовой в кресле уютно расположилась никто иная, как канувшая в лету экстрасенша Ираида Сребреникова. Да, это оно, то самое ненавистное лицо. Перед Змеем снова возник уже совсем забытый вечер, когда Сребреникова выгнала его из зала. Он вспомнил свой ужас, свое негодование, свое недоумение, когда экстрасенша назвала его Змеем. Наглая тварь. У них в каждом городе по Змею. То же фальшивое выражение лица, та же смесь самодовольства и приветливости. Рассчитано на идиота. Фальшивая участливость. Как же он мог не замечать этого, это же так просто. И Далиана точно такая же. Это же их хлеб — ловля простаков, это же волки в овечьей шкуре, хищники на охоте. Ты смотри, имя сменила, медиком заделалась. Да еще и кандидатом. И ведь не боится ничего! По всей стране куролесила, наверно, тьма народа ее признает. И ничего, даже не робеет, этакая вальяжная дама. Сонька Золотая Ручка, она же Ираида Сребреникова, она же Наталья Пересветова. Вот это наглость, вот это железные нервы! Посмотреть бы на ее медицинский диплом. Верняк, в переходе купила. А кандидатскую в наше время любую сварганят, хоть филолога, хоть стоматолога. Были бы бабки. Что делать? Просто хоть бери и звони в милицию — мошенницу поймал. Стоп, а о чем, собственно, звонить? Какой-нибудь дипломишко народного целителя она в те времена имела и морочала голову дуракам на законном основании. Фамилию и имя поменяла? Да, это подозрительно. Просто так имя с фамилией не меняют. Но наверняка имя было поменяно вполне легально, достаточно просто заявление написать. А что делала Ираида Сребриникова до того, как сменила "логин с пасвордом", никто проверять не будет. Милиция грабежи расследовать ленится, а причины смены имени с фамилией, это ж не просто смешно, это "ржунимагу, валялся пацтулом". Да еще и срок давности. Сколько же лет прошло?

Лет десять. Целых десять лет.

Десять лет?! Змей вскочил. Как она там говорила? Через десять лет конец тебе, Змей.

Змея прошиб пот.

"Что это я? Глупость какая. Ох уж эта физиология", — подумал он и заметался по комнате в поисках чем бы вытереть противную жидкость на лбу. В чем причина такого нетерпения он и сам бы не объяснил, если бы спросили. Вот просто нужно было и все.

Дверь отворилась и вошла Влада.

— Что-то ты рано вернулась, — сказал он, — до поезда еще часа четыре.

— Знаю. Поговорить надо. Как-то ты неважно выглядишь. Бледный, весь в поту. Что случилось?

— Да ничего не случилось. Жарко.

— Не так сильно для такого пота. Что случилось?

— Да ничего не случилось.

— Врешь, я чувствую. А жаль. Надеюсь, сейчас ты не соврешь. Что за история у тебя была с экстрасенсами?

— С экстрасенсами? История? Не помню. О чем ты?

— Почему Юлька мне сказала, что ты Змей какой-то? Что за экстрасенша тебя разоблачила. Что происходит, папа? Что за Змей? Отвечай!

Змей вздохнул. Что происходит? Что-то ужасное. Знать бы что. Как только где-то рядом появляется Сребреникова, начинается скверна. Рассказать, что ли? Но Змей представил, как он с сучьим видом повествует о причинах, приведших его на злополучный сеанс, и понял, что не сможет.

— Не понимаю я, о чем ты говоришь. Юльке ты никогда не верила, и даже общаться с ней перестала. С чего вдруг поверила? Странно как-то.

— Ну и ладно, Юлька, скорее всего, наврала. Я и не поверила вовсе, просто забавно стало, как можно такую ахинею выдумывать.

— И решила проверить.

— Ну ладно, пап, ладно, мир.

Влада чмокнула отца в щеку. Не то что бы она ему поверила, но добиваться правды ей не расхотелось. Хотя упоминание Юлькой старшего Чуркина заинтриговало ее, особенно после слов, которые тот кричал на поминках. Но было понятно, что вытащить что-то из отца, дело нелегкое, если даже и знает, то упрется. Тем более что ей самой не хотелось рассказывать, при каких обстоятельствах она услышала от Юльки, что ее отец Змей. Но ничего, они с мамой что-нибудь придумают и узнают правду.

Влада вышла, а Змей еще долго сидел и смотрел, как изгибаются в телевизоре две мясистые гусеницы — губы Сребрениковой.

"Может лучше было рассказать?" — думалось ему, — "Может тогда многое станет проще? Может удастся избежать какой-нибудь беды в будущем?"

* * *

Влада вернулась в Москву, и опять пестрая, звенящая, струящаяся лента московской жизни захватила ее. Вскоре начались занятия в Суриковском. Против всех ожиданий Владе учеба давалась тяжело. Она понимала, что технически она сильнее почти всех первокурсников, но легкость и восторг, которые она испытывала от рисования куда-то пропали, и это сказывалось на качестве работ. Самое неприятное, что она никак не могла заставить себя настроиться на нужную волну. Видимо, не было того самого пресловутого вдохновения, к постоянному присутствию которого Влада так привыкла, что перестала обращать на него внимание. Мысли ее помимо воли то и дело возвращались к тем событиям недавнего прошлого, на которые она не обращала никакого внимания. Маринка, Юлька, Чуркин-старший, всегда ей неприятный, а теперь казавшийся жутким монстром, непонятные намеки об отце... Была за этим какая-то тайна, она чувствовала ее нутром. Чем чаще она размышляла об этом, тем более не по себе ей становилось. Особенно ее тяготил венец безбрачия. Нужно было заняться этим вопросом, но все время было некогда. А в свободное время как-то получалось что она отдавала предпочтение развлечениям вместо того, чтобы сесть и обдумать, что же ей делать, и стоит ли что-то делать.

— Да-а-а, — мрачно бросил Вахромеев, откладывая в сторону последния Владины работы, — что это? Что случилось?

Влада сидела на диване по-турецки, поджав ноги, и мрачно смотрела себе на пупок.

— Ты сама-то понимаешь, что это не то?

Влада кивнула.

— Что с тобой творится? После того, как с похорон вернулась — постоянно грустная. До сих пор переживаешь? Я ведь всё замечаю, вижу, что тебе развлекаться хочется, а не работать.

Влада заплакала. Пришлось все рассказать. Правда, допрос Юльки в магазине она изложила, опустив многие детали.

— Бред какой-то. Колдовство? Венец безбрачия? Так вот что тебя гнетет. Ну, бабы, вечно у вас что-то такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Немного воспрянувшая духом Влада снова заплакала.

— Ну ладно, успокойся, — Вахромеев сел рядом и обнял ее, — ерунда это все, пойми, полная ерунда.

Влада благодарно улыбнулась ему, но он молча встал, и, не говоря ни слова, ушел.

До вечера его не было, звонков тоже не было. Влада совершенно извелась.

"Все, это все", — говорила она себе, — "после этой дурости он меня бросит. Какая я идиотка, ну зачем мне было обращать внимание на эту Юльку и на ее дурацкие поступки? Зачем было рассказывать Сереже о венце?"

Вечером пришел Вахромеев. В руках у него был большой букет белых роз.

— Предлагаю тебе руку и сердце, о свет очей моих.

* * *

Известие о свадьбе дочери застало родителей врасплох.

— Не знаю, что и думать, радоваться или нет, — подвела итог первой части семейного совета Люда, — он ведь нашего возраста. Не о таком муже я мечтала для дочечки. Но зато настоящий мужик — волевой, богатый, внимательный, и слово держит — взялся за нее, и гнет свою линию, в люди выводит. И она его любит, как ни странно. Для меня это был удар, всегда и всем она со мной делилась, а у них, оказывается, уже больше года роман. И ни словечка матери.

— Выросла.

— Да, выросла. Так незаметно дети растут. Ну а ты как, рад?

Змей пожал плечами.

— Трудно сказать. С одной стороны рано. И мужик намного старше. Больше чем в два раза. Женат уже был, дети есть. С другой стороны — богатый, занимается ее карьерой, будущим. Без него не было бы ни выставок, ни Суриковского. Посмотрим. В конце концов, главное — чтобы счастлива была, не в возрасте дело.

— Да уж, ничего оригинального тут, наверное, не скажешь. Нужно готовиться, свадьба уже в конце ноября.

— Да нам и особенно готовиться не придется. Расходы он берет на себя. Да нам его и не переплюнуть.

— Вот и отлично. Я не против, раз решили скромно, без помпы, пусть так и будет. А разве плохо, что будут самые близкие? Ей еще только-только восемнадцать исполнилось, ей тяжело будет, если все на нее будут пялиться. Правда, будут в основном его друзья. С ее стороны только мы.

— Нужно подарок обдумать, все-таки, хоть мы никого не переплюнем, опозориться тоже не хочется.

— Ну, это я беру на себя, можешь не беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь.

— Как обычно. Меня вот волнует, что его дети будут на свадьбе. Бедная Владинька. Как то у нее отношения сложатся с его родней. Они ее, наверное, ненавидеть будут. Во-первых, из-за матери. Хоть он от их матери и не из-за нее ушел, но им-то все равно за нее обидно. А злость на ком-то вымещать хочется. А потом, новая жена — новый рот на общий каравай Вахромеева. Все они от него грызут. Представь только, в каком сложном положении девочка окажется.

— Да уж. Но что делать. Ты же сама говорила, что она его любит. А первая любовь — это серьезно, несмотря на то что редко браком заканчивается.

— У нас сплошной редкий случай. И первая любовь, и разница в возрасте больше двадцати лет.

— Будем надеяться, что все будет хорошо.

Чувство смутной тревоги так и осталось у родителей, несмотря на то, что вроде бы у дочери дела шли недурно.

* * *

Змея продолжали тревожить мысли об угрозах экстрасенши. Надо же, прошло десять лет, и как все совпало. Сребриникова явилась из небытия, как тень отца Гамлета. В тот же момент появилась Влада с известием от Юльки, что он Змей. Ну да, на том сеансе были люди, запомнили. Он жил себе десять лет, ни о чем не думал, а кто-то из присутствующих узнал его на том злополучном сеансе или потом, после сеанса, и все эти годы рассказывал неведомым знакомым, что он Змей. Сколько же народу считает его Змеем? Глупость. Конечно же, это все полная глупость и дурость. А Рюрик? Почему Рюрик буквально накануне второго явления экстрасенши миру начал грозить ему скорым концом и обвинять в смерти Марины? Совпадение? Может быть. Но ведь поминал про подарки, от которых голова болела. Змей нащупал на голове шишку. А ведь шишка появилась после того, как Рюрик подарил ему статуэтки. И в голову ему стрельнуло сразу после того, как он подарочек получил. Как он там сказал ? "Как подарочки мои? Понравились, а? Головка не болела?" Нет сомнения, что шишка и эти проклятые статуэтки связаны.

И... Вот это да. И все его интернет проблемы, наверное, связаны с этой шишкой, а значит и с Рюриком. И опять-таки, Рюрика пробило на откровенность именно сейчас. Что же это такое?

Просто ряд совпадений. Не более того. Конечно, столько совпадений — маловероятно. Но с другой стороны, может быть, он сам связывает события. Появление экстрасенши на экране через десять лет, может статься, и в самом деле простое совпадение. Возможно, она и раньше появлялась под разными именами на телевидении, просто ему на глаза не попадалась. То, что Рюрик и его подарок имеют какое-то отношение к шишке, кажется несомненным. Нет, не подарок — два подарка! Как он тогда сказал? "Одна фигурка тебе, вторая — Владиньке".

Змей шлепнул себя по лбу. Вторая фигурка предназначалась дочери! Она же тогда совсем маленькая была! Нет, это шиза. Бред. Но Рюрик сразу сказал, что это фигурки сделали сииртя. А это прямой намек на то что фигурки — колдовские! Как можно было брать такое в дом, где маленький ребенок! Хорошо, что Люда себе вторую фигурку забрала, а потом выбросить пыталась. Дурак он. Нужно было дать ей выбросить и все тут. А он... Подобрал, на работу унес... Ведь после этого и начались у него проблемы.

Неужели все это правда? Неужели такое может быть? Как же так? Что же это такое? Неужели и в самом деле его легкомысленное любопытство по отношению ко всему эзотерическому дало такой результат? В животе у него противно похолодело.

А если это не бред? Придется поговорить с Рюриком. Неудобно, он в таком ужасном состоянии, но придется. Слишком уж скверно все. Необходимо поговорить.

* * *

Змей позвонил Рюрику и договорился о встрече в хорошо им знакомом маленьком пивном ресторанчике недалеко от порта. Несмотря на то, что ресторанчик был в центре, недалеко от Губернского, бывали тут только свои, маленький переулок с неказистыми домами не заманивал праздношатающихся.

Друзья уселись в углу и заказали по паре пива.

В постаревшем, осунувшемся Рюрике трудно было узнать щеголеватого весельчака с ослепительной улыбкой в тридцать два зуба. Лицо обрюзгло. Под глазами повисли нездоровые синеватые мешки. Кожа была нездорового желтоватого оттенка. Кое-где на лице набрякли красно-синие звездочки сосудов. Глаза были воспаленные, розоватые.

— Сильно ты сдал, старик, — посочувствовал Змей.

— Да что ты? С чего бы это? — ехидно ухмыльнулся Рюрик.

— Я понимаю, как тебе больно. И сочувствую.

— Да ни хрена ты не понимаешь, но скоро поймешь.

— То есть?

— Когда дочь свою профукаешь, тогда и поймешь.

— То есть как профукаешь? — Змей даже слегка пристукнул кулаком по столу и возвысил голос, — Что за ересь ты опять несешь? Сперва ты утверждаешь, что я в смерти твоей дочери виноват, а потом говоришь, что я дочь профукаю? Хорош ерничать!

— Да не ересь это, не ересь. Не было бы тебя, и дочь бы моя не погибла. А больше я тебе ничего об этом не скажу. Кто ты такой, что бы я тебе что-то рассказывал? Всего-навсего жалкий Змей, самое ничтожное и убогое создание Вселенное, полная ерунда, чепуховина, слизь.

— Та-а-а-к. Дружбан. Вот ты как заговорил. Так это ты с чепуховиной и слизью дружил столько лет, да еще и семьями. Хорош гусь. Это ты в таком случае — мразь. Жалкая. Соболезную я тебе. Столько лет во лжи жить... И потом, какой я вам Змей? Что это вы все понавыдумывали? А?

— Ты ведь не первый раз слышишь, что ты Змей? — голос Рюрика стал тихим и торжествующим.

— Не первый, — мрачно согласился Змей.

— А помнишь, как ты в первый раз об этом услышал?

— Так, все понятно, кто-то был на том давнем шоу и тебе рассказал, а теперь ты меня разыгрываешь. Строишь из себя супермена, а сам сплетнями перебиваешься. Да еще распускаешь их по городу. Это ведь ты рассказал Юльке, что меня чокнутая баба Змеем назвала?

— Да, я рассказал, — Рюрик преувеличенно широко улыбнулся, — и впредь всем буду рассказывать. И то, зачем ты пришел туда буду рассказывать, Змей. У тебя ведь с бабами не получалось, Змей? И ты при наличии жены притащился эту проблемку исправлять, Змей?

— Откуда ты знаешь?

— Да я все про тебя знаю. Я столько лет за тобой наблюдаю, что мне тошно.

— Так, постой-ка. Где-то я это слышал. А ведь проблемка, как ты ее назвал, возникла после того, как ты подарил мне эти дурацкие статуэтки. Я вычислил. Ты недаром говорил: "Головка не болела у вас?" А у меня действительно голова заболела, когда я эти статуэтки в руки взял. А потом у меня тяга к порнухе появилась, которой никогда не было. Значит это тоже статуэток проклятых действие? И за всем этим ты стоишь?

Рюрик горделиво выпрямился. Его обвисшее помятое лицо налилось презрительным величием. "Вылитый тролль", — подумал Змей. Троллей ему встречать не приходилось, но почему-то он решил, что они должны быть именно такими. "А может он и в самом деле тролль?" — шевельнулась робкая мысль. Чувствовал он себя, как будто попал в сказку. Так можно поверить, что он на самом деле Змей. Да он уже почти поверил. Змею стало не по себе.

— То есть на этот сеанс меня занесло благодаря твоей работе? И к Сребренниковой ты, наверное, сбегал, предупредил?

— Сребренникова сама про тебя все знает. А куда и к кому я бегал, не твоего, Змей, ума дело.

— Значит, бегал. И хоть и глядишь горделиво, все равно просто мелкая сошка. Интересно, много ли вас? И зачем я вам нужен? Почему я Змей?

— Сколько нас? Весь мир. Кроме твоей семьи. Весь мир против тебя, можешь это осознать, ничтожество? Ты Змей, тот самый Змей, который изобрел Добро и Зло. Выдумал какое-то Добро. Это же надо такое придумать — Добро. Это ты погубил род человеческий. Ты соблазнил Еву.

— Что? Да какой же я Змей? Глупость какая! У меня же руки-ноги есть.

— Может быть, тогда не было. Я при этом не присутствовал. Все наши знают, что ты тот самый Змей.

— Ваши! Но как это возможно? Был змеёй, стал человеком?

— Очень даже возможно. Ты о переселении душ слышал?

— Так это же буддизм! И индуизм. В христианстве никакого переселения душ нет.

— Да, туповат ты, хоть и Змей. Неужели устройство мира зависит от вероисповедания? Оно у всех вероисповеданий одинаковое. Все религии его не до конца понимают. Переселение душ ЕСТЬ. Просто когда христианство возникло, уже почти все люди жили последнюю жизнь. Поживут, а после смерти через тебя переходят в новую Вселенную. Спасаются, потому что наша Вселенная погибает. Поэтому и живут последнюю жизнь, и поэтому христианство о переселении душ ничего не знает. Те, кто недостоин еще жизни в новой Вселенной снова возвращаются сюда, в сансару. Некоторых, совсем падших, уничтожают, поэтому тамошний суд и называется Страшным. Понял, простофиля? Самое забавное, что ты — центр этой истории. Через тебя проходят, и отдают тебе Зло, которое из-за тебя возникло. И ты вместе со Вселенной погибнешь, потому что ты самое убогое создание, которое когда-либо жило на свете. Последняя бактерия ценней для Вселенной, чем ты.

— Шпаришь, как пописанному, наизусть что ли учил этот бред? — саркастически спросил Змей. Лицо у него побелело, глаза округлились, — как такое возможно? Зачем нужна какая-то душа телу? И кто эту душу видел?

— Душа нужна телу, чтобы его двигать, а тело душе для питания. Душа питается от тела. Грубые формы энергии перерабатываются так, что душа может их усваивать, и ей хватает надолго, до нового рождения. Иначе нужно было бы душам охотиться друг за другом, чтобы прокормиться. Так мир боги устроили. Тела — просто размножающиеся скафандры. Без души они сразу разрушаются.

— Получается, индусы правы, когда говорят, что весь мир — иллюзия?

— Хм, ну да. В этом смысле — да. Иллюзия, и вместе с тем не иллюзия. Просто реальность не совсем такая, какой ее людишки представляют.

— Сдается мне, все-таки, что ты чушь несешь. А как это я, то есть, как Змей может быть сразу и на том свете и на этом? Душа ведь где-то в теле?

— Душа в теле, но связана с ним в нескольких точках. А когда освобождается, то уходит на тот свет. А каким образом у тебя она сразу в двух местах, не знаю. Может у тебя сразу две души, и они как-то синхронизируются после смерти.

— Это как у Мураками? В романе "Конец света и Страна чудес без тормозов"? Вот откуда ноги растут у ваших бредней.

— Не читал. Вряд ли оттуда. У нас своя литература есть.

— Ню-ню. Чем дальше в лес, тем толще партизаны. А в чем моя, Змея, вина? Неужели Змей в самом деле соблазнил Еву? Это же сказка! Это настолько фантастично, что не может быть правдой!

— Ты только что говорил, что телу душа не нужна, и вдруг засомневался. Может быть все было именно так как я говорю, а? Что молчишь?

— Снова ничего не понимаю. Предположим, такое было. Съела Ева яблоко и занялись они с Адамом сексом. Так вся природа этим занимается. Что тут плохого?

— Дурень! Объяснять тебе такой примитив приходится. Они Закон нарушили, и за это их из Рая изгнали.

— И в этом все зло? То есть, — Змей перешел на театральный шепот, — Зло?

— Наверное.

Змей некоторое время ошарашено молчал, собираясь с мыслями.

— Так это ты туповат, а не я. Зазубрил, что тебе говорили, а обдумать даже и не пробовал. А мне вот понятно — Зло в нарушении Закона, так это у вас понимается. Вот и все зло. А дерево то было деревом познания Добра и Зла, так ведь? Выходит, люди стали не Закону подчиняться, а сами определять, что Добро, а что Зло. И их изгнали из Рая, в котором не нужно было ни в чем сомневаться — написано, что плохо, значит, плохо, написано, что замечательно, значит — замечательно. Весь ужас жизни вне Рая — самому определять, что Добро, а что Зло. А по-вашему выходит, что Добра нет, а Зло — в нарушении Законов. Ну ладно бы еще в нарушении какого-то порядка. И то — что за порядок, каковы его границы? А Законы просто кто-то выдумывает. И порядка в них не слишком много.

— Да-а-а, Змей, силен... Вот так ты и Еву соблазнил!

— Блин, ты даже не дослушал! Я не против Законов. Просто я считаю, что Законы ограничены, и не всегда справедливы. Подчиняться Законам надо, но разумно, не слепо. Нельзя душу уродовать в угоду законам. Законы должны развиваться! С помощью Законов нельзя творить несправедливость!

— Да вот это и есть соблазн, так в наших книгах написано! Настоящий соблазн!

— А отказаться от Добра и Зла — не соблазн? Еще какой соблазн. Тот, кто людей уговаривает отказаться от Добра и Зла — тот и есть Соблазнитель! И ты ему служишь!

— Тебя слушать опасно, хорошо язык подвешен. Недооценивал я тебя, правду о тебе в книгах пишут. Только все, что ты говоришь — ложь, одна нескончаемая ложь.

— Слушай, а ты ведь точно начитался какой-то фигни. Да ты зомбированный! Я просто не могу постоянно лгать. Это нереально. Ты лозунги какие-то, слоганы выплевываешь из себя. Круто тебя напичкали. Кому же такое нужно?

— Значит так, Змей. Хватит разглагольствовать. Ты живешь последнюю жизнь. — Рюрик хихикнул, — Пора очистить от тебя Вселенную. Ну а чтобы тебе на том свете было веселее гибнуть, ты с собой свою дочь прихватишь.

— То есть... Да как ты смеешь?!

— Смею не я. Смеем мы, чистильщики, те, кто очищает от скверны и отделяет зерна от плевел.

— Тайная организация? Как в кино?

— Да, только в кино вымысел, а мы организация, основанная на Знании истинного устройства мира. Мы охраняем мир от последствий твоего влияния.

— Час от часу не легче.

— Все Зло в мире от тебя.

— Можешь не продолжать. Еще один пропагандистский лозунг. Вы толпа шизофреников-фанатиков? Или кружок писателей-фантастов?

— Так вот, Змей, шуточки твои только хуже тебе сделают. Ты ведь свое пристрастие смотреть порнуху не преодолел?

— Преодолел. Практически. То есть крайне редко смотрю. Думаю, что не чаще тебя.

— Я вообще не смотрю.

— Это сейчас, после несчастья. А раньше смотрел, я точно знаю. Не часто, но смотрел. И я смотрю не чаще подавляющего большинства других мужиков.

— А это значит, что все равно у тебя тяга есть!

— А я считаю, что нет.

— Есть. А мы проверим. Так вот, если ты в течение полугода хоть раз посмотришь порнуху, то всё — твоя дочь составит тебе компанию на том свете.

— Блин, да элементарно. Стоп! А я с вами ни в какие договоры вступать не собираюсь!

— Поздно. Первое слово дороже второго. Таков Закон.

— "Первое слово дороже второго"! — насмешливо повторил Змей, — Это что же, ваши Законы вроде считалочки, что ли?

— Считалочки — это магия, между прочим, — снисходительно засмеялся Рюрик, — а магия — это проявление истинных сил природы, которые этот мир сотворили. Так что у них считалочек сила Законов есть. Тех, кого посчитали, а они водить отказались, на том свете знаешь как наказывают?

— Не знаю, и знать не желаю! Я с вами ни в какие сделки не вступал.

— О-хо-хо, не вступал! Поздно! Слово сказано.

— Нет, не поздно. Не желаю тебя и твоих "чистильщиков" знать. Если ты, конечно, не сумасшедший. И даже если сумасшедший не желаю знать! И чтобы не звонил мне никогда! Мерзость, столько лет притворяться другом, гадить! — Змей задохнулся, — Подсунуть мне и дочери "подарочки"! Низость за низостью, ну и дурень я был! А ведь у самого дочь погибла. И такое говорить. Чтоб ты сдох, козел!

— Думаю, что ты раньше сдохнешь, — с брезгливой улыбочкой заметил Рюрик.

— Козел! — с этими достойным словом Змей встал, сунул деньги бросившейся за ним официантке и вышел из пивной.

Cвоего лучшего друга Рюрика он больше никогда не видел.

* * *

Змей плелся домой по темным и мокрым ноябрьским улицам. Было ощущение, что он спит. Слишком нереально выглядел недавний разговор. Может быть, Рюрик действительно сошел с ума? Недаром Люда предостерегала его перед выходом. "Чистильщики". Это же надо такое придумать. Нет, верняк Рюрик двинулся. Но "Змей"! Опять "Змей"! Не паниковать — на том сеансе были люди, они слышали ахинею Сребрениковой, и видели его. Многие, возможно, запомнили. Это он не обращает внимания на окружающих, но это не значит, что другие ведут себя так же, сколько раз он в этом убеждался.

