Приключения Звездного Волка

Однако в некий момент путешествия мной вдруг всецело овладел романтизм — я соскочил с брички, сорвал василёк и широко распахнул длани встречь (чи вдогон) заходящему солнцу. Я словно снова обрел вдруг отобранные у меня крылья, и мне захотелось забить, замахать ими, чтобы опять вернуться в бездонные просторы туманностей и галактик. Я снова стал вдруг на миг Гражданином Вселенной, и мои мощные рукокрылья точно снова швырнули меня как щенка в жаркие объятия Дальних Странствий...

— Ого-го-го! — закричал я миру, и мир ответил мне 'Ого-го-го!', отразившимся от древнего кургана звонким и смачным эхом.

— Эге-ге-ге! — сообщил я миру, и он опять отозвался:

— Эге-ге-ге!..

— Иго-го-го!..

И вдруг я каким-то восьмым чувством почуял, что что-то вокруг неуловимо переменилось. Увлеченный гармоническим единением с матерью-природой и самим собой, я как-то сразу и не заметил, что малость опередил верных единорогов, и они, зажав каждый в зубах по цветку лютика, смотрят теперь мне вослед каким-то особенным, новым взглядом...

Ну, думаю, вы понимаете сами, каким взглядом может смотреть упакованный в упряжь единорог на своего седока — как кинетического, так и потенциального. Но тут, тут было что-то другое... Честное слово, в душах их будто вдруг что-то переменилось, растаяло, потеплело... Клянусь вам, они глядели на меня уже не как на обычного всадника или же пассажира брички, — их доверчивые, нежные, с длинными, чуть загнутыми кверху ресницами большие карие глаза точно говорили мне сейчас: 'Так вот ты, оказывается, какой, парень? А мы-то ведь и не знали! Да ты, похоже, открываешься сейчас перед нами с совершенно неожиданной, удивительной стороны!.. Так что же ты раньше молчал, глупый?..'

И я тоже радостно и доверчиво посмотрел на них. И мои большие и карие глаза словно им говорили: 'Вон оно что, друзья... Вона как, оказывается, в одночасье может всё повернуться... Славные, славные вы мои лошадки...'

И тогда...

И тогда тишина бескрайней ковыльной степи была вдруг разорвана тонким пронзительным ржанием. Это заржал правый единорог — очевидно, на него я, увы, посмотрел чуть доверчивее и нежнее, чем на левого... Но мгновенье спустя заржал и левый, и какое-то время они ржали дуэтом, точно соревнуясь и красуясь предо мной, кто ржет заливистее и громче.

И то был второй звонок — смутное, еще неясное пока ощущение тревоги внезапно кольнуло мне в грудь.

— Но-но, — сказал я. — Не балуй, ребяты! — И погрозил им васильком.

Однако единороги, должно быть, приняли этот мой неосторожный жест за какую-нибудь провокационную фривольную позу или иную другую гадость, потому что начали вдруг что было мочи рыть копытами землю. Глаза их, еще минуту назад такие добрые и доверчивые, постепенно налились кровью, они дружно выплюнули из зубов лютики и... внезапно, в едином страстном порыве, хрипя, взмыли ввысь на дыбы...

Я похолодел и попятился, ища взглядом укрытие. Укрытия не было — вокруг, насколько хватало взора, не было вообще ничего, где можно было бы спрятаться от гнусных домогательств этих взбеленившихся, обезумевших, наглых и самонадеянных жеребцов. Только вдали чуть виднелись темной каемкой стены старого замка.

И тогда я побежал... О господи, как я бежал! Так я не бегал даже от священного быка Аписа в Древнем Египте, и, надеюсь, вы понимаете почему: в той игре ставкой была лишь моя тогда еще никчемная и молодая жизнь, в то время как теперь... Теперь на чашу весов было брошено всё — не только жизнь, но и слава, честь мундира — солдатского, офицерского, адмиральского, — мое мужское доброе начало и имя наконец!