Но окончательно убедить себя, что дело только в неудачном стечении обстоятельств, Змей не мог. Что-то подсказывало ему, что так густо случайности не могут появляться. Почему именно через девять лет он опять увидел Сребреникову, почему именно в это время кто-то сказал дочери, что он Змей, почему, наконец, Рюрик явился себя во всей красе именно сейчас? Что-то за всем эти кроется. Что-то древнее, огромное, холодное и безжалостное как динозавр притаилось где-то поблизости, так что было слышно его шумное дыхание. Наверное, так мышь, сидя в норке, слышит сопение огромного невидимого кота, поджидающего ее у выхода.

Змей зашел в маленький магазинчик, купил бутылку "Арривы" и стал маленькими глотками пить. Холодное пиво неторопливо лилось в желудок и вымывало пойло, которое он пил в ресторане. Змей вспомнил, что вторую кружку он не допил.

Нет, ну их всех. Чего бояться этих призраков. Можно стать таким же, как эти полусумасшедшие "чистильщики". Также оголтело бояться, как они нагло важничают от возложенной на них очередной шарлатанкой Сребренниковой смехотворной миссии. Долой призраков, долой дыхание кота. Он же заявил им, что ни в какие договоры с ними не вступал и вступать не собирается. Нужно просто жить. Тем более, что на носу свадьба дочери. Он еще нужен своим близким. Он еще поборется.

На следующий же день он пришел на работу и снес Кайля с Куйлей на помойку.

* * *

В конце ноября сыграли свадьбу. Родители на этот раз были допущены к святыя святых — светской церемонии. Кроме них из Южноморска на свадьбу прибыли родители Вахромеева. Это были пожилые люди интеллигентного, "совдеповского", как сказали бы в наше время, вида. При знакомстве они держались надменно и отчужденно, при первой же возможности отошли и больше никаких попыток к сближению не делали. Чувствовалось, что брак сына они не одобряют. Змей и Люда поехали в ЗАГС на последней машине и старались стоять везде поодаль. Вроде бы они с остальными гостями, а вроде и сами по себе. Так было спокойнее. Люде ужасно хотелось плакать и это ее тревожило. Что ж такое, говорила она себе, дочь замуж выходит за богатого и знаменитого, и, даже, пожалуй, красивого, а мне так хочется реветь. Время от времени она сжимала двумя пальцами кончики глаз, ближние к носу. Змей тоже нервничал. На ум ему приходили угрозы Рюрика. Как ни старался он выкинуть "дурь" из головы, но именно сейчас она к нему и лезла. Поэтому радость получилась с грустинкой. Одетый в новый костюм, специально для свадьбы купленный на деньги зятя (вот тебе и "свадебный подарок"), он радушно улыбался случайным взглядам и старался держаться независимо.

Влада была пленительно молода и свежа. Ее светло-серые глаза сияли, и свет их как будто растекался по лицу, а рыжеватые волосы, уложенные каким-то модным стилистом в подобие нимба, светились естественным блеском. Казалось, что в них звездочками вспыхивают отражения огней роскошной огромной люстры.

— Чудо как хороша! — сказала проходящая мимо Змея гусыня с жемчужными волнами на морщинистой шее своему спутнику, миловидному, несколько манерному симпатяге вдвое моложе себя, — Серега всегда был талантлив во всем.

Говорили, что гостей будет очень мало. По змеевым прикидкам набиралось несколько десятков человек. Кроме гостей было два фотографа и один человек с камерой, которого родители уже когда-то видели в Новоморске. Как показалось Змею, публика в основном хорошо друг друга знала. Вначале многие кидали на них недоуменные взгляды, но потом, проходя мимо, вежливо и сострадательно улыбались.

Саму процедуру росписи Змей запомнил плохо. Громкие слова регистраторши отдавались в ушах, но смысл до него не доходил. "Как будто сам женюсь, а не дочь замуж выходит", — подумалось ему. Они с Людой стояли прямо за молодыми. Перед ним был идеально элегантный пиджак Воронцова, подчеркивающий мощную моложавую крепость своего хозяина. А рядом была тоненькая розовая шейка дочери с двумя маленькими рыжеватыми кудряшками, сбежавшими из плена, устроенного им знаменитым стилистом. Змею почему-то вспомнилась картина "Неравный брак". "Причем здесь она?" — удивился Змей, — "такое вульгарное сравнение. Они оба художники, и оба талантливы. И Воронцов совсем не тот старый пень с картины".

Неподалеку от них, в том же втором эшелоне, что и они располагался хрупкий молодой человек лет двадцати, время от времени заинтересованно косящий в их сторону. "Наверное, это тот самый сын от первого брака", — догадался Змей, — "ишь косится, никак не привыкнет к нашему существованию". Ему стало еще тревожнее и неуютнее.

Наконец молодые расписались и обменялись кольцами. Грянул марш Мендельсона. Люда потянула его за рукав. Нужно было расступиться и дать молодым дорогу.

Дочь его, уже женатая женщина, вышла в сопровождении мужчины в новую жизнь.

"К чему все эти тревоги?" — подумал Змей, — "он такой надежный, не то что я. Пусть у них все будет хорошо!"

Когда молодые подошли к ним в ресторане, Люда не сдержалась и расплакалась.

— Ну что ты, мамуська, — Влада засмеялась, она светилась от счастья, — бери пример с папы, вон каким молодцом держится, и выглядит хоть куда!

— А я? — оскорбилась Люда.

— Вы выглядите великолепно, Люда, — барственно отвесил ей комплемент Воронцов, — платье превосходное, шикарный цвет — темно-розовый.

— К Людочкину платью подбирала, — улыбнулась польщенная Люда, — у нее белое, у меня темно-розовое. Как весенний сад. Вишни и яблони.

— Приятно иметь тещу-художника, — галантно ответил Воронцов, настроение у него было великолепное, и он решил побаловать новых родственников сердечностью.

— Ах, Сергей, вы надо мной смеетесь, — манерно засмеялась Люда, — ну какой я художник!

— Вы художник в душе, — осклабился Воронцов, — другими мои родственники и не могут быть. Кстати, Паша, иди сюда!

Воронцов призывно замахал рукой молодому человеку, который стоял неподалеку от них во время росписи.

"Интересно, у них такая манера приличной считается — руками махать?" — иронически подумал Змей. Но видимо, этот жест был допустим, потому что никто кроме молодого человека не него не отреагировал.

— Вот, Павел, знакомься, это родители Влады — Виктор э-э-э...

— Семеныч, — пришел ему на помощь Змей.

— И Людмила Петровна, — подхватила эстафету Люда.

— А это мой сын. Наследник, — значимо подчеркнул Вахромеев.

Сын-наследник Павел растянул узкие губы в улыбке, сморщил кожу около глаз и сказал странным дребезжащим голосом:

— Очень приятно. Павел.

Был он нервен и неуверен в себе и поразительно не походил на своего знаменитого отца. Отнюдь не красавец, но была в лице какая-то несомненная порода, которая проступала даже через общую неяркость черт.

— Как вам наша Москва? — нерешительно спросил наследник. Чувствовалось, что ему хочется уйти.

— ЗдОрово, — как можно радушнее ответил Змей, — но мы уже в Москве бывали.

— Понятно, — подытожил Павел и вопросительно посмотрел на отца.

— Ладно, иди, развлекайся, — хлопнул его по плечу Воронцов. Павел с облегчением вздохнул и отошел. Воронцов пристально посмотрел ему вслед.

— Ну, мы тоже пойдем выполнять светские обязанности, — Воронцов развернулся к новоиспеченным родителям, — если что, мы с вами.

— Да, мамуся, папуся, не скучайте, — Влада расцеловала родителей и упорхнула в свой новый мир.

Родители переглянулись.

— Ну как тебе?

— Класс. Да и он неплохо выглядит. И с нами очень уважительно.

— Пока. Тем более, тут есть кому против нас настраивать.

Серовы понимали, что несмотря на радушие Воронцова, уже через неделю после свадьбы путь в его дом им будет заказан. Так, пустит когда переночевать, пару дней пожить, и все. Но что тут поделать, у московской элиты родственники из провинции что-то вроде живого укора в несовершенстве бытия, не было бы их, и казалось, что мир близок к идеалу. Видимо, по сходным причинам мы недолюбливаем "виганов".

Змей приобнял Люду за талию и сказал:

— Ну и ладно. Нам главное, чтобы они жили дружно. Ну что, за стол?

* * *

Влада звонила редко, говорила мало. Сообщала, что учится в институте, сил уходит много, но интересно. С Сергеем у них все было хорошо. Наверное, и вправду все у нее было хорошо.

Приходилось привыкать жить вдвоем. Особенно тяжело было Люде. Как ни радовалась она за дочь, но скучала и переживала сильно. Пробовала было звонить каждый день, но поняла, что Владу это раздражает и перестала. Попилила недельку Змея и успокоилась, попривыкла к своему новому положению. У Змея же обнаружились свои проблемы, вроде бы и новые, но все те же старые. Опять у него началась тяга к порнухе. Казалось бы — уже совсем забросил он это дело, и густым быльем начало порастать прошлое. Ан нет, что-то там у него в неведомых глубинах зашевелилось, как будто спрыснули это что-то живой водой.

Стал Змей меры принимать. Домой пораньше приходить, питание здоровое употреблять, зарядку делать. Вроде бы и помогает, но не слишком удачно. Так, на день, на два, и все тут. Совсем Змею стало тоскливо -дело такое, что не очень-то и расскажешь, а что делать непонятно. Люда своим женским чутьем поняла, что пора им что-то в быту менять.

— Слушай, Вить, — сказала она как-то, отвернувшись от телефона, — а давай котенка возьмем?

— Давай, — послушно согласился Змей, — я кошек люблю.

Решили купить котенка на рынке. За последние несколько лет там возник целый ряд, где продавали котят и щенков. Выбор был большой, а цены на некоторые экземпляры символические. В ближайшую же субботу Змей туда и отправился. Люда затеяла стирку, сказала, что в таких вопросах мужу доверяет, и осталась дома. Змей побродил около клеток и коробок с котятами и щенками, и присмотрел абрикосового цвета котика. Хозяйка, полная моложавая женщина в очках, время от времени сползающих по носу, весело всунула ему котенка в руки и запросила триста рублей. После того, как три бумажки перекочевали ей в руки, она пристально посмотрела на Змея и слабо ойкнула.

— Что с вами? Вам нехорошо?

Торговка несовершеннолетними котами с ужасом посмотрела на него, зашарила рукой где-то под коробками с пищащим товаром и вытащила бутылку зелья, которое когда-то в советские времена называлось "бормота". "Всё ясно", — решил Змей, и начал было уже разворачиваться, чтобы уйти. Женщина, которая в этот момент уже приложила горлышко к губам и начала глотать живительную влагу, что-то яростно замычала, замахала руками, мол, не уходи. Змей подумал и повернулся обратно. Торговка наконец судорожно сглотнула то, что требовала душа, и оторвалась от бутылки.

— Это вы... — выдохнула она и посмотрела на клиента помутневшими глазами, — А вы-то как живете? Я-то видите как...

— То есть? Мы что, знакомы? — опешил Змей.

— Ну да, то есть — нет, — возбужденно закивала женщина, — письмо, помните, письмо?

— Какое письмо? — насторожился Змей, — что-то не припоминаю ни вас, ни письма.

— Это я, это я, — голос женщины стал всхлипывающим, и она приложила руку к груди.

— Ясно, вполне с вами согласен, — быстро сказал Змей и в очередной раз собрался ретироваться.

— На сеансе у Сребрениковой, помните? Письмо я написала!

Змей, уже развернувшийся, чтобы уходить, медленно повернулся к ней.

— На сеансе у Сребрениковой?

— Да, письмо я написала, что не верю я ей, и что она обманщица, на сцену передала. А она так страшно стала кричать, что накажет меня.

— Да, помню, — медленно сказал он, — помню. Но я ведь вас не видел, так что и не мог узнать.

— Зато я вас запомнила. Я вот и думаю с тех пор, что-то с вами стало?

— Ничего со мной не стало, как видите, все у меня нормально.

— Она так зло про вас говорила, когда вы ушли, так зло.

— А что именно?

— Не помню, не могу вспомнить, — женщина пожала плечами и в глазах у нее появились слезы.

— Cовсем ничего?

— У меня в этом месте как будто туман начинается. Помню, что про вас говорила что-то и про дочь вашу.

— Про дочь?!!!

— Ну да, что-то ужасное. Мы в зале загудели все, завозмущались, как же так, про ребенка такое говорить.

— Подождите, — срывающимся голосом спросил Змей, — как же так вы ничего не помните?

— А вот так, — женщина виновато развела руками, — и не только я. Я с соседкой была, при ней и записку эту треклятую писали. Так и она не помнит в этом месте ничего конкретного, как будто память подтерли.

— Стерли, — поправил Змей.

— Что стерли? — не поняла торговка котятами.

— Память, — пояснил Змей, — мне кажется, нужно говорить память стерли, а не подтерли.

— А-а, — раздраженно махнула рукой женщина, — какая разница, как говорить, если все равно не помню.

Змей на секунду замолчал.

— Ну а вы как живете? За вас ведь тогда Далиана Александровна заступилась. Вроде бы вам бояться нечего было?

— Если бы, — женщина снова достала бутылку и сделала глоток, — У-фф, — она вытерла губы, — Если бы так, я от большого ума пошла ее благодарить после сеанса. Вот повезло мне, думаю, не то что этому дурачку, ой, извините, я-то сама в дурочках осталась. А она мне — ты, говорит, как дерзнула такое письмо написать, я знаю, что никакой душевной болезни у тебя нет, только наглость. Накажу, говорит. Как же так, говорю, ведь сама Сребреникова меня простила, да и вы за меня заступались тогда зачем? А чтобы самой наказать, говорит. Нехорошо так сказала, что меня затрясло всю. Я ее молить-просить, чтобы пожалела меня. А она говорит — если от меня прямо сейчас не отстанешь, пеняй на себя, так накажу, что света белого не взвидешь.

— Жуть, — передернуло Змея, — так и не простила?

— А я ее больше и не видела, — женщина всплеснула руками, — как к ней подойти было после этого? Я к Светланке пошла, к экстрасенше, она тоже на сеансе была с Далианой. Может помните, светленькая такая?

Змей кивнул.

— А она мне говорит — ничем помочь не могу. Против Далианы у меня силы нет. И попрошу ко мне больше не приходить. Вот так. После этого я ни к какому экстрасенсу и подойти не смогла, не отважилась.

— Странная история, — сочувственно сказал Змей, — я тоже после того случая к экстрасенсам ни ногой. А что же с вами случилось?

— Да вроде ничего невероятного, но вся жизнь пошла наперекосяк. Муж ушел через полгода после того случая. А нового никак завести не получилось. Потом квартира трехкомнатная, которая от родителей досталась, погорела. А я еще и без работы тогда осталась. Продала квартиру недорого, как горелую, думаю, двухкомнатную куплю. Купила, а выяснилось, что ее уже один раз продали, до меня, еще одни претенденты появились. Судилась, судилась, кое-как на однокомнатную в хрущевке наскреблось. Так и осталась я в этой однокомнатной по сей день. На работу куда ни устроюсь — через год либо фирма банкротится, либо сокращение начинается. Болячки начались. А вы сами знаете, у нас заболеть, все равно что погореть, — женщина снова утерла глаза рукой, — ни каких денег на лечение не хватает. В конце концов посоветовали мне котятами заняться. Вложений никаких — хозяева сами приносят, бесплатно отдают, ну не совсем бесплатно — за рубль, чтобы продался. Я подумала и согласилась — по крайней мере ни от кого не завишу. А работа тоже не сахар, летом жарко, зимой холодно. Котят, которые не продались домой забирать надо, кормить чем-то. В общем, едва на жизнь хватает. Не жизнь у меня с тех пор, а мученье. Теперь вот всего под сорок, а жизнь как будто кончилась. Не живу, а смерти жду.

Змей сочувственно покачал головой.

— Ну а почему вы решили, что это из-за Далианы?

— Чувствую, — женщина упрямо вздернула головой, — как что-то случится, так сразу ее вспоминаю, страшную, как она мне говорит — накажу.

На глаза у нее опять навернулись слезы, и она с минуту не могла говорить. Змей терпеливо ждал, в руках у него пищал ошалевший котенок. Женщина прокашлялась.

— А у вас, значит, все хорошо? — спросила она.

— Как вам сказать, — Змей решил, что рассказывать про Рюрика ей ни к чему, — относительно. Тоже были неприятности после того сеанса, но сейчас вроде все рассосалось.

— Надо же, — с завистью сказала женщина, — а ведь спорил со Сребрениковой...

— А вы знаете что, — Змея вдруг осенила идея, — а давайте сходим и спросим у той же Далианы или нет... давайте у Светланы, вы же к ней ходили, да и лицо она незаинтересованное, что же случилось на самом деле, и что нам делать. Ведь уже лет десять прошло?

— Страшно, — нерешительно сказала женщина, — ох, страшно.

— Да что вы, как вас, кстати, зовут?

— Надежда.

— А меня Виктор. Так вот, Надежда, я с вами пойду, понимаете? Мы просто спросим, культурно, чтобы нам объяснили, что мы такого натворили.

— Ой, а вдруг скажут что-то такое страшное, что хоть не живи потом?

— Не скажут, — Змей понял, что нужно говорить как можно быстрее и убедительнее, пока женщина не оказалась под властью давнего страха, — я с вами буду, вдвоем не страшно. Попросим, чтобы нам объяснили в чем мы виноваты, и поросим прощения после этого, если действительно виноваты. Сам буду говорить, вы можете молчать, если вам страшно. Может она нам объяснит, что делать. Давайте сходим к Светлане, вы знаете, где она принимает?

— Да она на дому принимала, знаю я, где она живет. Ну давайте сходим. Только вы если что не спорьте с ней!

— Да конечно, какие споры, я уже ученый. Тогда давайте сегодня, но только не пейте больше, ладно?

Договорились встретиться вечером недалеко от дома Надежда и вместе идти к Светлане.

Змей привез домой котенка, сдал его на руки Люде, которая сразу же помчалась звонить дочери, чтобы рассказать о событии.

— Люд, мне вечером на работу нужно, Володя позвонил, — сообщил он супруге.

— Ладно, — отмахнулась Люда, — поздно будешь?

— Да нет, не должен, — задумчиво сказал Змей, — надеюсь, быстро управлюсь.

— Ну и хорошо, — ответила жена, — поглаживая котенка, который блаженно мурлыкал у нее на коленях, — хорошо, что ты редко задерживаться стал. А помнишь, было время, когда ты так часто к одиннадцати приходить начал, что мы с Владой просто и не знали, что делать.

— Помню, — угрюмо сказал Змей, — давно это было, что ты все вспоминаешь?

Воспоминания эти никогда его не радовали, а особенно сейчас. "Вот и нужно идти решать эту проблему, чтобы больше никогда не было такого", — подумал он.

Вечером он встретился с Надеждой недалеко от ее дома. По дороге позвонил Володе и попросил прикрыть его перед женой, мол, идет к бабе. "В принципе, даже и не соврал", — обрадовался он своей невеликой ловкости.

Змей боялся, что Надежда напьется и будет невменяема. Надежда действительно немного выпила, но состояние ее Змей оценил как удовлетворительное.

— Нервничала, — объяснила она Змею, — терпела, терпела, а полчаса назад не выдержала и отхлебнула. Для храбрости, — засмеялась она хриплым смехом.

Шли они недолго. Светлана жила в кирпичной многоэтажке, того проекта, который в восьмидесятые считался престижным. На двери подъезда оказался домофон. Номер квартиры Надежда не помнила. Пришлось ждать, когда кто-нибудь зайдет в подъезд. Им удалось проскользнуть вслед за молодой девушкой, которая подозрительно посмотрела на них, но ничего не сказала. Поднялись на седьмой этаж.

— Здесь, — боязливо указала Надежда на дверь. Змей позвонил. Дверь открыл мужчина лет тридцати с небольшим и вопросительно посмотрел на них.

— Нам Светлану, — сказал Змей решительным тоном, — нам на сеанс.

— Светлану? Нет здесь такой, — ответил мужчина и попытался закрыть дверь.

— Обождите, — Надежда от такой новости воспряла духом и успела засунуть в щель руку, — обождите пожалуйста, в этой квартире жила Светлана — целитель народный, экстрасенс. Я здесь не раз бывала. Она куда-то переехала?

— А, экстрасенша! Да, жила, только она померла лет пять назад, дети ее мне квартиру продали. Я как раз и въехал, квартиру освятил и въехал.

— Ой, — Надежда отпрянула, — умерла! А я-то, дура...

— А отчего? — поинтересовался Змей.

— С соседями поговорите, — предложил мужчина, — я стараюсь этим не интересоваться. Сюда первое время как въехал, много кто заходил. Я даже табличку на дверях повесил — "Светлана здесь больше не живет. Справок не даем". Все равно звонили. Уже пару лет никто не справлялся. Не поверите, только вчера снял за ненадобностью. Вон, еще след остался.

Действительно, на двери был маленький еле заметный тусклый прямоугольник — в том месте, где висело объявление, обивка была чуть более темная.

— А сегодня вот вы. Придется снова повесить.

— Спасибо, извините, — сказал Змей.

— Да ничего, — мужчина посмотрел на Надежду, усмехнулся и закрыл дверь.

Змей с Надеждой позвонили в соседнюю дверь. Женский голос за дверью спросил, что им нужно, но когда услышал, что им нужна информация о Светлане, дверь открылась и на площадку выглянула женщина лет шестидесяти.

— Светочка пять лет назад умерла, — заговорила она певучим малороссийским говором, — такая хорошая девочка была. Врач-целитель, всем нам помогала. И так умерла странно, нехорошо.

— Нехорошо? — повторил Змей, — что значит нехорошо?

— Ой-ой-ой, — женщина подперла ладонью щеку и закручинилась, — сгорела в неделю, все говорила, что ее Татьяна Далиановна убила, подружка ее. Она к ней заходила, видела я ее.

— А-а-ах! Как убила? — Надежда испуганно зажала рот руками.

— Как они убивают — порчу на нее навела. Отобрала жизненные силы. Светочка так и сказала. Светочка ведь одна жила — детки ее рано семьями обзавелись, не засиделись, и в последние дни мы с ними по очереди за ней ухаживали. Она на меня и на деток защиту какую-то наложила, чтобы защитить, когда ее не уже будет, бедная.

Потрясенные Змей с Надеждой вышли из подъезда.

— Ну что, будем Далиану искать? — спросил Змей.

— Да ты что, — замахала руками Надежда, — что ты! Да я и близко к ней не подойду! Нет, побежала я домой к своим котятам. Ну, давай, пока... Змей ... — Надежда хитро улыбнулась и подмигнула, — нужны будут котята — приходи, подберу хорошего.

И она трусцой побежала по темным улицам домой.

* * *

Несколько дней Змей ходил сам не свой — все думал, что же ему делать, и стоит ли что-нибудь делать. Картина складывалась достаточно зловещая. Светлану, которая много знала, "зачистили". Значит дело и в самом деле серьезное. Сребренникова с Далианой вполне могли действовать в сговоре. Зачем-то он им был нужен. Может быть Рюрик не сошел с ума, и действительно он какой-то Змей? Уже несколько раз ему об этом говорили. Не может быть, чтобы это было просто так. Но какой он Змей? Он соблазнил Еву? Не бред ли это?

Неужели в самом деле вокруг него какой-то заговор? Может быть, этим силам он нужен как жертва? Как в американском кино про секты? И что ему прикажете делать? А вдруг его тоже устранят, как Светлану?

Нет, он им зачем-то нужен. Это несомненно, так что никто его не убьет. Нужно искать эту самую Далиану и разговаривать с ней. Другого выхода нет. Страшно, но нужно. Про дочь что-то говорили, какой кошмар.

Он рассказал Володе о своих изысканиях, попросил совета. Умолчал, правда, про Надежду.

— А я здесь при чем? — возмутился Володя, — у меня проблем с экстрасенсами не было. Сам наворочал дел, сам и расхлебывай.

— Эх ты, а еще друг. Ты пойми, происходит что-то ненормальное, странное. В конце концов, по твоей наводке я на этот сеанс попал, ты про эту Далиану пел, какая она замечательная.

— Мало ли что я пел. Как думал, так и пел. Мне про нее ничего плохого не говорили. Ты лучше сам подумай, почему из сотен людей, которые на сеанс приходили, именно тебя выбрали? Что ты такого сделал, а? А может быть ты и в самом деле Змей? Мне про Далиану только хорошее говорили.

— Хорошее. Подругу свою убила твоя хорошая. Нет, что-то здесь не так.

Володя пожал плечами и уткнулся в дисплей компьютера, давая понять, что ему некогда.

"Да уж", — подумал Змей, — "жизнь прожил, а друзей не нажил. Один оказался каким-то чистильщиком, второму до тебя по барабану".

Пришлось действовать одному. Змей выяснил у знакомых, кто последний раз слышал, где принимает Далиана, и однажды вечером отправился туда после работы. По дороге он зашел в церковь и поставил свечки на защиту себя, подумал и поставил еще и на защиту семьи. Налил маленькую пластиковую бутылочку святой воды и по дороге выпил.

Далиана принимала в здании одного из бывших проектных институтов, которое арендовало теперь несколько фирм. Когда Змей спросил на вахте, где принимает народная целительница Далиана Александровна, его ждало разочарование.

— Э, молодой человек, ее уже здесь нет.

— Да, а где ее искать-то не знаете? — огорченно спросил Змей.

— Где искать? Да разве что на том свете, — ухмыльнулся вахтер, — умерла она три месяца назад.

— Умерла?! — ахнул Змей, — а я и не знал!

— Так в газетах-то не писали об этом, так что ничего странного. Ловкая бабенка была, клиентуры много сюда шныряло. Да и сейчас еще спрашивают.

— А от чего умерла? — спросил Змей, и вдруг его осенило, — А она не говорила, что у нее жизненную силу отняли? Сребренникова отняла?

— А говоришь, не слышал. Точно так, говорили, что жизненную силу у нее какая-то дьяволица забрала. Сребренникова не Сребренникова, но на женщину какую-то указывали. А ты не так мало знаешь, как показать хочешь, — старичок вахтер насторожился, надел очки и принялся пристально рассматривать Змея.

"Изучает. Вот такая она — старая гвардия, никогда не дремлет", — досадливо подумал Змей. Пришлось прекратить вопросы и ретироваться.

Когда он шел по улице, ему показалось, что он опять слышит дыхание огромного кота.

* * *

Что было делать дальше? Оставалось одно — искать Сребреникову. Но Змей чувствовал, что пока не готов. Что он ей скажет? Она примитивно пошлет его, если просто-напросто не отнимет жизнь, как сделала это с двумя незадачливыми экстрасеншами. Нет, жизнь, конечно, не отнимет. Для чего-то он им нужен, не просто же так все это было затеяно — Рюрик с его колдовскими куклами, и сеанс мерзкой ведьмы. Рюрик наверняка и навел этих ведьм-экстрасенш на него. Запросто, он ведь с Володей был знаком, сам же их и познакомил, дурень. Намекнул, наверное, Володе, а тот что слышал, то и выдал, он ведь хитрый, но недалекий, его, если поднапрячься, провести не так сложно. А может кто-то из Рюриковых чистильщиков расстарался?

Но воздействовать на Сребреникову в данный момент он бы не смог, Змей это осознавал ясно и недвусмысленно. Он решил, что торопиться не стоит, нужно хорошенько подумать. В конце концов, если уж он так долго жил, не понимая, что представляет вполне определенный интерес для окружающего мира, то несколько месяцев или даже лет ничего не решают. Нужно собрать информацию, как следует обдумать, поизучать эзотерику — все-таки что-то за ней стоит, но вот что?

С тяжелым сердцем Змей вернулся к рутине, дав себе обещание не забывать про тайну. А заняться ему на работе всегда было чем. Давным давно начавшиеся на предприятии мелкие несуразности за долгие годы почти не прекратились. Если заключались новые контракты, переговоры затягивались. Откуда-то на свет божий вылезали наглые, так называемые "оборзевшие", конкуренты, норовящие перехватить заказ у фирмы прямо из-под носа. Контракты имели обыкновение рассыпаться в самый последний момент, когда уже были проплачены все взятки. Парадоксальным образом терялись факсы и письма. Исчезали бесследно тексты договоров. Люди опаздывали на переговоры, заболевали или увольнялись в критический момент. Затянувшиеся переговоры могли прекратиться просто потому, что правительство издавало приказ, начисто перечеркивающий все намерения переговаривающихся сторон. Но в таких случаях было не так обидно. Обиднее всего было, когда заказчик сам находил их фирму, а потом объявлял, что он вдруг понял, что никогда не имел благородных намерений оформить отношения (договором, конечно) и уходил к другой (фирме, естественно). В конечном итоге все это отражалось на бухгалтерии, и хотя Змей и притерпелся за годы к подобному, приспособился, наловчился, но все равно приходилось иногда выходить на сверхурочные, вносить в учетные данные то и дело возникающие изменения.

А сверхурочные, видимо, давали дополнительный шанс подзабытой зависимости снова поднять голову. Сперва чуть-чуть, а потом все наглее и яростнее она наваливалась на его сознание. В его снах нередко стала появляться нагло смеющаяся Сребренникова, глумливо спрашивающая: "Ну что, виноват? Ах-ха-ха-ха-ха!"

Змей зачастил в церковь. Но ни свечки, ни поклоны не помогали.

Он чувствовал, что судьба его несется куда-то к пропасти, несется помимо его воли. Вот теперь он хорошо понимал название популярной в годы его юности книги "Hад пропастью во ржи". Где-то совсем рядом с ним за волнующейся на уровне его глаз рожью разверзлась огромная пропасть, спокойная, молчаливая, сглатывающая все, что в нее падает. Какие-то едва слышные испарения поднимались из ее бездн, и казалось, что пропасть дышит. Дышит, как ... "Ну да", — скривился Змей, — "дался мне этот кот".

Но самое ужасное, что ему чудилось, что он уже упал в эту пропасть, точнее, время растянулось так, что он еще вот-вот упадет и в то же время уже упал, и события эти так тесно связаны, что разорвать их он не в силах. От этих дум цепенела воля, и горький привкус поднимался откуда-то из желудка, а, скорее всего, из печени в рот. Змей не замечал, что ходит, как приговоренный к смерти, медленно переставляя ноги, шаркая. Спина у него стала сутулая, походка медленная, и лицо начало оплывать книзу.

Встретили Новый год. У Змея на душе скребли кошки. Люда обиделась:

— Праздник, а у тебя опять физиономия кислая! Неужели хотя бы ради праздника нельзя порадоваться жизни!

Змей вымученно улыбнулся и приналег на спиртное. Развеселиться у него получилось, но в результате он напился и ушел спать в половине второго ночи, оставив негодующую Люду одну у телевизора.

Все зимние каникулы он изнывал, было тоскливо и хотелось на работу. "Скорей бы, скорей бы", — проносились внутри него путаные мысли. Чего ему так хотелось ускорить, он не понимал. В первый же рабочий день ноги сами принесли его к Володе. Нужно было выговориться хоть кому-то, пусть даже самому мало-мальски подходящему человеку.

— Что, Витек, тоскуешь? Отдыхать устал? — Володя отложил в сторону паяльник и выжидательно уставился на Змея.

Змей сел в соседнее кресло, побарабанил пальцами по краю стола и решился:

— Помнишь, у меня проблемки были? Ну эти, с интернет-зависимостью.

Володя улыбнулся.

— Так вот, что-то со мной творится, сам не пойму в чем дело, опять меня корежит. Вроде давно уже не было, забывать стал, что это такое, и вот опять — на тебе.

— Десять лет прошло?

— Что?!

— Ты говорил, что тебе на сеансе сказали, что должно пройти десять лет.

— Д-да... Помнишь, оказывается. Только вот не сказано было, что же конкретно будет.

— Ну, это узнаешь.

Змей пристально посмотрел на Володю. Холодный ироничный взгляд. Зачем он сюда пришел? С кем хотел поделиться? Это же совсем чужой человек. Он встал и пошел к выходу.

— Эй, ты что, только за этим и заходил? — c легким раздражением в голосе спросил Володя.

— Да. Только за этим, — жестко ответил Змей.

— Совета что ли хотел? — не унимался Володя.

— Типа того, — Змей смягчился.

— Так это ж я тебе посоветовал на тот сеанс идти, а теперь ты ко мне еще раз за советом приходишь. Ну что ж, хочешь, значит, чтобы по-моему было?

— Ничего я от тебя не хочу, — Змей вышел и хлопнул дверью.

— Козел... — коротко сказал он в коридоре, обращаясь непонятно кому, то ли к себе, то ли к Володе.

День тянулся вяло и скучно, как обычно в первый рабочий день после Нового года, когда работа почти у всех не спорится и то и дело слышишь жалобы на то что сколько не отдыхай, все мало. Общее настроение еще больше усилило хандру Змея, он сидел, смотрел в окно и думал, как все отвратительно. Работа опостылела, друзья — и говорить об этом не хочется. Позвонил Люде, просто так, узнать, как дела, но у нее в магазине был учет, и она попросила перезвонить вечером.

— Задерживаться будешь? — спросила она как-то так, что Змею показалось, что она говорит о чем-то решенном, — мне, наверное, придется задержаться.

— Наверное, — ответил Змей, — наверное, придется, отчет годовой готовим.

Начинать готовить годовой отчет он собирался завтра. "Ладно, начну сегодня", — подумал он, — "Люда все равно задерживается, посижу вечерком". Змей пододвинул папку с бумагами, запустил "1С-Бухгалтерию" и понял, что сегодня это случится.

"Ну и что?" — сказал он себе, — "ну и что такого? Фигня это все, никакого вреда никому от этого не будет. Сколько раз смотрел — и ничего ведь. Не бояться же мне этих самых чистильщиков?" Его разобрало зло. "Да что же это такое со мной происходит? В чем же дело? А вот нарочно назло этим мудакам буду смотреть порнуху! То же мне, преступление нашли!"

Работа закончилась. Сотрудницы, как показалось Змею, саркастически улыбаясь, распрощались и отправились по домам. Змей остался один. Тихий шум винчестера работающего компьютера дурил сознание. В голове у Змея, казалось, тоже шумело. Надвигалось знакомое состояние. "Ну и что, все это ерунда", — вертелась в голове подлая мыслишка, — "все это ерунда, дурь, разговоры авантюристов и сумасшедших, как можно во все это верить, нет, нельзя, нормальный человек во все это верить не будет"

Пальцы сами застучали по клавишам.

"Боже, что же я делаю, зачем мне все это?" — ужасался Змей.

Но смотрел.

"Сколько же прошло времени? Полтора часа! Нет, все, больше не хочу, не хочу, не хочу!"

Змей выключил компьютер и откинулся на спинку стула.

Казалось, что комната замерла. И внутри, и снаружи Змея выравнялись потенциалы неведомых полей. Вот, вот, сейчас что-то должно случиться.

Скрипнула дверь, и вошел Володя.

— А... Это ты, — с облегчением сказал Змей.

— Ну вот, и прошли десять лет.

Змей покраснел. Он понял, о чем речь.

— Подумаешь, преступление.

— Преступление. Нарушил договор?

— Какой договор? — вмиг осевшим голосом прошептал Змей.

— С нами. Тот договор, который ты через своего приятеля Рюрика с нами заключил.

— Ни с кем я договор не заключал.

— Напомню тебе, ничтожество...

— Что?..

— Ничтожество, — с упоением произнес Володя. Змей понял, что он давно ждал этой минуты. "Вот это да..."

— Ты самое ничтожное существо Вселенной, ты — Змей, придумавший нарушение Законов и увлекший людей к грехопадению. Из-за тебя Зло проникло во Вселенную и погубило людей. Вместо того, чтобы жить в счастье и в гармонии Законов, они стали выдумывать свою жалкую мораль, они выдумали Добро и Зло, и совершенно оскотинились, жиреют, блядуют так, что и говорить тошно, в Бога не верят, планету засрали, так что все вот-вот утонет в вашем дерьме.

— Наизусть учил? — засмеялся Змей, — ну конечно же наизусть учил! Не верю я ни в какого Змея, — он демонстративно сплюнул прямо на пол, — и спорить я с тобой не буду. Ахинею ты несешь страшноватую, но убогую. Да и в своем ли ты уме? Или ты как Рюрик, того ... ку-ку? Слышал я это уже, не помню где, но слышал. Да наверное от того же чокнутого Рюрика и слышал. Ясно, одна шайка-лейка. Но позволь тебе напомнить, о праведный чистильщик, что так, как ты блядовал и блядуешь, а далеко не каждый неправедный человек так беззастенчиво жене рога наставляет. Даже если он своим дерьмом Землю топит, как вы, чистильщики, считаете. Что же ты, о праведный, нет ли в этом дерьме твоих фекалий?

— Что позволено Юпитеру, не позволено быку, — снисходительно процедил Володя.

— Двойная мораль это называется.

— Да, и это справедливо! Мораль должна быть двойной — для высших и для низших.

— Средневековье, дикость, — махнул рукой Змей, — всё, дискуссия окончена.

— Какая такая дискуссия? — весело удивился Володя, — нет и не будет с тобой никакой дискуссии. Кто ты такой, чтобы со мной дискутировать? Так вот, я пришел сюда напомнить тебе, что ты договаривался со своим другом Рюриком о том, что не будешь смотреть порнуху.

— Стоп, я же ясно и отчетливо сказал Рюрику, что ни о каких договорах и речи идти не может. Ясно сказал!

— Нужно было сказать не менее трех раз. Так полагается по Закону.

— Так... ты чистильщик, все понятно, ты чистильщик, и вы опять мне гадите! Кто вы, зачем вы, что вы за мразь? Да я ваших чистильщицких законов не знаю и знать не хочу!

— Я не чистильщик, Змей, я гораздо более высшее существо. А незнание законов от ответственности не освобождает. Так даже в земных законах, ты же знаешь.

— Земных! А у вас значит неземные, инопланетные, что ли?

— Небесные, ничтожество.

— Бред. Какая такая у меня может быть ответственность?! Опомнись, Вова! Ведь вы мне с помощью ваших же фигурок привили порок, мне Рюрик всё рассказал, признался!

— Я в курсе.

— Рюрик доложился? Ну конечно, откуда тебе еще знать.

— Нет, я просто знаю. Я все про тебя знаю, каждый час твоей жизни. Я тебя наблюдаю в любой момент времени, когда захочу. И в прошлом, и в настоящем, и даже в будущем.

Голос Володи креп, в нем появились величественные нотки.

"Да он сумасшедший", — мелькнула у Змея мысль, — "просто сумасшедший. Как и Рюрик".

— Думаешь, я сумасшедший, — ухмыльнулся Володя, — вовсе нет.

— Сумасшедший, — мягким тоном попробовал его образумить Змей, — Вова, подумай сам, ну что ты можешь видеть? Это просто игра воображения. А может вы какие-то препараты принимаете, пейотль пресловутый? Или мухоморы, как сибирские шаманы?

Володя рассмеялся неожиданным для него мелким дробным смехом. Вероятно, так он представлял гомерический хохот.

— Да, а ты помнишь, как ты в командировке в Одессе три дня один жил, и хотелось тебе этого самого дела страшно? И как ты проститутку заказал по телефону, а когда она пришла, тебе страшно стало, ты ей заплатил и отправил непользованую, устроил ей выходной. Откуда я могу это знать? А?

-У-ф-ф... — Змея презрительно скривился, — да в гостиницах проститутки все на учете в органах. А в гостинице мои данные были. Вы же чокнутые, чистильщики. Вы за мной следили, расспросили, разнюхали, вот и все объяснение. Играете в войнушку, как маленькие. Подростки-переростки. Только это мерзко — следить за частной жизнью. Почему вы за мной охотитесь, как за волком? Флажками окружили и гоните куда-то?

— Не чистильщик я. Чистильщики — так, дурачки, которые рады выполнять любую грязную работу ради великого дела. Они не имеют значения. А частная жизнь для Небес не существует, нет ее. Гадил — отвечай.

— Это только слова.

— Ну вот тебе еще одно из тысяч доказательств. Помнишь, как ты с Людой поругался и пошел пешком к Колдун-скале, забрался наверх, стоял наверху и на море смотрел. А потом так тебе вдруг плохо стало, так паскудно, белый свет с копеечку стал. И стал ты думать, как тебе от всех твоих проблем сбежать, потому что ничего другого, кроме как сбежать от проблем, ты надумать не можешь.

Змей пожал плечами.

— Да нет, неправда, я пытаюсь решать проблемы.

— Только не самые серьезные, и то, если умный помогальник посоветует.

Змей иронически ухмыльнулся, но говорить ничего не стал.

— И получалось у тебя, что от порнухи отвязаться ты не можешь, жена тебя запилила, на другую работы ты почему-то, — это слово Володя произнес с многозначительным нажимом, — не можешь никак устроиться, не берут. Других, не таких опытных и, как ты считаешь, не таких умных, почему-то берут, не глядя, а тебя — никак. Обидно. Почета и уважения у тебя по твоим амбициям маловато, хотя на самом деле их для тебя слишком много, то есть никто ты и ничто ты.

Володя выдержал эффектную паузу.

— И стало тебе совсем невмоготу. Так невмоготу, что прямо хоть со скалы кидайся. И уже подошел ты к краю, и стоял и думал, как тебя будут жалеть все. Не бросился бы ты, конечно, кишка тонка, но, тем не менее, была вероятность, что подойдешь ты чуть поближе, и камешек под твоим весом в сторону отъедет, и потеряешь ты равновесие, и в самом деле упадешь, дурачина, в море, да и не выплывешь, шлепнешься о воду и шею сломаешь, ты же невезучий. И вот тогда, в самый пик твоего отчаяния, вдруг в ноябре повеял тебе в лицо ласковый теплый ветер, такой ласковый и такой нежный, прямо майский. Удивился ты, отступил в сторону, нет ветерка, но почти сразу он снова тебе в лицо подул, за тобой переместился. И походил ты по вершине, и убедился, что заботится о тебе некто, знак дает. И раскаялся ты в своем малодушии, и слезы стал утирать, и бога благодарить, за то, что мир такой прекрасный, и ты в нем живешь. Помнишь?

Змей кивнул. Он в самом деле никому об этом не рассказывал. Угадать Володя не мог, по крайней мере с ветерком, слишком подробно и правильно рассказывает. И даже о мыслях его рассказывает. Поразительно, получается, Володя и в самом деле видит его? Он ясновидящий? Экстрасенс?

— Только ветерком в лицо я тебе подул. Понял, какое у меня могущество?

Змей медленно покачал головой. Нет, не может быть. Все-таки не может быть. Может, он когда-то спьяну сболтнул, сам не помнит, а Володя запомнил? Володя, этот банальный ловелас со смешным самомнением и невеликим умом обладает такими способностями? Может кто-то из чистильщиков обладает ими, а Володя притворяется? Раздувает свою значимость? Это в его стиле.

— Нет, не верю. Наверно, я спьяну тебе сболтнул, и сам не помню, что и когда.

— Сам ведь не веришь, в то, что говоришь, цепляешься за свои домыслы.

"А может и правда?", — промелькнуло в сознании Змея.

— У-у, — упрямо мотнул он головой.

— Мало тебе? А помнишь, как ты в институте книжку у товарища украл? У тебя, видите ли, украли, значит и тебе можно, так ты решил. Товарищ твой забыл ее, когда на каникулы уехал, а ты присмотрел ее, и цап себе. Книголюб, книгочей. Ты ведь никому об этом не рассказывал, правда? А потом, через несколько лет стыдно тебе стало. Но признаться товарищу духу не хватило. Выкинуть хотел, но решил, что книгу жалко. Гуманист, книгу жалко, а товарища не было жалко. Вот и отнес книгу в комиссионку, деньги получил. Небольшие, но деньги. Так ведь было, а? "Двенадцать стульев" читал? Альхена, "голубого воришку", помнишь? Так вот, ты и есть "голубой воришка". Продолжать?

Это было одно из самых постыдных змеевых деяний. Мелкое и неприятное. Совсем уже забытое, но вытащенное на свет, и брошенное перед ним. На, любуйся.

"Значит все это правда. Кто-то, может быть, сам Володя, знает обо мне все, по-видимому, совершенно все".

— Такое мелкое дерьмо у каждого можно найти. Или почти у каждого. Но все равно не понимаю, зачем вам за мной наблюдать и ковыряться в моем грязном белье.

— Как это зачем? Ты живешь свою последнюю гнусную жизнь и надо, чтобы ты прожил ее как тебе полагается — в дерьме и бесславии.

— А ты значит — в славе и почете?

— Да, я совершил великий подвиг — общался с тобой, мучаясь от отвращения, и окончательно погубил твою жизнёшку.

— Великий подвиг?! Это — великий подвиг?

Змей присвистнул.

— Ну и дерьмо же вы называете великим подвигом! Значит, ты столько лет притворялся лучшим другом, то есть был просто-напросто вероломным мерзавцем! В глаза улыбался, а за глаза плел интрижки. Это ты организовал Сребреникову и ее сеансы, однозначно ты!

— Я, — насмешливо улыбнулся Володя.

— Это ты приставил ко мне Рюрика?

— Я, — еще насмешливее подтвердил Володя.

— Наверняка ты его довел до сумасшествия, смерть дочки только ускорила процесс.

— Рюрик действительно немножко тронулся, потому и наговорил тебе лишнего, так что пришлось немножко ускорить твою инициацию в новую жизнь. Но... — Володя прищурился, — чмо, оно и есть чмо. Рюрик дочку свою убил, а теперь мучается, дерьмо.

— Дочку убил? Что ты говоришь!

Змей покрутил пальцем у виска.

— Не верю! Неужели такое возможно, неужели он ... такой?

— А какой? Неужели ты думаешь, что с тобой кто-то от души будет дружить? Только последнее дерьмо вроде Рюрика, и то за страх.

— Да что же это такое! Что вы ко мне привязались! Рюрику-то зачем дочь убивать?

— Как зачем? Она твоей дочери раскрыла, что на нее наложили венец безбрачия. Такой риск возник, что умудрится снять и судьба ее иначе сложится. Экстрасенсы ей бы не стали помогать — сразу бы поняли, кто она, но литературы сейчас полно, если хоть крохотные способности есть, то можно самому себя подлатать, и в интернете все находится. Хорошо, что вы ничего делать не стали. Хоть в чем-то молодцы.

— Станем! Сделаем! Что вы к девочке пристали? Стой, ты врешь, я понял, врешь! Дочь моя замуж вышла, — Змей истерически засмеялся и стал тыкать пальцем воздух по направлению к Володе.

— Да, мужик ей сильный попался, прорвал проклятие. Но ненадолго, я тебе обещаю, — презрительно бросил Володя, — ну а Маринку эту решено было наказать, поволноваться из-за нее пришлось. Лучше отца родного никто бы это не сделал. Он помычал, поскулил, и согласился. По договору, который он с нами заключил, отказаться у него права не было. Но этим же сам на смерть заработал, по Закону он должен был себя убить, но не дочь. А теперь, когда тебе лишнего сболтнул, свою смерть ускорил.

В этом разговоре было что-то запредельное, что-то абсолютно внечеловеческое. Змей сидел ни жив, ни мертв.

— То есть вы несчастного Рюрика просто развели. И убили, — наконец выдавил он из себя, — А ... а что значит — быть Змеем? — задал он вопрос, который так давно вертелся у него на языке, но все никак не озвучивался, — почему быть Змеем так ужасно? Почему вы все надуваете щеки и ведете себя так по-уродски?

— По-уродски себя ведешь ты. Ты — самое гнусное и ...

— Стоп, уже слышали.

— Про тебя всегда будут говорить именно так. Про тебя запрещено говорить иначе.

— То есть меня можно только обзывать? А это у вас не шиза ли? Хотя нет, конечно нет, это как в древних культах — образцово-показательное божество дОлжно называть "величайшим и всемогущейственнейшим", а какого-нибудь демона полагается называть "сыном греха", "воплощением мерзости" и тому подобное. Значит, я увас что-то вроде черта?

— Ты у нас вроде дурака безмозглого, то есть именно того, чем являешься. До черта тебе далеко, как преисподней до неба.

— Так, ругаться вы умеете, браво. Я так и думал. А что-нибудь по-существу можно?

— Вот тебе по существу. Ты придумал какое-то Добро и Зло, и из-за этого люди перестали подчиняться Законам и сами себя изгнали из рая. Теперь они влачат жалкое существование в поисках какого-то добра, какой-то справедливости. И это при том, что небесный закон прекрасно определяет, что хорошо, что плохо.

— "Если на клетке осла написано лев — не верь глазам своим". Козьма Прутков.

— Что? Какой лев? Какой Кузьма? — Володя разозлился, — Опять идиотские шуточки?

— Для особо даровитых объясняю. Сентенция Козьмы Пруткова "если на клетке осла написано лев — не верь глазам своим" означает, что надо не рассуждать, а принимать все так, как велят. То есть, если в соответствии с Законами принято считать, что данный осел является львом, то значит это на самом деле лев. А есть еще Андерсен. "Сказка о голом ..."

— Ты мне сказками зубы не заговаривай! — прикрикнул на Змея Володя, — вот такими бесчестными сказками ты людям головы и заморачивал, и они, вместо того, чтобы чувствовать себя счастливыми, чувствовали себя несчастными, и вместо того, чтобы радоваться праведной силе чувствовали себя ущемленными, дерзкие, не понимая своего счастья быть там, где они есть, и тем, что они есть, пусть они и подлые по рождению. Люди начинали хотеть большего, они начинали бунтовать, они развращались в душах своих, отказывались подчиняться старшим, суесловили ежечасно, жизни их сгорали в неправедном огне, они лукаво мудрствовали, подражая тебе, они дерзали хотеть какого-то особенного счастья, дерзали сравнивать себя с другими, высшими. Рушился порядок, рушилось древнее равновесие тупой толпы и мудрых князей.

— ОК, — грустно сказал Змей, — ОК. Хватит моих прегрешений. Я все понял. Я научил людей думать. Смертный грех.

— Ты научил людей мудрствовать и суесловить, и иметь гордыню.

— Елки-палки, гордыню! Может быть гордость, а не гордыню? Гордыню я вижу, она у тебя. Все твои архаичные словеса — это образчик гордыни! А гордость — это не то. Ты думаешь, когда ты смеялся над тем, что вы заставили несчастного Рюрика убить дочь, это была гордость? Нифига! Это и была гордыня! Образцовая гордыня!

— У меня не может быть гордыни, она может быть у низших, таких, как ты.

— Так-так...

— Да. Так вот, когда-то давно, много твоих гнусных жизней назад, ты добровольно согласился спасти других, а самому погибнуть. А за это ты выпросил постоянно рождаться.

— Еще раз, спасти других, а самому погибнуть? Спасти от чего?

— Вселенная погибнет. Ничто не вечно. В ней накапливается Зло.

— Я уже понял, что если дело касается людей, в том числе и меня, то у вас нет ни Добра, ни Зла. А если дело касается вас, чистильщиков, то у вас сразу откуда-то они появляются, причем вы олицетворяете то самое Добро или, как минимум, Благо, а я и, наверное, все остальные люди, которым вы смешны, — Зло.

— Суесловь и дальше. Но Вселенная погибает от накопления Зла.

— Ф-ф-ф! Ты что, думаешь, я не читаю газет? Я знаю, что по последним физическим теориям во Вселенной накапливается темная энергия и темная материя. И вы, секта несчастная, ассенизаторы, соорудили из этого примитивный дикарский культ, связали физику со ... со мной! Ловкачи! Новые дикари! Для вас темная энергия — Зло, как водка для аборигенов — огненная вода! И если бы я не понимал, что за всем, что вы говорите, что-то есть, что это не обман, по крайней мере, не совсем обман, то и разговаривать бы с тобой не стал. Просто вам нужна жертва, нужно на кого-то натравить рядовых чистильщиков. Травля объединяет примитив, а верхушка благодаря этому управляет дураками подчиненными.

— Я не чистильщик, еще раз повторяю. Я связан с ними, но не они.