Я бежал, слыша за спиной грозную поступь огромных рогатых коней и зловещий стук колес брички. Мало того, эти жеребцы беспрерывно ржали, ржали так, что у меня от страха, казалось, лопнут вот-вот все перепонки. И, боже, как я тогда пожалел, что не попросил для экскурсии кобылиц. Возможно, с ними прогулка вышла бы не столь скверной...

Но всё, хватит позорных деталей! Скажу только, что в какой-то момент на меня словно спустилось озарение свыше: я начал на бегу резко менять галсы, в то время как тяжелая бричка не давала белоснежным золотогривым дьяволам вовремя развернуться. И вот только благодаря этому маневру мне удалось выиграть у них такие бесценные и такие важные для моей не запятнанной дотоле чести и репутации метры и приблизиться к замку секунд на пять раньше проклятых самцов.

Загнанной птицей взлетел я на зубчатую стену и мешком свалился на мягкую травяную лужайку, попав, к сожалению, на единственный в радиусе пятидесяти шагов терновый куст. Единороги же продолжали призывно и сладострастно мычать за стеной, видимо, искренне недоумевая, почему ж это я их бросил. Потом они принялись биться рогами в ворота, и, подковыляв уже к замковому крыльцу, я увидел, как из флигеля высыпала целая толпа конюших. Одни разворачивали на бегу кишку брандспойта, другие подсоединяли рукав к штуцеру, а третьи бросились к помпе. Потом вся орава выскочила за ворота, и с минуту оттуда доносилось лишь шипенье тугой ледяной струи, визг и фырканье единорогов и зоофилические кличи и лозунги челядинцев.

Когда мокрые и смирные как овечки жеребцы, прядая ушами, униженно вбежали во двор, на крыльце показался хозяин (пока что хозяин!) замка. Он сочувственно посмотрел на дрожащих от холода единорогов, осуждающе — на пышущего жаром, расхристанного меня и сухо спросил, чем это мы, чёрт побери, целый день занимались.

Я весь вспыхнул, потом погас и смущенно сказал:

— Скакали... — Однако, подумав, уже куда более независимо и гордо добавил: — Да, сударь, в основном мы скакали по степи. А интересно, вы что себе вообразили, чёрт побери?!

ИТАК, ТЕПЕРЬ у меня появился мотив и уважительная причина для эскалации дальнейших событий и действий. Ведь согласитесь, совсем не просто рыть яму старому доброму ближнему другу, который приютил вас у своего очага и хлева на неопределенно долгий период времени — пока ваша несколько гипертрофированная супруга не устанет заниматься интенсивной дезактивацией где-нибудь в Гренландии и тогда можно будет снова относительно безболезненно возвратиться к родному порогу, — но уж совершенно, простите, иное дело — рыть эту яму презренному выскочке, наглому нуворишу и мерзкому, дерзкому хаму, который во всеуслышанье фактически обвинил вас в скотоложничестве со своими скотами единорогами!

Да-да, отныне совесть моя была чиста: бросив в меня таким неслыханным и не засвидетельствованным документально обвинением, этот негодяй оскорбил вашего покорного слугу до глубины не только души, но и, как понимаете, тела, подписав себе, сам того не ведая и не зная, если уж и не смертный, то во всяком случае довольно смертельно неприятный приговор.

Но, конечно же, мне было очень непросто. Вы только представьте, как трудно в такой ситуации продолжать вести себя как ни в чем не бывало, мило улыбаться, раскланиваться и общаться с негодяем хозяином и негодяйкой хозяйкой. А ведь с этими людьми я почти что полгода делил стол и стул, кров и постель, по пять раз на дню преломлял хлеб и соль, став им почти что родным... Увы, пока один только бог ведал, сколько еще мне придется терпеть в этих стенах тошнотворное присутствие вероломных захватчиков, — но я надеялся, что максимум месяц, в течение которого я рассчитывал, используя всякие свои связи и средства, устроить все самым наилучшим и благоприятным для милой, печальной, живущей в тереме за частокольным тыном, украшенным одиноко насаженной головой самонадеянного насильника, девушки образом.