— Ха-ха, аристократия отказывается от своих. Как обычно.

— Считай, что хочешь. Да, ты угадал, ты — жертва. Обыкновенная убогая жертва, а жертва — это самое низкое, что может быть. Это ничто. Это...

Володя поднял вверх плечи, слегка выставил веред руки, вывернув их вверх ладонями. Губы он сжал буквой "п". Поза означала крайнюю степень отвращения.

— Так, ты сказал, что я согласился спасти других, а самому погибнуть, — голос Змея непроизвольно дрогнул, — и за это выпросил себе право постоянно рождаться. Что это значит?

— А это значит, что ты Вечный Жид.

— Час от часу не легче. Все на меня свалил. И Вселенную, и Вечного Жида. Так это я Авеля убил? Я Каин?

— Ты смотри, начитанный. Да. Ты — Каин. И ты убил своего брата Авеля. И отказался от этого, зассал.

Змей истерически засмеялся.

— Всё на меня. Знаешь, когда так бывает? Когда в милиции поймают какого-нибудь бедолагу за мелкое преступление в конце отчетного периода, то вешают на него все нераскрытые преступления, чтобы статистика хорошая была. Обещают, что зачтут при вынесении приговора. И действительно засчитывают. Только не так, как бедолага ожидает. Вот и вы так. Что-то я сделал, наверное, и согласился, чтобы вы на меня повесили какие-то чужие прегрешения в обмен на будущее послабление. А вы меня обманули.

— Ты смотри, дурак, дурак, а умный. Так оно и было, в точности так. Теперь расплачиваешься за свою глупость.

— За глупость значит. Скорее всего действительно я воду мутил, учил людей думать. Странно, что я мог таким быть, вроде я такой обыкновенный. А может и нет, раз тебя так от моих слов корчит. А раз я был такой, значит нужно было меня на чем-то подловить? А?

— Да, — нагло сказал Володя, — именно так. Вас, дураков, подловить нетрудно. Тебя и подловили. Но вот на чем?

Змей на мгновение призадумался, и его тотчас осенило. Мозги его работали быстро и четко, как никогда. "Почему я так быстро соображаю? Что происходит?" — вспыхнуло в сознании. Но он отогнал докучную мысль.

— Знаю! Cовсем легко! Проще легкого! Подловили вы меня на убийстве Авеля! Точно! Преступление тяжелое, но иногда происходит неумышленно, в драке например. И как я догадываюсь, вы этого Авеля науськали против меня, чтобы он меня допекал, пока не допек окончательно. Может быть и тогда какие-нибудь "чистильщики" были, а он был одним из них, вот и старался. И было это в незапамятные времена, когда все люди шкуры носили. И все они были "братьями", просто потому что браки были между близкими родственниками, и родство было в те времена у каждого с каждым. И совершил я непредумышленное убийство, а потом отказался, забоялся. Почему смалодушничал, не знаю. Но, наверное, так произошло. И в результате стал дважды виноват. Вот вы меня и уговорили взять на себя чей-то грех, наверное — гибель Вселенной, чтобы была у меня постоянная жизнь. А вы на меня повесили еще больше — легенду о Змее-совратителе, убийство Авеля из зависти. А, да что тут говорить, убийство Авеля в вашем изложении наверняка выглядит совсем неправильно, а вы, вы сами, которые Вселенную и загубили своими творящими руками-крюкАми, хотите остаться чистыми и пушистыми, свалить все на меня и жить самим чистенько?

— Да. И это справедливо. За ошибки лучших должны расплачиваться худшие.

— Цинизм твой просто поражает. А расплата для худших — да ведь это "мальчики для порки"! Англия, средневековье, психопат Генрих VIII, истребивший полстраны! Вот ваши образцы. Значит, я — "мальчик для порки"? А, ну да, это ведь то же самое, что "козлы отпущения" в Библии. Значит — иметь мальчиков для порки освящено вашими Законами?

— А ведь опять истину глаголешь, — глумливо засмеялся Володя, — истину! Сегодня твой день! А что же это ты истину вдруг почувствовал, а раньше не замечал? А?

— Не знаю, — сник Змей, — наверное, не знал, кто я.

— Сдулся?

— Да, — вяло произнес Змей, его охватила апатия. Он сидел, опустив глаза. Мыслей не было, ничего не было. Не было даже отчаяния. Было что-то внесущное, какое-то усталое внутреннее безмолвие. Он поверил. Поверил, что он действительно Змей, и что его заманили в ловушку за задиристый нрав и свой собственный взгляд на мир. Змей поднял глаза. Володя глумливо улыбался.

"Мразь", — подумал Змей, — "подлая мразь".

— Бред, это абсолютный бред. Не верю. А я вот пойду и расскажу всем, что ты тут говоришь.

— Ага, а еще расскажи, чем ты по вечерам занимаешься. Да и не поверит тебе никто — скажут, что умом тронулся.

Володя уничижительно хмыкнул.

— Что, молчишь, ничтожество? Не смог удержаться?

— А я удержался, — Змей сжал зубы и твердо посмотрел в глаза Володе, — понял, гнида? Удержался.

— Да нет, я ведь видел все. Да и не смог бы ты.

Догадка пронзила Змея.

— Ты... ты... это твоя работа! Это потому что я к тебе заходил утром!

— Да, — тепло улыбнулся Володя, — а сам сидел перед дисплеем и думал: "Что же это я делаю?" — Володя раскатисто захохотал.

— Но... но как ты это делаешь?

— Да кто ты такой, чтобы я тебе отчет давал? Какой-то Змей, самое ничтожное существо Вселенной, которое не может сдержаться, чтобы не смотреть порнуху, даже если от этого зависит жизнь его и близких!

— Да я же... это же ты сделал!

— А кто докажет? В любом случае делал ты. Я же у тебя в голове не сидел.

Змей вытаращил глаза и вскочил со стула.

— А... а кто его знает! Все равно ты не имел права.

— Имел.

— Да с чего бы?

— А помнишь, на сеансе у Сребрениковой ты перед ней извинился? Она ведь тебе сказала, что раз извинился — значит виноват. И вот теперь за вину свою сейчас от меня и получил. Зачетец, так сказать, — Володя снова довольно рассмеялся, — Мы ведь по Законам живем, просто так вред нанести человеку нельзя, нужно, чтобы он провинился, поэтому тебя на сеанс и заманили, недоумок. Там то ты и оскандалился, да еще и извинился, то есть признал свою вину, ничтожество.

Змей схватился руками за голову.

— Да я и без тебя понял, что эта Далиана меня обманула. Стало быть, обман в вашем понимании не только законно, но и почетно поди? И это я после такого — ничтожество? Это что-то немыслимое. Да как ты смеешь со мной так разговаривать? Ты-то кто?

— Я? — голос Володи загремел, он был так громок, что Змей отпрянул, — я один из богов, хозяев Вселенной. И мне, богу, пришлось выполнять эту отвратную миссию, общаться с тобой, чтобы сообщить, что пришел твой жалкий конец. Я — Гадес, в предыдущей жизни знаменитый Маннергейм. Мне приходится влачить скромное существование рядом с тобой. Но ничего, ты за это ответишь.

— Ишь, распушился, — Змею стало страшно, и он решил пойти в атаку, — бог! Маннергейм! Да не знаю я никакого Маннергейма, не велика, стало быть, птица.

— "Линию Маннергейма" не знаешь? — Mаннергейм-Володя удивился, — ну что тут сделаешь, странная конструкция. Хватит на тебя время тратить. Тебе все равно не больше года осталось.

— Ложь, хрен тебе, не больше года! — засмеялся испуганный Змей, — Бог! Ничтожество! Серость, я же тебя насквозь знаю, какое ты никто, "быдло обыкновенное" — так называется твоя порода!

Маннергейм-Володя вздохнул, жалостно посмотрел на Змея и вышел.

Ноги у Змея подкосились, он рухнул на стул.

Опять что-то обрушилось в его жизни. Опять он куда-то вляпался, во что-то невыразимо кошмарное, такое кошмарное, что и не осознать до конца.

* * *

С Володей Змей больше не общался. Разве что по служебной необходимости. Держался тот высокомерно, но при посторонних относился к Змею подчеркнуто дружелюбно. Змей понимал, что его нескрываемая враждебность к Володе работает против него, но ничего не мог с собой поделать: делал вид, что не замечает бывшего друга, когда тот обращался к нему с вопросами. Володя в таких случаях пожимал плечами, ловил сочувственные взгляды, вздыхал удрученно. Общественность достаточно быстро была настроена против Змея. Но как тут себя вести? Змей ничего придумать не мог. Люда через некоторое время заметила, что муж перестал упоминать о приятеле.

— А что с Володей? Что-то вы не перезваниваетесь, пиво не пьете? Поругались?

— Вроде того, — мрачно ответил муж.

— А что случилось?

— А он Маннергеймом оказался.

— Кем?

— Маннергеймом.

— Это что, ругательство такое?

— Хуже, — грустно усмехнулся Змей.

Люда демонстративно покрутила пальцем у виска и больше к мужу не приставала. Володю она всегда недолюбливала, как, впрочем, и Рюрика, и их исчезновение для нее огорчением не было. Она, как и многие женщины, считала привязанность мужа к друзьям блажью. И вот теперь — наконец-то! — муж понял, что кроме семьи ничего ценного в жизни быть не может. Так что все устроилось наилучшим образом.

Муж же искал информацию об Маннергейме и сети, и в библиотеке. Хотелось узнать, мог ли Маннергейм быть богом. А также — мог ли Володя быть Маннергеймом.

Маннергейм был бабником. Причем не спешил никогда брать на себя ответственность. На родительницах своих детей не женился, свободу ценил дорого. Был самолюбив и самовлюблен. И тут сходство с Володей было несомненное. Но были у него и несомненные достоинства. Везде и всюду его замечали и выдвигали на руководящие должности. Правда, в России он больших успехов не имел, разве что вращался в самом что ни на есть высшем свете. Поразительно, что когда в первую мировую Маннергейм оказывался на фронте, то сразу русские начинали бодро идти в атаку и побеждать, что оборачивалось для Маннергейма очередной наградой.

"А ведь что-то подобное есть и в Володе", — рассуждал Змей, — "тоже везунчик. Как бы ни облажался, а всегда сухим из воды выходит. И начальство его любит, хотя, если верить другим электронщикам — специалист он никакой, так, всё по верхушкам". Но вот одно никак не укладывалось в схему. Все дружно писали, что Маннергейм — великий человек. Количество хвалебных публикаций о нем было огромно. Он выиграл русско-финскую войну 1939 года, за что получил огромное количество дифирамбов. Существовала и "линия Маннергейма", заградительная линия, которую тот с маниакальным упорством сооружал, боясь нападения со стороны грозного коммунистического соседа. Линия стала знаменитой, когда в ней вязли и, что поразительно, опрокидывались на спину, советские танки. Со временем она превратилась в понятие нарицательное и была знаменита даже более, чем сам Маннергейм.

Но одно никак не склеивалось. Володя ни в малейшей степени не был великим человеком. Он был тщеславен, боек, но слишком прямолинеен и хитер как-то по-подростковому. Этого самого подросткового было в Володе так много, что не замечать его можно было, только относясь к Володе пристрастно, в данном случае — с симпатией. Способности у Володи были вполне средние. И только в отношении женского пола он, пожалуй, был настоящий искусник — охмурял девиц с какой-то ошеломительной скоростью и легкостью. Но и в этом не было ничего из ряда вон выходящего. Величие и Володя были поразительно несовместимы. Казалось бы, никак Змеев приятель не мог быть великим Маннергеймом.

"А может быть, Маннергейм не был таким уж великим?" — пришла Змею в голову крамольная мысль. После того, как он принялся штудировать биографию Маннергейма, он мог сделать кое-какие выводы. Он припомнил, что некоторые факты о нем знал и раньше. В школьном учебнике истории эта фамилия упоминалась в связи с позорной для России русско-финской войной, но была им поразительно быстро забыта. И впоследствии, после школы, когда Змей что-либо читал или слышал о Маннергейме, то забывал это почти моментально. Не хотел почему-то Маннергейм задерживаться в его голове. Припоминая немногие сведения о финском вояке, с которыми ему приходилось сталкиваться, он зацепился за старый финский фильм начала восьмидесятых, в котором актер устами своего героя, пожилого финского крестьянина, отзывался о великом человеке просто и незамысловато — "этот дурак Маннергейм". Выходит, таково было отношение к Маннергейму в народе, может быть не слишком злобное, дурак ведь не мерзавец, но вполне непочтительное. А в старых книгах и статьях Змей нашел и такое определение — "финский мясник", полученное Маннергеймом за жесткость к оппозиции. Змей сразу вспомнил угрозы Володи во время их последней беседы.

Анализируя биографию Маннергейма, Змей отметил, что его что-то настораживает, и наконец понял, что: поразительная везучесть. Невидимые силы тщательно берегли Маннергейма. Во время войны он шесть раз выходил из блиндажа как раз перед тем, как туда попадал снаряд. В финскую войну разразились неслыханные морозы, которые буквально одномоментно уничтожили огромную часть русской армии, и победа практически свалилась в руки Маннергейму. В своей политике Маннергейм всегда балансировал на грани, сближаясь то с русскими, то с немцами, но всегда выходил сухим из воды. Апологеты превозносили его до небес, как мудрого политика. Но, может быть, это было всё то же ошеломляющее везение? Змей обнаружил такой диковинный факт. Маннергейм участвовал в экспедиции в Тибет. В те годы Тибет и Тянь-Шань были еще сравнительно малоизучены, а сияние славы Пржевальского, Семенова, Козлова было привлекательно не меньше, чем слава нынешних поп-звезд. Многим хотелось продолжить этот славный ряд имен. Маннергейм и тут добился несомненных успехов. Он не только успешно совершил свой непростой поход, но и не застрял ни в одной из провинций Китая, в отличие от, например, Рериха, которого китайцы в Тибете задержали на очень долгий срок и чуть не погубили его экспедицию. Так уж получалось, что все проблемы супер-счастливчик решал на удивление удачно. Сразил Змея следующий факт. Маннергейм сделал множество снимков ошеломительного для непрофессионала качества на стеклянные негативы, которые хранил в походных сумках, качавшихся на боках его коня. "Как он не разбил свои негативы?" — восхищались многочисленные апологеты очевидными и невероятными событиями. Выходило так, что Маннергейм был не только великим фотографом-самоучкой, но и незаурядным циркачом-эквилибристом.

"Неужели невидимые руки могут вот так запросто лелеять человека? Не-е-т, так не бывает! Наверное и в самом деле Маннергейм был богом, или одним из богов. Боги среди нас, н-да... Неужели Володя не врет? Неужели мир вот так вот ... несерьезно... устроен?" — Змею стало не по себе.

Но при таком раскладе величие Маннергейма получалось дутым: у него были "влиятельные родственники", которые помогали сдавать все "экзамены" только на отлично, и для этого далеко не всегда нужно было открывать учебник. Вот тебе и разгадка, как из Володи можно сделать великого человека. Достаточно, чтобы невидимые руки невидимой метлой очищали дорожку в жизни. Как же теперь Володе должно быть обидно, что он должен сидеть на своем скромном месте, довольствуясь тем немногим, что он имеет сейчас. А ведь получает по своим истинным заслугам! Не то что раньше.

Даже Сталина очаровал Маннергейм! Сталин, без малейшего пиетета отзывавшийся о незауряднейших личностях своего времени, Черчилле и Рузвельте, всегда высказывался о Маннергейме как о выдающемся воине и политике. А ведь тот и воевал против него, и коммунистов ненавидел люто, считал Россию злейшим врагом, единственный в мире смог одержать бесспорную победу над сталинской империей. По крайней мере, это была та победа, о которой писали в сталинских газетах, что само по себе было событием нерядовым. Даже когда Маннергейм пошел на Ленинград, выйдя за территорию Финляндии, его просто остановили и потеснили, а о том, чтобы развить боевой успех и реабилитировать себя за позорное поражение, почему-то не подумали. А когда Сталину представили список военных преступников и врагов финского народа, он собственноручно вычеркнул из списка Маннергейма и написал "не трогать".

Так за что же Сталин так уважал Маннергейма? Сталин, не простивший никому даже малейшего неудобства! А Маннергейм ему их доставил ох как много.

Ответ у Змея в который раз родился сам собой. Сталин тоже был богом. Он просто защищал своего. Невидимые руки помогали и Сталину, хотя тот, конечно же, был более сильным политиком. Но ведь и вторая мировая была выиграна чуть ли не чудом, ценой невероятных жертв. И коллективизация не провалилась только чудом, несмотря на миллионы людей, умерших от голода. И индустриализация была скорее блефом, чем истиной. Да и вся жизнь страны советов была основана на пропаганде, скрывавшей истинное положение дел.

Вот и посмертная слава Маннергейма, которая чем больше проходит времени, становится все ярче, тоже есть блеф. Блеф мирового уровня. Сама история представлялась теперь злой забавой высших сил.

"Прямо как у Гомера. Неужели это может быть правдой? Сколько же подделок в нашей истории!" — ужаснулся Змей, — "если поковыряться, то таких Сталиных-Маннергеймов найдется не один десяток! Сколько оценок исторических личностей высосаны из пальца и вложены в бездумные людские мозги!"

Безнадёга, полная безнадёга. Старое, и, как казалось Змею раньше, глупое, выражение "весь мир бардак", обретало новый страшный смысл. Открытие сразило Змея.

Сколько их, таких духовных потрясений, было за последнее время? Сколько же можно? Есть ли конец ужасу вокруг?

Змей затосковал.

* * *

В конце января, на студенческие каникулы приехала погостить на неделю Влада. Она изменилась, в девочке проснулась женщина. В лице ее появилась одухотворенная серьезность, которая нередко бывает у молодых женщин в первый год счастливого замужества. Движения обрели плавность, соответствующую силе и энергии расцветающего женского тела.

А вот в Люде появилось что-то детское. Она бегала по квартире, как будто летала, и ее возбужденный голос звенел то на кухне, то в гостиной, то в спальне, почти не переставая. Ей казалось, что у нее выросли крылья. Счастье лучилось из ее глаз, и она даже не пыталась его скрыть. Влада принимала ее обожание как само собой разумеющееся. В ее жизни был период, когда счастье выглядело естественной частью мира, и казалось, что это будет всегда. Но уже на третий день истерическая влюбленность матери начала утомлять ее, и она все чаще уходила общаться с бывшими одноклассницами, оставляя Люду одну, молча сидящую на диване, со все еще счастливым, но каким-то растерянным лицом.

Когда Змей смотрел на нее, ему хотелось плакать. Он знал, что счастье их недолговечно. "Нужно бороться за судьбу. Но как?" — думал он. Вид счастливой жены возвращал его мысли к последнему разговору с Володей.

Итак, неосторожное слово, которое Рюрик вырвал из него практически на подначку, должно было каким-то образом отразиться на судьбе Влады. Каким — непонятно, но то, что это будет что-то жуткое, Змей не сомневался. Судьба несчастной Марины была более чем убедительным примером. А если "чистильщики" обладают такими силами, которые продемонстрировал Володя, то противостоять им будет нелегко. Тем более, если среди них есть такие монстры как Рюрик, которые способны убить собственную дочь. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Что он мог сделать? Никаких сверхъестественных способностей у него не было. Нужно было только быть аккуратным, не общаться хотя бы с Володей, Рюриком и их друзьями.

Люде он объявил, что с Володей и Рюриком они больше общаться не будут, потому что они оказались ложными друзьями и всю жизнь его подставляли то там, то тут.

— А я давно тебе говорила, — отмахнулась Люда, — наконец-то и до тебя дошло.

Самой ей хватало нескольких подруг, с которыми она перезванивалась, но встречалась редко. Отсутствие друзей мужа с ее точки зрения только добавляло миру устойчивости и гармонии. Так что на робкое замечание мужа, что с бывшими друзьями, их родственникам и знакомыми общаться опасно, она ответила долгим ироничным взглядом и сказала:

— Будь спок, не о чем мне с ними говорить, а если даже они иначе считают, я их слушать не буду.

Но этого, конечно, было мало. Нужно было как-то донести это до Влады. А это представлялось Змею более тяжелым. Молодые все воспринимают в штыки. Возьмет, да скажет, мол, вы не общаетесь, а я здесь причем?

Проблема была в том, что нужно было рассказать самую суть. А это сделать без того, чтобы признаться, чем он занимался по вечерам, не получалось. А как такое расскажешь близким? Особенно жене. Змей долго обдумывал, как бы это преподнести, чтобы обойти самый неприятные признания. Но никак не получалось. То есть, наверное, получилось бы. Но жена поверить в историю с мистикой не смогла бы, смотрела бы на него как всегда как на дурачка, да еще могла бы побежала к Володе, выяснять подробности, чтобы доказать потом мужу, что он дурак. И напоролась бы на то, за что боролась. И что тогда? Может проще аккуратно признаться дочери? Не влезая в конкретику, просто рассказать, что было так и так. А подстроили все это Рюрик с Володей. Змей вспомнил, что одна из проклятых фигурок предназначалась Владе. Тем более Владе, по-видимому, нужно как-то объяснить, как на самом деле было дело. "Нужно решаться", — подумал Змей, — "сейчас или никогда". Дело нужно было делать быстро, Влада должны была скоро уехать, а что на уме у Володи и его "чистильщиков" неизвестно, и когда они действовать начнут, тоже неизвестно. Времени на обдумывание не оставалось, и Змей решил действовать, как бог на душу положит.

Случай представился за день перед отъездом Влады. Люда убежала в магазин, чтобы купить чего-нибудь вкусненького дочке в дорогу. По Змеевым расчетам у него было около получаса. Вполне достаточно, чтобы объяснить, в чем дело.

— Влада, мне нужно с тобой поговорить, — начал он преувеличенно быстро проговаривая слова, — история неприятная, и довольно опасная.

— Для кого? Для нас?

— Да. С Людой поговорить, наверное, не получится, поэтому нужно поговорить с тобой. В общем, мой бывший друг Володя, и мой бывший друг Рюрик, они сказали мне, что я Змей.

— Это, кажется, многие говорят, — испуганно сказала Влада, — и ты в это веришь?

— Н-не знаю, — честно признался Змей, — сомнения есть. Скорее да, чем нет. Слишком много случайностей сходятся.

— А что это значит, быть Змеем?

— Вот и я спрашивал, и, сказали мне, что это очень плохо. Я вроде козла отпущения для всех. Самое никчемное существо.

— Ты?! Кто придумал такую ерунду?

— Не знаю. Но какие-то большие силы стоят за всем этим. Какие-то "чистильщики", Рюрик среди них. Он свою дочь убил. Его нужно опасаться.

— Папа, а ты не рехнулся?

— Вроде нет. Хотя иногда думаю, а может и правда рехнулся. Короче, ни с Рюриком, ни с Володей не общайся. Ни с их семьями.

— Это ерунда, папа. Просто фантазия. Кто-то пустил утку, что ты Змей, посмеялся над тобой. Все вокруг перешептываются, ты и стал верить. Ты ведь такой восприимчивый.

— Нет, может быть я восприимчивый, но это не фантазия. Они как-то могут влиять на людей. Помнишь эти фигурки, которые нам Рюрик подарил? Одну мне, другую тебе?

— Да, припоминаю что-то. Они какие-то неприятные были, только поэтому и запомнила. Ни разу не смогла себя заставить их в руки взять.

— И хорошо, что не смогла. Большой беды избежала.

-Что?

— Я эти фигурки взял на работу. Там и держал. Так вот... — Змей замялся, — из-за этого у меня появилось желание смотреть порнуху по интернету.

— Что? — ахнула дочь, — Порно по интернету? Прямо на работе?

— Ну не прямо на работе, — сдавленным голосом продолжил Змей, — вечером, после работы. Просто налетало невесть что, и ничего не мог с собой сделать. А Володя мне недавно сказал, что все это из-за этих фигурок.

— И сколько же ты этим занимался?!

— Давно, — жалко признался Змей, — и вроде совсем прошло, а вот недавно снова началось. Это все Володя.

— А-ах ты... — дочь вскочила, из глаз у нее брызнули слезы, — ах ты мерзавец! Какая гадость! Мы с матерью тебя ждали по вечерам, а ты... Работа, значит!

Змей понял, что погиб. Нужно было все-таки продумать, как преподнести это.

— Так ведь это все из-за фигурок! Из-за Рюрика с Володей!

— И ты думал, что я в это поверю!

— Постой, для тебя есть опасность! Я, совершенно не имея ввиду давать каких-то обещаний, сказал Рюрику ...

— Для меня опасность? — дочь гомерически рассмеялась, — Вот как? От кого?

— От Рюрика с Володей.

— Чушь! Опасность — от тебя! От такого позорного отца! Бедная мама! Бедная мама!

— Влада!

— И слушать ничего не хочу! — Влада, рыдая, выбежала из комнаты.

Змей бросился за ней, но она вбежала в свою комнату и заперлась изнутри.

— Влада, Влада, — постучал он в дверь, — Влада, ну открой, ведь этого нет уже, и я в этом не виноват, на меня воздействовали!

— Пошел вон отсюда! — закричала изнутри дочь, — У меня — такой отец! Вон!

Она захлебнулась в рыданиях.

Змей понял, что это все. Дальше будет только хуже. Трясущимися руками он накинул ветровку, натянул кроссовки и вышел из квартиры. Что было делать дальше, он не знал. Для начала нужно было купить пива.

* * *

Через два часа, хлебнув пива как следует, он вернулся домой. Было понятно, что ничего хорошего ждать ему не придется, но, тем не менее, когда он робко вошел в комнату и увидел трагические лица жены и дочери, сердце у него ёкнуло.

— Ну что вы, девчонки? — как-то по-нищенски спросил он, — Расстроились? Но ведь не виноват я, правда, не виноват. Это все Рюрик с ...

— Всё, — строго оборвала его Люда, — всё. Всё кончилось, песенку ты свою спел. И песенка получилась гнусная. Мы уходим.

— То есть как — уходим? — Змей понял, что совершается непоправимое, именно то, чего он и боялся.