Итак, я продолжал жить и общаться с обитателями замка, есть, пить, спать и ходить с ними в туалет под одной крышей. Но отлучки мои становились все более частыми: во-первых, почти каждый день я заглядывал на огонек за частокольный тын, украшенный одиноко насаженной головой самонадеянного насильника, а во-вторых, у меня, естественно, появились дела в столице провинции, куда я летал на драконе: отчасти из-за неблизкого расстояния, а отчасти — из-за отсутствия в характере этих животных периодов гона и прочих биологических ляпсусов, которые могли бы существенно затруднить оптимальное исполнение моих желаний и планов. Драконы, друзья, ни за кем не гонялись, даже за воробьями, — они только величаво и гордо несли свои яйца: самки в гнезде, самцы потом — по небу (в специальных сеточках, чтоб не оторвались под облаками и не сильно бились при посадке об землю), приучая таким образом будущих дракончиков к восхитительным ощущениям свободного полета, — и то и другое было воистину завораживающим и неповторимым зрелищем.

(Возможно, сейчас некоторые особо ханжеские слушатели брюзгливо поморщатся, а потом брезгливо скажут: 'Фи!' — и, наверное, правильно сделают, на их месте я бы тоже поморщился и сказал: 'Фи!'

Но я солдат, друзья, вы все это знаете, — а яйца для солдата... Ну, не мне вас учить, что для солдата яйца! Они даются ему один раз в день, перед боем, и обращаться с ними нужно так, чтобы не было мучительно и больно, а только величаво и гордо. Как у драконов.)

Но я отвлекся. Так вот, в том захудалом провинциальном городишке я ходил по архивам и нотариальным конторам, обивал пороги у стряпчих и прочих юриспрудентов, раздавал задания частным детективам, а потом собирал все и всякие сведения в один мощный кулак — словно находящийся в самом центре информационной паутины жирный паук, который собирает и собирает все новых и новых мошек и мушек и готовится в какой-то один прекрасный момент вывалить всю эту кучу дерьма и грязи на головы ничего, увы, не подозревающих узурпаторов.

Однако, пожалуй, кое-что узурпаторы все ж таки заподозрили: должно быть, их смутил мой слишком задумчивый вид и участившиеся отлучки. Так это или нет, но только однажды, готовясь к очередному полету, я, вдруг почувствовав на аэродроме слежку, шепотом приказал моему веселому золотисто-зеленому гиганту сбросить шпика с хвоста — и долго еще, уже во время взлета, в ушах у меня стоял пронзительный драконий визг и хруст вражеской яичной скорлупы.

В другой раз, навещая свою новую милую в тереме за частокольным тыном с одиноко насаженной головой случайного насильника, я заметил, что компания увеличилась, — с левой стороны ворот, очевидно, для симметрии, была теперь одиноко насажена голова второго случайного насильника, и, поразмыслив, мы пришли к единому мнению, что этот насильник, похоже, был отнюдь не случайным, потому что, оказывается, хотел изнасиловать девушку сразу же после меня.

И самое главное, я обнаружил, что в моей комнате в мое отсутствие чья-то опытная рука произвела однажды тщательный обыск. К счастью, предвидя заранее и такой вариант, я заблаговременно спрятал свой заветный портрет в тайник, который хитроумно устроил в огромной вазе, вырезанной из цельного рахдонита. В эту рахдонитовую вазу подлые хозяева, а возможно, и их не менее подлые наймиты заглянуть не догадались, и подарок для Мамы остался в целости и сохранности.

Кстати, не думайте, что я позабыл о девушке на портрете. По уши занят в тереме либо на детективной стезе я был, как вы понимаете сами, дабы не возбуждать излишних необоснованных подозрений, только лишь днем. А по ночам, по ночам делать мне было абсолютно нечего, я был совершенно свободен как мотылек и потому частенько навещал свою прекрасную незнакомку.