— А как ты хотел? — иронически спросила Люда. Она обращалась к нему, как к чужому, — Как ты хотел, чтобы мы продолжали жить с тобой, после того, как ты изменял нам... То есть, мне, — поправилась она, — Ты думаешь, ты нам такой нужен?

— Я не изменял тебе, — сказал Змей почти правду, — не изменял! Даже если бы это было по моей вине, это не измена, а просто дурость. Но ведь это сделали Володя с Рюриком! Володя — он не человек! Он ... Маннергейм...

— Хорош врать, — брезгливо бросила ему жена, — хорош, изврался уже за столько лет, уже не знаешь, какую бы ересь придумать.

— Да поймите же, что они опасны, эти "чистильщики", они не только для меня опасны, но и для вас!

— Пытаешься из себя сумасшедшего корчить? На жалость давишь? — Люда презрительно засмеялась, — Всё, мы уходим.

— Да куда вы, — жалко заканючил Змей, — куда вы?

— Пока к знакомым, потом посмотрим. Квартиру будем снимать, но под одной крышей с тобой не останемся.

Люда чеканила слова, чувствовалось, что решение она приняла бесповоротно.

— Такого удара я не ждала, — брезгливо сказала она.

— Постойте, тогда уйду я, — сказал Змей, — что ж вы-то будете мыкаться по чужим углам?

— Нет, уйдем мы, — сказала Люда, — а ты, если у тебя есть остатки совести можешь съехать за для два... то есть дня за для... Тьфу, неделю тебе даем, чтобы тебя здесь не было. И подавай на развод, чтобы не мне, бабе, за него платить. Всё, пошли.

Женщины встали. Оказалось, что они уже успели собрать какие-то сумки.

— Стойте, дайте я помогу, — вскинулся Змей и бросился к ним.

— Стоять! Ишь ты, погляди, как он кинулся баб выпроваживать, обрадовался наверное, урод! Так ты и из квартиры нас выгонишь!

— Уйду я, уйду и не выпроваживаю я вас, вы же сами уходите.

— Да уж, сами, — горько усмехнулась Люда, — это он называет — сами. Прочь с дороги.

И, взяв в руки поклажу, женщины прошли мимо него.

Так кончилась семейная жизнь Змея.

Он надеялся, что завтра уедет Влада, и Люда, оставшись одна, постепенно смягчится и согласится его выслушать. Она должна понять, что в случившемся его вины нет. Но Люда не пришла ни послезавтра, ни послепослезавтра. На звонки ни жена, ни дочь не отвечали.

На душе у Змея было пусто и паскудно. Водка только усугубляла тоску. Жизнь рухнула. Нет, и как выяснилось, не было никогда друзей. Семья от него отвернулась. Нужно было собраться с силами и мыслями. Может статься, все еще образуется. Змей поискал жилье по объявлениям в газете и переехал на съемную квартиру.

* * *

Влада вернулась из поездки невеселая, но на расспросы мужа уклончиво отвечала, что просто устала. Лишь через полторы недели, когда Змей съехал с квартиры, а Люда поселилась в старом жилище одна, Влада сообщила мужу, что родители разводятся.

— Теперь понятно, почему ты такая, — сочувственно приобнял ее Вахромеев, — а ты знаешь, я в принципе догадался, что произошло, значит, неплохо тебя знаю. Но ничего, ты потом поймешь, что это не трагедия. На самом деле у твоих родителей теперь начнется новая жизнь. Между прочим, по статистике один из пиков разводов приходится на время, когда единственный ребенок начинает самостоятельную жизнь. Уходит из дома то, что на самом деле объединяло. Значит, любви уже не было. Посмотри на это так: зачем людям жить вместе без любви?

"Любви, наверное, и в самом деле не было", — грустно подумала Влада и кивнула головой.

Теперь, когда Люда осталась одна, она практически каждый вечер звонила дочери. Влада обучила ее пользоваться скайпом и они разговаривали хотя бы полчаса в день.

— Такое ощущение, что теща в Москве живет, — посмеивался Вахромеев и исправно передавал Люде приветы.

— А как Виктор Петрович? — как-то поинтересовался он. Вопрос этот застал Владу в врасплох. До сих пор каждая мысль об отце вызывала у нее даже не досаду, а какую-то тяжелую обиду. Ей казалось, что ее каким-то особенно ужасным образом обманули и предали, так что иногда мимолетная мысль об отце вызывала у нее не просто раздражение, а настоящую злобу.

И вот теперь, почти через три месяца, она спохватилась, что не знает о новой жизни отца совершенно ничего.

"Ладно", — подумала она, — "кончится сессия, поеду к матери и узнаю, что там с папашей. Да наверняка все хорошо, что с такими уродами может случиться?".

* * *

Уже больше месяца Змей жил один. Мысли его ходили по кругу, как лошадки в цирке. Вся жизнь была обманом. Друзей не было. Как выяснилось, не было даже свободы выбора, ему просто всегда предлагали выбор, от которого незачем было отказываться или закрывали все дороги, кроме одной-единственной. Именно из-за этого он устроился работать туда, где его поджидал Володя. Именно поэтому он подружился с Рюриком. Он думал, что он выбирает жизнь, а оказалось, что жизнь выбрала его. Зачем?

Чтобы извалять в дерьме и выбросить.

Всю жизнь ему казалось, что в мире есть какая-то тайна, которую он должен постигнуть. Он сам не понимал, откуда у него такие мысли. От них холодило спину. Он вспомнил, что ему приходило на ум, что, может быть, как раз ему и предстоит постигнуть эту тайну. Именно поэтому его так интересовали экстрасенсы, и в этом была одна из причин, по которым он дал себя завлечь на тот ужасный сеанс. Не был бы он таким дурнем, может сообразил бы, что все его смешные проблемы с "леваками" всего навсего способ выставить его в дурацком свете и привести на сеанс к колдунье.

Вот тебе и тайна мира. Вот тебе и роль в мире.

Змей.

Змей.

Змей.

Змей.

Чушь.

Но выходит, что не чушь.

Змей сидел вечерами перед бутылкой с вином или с пивом и, в который раз, бередил раны. Облегчение не наступало. Наоборот, ему казалось, что он как тигр в тесной клетке обречен постоянно бегать по одному и тому же пятачку, оборачиваясь ежесекундно перед мгновенно вырастающим перед носом препятствием, и кусая от ярости собственный хвост. Хотелось взять Володю с Рюриком и растерзать, разорвать, покалечить. Но когда ярость утихала, Змей понимал, что ничего делать не будет. Что-то внутри него было неприспособленно к этому. Тем более, что Рюрик все равно уже скоро должен был получить по заслугам. А там, глядишь, и Володя недолго протянет. На каждую хитрую тварь найдется еще более хитрая. Подвиг он совершал, урод. Змей в ярости стучал кулаком по столу и выпивал очередную порцию спиртного. Спать он уходил совершенно пьяный, а просыпаться с похмелья для него стало всегдашним делом.

На работе переполошились. Слухи о том, что главбух развелся с женой и каждый день бухает, быстро разошлись по фирме. Сперва на него посматривали сочувственно, потом с иронией, потом раздраженно. Дела он запустил, так что начальство вызвало его и попробовало урезонить, объяснив, что все в жизни бывает, поэтому нужно держать себя в руках.

— Давай, Витек, — наставительно объяснял ему директор, похлопывая по плечу, — давай, бери себя в руки. Мы тебя ценим. И ты не думай, — он заговорщицки подмигнул Змею, — если нужно будет выбирать между тобой и твоим бывшим другом, мы выберем тебя. Ты только в руки себя возьми.

Змей понял, что Володя уже начал работу с сослуживцами, но, как оказалось, не слишком удачно. Даже малоприятного компромата на Змея оказалось недостаточно, чтобы руководство всерьез прислушалось к Володе.

Змей честно попытался взять себя в руки. Но беспросветная тоска, которая грызла его, оказалась слишком велика. Больше двух дней без алкоголя он не выдерживал. Обстановка на работе ухудшилась. Змей понимал, что долго он не продержится — уволят. В отчаянии, он побежал подавать заявление о разводе. "Хотя бы успею оплатить сам, а то после увольнения придется Люде, позорище". Эта паническая мысль свербела его несколько дней. Когда он подавал заявление женщине-секретарю, то боялся, что его начнут расспрашивать о причинах развода. Но женщина посмотрела не его помятое лицо, и расспрашивать не стала. Мало ли какую ахинею будет нести этот пропойца. Все недоделки друг на друга похожи. Бедные женщины, с кем только им не приходится жить.

* * *

Вот уже два дня Змей не работал. Написал заявление по собственному, положил его секретарше на стол и ушел. Дома он отключил мобильный и не открывал никому дверь. Всё, хватит. Иди оно в тартарары. Нет больше никаких сил. Сам виноват. Как можно было быть таким дураком, как можно было общаться с Володей и Рюриком. Как можно было позволить им разрушить семью. Как можно было доверять разным экстрасенсам, ведь люди посмеивались над ним, и не зря. Оказалось, что они не ленивые нелюбопытные обыватели, а люди со здравым смыслом, а он оказался дураком, летевшим на огонь. Раз так, то он поставит крест на всем, это будет заслуженным наказанием ему. Эта мысль изводила Змея безостановочно, она перекатывалась и грохотала в его измученном сознании как камешки в железной миске. Нет, такая глупость должна быть наказана. Правильно, что ни Люда, ни Влада не хотят с ним общаться. Правильно. Он монстр. Он должен быть наказан. Для такого идиота семья, друзья, работа — слишком, непостижимо, недоступно ценные вещи. Он должен быть наказан за глупость, должен быть. Он слепец, настоящий тупорылый слепец, от которого несчастье ему самому и всем, кто оказался рядом.

Пьяные слезы ползли по щекам. Уйти. Это решение брезжило в мозгу всю неделю. Он должен уйти. Это и будет его наказание. Он пойдет изгоем-бродягой по стране, никому не ведомый и никому не нужный. Это именно то наказание, которое он заслуживает. Как царь Эдип наказал себя за внутреннюю слепоту тем, что выколол глаза и пошел бродяжничать, так и он пойдет по белу свету. Он не выколет себе глаза. А если и выколет, то внутренние глаза, те, которые отвечают за общение с близкими. Он сам лишит себя права видеть любимых людей, любимый город. Только такое наказание, возможно, когда-нибудь искупит его вину. Нужно только решиться. Завтра же он пойдет на работу и оставит заявление об увольнении.

Через несколько дней, ясным и теплым июньским утром Змей вышел из флигеля, в котором прожил уже больше месяца, и пошел по сонной пыльной кривой улочке. Лицо его приобрело то робкое выражение, которое трудно описать словами, и которое за неимением лучшего можно назвать смесью робости, решительности и стыда. Пройдя половину улицы, он остановился, и некоторое время стоял, опустив голову. Потом с усилием распрямился, и пошел дальше, фальшиво насвистывая простенький мотивчик. По пути он сорвал несколько поспевающих ягод шелковицы с веток, нависших над забором, и навсегда покинул равнодушно наблюдавшую его уход улицу.

На столе во флигеле он оставил записку о том, что съезжает и оставляет деньги за ближайшие две недели. Нашедшие записку хозяева удивились, что он оставил все вещи. Они подождали неделю, а потом перенесли их в сарай, потому что нужно было сдавать флигель новым жильцам.

* * *

Через неделю после исчезновения Змея в город приехала Влада. Люда встретила ее на вокзале с букетом белых роз. Женщины радостно обнялись и вдруг заплакали. Так они и стояли несколько минут, прижавшись друг к другу и плача. Потом с неловким смехом вытерли глаза и поехали домой.

Дома они развеселились, выпили вина, и на короткое время все стало, как прежде. Люда рассказывала, как соседи расспрашивали, что у них случилось, куда пропал Витя.

— И ведь всё знают, хотят, чтобы я сама рассказала, вот люди. Что им надо?

— Как всегда, мам, хлеба и зрелищ, — грустно резюмировала дочь, — а паче всего — бесплатных.

— Ах, как ты повзрослела, — восхитилась Люда, — так стала выражаться красиво!

Влада вздохнула. Отчего-то ей было тревожно.

— Начнешь тут выражаться красиво. Только чтобы не заматериться, — буркнула она, — не жизнь, а одни потрясения.

— У тебя что-то с Сергеем? — ахнула Люда.

— Да нет, с Сергеем все хорошо. И было все хорошо. Просто я несколько лет с ним встречалась, и мне все остальное было неинтересно. А сейчас как вспомню — так вздрогну. Юлькино предательство. В выпускном классе — обструкция. Намеки грязные. Маринка умерла. Опять непонятно — Юлька это сделала или нет. А потом самое ужасное — папаша с его тайными комплексами. Да еще какими-то детскими. Бедная ты моя мамочка!

Влада придвинула стул поближе к матери и обняла ее.

— Первое время вообще не могла думать о нем, — грустно сказала Люда, — такая злость разбирала. Да еще и одиночество. Я ведь столько лет одна можно сказать и не бывала никогда. А тогда, когда он от нас ушел, с работы уходить не хотелось. Придешь домой, даже страшно немного. Хорошо, хоть скайп выручал. Поболтаешь с тобой и как будто воздуха свежего хлебнешь. Сейчас попривыкла. А ты знаешь, — неожиданно бодрым и озорным тоном сказала она, — я с мужчиной начала встречаться. Да, представь себе. Уже забыла, что я женщина, с твоим папашей. А тут познакомилась. У Любиного теперешнего мужа сотрудник объявился. Вдовец, дети взрослые. Вот. Уже неделю встречаемся.

— Здорово, мама, молодец, — искренне обрадовалась Влада, — Ну и как он? Ничего?

— Да ничего, обыкновенный, — пожала плечами Люда, — живет один в однокомнатной квартире, машина у него. Дети отдельно живут. Зарабатывает неплохо, щедрый. Цветы вот подарил, смотри какие, — она указала на букетик из пяти увядающих роз на подоконнике.

Влада посмотрела на стоящие в вазе на столе свежайшие белые розы, с которыми мать встретила ее на вокзале, и сказала:

— Да-а-а... Ну и хорошо. Конечно, тебе нужно строить новую жизнь. И если рядом с тобой будет хороший новый мужчина, то это будет правильно. А об отце что-нибудь слышно?

— Ни-че-го-шень-ки, — презрительно сказала Люда, — ни слуху, ни духу. Ушел и не позвонил ни разу.

— Так ты, наверное, трубку не брала?

— Конечно, не брала. Но если бы хотел, нашел бы способ связаться. Значит, не хотел.

— А ты бы хотела?

— Еще чего, — возмутилась Люда.

— Тогда зачем тебе, чтобы он хотел?

— Так это же он меня обидел, а не я его. Разве не так? — с недоумением спросила Люда у дочери.

— Ну да, — согласилась Влада, — хотя...

— Что хотя? — недовольно спросила Люда, — что хотя? А ты представляешь, как нам общаться после всего, что он накуролесил?

— Да ладно тебе, мам, я просто так. Узнать, слышала о нем чего-нибудь или нет.

— Нет, — отрезала Люда, — и слышать не хочу.

— Ладно, мам, давай не будем на эту тему. Табу, так табу. Пойду-ка я лучше Лизке позвоню, сплетни последние узнаю.

* * *

Ночью Влада проснулась от непонятного ужаса. Некоторое время она лежала и прислушивалась к себе. И вдруг почувствовала, что на нее смотрят. Влада осторожно повернула голову и похолодела. Посреди комнаты, в центре пятна из лунного света сидела серая тварь и бесстыже пялилась на нее.

Влада моментально вспомнила ее, уже совершенно забытую. Вспомнило утро с тяжким страшным звуком одинокого грузовика. Тогда она в непонятном страхе прибежала из своей комнаты вот в эту, в которой ночует сейчас она. А в ее бывшей комнате теперь спит Люда. Но вот тогда она впервые увидела серую тварь, увидела, как она скользнула в квартиру. И потом по ночам она вот так же просыпалась от ужаса и видела ее, страшную, похожую на скользкий серый мешок со злобными глазками, длинным носом и отвратительной ухмылкой. И вот она снова здесь. Да она никуда и не уходила, поняла вдруг Влада. Эта тварь всегда была здесь. Да же, пожалуй, разжирела на наших несчастьях.

— Так вот в чем дело, — сказала вслух Влада, — ты питаешься бедами, тварь!

Тварь пошевелилась, оскалила рот, в котором появилось что-то вроде черной крутящейся воронки, и шагнула к ней.

— А-а-а! — истошно закричала Влада совсем как в детстве, — А-а-а!

Страх был все тот же, как и в былые годы, парализующий сознание, бездумный, жуткий животный ужас.

Тварь шагнула еще ближе.

И тут как в детстве распахнулась дверь и в комнату вбежала Люда. Тварь исчезла, как будто и не было ее никогда.

— Что такое, девочка моя? — всплеснув руками, бросилась мать к дочери.

Влада затряслась в рыданиях. Она поняла, что говорить матери о серой твари бесполезно. Сама же она вдруг полностью ощутила, что серая тварь действительно существует, и что она украла их семейное счастье. А сейчас уже и семьи нет, отец ушел. Может есть доля истины в том, что он говорит? Может он и в самом деле Змей?

— Помню, как в детстве ты прибегала в эту комнату, когда видела какую-то серую тварь, — улыбнулась Люда, — ножонки маленькие по полу босичком топ-топ! Так боялась своих фантазий! Фантазерка ты у меня!

Влада вытерла слезы и вздохнула. Нужно будет завтра сходить в церковь и набрать святой воды, окропить жилище, или заказать водосвят. Лучше заказать, а то мать одна тут живет, мало ли что.

— Ладно, мам, что-то приснилось, и сама не помню что, — сказала она матери, — давай вместе поспим сегодня, как в детстве?

* * *

Утром Влада сходила в церковь и заказала на пятницу освящение квартиры. Люде она сказала, что по ее мнению, квартиру нужно очистить, так как в ней застоялась энергетика.

— Это по фэншую, что ли? — радостно округлила глаза Люда.

Влада отметила про себя, что в последнее время Люда постоянно впадала в какое-то счастливое возбуждение после почти каждых ее слов. "Стареет", — подумала она с жалостью.

— По "православному" фэншую. Чтобы в доме снова поселилось счастье. Понятно?

— Понятно, — ответила Люда и восторженно повторила, — чтобы в доме снова поселилось счастье. Как это ты здорово придумала!

В этот же день почта принесла извещение о том, что Змей подал на развод.

— Суд состоится через два месяца, 28 августа, — прочитала Люда упавшим голосом и заплакала.

— Ну что ты, мамочка, радоваться надо, будешь ты свободна, может быть выйдешь замуж еще раз, и счастливо.

— Да я и сама не понимаю, — почему плачу, улыбнулась сквозь слезы Люда, — на самом деле я радуюсь, — и она окончательно разрыдалась.

* * *

Серую тварь Влада с той памятной ночи не видела. Квартиру освятили, и ей показалось, что в ней стало светлее. По ночам она просыпалась, и ей не было страшно.

"Как странно, я боялась оставаться одна в квартире, в которой прожила всю жизнь с самого рождения",— думала Влада, — "Боялась, когда была совсем маленькая, и когда вышла замуж и с стала жить в другом доме. Может, наконец, мы пережили все самое страшное, может быть начнется что-то новое и хорошее в нашей жизни".

Ей казалось, что серая тварь и в самом деле ушла из квартиры. "А может быть это было неминуемо? Может быть, отцу и в самом деле суждено было уйти от нас? Может быть, все эти россказни про Змея и в самом деле правда? Как бы то ни было, нужно двигаться вперед. Жизнь без отца может стать началом новой и счастливой жизни для мамочки. А может и для самого отца".

Незадолго до отъезда она решилась нарушить табу, которое с взаимного молчаливого согласия существовало между ними.

— А где отец живет? — неловко спросила она.

— Не знаю. Увидеться хочешь?

— Думаю, что пока не смогу с ним общаться. Но перед разводом нужно встретиться и поговорить. Тебя поддержать.

— Да, лапушка, приезжай, пожалуйста! Поддержи, — Люда молитвенно сложила руки, — мне без тебя очень тяжело будет. Не знаю, как с ним без тебя говорить буду.

— Ничего о нем слышно не было? С его работы не звонили?

— Звонили пару раз, когда он только-только ушел. Потом, наверное, уже узнали, что он здесь не живет. Он-то, наверное, не стал скрывать. Это я с месяц никому ничего не говорила. А больше о нем и спросить было некому. Друзья его давно уже перестали сюда звонить, еще когда он с нами жил. Ты же знаешь, что он со всеми переругался. Кстати, Рюрик умер.

— Чуркин? Вот это да. Давно?

— Да аккурат за неделю до твоего приезда. Хотела тебе рассказать, да забыла.

— Всё нас винил в Маринкиной смерти, помнишь?

— Как не помнить. Вот, видно бог его и наказал за то, что людей чернил.

— Да он сумасшедший был, мам. Сам не понимал, что несет.

— Наверное. Только мне он никогда не нравился. Я всегда Вите говорила, что друзья у него дерьмо. И что же? Так и вышло.

— Юлька мне рассказала, что Рюрик ее просил на меня порчу навести.

— Помню. Ты знаешь, а Витя говорил, что Рюрик дочь убил. Может это все правда?

— Я уже не знаю, что и думать. А как же тетя Рита? И Степан?

— Мне они не звонили, когда Рюрик умер. Кто я для них? Бывшая жена бывшего друга. Говорят, сдала сильно Рита. Заговаривается. За Степку боится. Еще бы, две смерти подряд. Любой гикнется.

— Кошмар, — покачала головой Влада, — просто кошмар. Что-то не то у нас в городе творится. А, мам?

— Да у нас все время что-то не то творится, — философски заметила Люда, — и в городе и в стране. Я, когда одна осталась, почувствовала, как непросто жить, когда в завтрашнем дне не уверена.

Влада уже успела понять, что жалобы на сложные экономические обстоятельства жизни одинокой женщины стали Людиным любимым хобби.

— Ладно, мамочка, — потом мягко остановила она Люду, — я тебя прекрасно понимаю.

* * *

Через месяц она снова была в Южноморке. До бракоразводного процесса оставалось две недели. Змей так не разу не позвонил и вообще не дал о себе никак знать. Нужно было срочно его разыскивать.

Позвонили Змею на работу. Но там сказали, что он уволился еще в июне, и где он сейчас работает, неизвестно.

— Вот это да! Уволился как раз после того как заявление подал. Да еще наверное без работы сидит. Это чтобы я за развод платила, — запричитала Люда, — нет, не мужик он! Не мужик, и мужиком не был никогда.

— Да подожди ты, мам! Чего ты раньше времени! Может, работает сейчас где-то и скоро объявится.

Где Змей жил на старой работе подсказали, но не гарантировали, что он там живет. Люда с Владой разыскали кривую улочку в частном секторе на окраине города, где Змей снимал флигель. Змей там не проживал.

— А нет его там, — сказала дебелая пожилая казачка, хозяйка флигеля, — съехал. Деньги оставил за жилье и съехал в конце июня. Что интересно, вещи после него остались. И зимние, и летние, и посуда. Он ведь записку написал, что съезжает, и все. А куда поехал, что с вещами делать, ни полсловечка. Подождала месячишко и как раз три дня назад выбросила. Только сарай загромождали. Вы быть чуть раньше пришли, забрали бы. А что с ним, не случилось ли чего? — неожиданно заинтересовалась хозяйка, — Хороший был мужчина, хоть и сильно пьющий. Вы дочь, наверное, ему? — поинтересовалась хозяйка, — похожа.

— Да, — кивнула неохотно Влада, — значит, совсем ничего не говорил?

— Ни полслова. Пил много, особенно, перед тем как уйти.

Домой мать с дочерью шли молча.

— Ну и куда нам теперь идти? — раздраженно спросила дочь, — Между прочим, рискуешь остаться замужем.

— Рискую-то, рискую, но чувствую я, что-то с ним случилось. Он ведь всегда в какие-то дурацкие истории влипал.

Влада выразительно посмотрела на нее.

— А где теперь искать его прикажешь? Этого влипалу в дурацкие истории? За две недели до развода ни разу не позвонил, с работы ушел, с квартиры съехал. Да не нужны мы ему были совсем.

— Ох, кто его знает, — печально сказала Люда, — жалко его все равно, хотя я твердо решила — разведусь, жить с ним не буду. Но вот где искать его?

— Может все-таки Володя знает?

— Володю он ненавидел, какую-то ересь о нем говорил.

— Мне тоже. Но мало ли что за это время могло случиться. Может они снова лучшие друзья.

— Может быть, этих мужиков не поймешь. То они ссорятся, то мирятся — никакого постоянства.

Решили не откладывая надолго поехать к Володе домой. Дверь открыл сам Володя. В квартиру их он не пригласил, смерил презрительным взглядом и, не дожидаясь вопросов, противно зашипел:

— Что, своего чмошника ищите? Пошли отсюда! И если еще раз близко ко мне подойдете — накажу.

— Сам ты чмошник! — Люда рванулась вперед и стала рвать дверь на себя, — а ну говори, где мой муж! Я знаю, что ты знаешь!

Володя попытался закрыть дверь, но на помощь Люде пришла Влада. Вдвоем они тянули дверь в одну сторону, а Володя в другую.

— А ну брысь отсюда! — взревел он.

На шум выбежала жена Володи.

— Анька, беги, милицию вызывай!

— Вызывай, вызывай! Мужа моего убил, а теперь всю семью грозишься убить! Сам ты чмошник! Пьяница и ничтожество! Ты Витю спаивал! Из-за тебя, гулены чертового, он порнографию смотреть начал! Ты думаешь, я ничего не знаю! Это только твоя глупая гусыня Анька ничего про тебя не знает, а я все знаю! О твоих гульках весь Южноморск говорит! Недаром я тебя всегда презирала! Ничтожество! Я сама на тебя в милицию напишу заявление об убийстве!

Наконец Володе удалось с помощью пришедшей на помощь жены захлопнуть дверь.

— Ничего я не знаю о Витьке! Проваливай — милицию вызываю! — кричал погрозневший за закрытой дверью Великий Маннергейм.

— Тварь, тварь, ничтожная тварь! — колотила Люда в дверь руками и ногами, — я тебя на чистую воду выведу!

— Ладно, мама, пошли, — урезонивала ее испугавшаяся Влада, — ну его, а то еще в самом деле милицию вызовет! И так все соседи к глазкам приникли.

Женщины вышли на улицу и отправились в соседнее кафе. Люде срочно нужно было выпить кофе, чтобы как-то привести себя в порядок.

— Такие вот, как Вовка, придурошного вида, самые подлые оказываются. А в милицию мы на него напишем, если отца не найдем. Пусть побегает. Но кажется мне, ничего они на него не найдут, — задумчиво сказала Люда, вытащила из сумочки сигарету и закурила, — доказательств, что он к исчезновению отца причастен у нас нет, а менты...

— Ты курить начала? — печально спросила Влада.

— А? Да, чуть-чуть, — Люда смяла сигарету, и положила ее в пепельницу, — балуюсь. Потом брошу.

Женщины помолчали. Наконец Люда виновато взглянула на дочь и спросила:

— Что дальше будем делать?

— Нужно кого-то в милиции искать, чтобы его в розыск объявить.

Люда пожала плечами.

— Думаешь? А не рано?

— Две недели до суда, какое там не рано. У тебя есть кто-нибудь в милиции?

— Да никого. А что, так не будут искать?

— Понятно. Придется Михаила попросить, да и расспросить его кое о чем надо.

— Это тот — Маринкин одноклассник? Футболист?

— Ну да, он хвастался, что у него кто-то в милиции есть. Тот еще тип, но придется к нему обращаться.

* * *

Влада успела перед отъездом поговорить с Михаилом. Михаил отнесся к её просьбе без энтузиазма. Поостыв после разборки с Юлькой, он пришел к выводу, что погорячился, поддавшись бабской глупости. При всем том, иногда он наведывался в гастроном, где работала Юлька. Увидев его, та зеленела от страха. Михаил, посмеиваясь, подходил к ней и говорил всегда одно и то же:

— Ну как? Будем вести себя хорошо? Папов-мамов слушаться будем?

Юлька мелко и быстро трясла головой в знак согласия.

— Не слышу! — грозно говорил Михаил.

Уже выучившая правила игры Юлька противным голосом пищала:

— Буди-и-и-им.

Михаил заливался смехом и уходил.

— Ну пока, до встречи. Завтра опять приду, — бросал он на прощанье.

Но приходил обычно нескоро, когда скучно становилось. О чем и поведал Владе.

— Вечно у тебя какие-то проблемы странные. То порчу наводят, то отец пропал. А я разгребай. Тогда хотя бы Маринка умерла, одноклассница, своя девчонка. Вроде совсем недавно на каникулах вместе бухали, и вдруг умерла, да еще говорят, что подружка со свету сжила. Вот и дал себя уговорить Юльку твою повоспитывать. А нафига оно мне нужно? Так, иногда от скуки поразвлечься. Я ей разрешил в Майкоп уехать. Приходила, плакала, говорила, что не может тут больше оставаться, все на нее пальцем показывают, на работе с ней не общаются, а она ни при чем. Ладно, говорю, езжай, только адрес присылай. И ты знаешь, — Михаил покрутил пальцем у виска, — прислала. У меня дружок проездом в Майкопе был, проверил, точно — по адресу живет. Он с нее водки стребовал с закуской. Просто так. Вроде я попросил. И представляешь — купила, принесла. Дура, — презрительно заключил Михаил. — Просто дура.

— Да, она действительно никогда умом не отличалась, — дрогнувшим голосом согласилась Влада. Ей было нестерпимо стыдно, и было жалко дурочку Юльку. Но ведь та сама виновата, за такое, что она вытворила, мало кто пожалеет.

— Ты знаешь, неизвестно, что там было. Может быть, она и приложила руку к этому. Там все как-то нечисто. Маринкин отец недавно умер. А Юлька говорила, что он ее просил на меня безбрачие наложить. А еще я слышала, что Маринкин отец причастен к смерти дочери...

— Ой, блин, — взвыл Михаил, — все, хватит с меня, я больше эту ахинею слушать не желаю! Все, я пошел, и больше ко мне со своей дурью не приставай!

— Ну, Миш, — побежала за ним Влада, — Миш, ну помоги! Мне отца найти надо! Пойми, через две недели развод, а он пропал!

— Вот беда! Ладно бы свадьба, а то развод.

— Ну Миш, — Влада прибегла к последнему средству, — я твой портрет нарисую, хочешь?

— Да, — заинтересовался Михаил, — пожалуй. А когда?

— А когда в милиции розыск объявят?

Михаил почесал голову.

— Если сегодня сходить, то может послезавтра уже объявят.

— Так пошли. А я сегодня же вечером начну, за завтра закончу.

Пришлось рисовать Мишкин портрет сангиной, чтобы достигнуть максимум эффекта при минимуме затрат. Конечно, кое-где схалтурила, но Мишка все равно остался доволен. Более того, готов был продолжать и дальше помогать на почти безвозмездной основе. Влада с подобными типами сталкивалась, и понимала, что в дальнейшем его можно долго кормить обещаниями.

* * *

Две недели розыска ничего не дали. За день до судебного заседания Люда пришла к судье, чтобы узнать, не появлялся ли муж.

— Не было пока, — сказала женщина-секретарь, — Но извещение он не получил, только от вас пришло подтверждение. К сожалению, если он не явится, процесс придется отложить до выяснения причин его отсутствия. Он истец и проводить заседание без его заявления на представительство другим лицом мы не имеем права. Помню я вашего мужа, — немного помедлив сказала она, — неудивительно, что вы разводитесь, такой ужасный тип, пропитый, пахнет каким-то дешевым табаком. А вы такая элегантная дама. Когда такое видишь, все время думаешь, ну что могло их связывать?

— Пропитый? — расстроено сказала Люда, — вот это да...

Секретарь внимательно посмотрела на нее и покачала головой.

— Может еще прибежит сегодня заявление забирать. Такое бывает. А может только завтра прибежать, прямо перед заседанием будет кричать, что передумал разводиться.

— Да хоть бы уж прибежал, — расстроено сказала Люда.

— Не хотите разводиться? — удивилась секретарь.

— Да не в том дело. Хочу. Только за него все равно волнуюсь. Пропал.

Секретарь пожала плечами.

— Завтра увидим.

Но завтра на заседание Змей не явился.

Люда шла домой плача.

— Не зря я чувствовала, что с ним что-то стряслось. Это он еще тогда был весь пропитый, когда заявление подавал.

— Ладно, мам, ну его, — утешала ее Влада, хотя сама была готова расплакаться, — если бы он о нас думал, обязательно пришел бы. А так — подать на развод и смыться, это просто... просто нет слов.

— Да, гадко, что тут скажешь, — Люда вытерла глаза, — привыкла за него тревожиться — сколько лет вместе прожили! — а нужно за себя переживать. Ну кто я теперь? Соломенная вдова? Как из этой ситуации выкручиваться? А если я замуж снова соберусь?

— Будем ждать из розыска вестей.

— Да не очень-то они ищут. Мы ведь никто, для нас напрягаться не будут.

— Сделала что смогла, по крайней мере, запросы направили по отделениям области. Может кто чего найдет. А там будем ждать. Они обязаны проверять при розыске всех бродяг задержанных, неопознанные трупы.

— Что? Какие еще трупы?! — вскрикнула Люда.

— Мама, ну что ты как маленькая! Я не говорю, что его нет, но что по-твоему значит розыск? Разослали приметы по отделениям милиции. Теперь если будут попадаться неизвестные люди — преступники, бродяги, или неопознанные трупы — их обязательно проверяют на соответствие приметам разыскиваемых. Так мне в милиции объяснили, когда заявление подавала. Может отца где-нибудь задержат случайно и опознают. Поняла?

— Да, — кивнула Люда, — поняла. Будем ждать. Но надежды у меня мало. Сама не знаю почему, но кажется мне, что больше мы его не увидим.

* * *

Никаких новостей о Змее не пришло ни осенью, ни зимой. Странная жизнь родственников без вести пропавших стала частью Владиной жизни. Это было какое-то фоновое ожидание, почти неосознаваемое за вереницей дел. Только периодически то или иное событие наталкивало память на исчезнувшего, и щемило в сердце.

Дел было много. Вахромееев готовил новую выставку, на этот раз на Кипре. Планировалось Владино участие, она упорно готовилась. Вахромеев придумал для нее концепцию, одобрил эскизы и теперь со свойственной ему жесткостью требовал укладываться в запланированные сроки. Нужно было не только самой двигаться по жизни, но и морально поддерживать оставшуюся одной Люду. Впрочем, Люда была не одинока. Ее роман с вдовцом Николаем, о котором она рассказывала Владе еще летом, не быстро, но верно развивался. В апреле Николай переехал жить к Люде.

С этого момента опять встал вопрос об отце. Где он и что с ним. Нужно было как-то решать проблему. По закону человека, пропавшего без вести, можно была признать умершим через три года по суду, или, если обстоятельства указывали на смерть, через полгода.

— Представляешь, раньше чем через три года мы с Колей расписаться не сможем, — тараторила в трубку раздосадованная Люда, — хоть бы уж точно знать, где он, жив, мертв. Милиция шевелиться не хочет, чего им — пропал человек и как так и надо.

"Быстро ты его забыла", — неприязненно подумала Влада, — "какой-никакой, а все таки столько лет вместе прожили. Вроде не так давно, месяцев семь-восемь назад слезы лила, когда узнала, что пропал неизвестно куда, а теперь волнуешься, что не можешь расписаться с новым мужиком. В конце концов, я его дочь, могла бы поаккуратнее свою радость выражать".

На майские праздники она приехала в Южноморск. На вокзале ее никто не встретил. Впрочем, она и не договаривалась о встрече. Влада взяла такси и поехала к дому. "Отчий дом", — подумала она, — "я еду в отчий дом. В дом, где теперь меня ждет другой... А кто другой? Всего лишь мамин сожитель".

За окном уплывал куда-то назад старый Южноморск. Машина проехала мимо автовокзала с его типично советским фасадом, который, кажется не тронуло время, и типичной южной толпой — крикливой, вздорной, вечно спешащей куда-то и всегда чем-то озабоченной. Потом машина выехала на Анапское шоссе, еще минут десять мимо старых пятиэтажек, помпезного по советским временам здания железнодорожных касс, воинской части и она будет дома. Город почти не изменился. Но мелкие изменения были видны то там, то сям. Новая плитка на тротуарах, небоскреб на перекрестке, новая бензозаправка. Город в ее отсутствие медленно, но верно менял облик.

Дверь открыл лысый мужик лет пятидесяти. Высокий, крепкий, подтянутый. "Наверное, бывший военный", — решила Влада.

— Заходи, — широко улыбнулся мужик, — Люда сейчас придет, в магазин побежала.

Одет он был в шорты до колен и футболку. Все очень чистое и отутюженное. "Стирает и гладит сам", — догадалась Влада.

— Здравствуйте, Николай, — стараясь быть приветливой сказала она, — рада с вами познакомиться.

— Проходи, располагайся, — Николай прихватил ее за локоть, когда она переступала порог, — жить будешь в маленькой комнате, мы уже все приготовили, и постель тебе постелили. Может ванну примешь c дороги? Люда тебе полотенце выделила, и халат твой в комнате на стуле висит.

Влада только кивала. Говорить расхотелось. Она прошла в свою комнату, поставила вещи, села на стул и машинально взяла в руки халат. Захотелось плакать. Нет, она не будет плакать, ни за что. Влада подумала, что за последний год она ни разу не заплакала, и даже не обратила на это внимания, пока сюда не приехала.

Потом, когда пришла Люда, на некоторое время напряжение спало, и они с матерью вдоволь нацеловались, наобнимались и наболтались у Влады в комнате. Николай заглянул к ним и пригласил к столу. За обедом Владе было не по себе. Николай что-то рассказывал, а Влада рассматривала кухню. Новые шкафчики. Вытяжка новая. Ручка в буфете починена. Столько лет была сломана, что Влада и забыла, что она могла быть другой, а теперь вот оно — доказательство.

— Что об отце слышно? — перебила она Николая.

Мать с Николаем переглянулись, и Люда осторожно сказала:

— Ничего. Две недели назад звонила в милицию, справлялась. Как в воду канул.

— Понятно, — лениво кивнула дочь и исподлобья посмотрела на мать.

Ночью Влада проснулась. Дом спал, спокойно и устало, так, как наверное не спал много лет. Конечно, никакой серой твари в этом доме не могло быть, она бы тут просто не вынесла и секунды. Тут жила другая семья, у которой все было и дай бог будет хорошо.

* * *

Наутро Влада сходила к Михаилу, взяла у него Юлькин адрес и купила билет в Майкоп. Два часа тряски по равнинным дорогам, потом горные повороты, и она на месте. Юльки дома не оказалось, но словоохотливая хозяйка дала адрес ее работы.

Юлька работала уборщицей в каком-то здании, по виду бывшем НИИ. Она как раз заканчивала свою смену, когда появилась Влада. Лицо Юльки сперва исказил страх, а потом, когда она поняла, что Влада пришла одна — ненависть.

— Радуешься? — сказала она, с размаху бросила на пол половую тряпку и уперла руки в бока, — Как я тебе такая?

— Не радуюсь, — грустно сказала Влада.

— Но ты же этого хотела?

Влада пожала плечами.

— Поговорить с тобой хочу.

— А о чем нам говорить? Ты все, что хотела, сказала.

— У меня отец пропал.

— Да-а-а? — Юлька растерянно посмотрела на нее, — Ты что, опять постановила на меня все свалить?

— Да нет. Просто хочу поговорить.

— Хм. Ну ладно. Подожди во дворе на лавочке, я через полчаса закончу.

Юлька вышла почти через час.

— Достала эта сволочь директриса, — пожаловалась она, — опять ей не так помыла, да еще цветы свои заставляет поливать. Буду я ей за бесплатно цветы поливать. Я итак за пять тысяч в месяц вкалываю, тысячу за жилье плачу. А как на четыре тысячи в месяц жить? Думаешь легко? Каждую копейку считаю.

Влада содрогнулась. Названная Юлькой месячная прожиточная сумма была сопоставима с ее однодневным расходом.

— Ну что, пошли в парк?

По пути Юлька заскочила в какой-то подвальчик и купила там полутаролитровую пластиковую бутылку с красной жидкостью.

— Вино, что ли? — догадалась Влада.

— Да, обед мой и ужин.

— То-то ты такая худющая стала, не ешь, а только пьешь?

— Что значит не ем? Я ем. Только не всегда, а когда аппетит грызёт.

— А аппетита никогда нет. Бросать тебе надо это дело.

-Тебе-то что? — Юлька разозлилась, — можно подумать, не твоими стараниями я в таком положении.

— Да никакого положения уже нет. Не обращай внимания на Михаила. Ему до тебя никакого дела нет, он просто забавляется.

— Ну и забавы у вас, мудаков, — присвистнула Юлька, — мне бы и в голову не пришло так забавляться.

— Я с ним поговорила. Да и остальным тоже. Можешь даже адрес сменить и никому не говорить. Похоже, не ты Маринку на тот свет отправила. Рюрик недавно умер, а папаша мой говорил перед тем как исчезнуть, что Маринкина смерть — рюрикова работа.

— Рюрик умер?!

Юлька откупорила бутылку и сделала большой глоток.

— Да, за это надо выпить!

Потом она сникла и всю дорогу до парка молчала. В парке они сели на уединенную лавочку. Юлька снова хлебнула из бутылки и закурила.

— Все мои беды начались, когда этот козел Рюрик начал мне напевать: "Да как она к тебе относится, да ты такая честная, да ты такая чистая, да ты такая смелая, да как ты можешь терпеть это". Ты-то ко мне и вправду относилась на редкость по-свински.

Влада виновато молчала.

— А тут еще Витька Балабанов меня бросил. Мне так нужно было от тебя хоть какое-то внимание, хоть какое-то сочувствие. А ты просто посмеялась надо мной, когда я к тебе поплакаться пришла. А Рюрик этот тут как тут, настоящий змей. Не отец твой, а он — настоящий змей. Ну что, говорит, знаю все, как она с тобой обращается. И рассказал подробно, о чем мы с тобой говорили.

Влада с недоверием посмотрела на Юльку.

— Зря так глаза таращишь. Я и сама бы не поверила никогда, но так и было. А у нее, говорит, и отец — Змей. Тот самый, из-за которого все зло в мире. Такой ужас меня прошиб. Нужно говорит, его наказать, и дочку его зловредную тоже. Чтобы не смели людям пакостить. А тебе, говорит, награднОй за это будет. А я дура, тогда подумала, что наградной — это Витя Балабанов. С чего?! А наградной — вот он.

Юлька заплакала и еще раз надолго приложилась к бутылке.

"Может она "тогО?" — подумала Влада, — "но и об отце я думала, что он "того". И Рюрик для меня был "того". Не бывает так много сумасшедших.

— Ну и рассказал мне, что я должна тебя уговорить вдеть нитку в иголку, венец безбрачия наложить. Ты, говорит, только уломай ее, а мы все остальное сделаем.

— Кто это "мы"?

— Не знаю, — Юлька виновато пожала плечами, — мне почему-то и в голову не пришло спросить, о ком это он.

— Ладно, успокойся, как видишь, никакого безбрачия ты не наложила. Выходит, и с Маринкой ничего сделать не могла. Надо полагать, бедную Маринку действительно ее папаша ухайдокал, за то что козни его нечаянно раскрыла. Правду, наверное, отец говорил.

— А-а! — вскрикнула Юлька, — ты знаешь, что-то подобное и мне на ум приходило. Просто в такое трудно до конца поверить. Но если бы поверила, наверное многое бы не так в моей жизни сложилось.

Влада приобняла Юльку.

— Давай, Юлька пить бросай и возвращайся к матери.

Юлька мрачно помотала головой.

— Тогда поступай куда-нибудь, на заочный хотя бы.

— Блин, да я уже отучилась в институте. До первой сессии. Не мое это дело.

— Ну поищи свое дело. Всю жизнь уборщицей работать незачем. И не казни себя, ни в чем ты не виновата. Просто встретила беса в человеческом обличье и не устояла. Ты меня извини, что я была к тебе невнимательна. Просто я человек такой. Грубовата немножко. А потом, у меня самой тогда все так непросто было, меня на отца с матерью не хватало, не то что на тебя.

Юлька снова припала к бутылке.

— Думаешь, так легко теперь выкарабкаться? — горько сказала она, — Славно тебе, приехала и уехала. А мне — исправляйся!

— Мне вовсе не хорошо. Отец пропал, мать снова замуж собралась.

— Иди ты? — оживилась Юлька.

— Так что я теперь ей не так что бы очень нужна.

— А у меня бабушка умерла, — пожаловалась Юлька, — так переживала, что со мной такое приключилось, не выдержала. Старенькая она была. Меня никто никогда кроме нее не любил. Мамаша только мужей разменивала. Замуж выскочила — и из дома на пару лет. Потом на сезон-другой снова появляется. И снова на пару лет улетучивается. Теперь я совсем никому не нужна.

— Юлька, все будет хорошо, — твердо сказала Влада, — все обязательно будет хорошо.

— А отца твоего мне жалко. Чего он пропал, тоже из-за Рюрика?

— Да, видимо.

— Ты знаешь, не верю я, что он Змей. Это Рюрик был змей. Мне твоего отца почему-то всегда было жалко. Вообще всегда. Я просто тебе об этом почему-то не могла сказать. Что-то меня останавливало. Может, он еще найдется?

— Может быть. Я, честно говоря, имела малую надежду узнать, может тебе Рюрик что-то говорил о нем. Что-то, что натолкнет на мысль, где его искать.

— Понятно-о-о-о... — хмуро сказала Юлька, — тогда всё понятно. Не знаю я к глыбокому сожаленьицу. А развелись твои родители почему?

Влада замялась.

— Долго рассказывать. Но тоже Рюрик, не без его участия. Папаша стал в интернет поглядывать, на порнуху. В общем, не до нас ему стало.

— Хм, празднично. И тоже Рюрик. Может, когда его не стало, все это кончится?

— Будем надеяться.

Юлька проводила Владу до автобуса. По дороге она окончательно опустошила бутылку и шла теперь пьяненькая и веселая.

Перед посадкой в автобус Влада взяла подругу за плечи, слегка встряхнула и посмотрела в глаза.

— Ну что, Юля, обещай, что больше пить не будешь! Обещай?

Юлька только глупо захихикала и отвернула лицо.

— Ладно, поразмыслю, — недовольно сказала она.

— Вот тебе мобильный, емейл, звони, пиши, — Влада сунула ей в руки визитку и пошла в автобус.

— Ну и сука же ты! — услышала она, когда поставила ногу на подножку.

Оборачиваться она не стала. Только инстинктивно отряхнула плечи.

* * *

В Южноморске Влада не задержалась и почти сразу вернулась в Москву. А там ее ждала уйма дел. Весь июль дорабатывалась, шлифовалась будущая кипрская экспозиция. Влада впервые столкнулась с вывозом работ за рубеж и оценила, как это муторно. Даже отлаженная годами система Вахромеева работала с постоянным напряжением. Впрочем, сам Вахромеев, казалось, этого не замечал. Для него цейтнот и напряжение сил всегда были нормой жизни. Более того, казалось именно в эти моменты он набирается сил, столько нерастраченной живой энергии было в нем.

— Для первой выставки за границей Кипр — очень неплохо, — поучал Вахромеев, — Кроме того, на сегодняшний день публика, которая там отдыхает, для тебя хорошая потребительская ниша. При достойной рекламе нувориши средней руки — единственное полезное ископаемое Кипра — ха! — обязательно что-нибудь купят. Во-первых, им ещё не до Сотби с Кристи, рылом не вышли, но отметиться в битве за культуру хочется, статус обязывает. Во-вторых, я нагоню и критиков, и телевизионщиков, рекламы будет — хошь ложкой ешь, примчатся кипрские кошельки в непременном порядке. Так что не только на славу будущую поработаешь, но и на отнюдь не презренный металл. Никогда не нужно забывать, что искусство отлично уживается с бизнесом. И для этого вовсе не нужно угождать публике, так действительно можно из художника стать "чего изволите". Пусть лучше медиатехнологи склоняют публику в твою сторону. А делают они это весьма недурно. Иногда даже бездарность прибыльной становится только их — без преувеличения скажу — талантами.

На Кипр прибыли в середине августа, в пик курортного сезона. Знаменитый средиземноморский остров большого впечатления на Владу не произвел. "Если бы наш Южноморск попал в хорошие руки, было бы не хуже", — решила она.

Остановились на небольшой вилле Вахромеева неподалеку от Айя-Напы. Влада смеялась: "Стоило париться, лететь, а потом на машине ехать, чтобы попасть в Анапу! Поехала бы в Южноморск, хоть каждый день туда бы ездила". До их приезда на вилле отдыхали наследник Павел и его друзья — спортивного вида парень и две сухие поджарые брюнетки, похожие на ухоженных кобылиц. Следующий день провели все вместе в атмосфере несколько натянутого дружелюбия. Вахромеевы акклиматизировались с дороги в бассейне, а наследник сотоварищи отмокали после вчерашней попойки там же. Они собирались на следующий день ехать "путешествовать по Кипру". Вялый чопорный Павел смотрелся рядом со своими отвязными друзьями нелепо, как рабочий ишачок в стойле с породистыми скакунами. Договорились, что Павел и гости вернутся к Владиному дню рождения. Вечером пили привезенное из Москвы шампанское, и лед принужденности не без обоюдных усилий был сломан.

Выставка была устроена в муниципальном центре Никосии. Центр оказался бывшим зданием электростанции. "Главное, что у места было "имя", а у этой электростанции оно почти как у Пушкинского", — сказал Вахромеев, увидев недоумение в глазах Влады. Его план работал отлично. Прибывшие поработать и отдохнуть члены Вахромеевской команды делали свое дело четко и профессионально. Влада успевала не только давать интервью, присутствовать на обязательных коктейль-мероприятиях, но и добираться иногда до моря с этюдником. В свой последний приезд в Южноморск она не могла заставить себя взяться за работу, настолько чужим показался ей город. Сейчас, видимо, прорвалась нерастраченная в начале лета энергия. Внутри у нее что-то оттаяло, и она впервые после исчезновения отца могла спокойно, без болезненного прищура, глядеть на горячий жир южного солнца, переливающийся на морской ряби, и вдыхать полной грудью соленый ветер, дующий из синего запределья.

Двадцатилетие отметили шумно. Прилетели многие московские друзья и знакомые. Вернулся из поездки Павел с друзьями. Владу поздравляли с успехом выставки. Голова у нее кружилась. "Благодаря тебе у меня в конце лета всегда праздник", — горячо и пряно выплеснула она благодарность в ухо мужу.

На следующий день решили прокатиться по морю. Павел сказал, что они уже брали на прокат небольшой, но вместительный "Elling" со шкипером. Яхта, которую они арендовали, называлась "Принцесса". Когда Влада ее увидела, то захлопала в восторге в ладоши. Гулять, так гулять — в круиз решили отправиться вместе с Павлом и гостями. Два дня катились вдоль побережья, загорали, купались. По истощению запасов спиртного Павел с приятелями собрались обратно на виллу, и их высадили вместе со шкипером. Влада с Вахромеевым решили прокатиться вдвоем. Вахромеев когда-то брал уроки судовождения, и прихватил с собой удостоверение на самостоятельное управление моторной яхтой. Он объявил, что за время поездки прежние навыки у него восстановилось, больших трудностей не предвидится, и они сами отлично справятся без шкипера, так что всем спасибо за распрекрасную компанию, а владельцу судна дополнительные бабки за отдых шкипера. Заправили топливо, загрузили продукты, и да здравствует романтическое путешествие. Вернуться планировали через день.