(Да, чуть не забыл, возможно, вы спросите, почему же меня до сих пор не поперли из замка? И почему, видя или хотя бы догадываясь о моей подрывной деятельности, псевдохозяева не дали мне просто-напросто пинка под зад? Из гуманизма? Чёрта с два! Отвечаю: как раз это в то золотое времечко было бы сделать совсем не просто. Закон гостеприимства по праву (гражданскому и уголовному) считался тогда одним из самых страшных и неумолимых законов Содружества, и для нарушения его хозяевами с моей стороны требовалось бы открыто и смело выкинуть ну совсем уж хрен знает что. На воровстве же меня так и не поймали, а единственными уликами моей кропотливой закулисной работы являлись лишь разбитые яйца дракона-шпиона и голова второго одинокого насильника моей прекрасной леди. Да с такими эфемерными и смехотворными уликами истцов просто спустили бы с лестницы в любом уважающем себя правдоохранительном учреждении!)

Итак...

Итак, время шло-шло и наконец подошло. Да вы и сами, наверное, сейчас ощущаете, как того и гляди расползется в самоуверенной, довольной улыбке мой самодовольный, уверенный рот!

Да-да, друзья, всё произошло именно так. Когда в один прекрасный день моих гостеприимных хозяев неожиданно призвали на Высший Суд провинции, я тоже, вроде бы как из любопытства, взял и поехал туда с двумя чемоданами вещественных доказательств, а там, в самый неожиданный момент, вдруг резко встал и решительно выступил главным свидетелем обвинения.

Для присутствующих, скажу вам, это прозвучало словно гром среди ясного неба, потому что они отлично знали, как сильно я всегда любил ответчика и особенно его бедную жену. Но остановить меня было уже невозможно! Одно за другим неумолимо ложились на стол неопровержимые доказательства и свидетельства многолетнего нарушения законности и правопорядка, совершенного тогдашним насквозь прогнившим и коррумпированным составом Высшего Суда в пользу предков моего несчастного друга...

Но всё! Не буду распространяться о разных юридических тонкостях и омерзительных крючкотворных деталях. Скажу только, что враг был посрамлен целиком и полностью безо всякого права на апелляцию. Из зала суда нас с истицей как триумфаторов вынесли на руках, засыпали цветами, а потом усадили на верного Артемона, и тот, взмахнув крылами, понес нас и два моих чемодана сквозь бури и грозы, навстречу моему новому счастью — но уже не за частокольным тыном с одиноко торчащими головами двух случайных насильников моей нежно любимой нежной любимой, а в ее родовой замок.

Что сталось тогда с моим другом и его бедной женой, я, упоенный победой и славой, признаться, даже не поинтересовался. Лишь с искренним огорчением вздохнул, понимая, что дружба наша, кажется, дала трещину и что с данной минуты я нажил себе в лице этого славного некогда парня смертельного врага.

А дома — мы прилетели прямо домой, и челядь встречала нас на площади восторженными воплями и здравицами, — я на руках внес свою новую госпожу в господскую спальню и поставил на пол возле кровати, которая, казалось, хранила еще в себе тепло молодых и здоровых тел моего друга и его бедной жены, и, ласково улыбнувшись, нежно прощебетал:

— Ну, теперь твоя душенька довольна?

Она улыбнулась мне еще ласковее и нежнее:

— О Людовик!..

Я протянул свои мощные руки к ее пышному бюсту и предложил:

— Так докажи же свои чувства не словом, но делом!

Стыдливо покраснев и томно закатив глаза, она медленно расстегнула корсаж и вытащила сначала из левой, крепкой как яблочко, а потом и правой груди два туго набитых вышитых бисером кошелька.

— И это всё? — горько удивился я. — Господи, не того я ждал от тебя, родная!..

Гигантским нетопырем полетела на пол сорванная с белоснежных чресел сиротски пуританская, надетая специально для членов суда юбка, и из-под облегченного варианта обязательного по ее общественному статусу пояса целомудрия на свет божий вылез маленький мешочек с бриллиантами, количество, цвет, вес и качество огранки которых мы оговорили заранее.