Павел порекомендовал поехать к северу, в район Айос-Филон. Он с приятелями там уже был в этом году на арендованной яхте и всем понравилось. "Там и заночуете, безопасное место, на берегу деревушки, если что можно добраться". Туда и отправились. День выдался спокойный. До обеда они ехали вдоль берега на "Принцессе", любуясь видами. Затем выбрали бухточку, кинули муринг, несколько часов провели за этюдниками, а потом любили друг друга, качаясь между морем и звездами. К вечеру поднялась небольшая рябь, и на ночь решили никуда не трогаться, благо место было по уверениям Павла безопасное.

* * *

Утром они скатились на пол с дивана от сильнейшего толчка. Вахромеев взвыл, потирая ушибленную ногу, и ринулся на палубу. В лицо ему ударил ветер с брызгами. К утру рябь на море превратилась в довольно приличный шторм. Нос яхты немного приподнялся кверху, так что по корме время от времени перекатывались верхушки волн.

— Ё-мое, — яростно закричал Вахромеев, когда Влада придерживаясь за поручни спустилась к нему на корму, и яростно потряс канатом перед ее лицом, — ё-моё, муринг-то, а? Канат целехонький, никакого надрыва, волокна неизмочалены совсем! Аккуратненько от якоря освобожден! Неужели кто-то отвязал? Какая падла? Два штыка отвязать, если знаешь как, можно, но чтобы они случайно развязались.... Осьминоги эти не занимаются, только люди!

Ночью, пока они спали, каким-то непонятным образом якорь отвязался. Несколько часов они дрейфовали под начинающимся штормом, пока судно не село на подводную скалу. Утро было серое, берег вдали еле угадывался.

— Нужно как-то сообщить, чтобы за нами приехали! — прокричала Влада.

Попробовали включить электричество. Света не было. Рация бездействовала. Мобильный не брал.

Осмотрели помещения. В каюте шкипера на полу была вода.

— Днище проломили. Час от часу не легче. Все как на заказ, — ругался Вахромеев, — ну да ничего, сидим прочно, не затонем.

Вахромеев попытался завести мотор. Тот рокотал, но толку не было.

— Такое ощущение, что винт обломился, — помрачнел Вахромеев.

Он решил нырнуть и посмотреть, что случилось, под водой. Обвязался канатом от муринга, велел Владе следить за ним и прыгнул в волны за борт. Его долго нырял, причем несколько раз его хорошо приложило о борт. Наконец он поддался Владиным уговорам и с ее помощью забрался на палубу.

— Плохо дело, — сказал Вахромеев, как только смог говорить, — винт обломился, и сидим крепко. Поймать бы того, кто это сделал, да руки бы ему повыдергивать.

Стало понятно, что сделать ничего не удастся. Самым разумным представлялось подождать, когда кончится шторм, а потом добраться до берега. Они достали спасательные жилеты, и сели на палубе. Прогноз погоды они перед отплытием не узнали, все шло один к одному. Когда кончится шторм было неизвестно.

Прошло часов семь. Ветер усиливался. Левая каюта, в которой была течь, постепенно заполнялась водой, отчего судно медленно заваливалось на левый бок. Волны, методично бьющие в правый, помогали развиваться крену. Уклон достиг градусов сорока. Вода из каюты шкипера начала заливать коридор и соседнюю левую каюту. Обшивка подозрительно трещала. Время от времени от очередного удара волны судно кряхтело и увеличивало крен. Стало ясно, что нужно спасаться, не теряя времени. Надеяться было не на что, в такой шторм никакое судно в море не выйдет.

— Вот тебе и прочно сидим, — сокрушенно сказал Вахромеев, — нужно за борт и пока не поздно — к берегу.

Владе стало жутко.

— Нет, не могу, не могу, — говорила она в ответ на уговоры мужа, — страшно мне, что-то случится.

Еще с полчаса ушло на уговоры. К этому моменту палуба резко наклонилась под углом около пятидесяти градусов. Чтобы не скатиться, приходилось держаться за бортик.

— Быстро, сейчас судно может развалиться! — прокричал Вахромеев, — прыгай вон туда, в сторону и плыви как можно дальше отсюда!

Он оторвал ее руку от бортика. Судно крякнуло и еще немного вздыбилось. Наклон достиг градусов шестидесяти. Еще немного, и они стремглав покатятся в воду, прямо на скрывшийся в белой пене внизу бортик.

— Давай, скатываемся, и внизу постарайся оттолкнуться и прыгнуть как можно дальше! — закричал он, — И сразу плыви прочь! Давай, вперед, тебе говорят!

Посыл был настолько силен, что Влада поехала вниз по палубе вперед ногами, стараясь, чтобы не разогнуться и не рухнуть с разгона в воду. Внизу она приподнялась, как можно сильнее оттолкнулась и прыгнула. Холодная вспененная вода приняла ее, и когда ее уже выносило на поверхность, что-то темное и ужасное нависло сверху. Быстрей, быстрей, не оглядываясь, прочь отсюда. Влада суматошно заработала руками и поплыла. Когда шестое чувство подсказало ей, что опасности сзади миновала, она оглянулась.

Катера не было. Значит, он развалился, когда она прыгала.

— Сергей!

Нигде в поле ее зрения его не было.

— Сергей! Сережа! Сережа-а-а...

Нет, не может быть. Не может быть, чтобы он, такой спортивный, такой ловкий... Нет, с ним ничего не могло случиться. Влада поплыла назад, туда, где раньше была яхта.

— Сережа!

Влада крутилась на месте. Ветер безжалостно рвал имя мужа на клочья и швырял их обратно в лицо.

— Се...ооо... жа...

Тогда она попыталась нырнуть, но в спасательном костюме это была безнадежная затея — только неуклюже побарахталась вниз головой.

"Он наверное поплыл к берегу!" — осенило ее, — "Конечно же, он поплыл к берегу, он правильно решил, в таких волнах мы все равно друг друга не нашли бы. Конечно, он поплыл к берегу!"

Влада с тоскою оглядела разбушевавшееся море и поплыла.

"Скорей, скорей, может быть, он раньше меня приплывет и снова в море полезет, меня спасать!"

Хотелось плакать, но плакать не было сил. Она подвывала как щенок. Плыла она долго, а потом ей еще пришлось проплыть вдоль берега, чтобы не выбросило на скалы.

— Сережа!

Вахромеева на берегу не было.

— Сережа!

Она побрела вдоль берега, выкрикивая имя мужа. Следующие несколько часов она бродила по всем бухтам и гротам побережья. Мужа нигде не было. Оставалось надеяться только на чудо, но оно никак не приходило.

К ночи шторм стих. Неожиданно, как это бывает на юге, скатилась ночь. Высыпали крупные южные звезды. Лунная дорожка безмятежно легла от ее ног к месту кораблекрушения.

"Была бы я легкая, как Христос, сейчас бы поднялась и пошла по туда, где мой Сережа". Что-то внутри ее потеплело, и слезы, копившиеся внутри несколько часов, хлынули наружу. Она плакала долго и отчаянно, не пытаясь больше звать мужа. Наконец рыдания иссякли. Только в этот момент Влада поняла, как она устала и замерзла. Она встала, медленно обернулась спиной к бликам на воде и пошла к огонькам вдали. Там должны были быть люди.

* * *

Все, что было потом на Кипре, Влада помнила плохо. Полиция, искаженное ненавистью лицо Павла, бесконечная вереница людей, с которыми нужно было разговаривать, разговаривать, разговаривать.

Тело Вахромеева водолазы нашли недалеко от затонувшей яхты. По-видимому, он ударился головой при падении судна и потерял сознание. Московские знакомые помогли быстро организовать перевоз тела в Москву.

* * *

Уже неделю вокруг него был снег и лед. Он передвигался по нижнему краю ледников. Где конкретно он был, он не знал. Куда конкретно он шел, он тоже не знал. Но он знал, что конец пути близок. Сегодня он дойдет до своего предела, до цели. Интересно, какой она окажется?

После нескольких недель бродяжничества по Югу России он решил двигаться в Тибет. Там был центр эзотерической мудрости. Там располагалась мифическая Шамбала, страна мудрецов. Там были монастыри, хранившие древние знания. В пещерах Тибета скрывались отшельники, наделенные невероятной силой духа. Где же, как не там он мог получить помощь? Где, как не там, он мог узнать, что делать в этой жизни Змею? Ориентировался он по Солнцу, а определиться с местоположением помогали отрывочные знания из географии атлас автомобильных дорог России, прихваченный им с собой из Южноморска. Нужно перемещаться на Юго-восток, смотреть на указателях вдоль трасс названия географических пунктов и координировать свое движение. Довольно неуверенный способ местонахождения, но он попытался им воспользоваться.

Волгу он пересек в районе Астрахани. Потом долго шел степями вдоль границы с Казахстаном. Передвигаться Змей старался по утрам и вечерам, когда было мало шансов встретиться с людьми. Главное, что его пугало — попасть в рабство. Он слышал, что вдоль границы с Казахстаном ловят бомжей и превращают в рабов, работающих на наркоторговцев в качестве вьючных животных. Власти были менее страшны. Кому захотелось бы возиться с человеком без документов, без денег, по сути — с тенью. Он был убежден, что даже если бы им заинтересовались, скорее всего, просто вывезли бы подальше от населенного пункта, и он продолжил бы свой путь. Чем дальше он уходил в Азию, тем свободнее себя чувствовал, и начал в основном перемещаться днем. Места здесь были малолюдные.

Так он добрался до Змеиногорска. Название показалось ему указующим. Здесь начинались великие горы. Отсюда нужно было двигаться на юго-восток, и пересечение границы было неизбежным. Он рискнул и ночью перешел границу в горах. Пересек кусочек Казахстана и вышел на территорию Китая, потом по территориям, приграничным с Монголией, по предгорьям и поймам рек добрался до Тибета. То ли ему везло, то ли границы здесь были призрачными, но перемещался между государствами он очень легко, почти не задумываясь, границу он пересекает или каменистую полосу в безлюдной местности. На территории какого государства он находился, его не интересовало. Ел он совсем мало. Какой-то внутренний озноб лишил его чувства голода и холода. Питался он корешками, грибами и ягодами. Он чувствовал, что съедобно и что полезно, как животное. Мог по нескольку суток обходиться без еды. Непогода его тоже не тревожила. В холод он старался равномерно и долго идти, чтобы не замерзнуть, а на ночь прятался в дупла, зарывался в листву. Змею несказанно везло, никакие хвори не трогали его. Сильных морозов тоже не случалось. Несколько раз он видел медведей, которые, глянув на него, шли дальше. В предгорьях Тибета ирбис долго смотрел, втягивая ноздрями воздух, потом чихнул и скакнул в сторону.

Иногда встречи с людьми все-таки случались, но интереса к нему не проявляли. Встречные были азиатами, но вид человека европейской внешности на них заметного впечатления не производил. По-видимому, решил Змей, такие вот искатели пропавшей страны мудрости, здесь время от времени появляются, поэтому к ним относятся без большого интереса. Возможно, здесь видели даже негров-пилигримов. Подозрение его укрепилось, когда один из встречных молча сунул ему лепешку.

Наконец он увидел большие горные монастыри, и понял, что это Тибет. Идти стало легче. Он пришел к выводу, что можно не прятаться, власти в отдаленных монастырях бывают редко, поэтому заходил в монастыри, сидел во дворе и наблюдал за текущей в них жизнью. К нему подходили, и давали какую-нибудь еду. Иногда ему предлагали работу. Он понимал, что за работу его покормят и дадут переночевать. В некоторых монастырях он так жил по неделе-две, потом шел дальше, доверяясь своей интуиции.

И вот теперь, в безлюдье на краю вечного снега, его посетила уверенность в окончании пути. Он обогнул скалу и увидел вход в пещеру. Все было, как он и представлял. Недалеко от входа, в полутени сидел отшельник в позе лотоса. Ничего кроме набедренной повязки на нем не было. Сидел он на голой земле, снег и лед вокруг него подтаяли. Судя по лицу, он был той же расы, что и местные жители. Внутренний индикатор, который вел путника сюда все это время, показал, что путешествие закончено.

Змей подошел к отшельнику и встал перед ним.

— Эй, — позвал он, — друг!

Отшельник не шевелился. Змей наклонился и посмотрел отшельнику в глаза. Глаза смотрели на него и, без всякого сомнения, видели.

— Послушай, я так долго искал тебя, — сказал Змей, — я не буду тебе мешать, только ответь мне на несколько вопросов.

Отшельник не шевелился. "Как я спрошу его? Я же языка не знаю!" — осенило Змея. Это простое соображение почему-то раньше не приходило ему в голову. Только сейчас он понял, что он вообще мало о чем думал, когда шел. Все его силы сосредоточились на том, чтобы дойти.

Змей, не отрывая взгляд от глаз отшельника, сел прямо перед ним. Два черных глаза спокойно смотрели на него. Змей продолжал смотреть в глаза напротив и беззвучный голос спросил его:

— Что нужно?

— Хочу знать, кто я, и что мне делать дальше? — так же беззвучно ответил Змей.

Что-то следка дрогнуло в глазах напротив.

— Мне сказали, что ты знаешь, кто ты.

— Так кто я?

В глазах напротив мелькнула еще более отчетливая тень эмоций.

— Ты что-то столь ужасное, что даже находиться рядом с тобой оскорбительно.

— Откуда ты знаешь?

— Мне так сказали.

— Почему? Но почему? Неужели я хуже всех?

— Да, ты хуже всех.

В глазах напротив появилось брезгливое недоумение.

— Так вот как выглядит Зло, — услышал Змей.

— Это ты про меня?

— Да.

— Почему?

— Ты ужасен.

— Но почему я ужасен?

В глазах напротив снова появилось недоумение.

— Не знаешь? Спроси! — потребовал Змей.

— Ты неопределимо ужасен. Остальное мне знать не нужно.

— А что же мне делать, если я не знаю, почему я так ужасен?

— Умереть. Ты должен умереть, чтобы спасти мир.

— Зачем мне, такому ужасному, спасать мир?

— Потому все делится на две половинки-противоположности. Если погибнет худшее, то останется лучшее. Ты — самое плохое, значит, если ты погибнешь, останется лучшее.

— Я не верю, что я худшее.

— Ты знаешь, что это так. Тебе это показали.

— Но ведь все было подстроено. Все с самого начала и до конца было обманом. Спроси!

В глазах напротив появилось смятение.

— Говорят, что это не имеет значения.

— То есть цель оправдывает средства? Я должен стать самым худшим и умереть просто потому, что кому-то это нужно?

— Это нужно всем.

— Почему?

— Потому что все должны желать избавиться от худшего.

— То есть нужно просто объявить кого-то худшим. Кому это выгодно? Только настоящему худшему, который хочет, чтобы вместо него умер кто-то другой.

В глазах напротив появился ужас.

— Ты — Зло. Ты должен уйти.

— Нет, я не Зло.

Змей помедлил.

— Мудрец. Ты называешься мудрецом. А ты просто натренировался так, чтобы в любую секунду получать ответ неизвестно от кого. Ты просто дурак, добровольно отказавшийся от мышления, и доведший свою глупость до совершенства. Только чтобы стать куклой. Гибкой гуттаперчевой куклой в позе лотоса. Надеюсь, что та нирвана, ради которой ты истязаешь себя, действительно есть полная смерть, и твой бездумный энтузиазм найдет достойный для себя конец.

Змей встал, вышел из пещеры и побрел прочь. Какой он идиот, он полагал, что разыщет страну мудрецов, а там найдется решение всех проблем. Как какой-нибудь Иван-дурак. А проблема по прежнему в нем, и искать ее нужно именно там. И на самом деле он знал это, а все равно надеялся на что-то. А на что ему надеяться? На что? Отшельник ясно сказал, что он противопоставлен всему миру. Непонятно, за что и почему, но противопоставлен, и это факт. Кто-то сильный и жестокий решил сделать из него козла отпущения. Ему нигде нет места. Нигде. Даже здесь, в Тибете, месте, которое освящено духовностью. Ему места нигде не будет. Змей ощутил, как ему холодно. Он нахохлился, поднял плечи кверху и обхватил себя руками. Зубы у него непроизвольно застучали. Впервые за последние полгода ему было так холодно. Раньше в нем работал какой-то внутренний мотор, и он переносил холод довольно легко, обращая на него не много внимания. Этот мотор назывался "надеждой", понял Змей. Теперь он навсегда остановился. Приговор подписан, и обжалованию не подлежит.

Ну что же, подписан, так подписан. Он выпрямил спину и расправил плечи. Зубы перестали стучать. Раз ему нет места, нужно уходить отсюда. Голова у него работала четко и ясно. Он уже заметил, что она всегда проясняется, когда наступает очередной "момент истины". Значит, момент истины. Последний момент истины. А она в том, что в этом мире ему идти некуда и незачем. Истина где-то за пределами. Но скорее всего она и там спрятана так, что ее не найти.

Ноги сами привели его к краю обрыва. Ослепительные снега сияли в небесной голубизне, а внизу серела пропасть. Она не пугала, а притягивала.

— Иду к тебе, — повторил он сказанные кем-то слова, глядя в небо. И шагнул в пропасть.

* * *

В Москве в аэропорту ее встречали Люда с Николаем. Дома мать накинулась с расспросами, но Влада отмахнулась и ушла спать. Спала сутки без перерыва и проснулась совершенно разбитая.

За окном серел московский холодный сентябрь. В квартире было пусто и тоскливо. Где-то тикали невидимые часы. Влада лежала и смотрела в потолок. Начиналось новое время ее жизни. В комнату вошла мать.

— Наконец-то. Я уже беспокоиться начала. Борщечка поешь?

Влада кивнула головой и села.

— Давай.

— Правильно. Нужно жить дальше. Может, поедешь на месячишко к нам? Отлежишься, отоспишься?

— Может быть. Понимаешь, мне нужно понять, что делать в жизни дальше.

— Переждать нужно, успокоиться. Потом поймешь. Но я тебе уже сейчас могу сказать, что. Просто жить. Это самое главное. Я это недавно поняла.

Влада угрюмо промолчала. Люда принесла борщ, поставила на столик у кровати. С каждой ложкой знакомого с детства борща к ней возвращались силы.

— Вчера Павел приходил, — осторожно сказала Люда, — Требовал, чтобы ты квартиру освободила. Николай ему сказал, что пока завещание через три месяца не вскроют, никаких прав на квартиру у него нет.

Влада всплеснула руками.

— Н-да... Прорезался характер у наследничка. Так отца любил, что первое, что в Москве сделал — примчался меня из квартиры выселять. Сережу сперва нужно похоронить.

— Коля уже созвонился со всеми — с Союзом художников, с родственниками Сережиными. Похороны будут послезавтра. К сожалению... — мать помедлила, — в закрытом гробу.

Влада посмотрела на нее пустоглазо и кивнула. Она уже решила для себя, что на мертвого Вахромеева смотреть не будет. Она не хочет знать, как он выглядит после смерти. На Кипре она даже отказалась идти опознавать его в морге. На опознание ходил Павел. Об этом с удовольствием написали все газеты, никто и не подумал поинтересоваться, почему она отказалась смотреть на тело мужа.

Вдруг она схватилась руками за грудь, зажала рот руками и кинулась в туалет. Мать бросилась за ней.

— И давно это у тебя? — спросила Люда, когда они вернулись в комнату. Влада посмотрела в зеркало на свое свежеумытое лицо с синими кругами под глазами и ответила:

— Первый раз.

— Сразу после похорон сделаешь тест.

* * *

Через неделю Влада ехала в поезде в Южноморск в сопровождении Люды и Николая.

Сергея похоронили на Новодевичьем. Похороны были публичным мероприятием с торжественными речами, огромным количеством малознакомых и незнакомых людей, подходивших с соболезнованиями. Влада стояла рядом с шеренгой родственников Вахромеева в сполохах вспышек фотографов, под расстрелом блестящих синевато-наглых глаз видео— и телекамер и мечтала только об одном — чтобы все побыстрее кончилось, она осталась одна и смогла выплакать этот страшный длинный день прощания, вылить его из себя, как заразу, и прийти попрощаться с мужем, когда никого рядом не будет.

На следующий день она пошла на могилу одна, но там уже были родственники Вахромеева, и она долго ждала их ухода. Беседовать с ними у нее не было сил.

Наконец она подошла к могиле и долго стояла, ни о чём не думая и осматривая природу вокруг. Настало бабье лето, короткое и яркое. Неподалеку краснела рябина. На тополях появилась первая желтизна. Еще два-три дня, и настанут осенние холода.

"Кто кому является зеркалом в этом мире?" — подумала она, — "Человек природе или природа человеку?"

Тест, который она сделала на следующий день, показал беременность.

* * *

В Москву она больше не поехала. Не хотела, чтобы родственники Вахромеева видели, что она в положении. В институт она позвонила и попросила перевести ее на заочный. Дела с квартирой и наследством отправился решать Николай.

По завещанию, представленному родственниками Вахромеева, Владе не полагалось ничего. Героическими усилиями Николая удалось отстоять однокомнатную квартиру, купленную Вахромеевым для Влады еще до свадьбы, и половину картин, написанных Вахромеевым в период последнего супружества. И то, это было предоставлено родственниками Вахромеева в качестве отступного, чтобы Влада с ними не судилась.

Мгновенное исчезновение супруги известного художника было замечено прессой. Некоторое время борзописцы гадали о величине состояния, которым завладела хищная провинциалка. В Южноморск несколько раз приезжали московские корреспонденты брать интервью, но уезжали быстро и разочарованно, натолкнувшись на неласковый прием Николая. "Южноморская затворница предпочитает пересчитывать клад в одиночестве", "Достигнуты цели — и мы улетели", "Вахромеевские миллионы возвращаются в Южноморск?" — подобную ахинею читала Влада в каждой второй газете, вытащенной из почтового ящика.

"Ничего", — говорила себе Влада, — "ничего. Все это мелочи. До главного им не добраться".

Ребенок родился в конце мая. Мальчика назвали Сергеем. Пресса его рождение прозевала — ее интерес в Владиной жизни растаял к концу зимы, вместе со снегом. Поэтому беременность Влады заметили только соседи, с которыми Люда и Влада всегда общались крайне скупо. Они же отметили ее появление во дворе с коляской.

А вслед за ними объявилась и пресса. В местной газете "Единый Южноморск" за подписью Александр Мамин-Спичкибряк появилась статья "Здравствуй племя молодое, НЕЗНАКОМОЕ", где проводились нехитрые арифметические вычисления, в соответствии с которым отцовство Вахромеева подвергалось сомнению. Статью моментально перепечатали центральные издания, Мамин-Спичкибряк получил долгожданную известность и был приглашен в московскую желтопрессную газету "Бесперебойный отстойник".

Разбуженный прессой Павел прислал Владе возмущенное письмо. Похоже, что такое же получили от него и родители Вахромеева, которые примчались знакомиться с новым внуком. До этого родители Влады их почти не встречали, хотя и жили с ними в одном городе.

— Ладно, — сказала Влада, — пусть знакомятся. Пусть хоть с бабушками и дедушками у Сереженьки все будет как у всех.

На этом общение с родственниками мужа и ограничилось, а пресса почти сразу переключилась на новую жертву.

Вот так и получилось, что Владе не пришлось даже задумываться, как жить дальше. Смысл жизни определился сам собой. У ее мужа появилось продолжение.

И у ее отца тоже.

* * *

Прошло несколько лет тяжелой, но счастливой жизни. Влада воспитывала ребенка, окончила институт и работала преподавателем в южноморской художественной школе. Сережка рос веселый и полный сил, до стеснения в груди похожий на отца, и, как это обычно бывает, казалось, что все тяжелое уже позади, а дальше понятная прямая дорога длиною в жизнь. Наверное, так бы оно и было, но случился ...

Конец всего

Когда случился конец всего, открылись миллиарды невидимых каналов, по которым души живых возвратились туда, откуда они пришли в этот мир.

Влада мчалась по черно-серебристому каналу, и в памяти ее ожил предыдущий полет, когда она согласилась стать дочерью Змея. Что-то пошло не так, догадалась она. Да все не так, все не так, как она хотела. Но сейчас не это беспокоило ее. Сережа, сын, сыночка, он-то где? Придется искать его в очереди, чтобы подготов... Й-э-э-эх... И она снова стоит посреди круглого зала суда, как будто и не покидала его никогда.

— Приветствуем тебя, прокурор!

Влада обернулась. Судья и два защитника были на тех же креслах под потолком. Уходила ли она отсюда? Или ей все только приснилось?

— Наконец наш суд снова в полном составе! — судья подмигнул ей. Защитники зааплодировали.

— Приветствуем, приветствуем, — пропели они на мотив "jingle bell" противными голосами.

Значит не приснилось.

— А почему я не в очереди?

— По блату, — торжественно объявил судья, — мы тоже не лишены слабостей и пристрастий. Ты показала себя лучшим прокурором за все время существования суда, и поэтому мы устроили так, что ты сразу оказалась здесь, минуя очередь.

— Но мне нужно найти сына! Он сейчас в очереди! Я хочу быть с ним!

— Хочешь быть с ним? — пробасил защитник слева, — Ваша честь, прокурор требует, чтобы сын был с ней. Защита ходатайствует об исполнении её требования. Вы не возражаете?

— Нет, не возражаю. Ты хочешь, чтобы сын был с тобой до конца?

— Да, хочу.

— Ну что же, так тому и быть. Сын будет с тобой до конца. Все, суд окончен.

— Что? — удивилась Влада, — а где же ваша адская машинка, которая фальшивые грехи показывает? Я никаких очков считать не буду?

— А тебе не надо, — усмехнулся судья, — ты ведь в прошлый раз согласилась помогать отцу. Вот и помогай теперь. Твоя судьба еще в прошлом заседании решилась. На Земле ты еще одну жизнь прожила, чтобы поняла, кто твой отец. А он самый развратный человек Земли, который не бросил ради тебя порнуху смотреть. И тем самым отец твой постарался, чтобы ты вместе с ним была до Самого Конца. А теперь и ты попросила, чтобы твой сын вместе с тобой был до Самого Конца.

Владе стало жутко.

— А... А что такое Самый Конец?!

— Конец Всему, или, как вы его называете, Конец Света, на самом деле всего лишь начало Великого Конца. Потом будет Самый Конец, когда исчезнет сама Вселенная. И вот, пока этот Самый Конец не наступил, мы эвакуируем души в Новую Вселенную. Не все, конечно. Только достойных Нового Счастья. Остальные будут уничтожены, ну ты знаешь, как твоя подруга Герда. Все Зло, от которого погибает Вселенная, будет уничтожено вместе со Вселенной. Вместе со Змеем, конечно, потому что души покидают Вселенную чистыми, передавая Зло Змею. Ну а теперь еще и тебе, и твоему сыну.

— Вы не смеете! Я ведь не имела ввиду, что я хочу, чтобы мой сын погиб вместе со мной! И не имела ввиду, что я хочу помогать Змею таким образом!

— Нет, имела! — визгливо и злобно сказал судья, — имела! И зря ты хочешь показать нам свое ничтожество, мы и так его прекрасно знаем! Тебя давно заметили, еще когда ты была обезьяной!

— Когда я была обезьяной?

И в сознании Влады соединились все три жизни. Соединились в один страшный путь, уверенно прочерченный чьей-то хитроумной недоброй рукой. Она содрогнулась.

— Но... за что? Почему?!!!

— Все вы так, плевелы. Никак не признаете свою никчемность.

— Плевелы? Какие еще плевелы?!

— Евангелие читала когда-нибудь?

Влада-Пеппи-обезьянка кивнула.

— Помнишь, что зерно должно быть отделено от плевел? Вот тебя и отделили, давно уже отделили. И не зря. В своей ничтожности ты поможешь другим. Зла вон как много, Змею одному все не вместить. Еще лопнет раньше времени. А на вас троих как раз придется.

— Мерзавцы, — ошарашено сказала Влада-Пеппи-обезьянка, — вы мерзавцы и ничтожества.

— Фу, как вы, плевелы, грубы, после вас всегда хочется вымыть уши, — сказал судья грустно, — но таково устройство мира. Пока еще есть плевелы, но ничего, скоро не будет. Только плевела могла быть так жестока по отношению к своему сыну. Ты самое жестокое существо Вселенной. Приступай к выполнению обязательств!

И опять серебристо-черный канал подхватил Владу и понес куда-то.

Й-э-э-э-э-х!

Вокруг нее стены в виде крутой воронки. Она лежит на каком-то помосте, руки и ноги разведены в стороны. Ступни и кисти вывернуты и схвачены материалом помоста, как кандалами, тело от этого немного выгнуто и упруго напряжено. Влада-Пеппи-обезьянка зарыдала от ужаса. Она была в том же месте, где и Змей. Это был Выход. Она поймала чей-то взгляд. Неподалеку, на соседнем помосте, лежал ее отец. Их расположили так, чтобы они могли видеть друг друга. Значит, каждый по замыслу палачей будет видеть мучения другого.

— Ах ты козел, — заплакала Влада-Пеппи-обезьянка, — Козел!

— Влада, я не виноват, — заплакал отец, — не виноват, это все было подстроено!

— Знаю, теперь я все поняла. Я тебя встретила, когда еще была Пеппи, и это было специально все подстроено, чтобы меня в конце концов привести вот сюда! Но все равно ты козел! Теперь над нами поиздеваются вволю все наши враги. Павел, Рюрик твой, Маринка, Юлька!

— Рюрика не будет, он слишком много знал. Таких просто уничтожают, они всегда найдут, за что. Маринку тоже наверняка уничтожат, чтобы скрыть, что ее отца заставили ее убить. А Юлька... Ты помнишь мою мать...

— Ту старушку, которая умоляла всех не трогать тебя?

— Да...

— Юлька! Не может быть!

— Может. Скорее всего, мы ее не увидим.

— Чудовищно. Вот почему ее всегда ко мне тянуло, я ведь была ее внучкой. А я-то, дура... Ох и дура же я! Бедолага, не повезло ей ни здесь, ни там. А мать? Мамочку мы увидим?

— А ты не слышишь?

— Что?

— Как она плачет?

Влада-Пеппи-Обезьянка и в самом деле слышала какие-то негромкие рыдания, но не обратила на них внимания. Ее появление здесь было настолько ошеломляющим, что эти звуки показались ей чем-то вроде неотъемлемой части этого места, невесть откуда несущимся горьким безнадежным оплакиванием себя заблудшими душами. Влада-Пеппи-обезьянка повернулась направо, откуда слышались рыдания. Там был еще один помост, который она могла видеть только повернув голову направо и немного назад. На помосте в такой же, как и они с отцом, жалкой позе лежала ее мать и тихонечко плакала.

— Мама, мамочка! — позвала ее Влада-Пеппи-обезьянка, — Мамочка моя милая, не плачь, не радуй их!

Но Люда только посмотрела на нее непонимающим взглядом и продолжала плакать.

— Она не в себе, — сказал Змей, — она никак не поймет, что происходит, с тех пор, как узнала, что с ней было на самом деле.

— То есть, что значит на самом деле? А ты откуда это знаешь?

— А они специально для нее устроили "выездное заседание", так они это назвали. Она появилась прямо здесь, и суд сюда заявился. Прямо при мне все и происходило, видимо хотели, чтобы на меня эффект произвело.

— Что происходило?

— Она вспомнила прежнюю жизнь, ту, до которой она стала моей женой. А жизнь у нее была кошмаром. Ее отец овдовел, когда ей было одиннадцать лет. И вот ее отец женился на женщине с дочерью. Женщина была типичной мачехой из сказок. Для отца она была доброй и внимательной, соседей всех очаровала. Но мать твою невзлюбила, тем более, что ты сама знаешь, какая Люда задиристая. Мать твоя решила потягаться с этой стервой, но куда ей, девчонке было справиться с хитрой бабой. Та так все выворачивала, что отец постоянно ругал и наказывал родную дочь. А потом со временам до такой степени настроила отца, что тот начал бить дочь по любому поводу и запирал в тесном чуланчике без еды по нескольку дней. А она все равно упрямилась и отказывалась мачехе подчиняться. За три года такой жизни она уже начала заговариваться. И вот когда она однажды в очередной раз сидела в чулане почти неделю, она сошла с ума. Она решила, что сможет выбраться в крошечное окошко наверху, если станет хорьком, который лазил к ним в курятник через крохотную дырку вверху двери. И вдруг поняла, что превратилась в хорька, и тогда сумела то, что не могла сделать раньше — вылезла в окошко, а после прокралась на кухню, взяла нож и зарезала своего отца и мачеху.

— Бедная мамочка!

— Да, бедная. Но она отца зарезала, а даже постоянное неуважение и неподчинение отцу по Законам — смертный грех.

— Но она же с ума сошла!

— Именно поэтому они и не убили ее, но наказали на свой лад. Они запугали ее, что ее грех непростительный, что она — худшая женщина Вселенной, и не имеет права жить. А она так хотела жить, что согласилась в следующей жизни стать моей женой. И следить за мной и за своей будущей дочерью, и мешать нам.

— Не верю! Моя мать? Она любила меня больше жизни! Да и тебя любила.

— Да. Ее сознание любило нас. А ее тайная часть, о которой она сама не знала, ненавидела нас. Она была вроде зомби, внутри у нее было что-то похожее на вторую личность. Ты помнишь серую тварь, которую только ты видела?

— Да. Ты меня так ругал за это.

— Дурак был. Так вот, мать твоя здесь вспомнила, что эта серая тварь была порождением тайной части ее сознания. Из-за нее у нас в доме были беспричинные ссоры и постоянные мелкие неприятности. Они случались даже у меня на работе, там тоже постоянно что-то не то творилось, потому что она меня дома подзаряжала какой-то вредной ерундой, чем-то типа информационного мусора. И вот когда она здесь все это осознала, ей совсем плохо стало. А они еще посмеялись над ней, сказали, что в прошлый раз никто бы ее не уничтожил, потому что она сумасшедшей была. Её просто что называется "взяли на понт", постращали, что она не имеет права жить, и она перепугалась, решила, что это смертный приговор, и согласилась на все, чтобы выжить. Согласилась губить будущего мужа и будущую дочь. Ей ведь было четырнадцать лет, когда она умерла, и жила она первую жизнь человеком. Ее легко было обмануть.

— Меня тоже легко обманули, хотя я не первую жизнь человеком живу.

— Да и меня в свое время легко обманули. Для них это нетрудно, у них другие возможности. Но матери твоей сказали, что губить дочь и мужа — огромный грех, непростительный. Но раз она так жить хочет, и ей даже пообещали это в прошлый раз, то она будет жить. Сперва испытает все муки, какие мы испытаем, посмотрит, как мы погибнем, и будет жить. Они сказали ей, что она самое беспринципное существо Вселенной. А я — самое развратное существо Вселенной.

— А мне заявили, что я самое жестокое существо Вселенной.

— Вот и готова легенда для дураков. Теперь все будут думать, что мы исчадия ада. А что будет — я слишком хорошо знаю...

Влада-Пеппи-обезьянка содрогнулась.

— Очередная жуткая мерзость. Бедная, бедная мамочка, мне все равно ее жалко.

— Она с тех пор вот в таком состоянии, почти в таком же, как была когда умерла в прошлой жизни, после того как отца убила. И разговаривать с ней сейчас бесполезно.

— Она опять сошла с ума?

— Не знаю. Скорее всего, она просто никак не может справиться с горем и страхом. А может, они специально ее в такое состояние ввели. Для каких-то целей.

— Мы их игрушки? Живые игрушки?

— Похоже. Но...

— Что но?

— Влада, это еще не самое страшное, — прошептал отец, — посмотри налево.

Влада-Пеппи-обезьянка сразу все поняла. Сил повернуть голову не было. Медленно, медленно, очень медленно, вечность она поворачивала голову. Да, кошмар, который мог возникнуть только в больном воображении, воплотился.

Рядом с ней был еще один помост, и на нем лежал ее сын. Сын, которого она одним неловким словом обрекла на чудовищные мучения.

— Сережа, — прошептала она, — Сережа, тебе не больно?

И поняла, что сказала глупость. Ведь будет...

— Мама, — заплакал мальчик, — мама, что с нами? Что с нами будет?

Владе-Пеппи-обезьянке захотелось взвыть, но она поняла, что только напугает мальчика. Но что было делать?

— Сыночка, чтобы не происходило, не бойся и терпи, я спасу тебя, спасу!

Но как? Каким образом?

Futurum! Ее тренировки в "нырянии"! Точка воплощения будущего! Нужно опять оседлать ее и лететь отсюда. Больше ничего она придумать не смогла. Где-то там, в потусторонье, был выход, она чувствовала. В прошлый раз она уже почти достигла его. Нужно двигаться туда, чтобы там ни было. Выбора у нее не было — или она погибнет здесь, или она сможет как-то выбраться, пусть даже и не знает, что ее ждет дальше. Если она выберется за пределы, то она, возможно, сможет взглянуть на Выход со стороны и как-то спасти сына.

Сперва найти Выход, а потом вытащить через него сына!

С чего начинаем? Медитативный мотив. Блум-блым-блым... Навыки вернулись мгновенно, им не помешали ни изменения в личности, ни новое имя. Ее раздвоившееся сознание сделало все так же, как и раньше. Одна часть напевала медитативный мотивчик, а вторая, медленно раскачиваясь, двинулась вдоль сети из пятиугольников. Так, Влада-Пеппи-обезьянка разогналась и двинулась вдоль оси гигантской спирали. Бояться и осторожничать было некогда, в любую минуту могла начаться процедура массового исхода, и тогда непонятно, смогла ли бы она переместить свое сознание прочь от тела. Вперед, вперед, вперед... Цвета вокруг нее заполыхали, заблестели сполохами полярного сияния. Так, двигаться вдоль колец спирали. Быстрей, быстрей, еще быстрей...

Блымц! Удар, еще удар, и сознание опять вернулось в тело.

Не получилось... Не получилось!

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Напротив нее корчился под ударами Змей. Люди скакали на него один за другим. Они плевались и ругались, яростно топча жертву. Сколько их, сколько...

А вдруг у нее не получится? Что же делать? Неужели он... оно... не пощадит ее сыночка? Может быть он... оно пощадит его? Ведь кроме него никто не сможет этого сделать. А оно может все. Оно спасет! Влада-Пеппи-обезьянка вдруг ощутила огромную волну любви к Неведомому. Есть же в нем что-то хорошее! Конечно, не может быть иначе! Он могучий! Оно всемогущий, его возможности невероятны, оно управляет Вселенной! Может быть она виновата в чем-то, может она не в состоянии понять, в чем она виновата, но Он... оно... не может в своем могуществе пропустить ничего, ничего, он... оно знает все, ведает все, наказывает всех плохих и нерадивых, и любит хороших. Ему стоит не то что пошевелить пальцем, просто чуть шевельнуть краем ресницы и ее сын будет спасен. Ведь сын не может быть виноват ни в чем! Сережик хороший! Оно поймет это, он спасет Сережика от дураков из суда, она пожалуется на них, и он воздаст всем по заслугам! О, как оно прекрасен, как великолепна эта чистая всемогущая мощь, которая придумала и устроила и этот невероятный мир, и этот невероятный эшафот! Какая от него льется сила! От его могущества зависит жизнь ее сына! Оно всё может, всё, как осознать, как вместить всю эту мощь, всю эту невыразимость? Когда он увидит ее любовь к нему, ее истинную любовь к нему он пощадит ее ребенка, как и все великие и могучие, и именно поэтому она любит, да, да любит за то что он может спасти ее сына...

Странно знакомый глумливый хохот вырвал ее из грез. Влада-Пеппи-обезьянка отвела глаза в сторону.

У края ее платформы стояло обезьянье стадо. Самки взбудоражено визжали, скалили зубы, подпрыгивали на месте. За ними возбужденно ухали самцы. Влада-Пеппи-обезьянка узнала их. Это было ее стадо. Сколько жизней она провела среди них! Она давно уже стала человеком. А они, они стали еще злее. Они смеялись над ней!

И они узнали ее.

-Вот она! И тогда было понятно, что она опасна! Из-за нее мы лишились мира! Только такое ничтожество было способно погубить мир! Она попросила, чтобы ее сына уничтожили вместе с ней! Слыханное ли дело! Она попросила, чтобы ее сына уничтожили вместе с ней! Убить ее! Убить ее!

"Что они кричат!" — ужаснулась Влада-Пеппи-обезьянка.

Вот сейчас, сейчас они кинутся на нее и ее сына и тогда...

О чем она размечталась, дура, идиотка! Она может рассчитывать только на себя. Она обязана спасти сына, нужно использовать малейшую возможность. Ее сознание снова нырнуло. Нельзя бояться, но и нельзя ошибаться. Она снова полетела вдоль колец спиралей. Скорость растет, растет. Она почувствовала, что ее немного раскачивает. Вот в чем ошибка. Возбуждаются колебания, которые нужно гасить. Влада-Пеппи-обезьянка мысленно послала антиимпульсы и полет синхронизировался.

Скорость увеличилась. Радиусы спирали снова сузились, и спираль превратилась в узкую серебристо-серую трубу. Впереди свет, яркий свет. Владу внесло в огромное шарообразное помещение. Ее прижало к поверхности, и она заскользила по сложной кривой между многочисленных отверстий. Владе-Пеппи-обезьянке пришлось то и дело уворачиваться, чтобы ее не занесло в дыры. Отверстия здесь не просто так, сообразила Пеппи, нужно каким-то образом заглянуть в них. Наконец ей удалось приспособиться зависать над отверстиями во время движения. Оказалось, что отверстия являются основанием труб, расширяющимся по мере удаления, и только в одном обнаружилась сужающаяся труба. В конце сужения маняще мерцал свет. "Куда мне? Когда я сюда летела, мне казалось, что труба сужается. Значит, отсюда она выглядит, как расширяющаяся. Попробую я отправиться туда, где свет в конце сужения, была не была, терять-то нечего", — решила Пеппи. Она забарахталась, пытаясь перевалить через край отверстия. Это оказалось не так-то легко, можно было не уворачиваться, когда ее мотало вдоль стен. Наконец она изловчилась, как бы ввинтилась в отверстие и ее втянуло внутрь, как воду в сток раковины.

Ее сознание стало каким-то жидким. Влада. Пеппи. Обезьянка. Все три личности на короткое мгновение стали расслабленными и бездумными, а потом сплелись как косичка и стали одной прочной, способной к бесконечному растяжению нитью. Нить, как змея, начинала извиваться, резонируя колебания пространства-времени. Что-то, еще более тонкий слой пространства, стал доступен ей. Это что-то двинулось и заскользило вокруг. Какие-то светящиеся создания покачиваясь проплыли мимо. Видимо, это были обитатели за-запредельного мира. Страха Влада-Пеппи-Обезьянка не почувствовала. Она была уверена, что поскольку хвост ее прикреплен где-то за пределами этого слоя пространства, никто не сможет ей причинить вреда.

Мир вокруг был подобием музыки, а может и самой музыкой. Это согласованный ритм существования пространства-времени, поняла она. Возможно, музыка "этого света" приходит отсюда, решила Влада-Пеппи-обезьянка, иначе как объяснить ее ни с чем несравнимое воздействие на людей? Дальше и дальше заскользила змея по миру музыки. Стоп. Впереди что-то не так. Гармония нарушается. Там, впереди, мир болен. Этот кусок пространства-времени отмирает. Ей туда, поняла Влада-Пеппи-Обезьянка. Он там, ее маленький сын. Она поскользила вперед, в этот отвратительный мир. Что с ней будет? Неважно, решила она, неважно!

И произошло чудо. Вокруг проступила сетка из многоугольников. Предыдущий слой пространства, который она покинула, проступил в новом, более тонком слое. Слои встретились, пронзили друг друга. Но сетка уже не мешала Владе, она спокойно просачивалась сквозь нее, как вода через пористый грунт. Наконец она различила какую-то трубу, ведущую из больного места. Это Выход, поняла она. Нужно добраться к основанию выхода — там должно быть место их казни. Вперед, вперед, к цели. Как здесь движется время, она не знала, интуиция подсказывала ей, что значительно быстрее. Значит у нее есть шанс опередить события. Невидимая, она добиралась до места. Пролетая сверху, она увидела отца, над которым застыл с застывшей ногой и перекошенным от ярости лицом какой-то вислоусый верзила. Смотреть на это было дико, но рядом лежала она сама. Точнее, одна из ее оболочек. "Значит, все мы устроены, как луковицы, шелуха и ряд внутренних слоев, за которыми наша ... суть", — догадалась она.

Как ни быстро здесь шло время, но стадо обезьян уже вовсю неслось к ней. Оно на полпути, еще немного — и ей конец. А вот и ее сыночек.

Она должна забрать его отсюда, но как?

Для начала охватить его. Влада-Пеппи-Обезьянка свилась в спираль над сыном. Она начала сжимать кольцо, подбираясь все ближе и ближе к сыну. Но что делать дальше, как забрать его суть? Не это тело, а его суть?

Как, как! Внезапно ее осенило и она засмеялась над собой. Это же элементарно! Все построено на колебаниях, это здешний универсальный закон! Нужно просто раскачать суть сына и он прорвется к ней. Для начала она представила ребенка, воспроизвела его рядом с собой. Ей было легко, ведь это ее ребенок и она всегда чувствовала то, что внутри его, в какой-то степени он был ее частью. Она начинала раскачивать образ сына, воспроизведенный рядом. Волны пространства-времени, произведенные колебаниями образа, вошли в резонанс с сутью ее сына. Наконец она почувствовала какой-то отклик, связочку. Связочка стала ощутимой, она увидела прозрачную нить между образом сына и его телом внизу.

Внизу обезьянье стадо медленно приближается к ее "телу".

Нить стала толще, она начала закручиваться и как будто вытягивает суть из тела ребенка внизу. "Мама, мама", — послышался его отклик. Давай, давай, еще, еще. Что-то произошло внизу. Ребенок на глазах у обезьян исчез, видимо резонанс был слишком силен и пространство-время лопнуло. Сознание ребенка льется в образ через прорыв пространства-времени. Все, он здесь, теперь нужно стабилизировать его. Она окутала его собой, как нитью, и потянулась, потянулась обратно, к месту, где остался ее хвост.

Пространство-время вытянулось за ними, попыталось прилипнуть разорванными краями. Вперед отсюда, вперед. Влада-Пеппи-обезьянка вместе с сыном не успевают, края пространства времени, махровые на концах от порванных пятиугольников обогнали их и попытались замкнуться на нити. Нить задрожала, и Влада-Пеппи-обезьянка почувствовала, как сильнейшие импульсы пошли вдоль нити. Импульсы отражались от нее и интерферировали. Возникли стоячие волны. Она поняла, что еще немного, и нить в максимумах волн порвется, и она как личность будет разрушена. Не-е-е-е-е-е-т! Сейчас, когда сын почти спасен, этого допустить нельзя. Есть ли решение? Оно пришло.

Предположим, все ее путешествие получилось именно благодаря тому, что она попала на точку воплощения будущего. Скорее всего это так, потому что в таком месте должно проявляться истинное устройство мира. Но как бы оно не было устроено, будущее, еще не воплощенное, как потенция есть не только в этой точке, но и там, откуда оно приходит. Значит нужно притянуть вариант, при котором она опередила края пространства-времени. Но как? Как? Сказать: "Желаю?"

Влада-Пеппи-обезьянка уносится-утягивается вдоль нити прочь. Пространство-время провалилось, втянулось обратно. В больном мире началась агония.

"Желаю!" и Влада вместе с малышом снова в том же помещении.

— Мама! Я вижу тебя! Где мы?

— Не знаю, нам нужно искать выход — я не знаю, как долго мы можем находиться здесь.

"Желаю!" И ничего. Значит здесь уже другие законы. Наверное, здесь встречаются разные точки воплощения будущего.

Куда идти? Интуиция подсказала ей, что нужно снова лезть в сужающийся тоннель — там выход. "Ну что ж, доверимся интуиции, другого выхода нет", — принимает Влада-Пеппи-обезьянка решение, — "Расширяющиеся приводят сюда, а сужающиеся уводят". Среди всех тоннелей нашелся еще только один сужающийся. Туда, только туда, поняла она.

Они с сыном сплетаются и ныряют в тоннель.

Эпилог

Вряд ли бы мы ее узнали. Она прошла курс адаптации, который включал перестройку тела и личности. У нее миллионы ячеек только кратковременной памяти и мощнейшие вычислительные ресурсы сверхцивилизации. Теперь она и ее сын одни из здешних.

У нее и у ее сына теперь не просто сознание, а несколько согласованно работающих сознаний сверхличности. Но обезьянка не исчезла. Она живет, как одна из частей целого. Не исчезли ни Пеппи, ни Влада. Их опыт и ценности составляют остов новой личности.

Она стоит у входа в детский сад и держит за руку сына. По меркам сверхцивилизации те, кто живет в детском саду, еще малолетние. По меркам Земли они живут уже бесконечно много. Что делать, чем сложнее устройство общества, тем дольше развиваются личности.

Мысленным взором она наблюдает за детьми в саду. Она вспоминает все инструкции, данные ей. Все должно получиться. Они с сыном должны справиться. У них ответственное задание. Сын будет ходить в детский сад, а она будет работать здесь помощником воспитателя. Нянечкой, как сказали бы на "этом свете". Быть воспитателем ей рано. Самые современные методики и лучшие специалисты сверхцивилизации за такой короткий период не смогли продвинуть ее на столь высокий уровень. Но ничего, она развивается, а упорства и трудолюбия ей не занимать. Тем более, что воспитатель в курсе дела и поможет ей, если случится трудная минута.

Ей нужно следить за этим вот. Это же надо — придумать такую чудовищную игрушку. Целую Вселенную с миллиардами живых существ, в которую они играли всей группой, как в куклы. Такая безответственность неслыханна в этом мире. Да, конечно, мальчик остался без родителей, трагедия. Но личность испытала такие чудовищные изменения, что все за головы схватились. "Князь мира сего". Ну что с ним делать? А вот и этот, сопливый, брат его младший. Соратник по играм. Маннергейм. Красивое имя придумали. А вот и остальные — боги. Все здесь — в детском саду.

Да, она в какой-то степени создание этого малолетнего вундеркинда. Но какому созданию понравится, что его сделали, чтобы поиздеваться, попытать для развлечения и уничтожить? Это даже по законам "этого света" чудовищно, а по здешним... Здесь даже и не знали, что такое бывает.

Маленькие боги не пожелали задуматься об этом. Все проблемы они решили простым "нет". Нет, проблем не может быть в принципе. "Может ли глина обижаться на горшечника"? Могут ли дети обижаться на родителей? И ведь как ловко придумывали нужную себе пропаганду, взять хотя бы "Маттео Фальконе", которого так обожал Сталин, один из них. А там, где по условиям игры нужно считаться с живыми солдатиками, придумали законы, которые при своих несоизмеримых с игрушками возможностях обходили очень легко, стараясь ничего не нарушить. В крайнем случае, меняли закон под себя. Соблюдение законов было лишним интересом, как будто пройти более сложный уровень — добиться того же самого в условиях дополнительных ограничений. А игрушкам знать законы считалось необязательным.

А потом, когда поняли, что игра не вечная, и Вселенная погибнет, нашли козла отпущения и свалили все на него. Отвечать за свои поступки в их маленькой шайке считается позором. Отвечает неудачник. А раз неудачник, то никчемный. А раз никчемный, то... Выбор пал на одного из своих, которого считали недотепой, несмотря на то, что ему принадлежала первоначальная идея игрушки. А может быть и благодаря этому. Они обманом получили право на использование втемную части его личности, а потом выгнали из игры, как нарушителя правил — это было пресловутое убийство Авеля Каином, подстроенное остальными участниками игры. Он понял, что его обманули и унизили, долго страдал, но никак не мог понять, почему у него постоянно плохое самочувствие. Он мог даже погибнуть в результате их безответственных экспериментов, и только чудо его спасло. Да, ее отец всегда был здесь до последнего времени, только после последний событий его срочно перевели в другую группу.

Ну что ж. Задача у нее трудная, но выполнимая. Будем делать из них людей.

325