Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Ааах, — изогнулась она, обвивая руками его шею, подаваясь вперед, прижимаясь всем телом и .надеясь, что вот сейчас, вот сейчас он прекратит ласкать ее, распустит завязки на ее юбке, и исчезнет последняя преграда между ними. Но муж не спешил — смеясь, хозяйски и любовно, он гладил ее тело, заставляя вспыхивать все сильнее — огнем уже непритворного желания. Она прикрывала глаза, представляя, как ласкал бы ее милый — и страх уходил, стирался.

— Неужто соскучилась? — низко, насмешливо мурлыкнул он прямо в ухо ей, так сжимая ее груди, что Итхар застонала в голос, чувствуя, что теряет рассудок и падает куда-то.

— Люблю тебя... — выдохнула она. И миг спустя поняла, что этого говорить не стоило — одни боги ведают, почему. Атхарнаан вдруг отстранился, и женщине почудилось, что между ними пронесся ледяной ветер.

— Вот как? — сухо обронил он.— Ты любишь — меня? Когда ты выучилась мне лгать?

Итхар испугалась. О боги, неужто он все знает? Да нет, не стал бы он ее целовать, вообще говорить с ней не стал бы, в темницу бы вверг в тот самый день, когда...

— Да, господин мой, — всхлипнула она. — Люблю тебя, ведь что может быть вернее любви жены к господину и владыке своему?

— Господина и владыку, значит, любишь? — тихо проговорил Атхарнаан, и глаза у него — безумные глаза того, в чьей комнате курятся травы желания — сощурились, превратившись в узкие щелки. Сейчас он держал ее за плечи, и она чувствовала, как холодна стена, к которой она прижата спиной, как душно в комнате...а еще она чувствовала, что черный ужас захлестывает ее.

— Ддда, — прошептала она.

— Что же, мне взять тебя в рот, как берут наложников, устанавливая свое право? — его голос, спокойный и насмешливый, был голосом безумца. — Или поставить раком, как берут рабынь?

Если бы она могла, она отпрянула бы. Но сзади была стена, а впереди был он — яростный и холодный, как осенний прилив. Не сводя с него взгляда расширившихся от ужаса глаз, она не в силах была не то что ответить, не то что возмутиться — но даже пошевельнуться. Полностью обнаженный мужчина, чье поднятое оружие лучше любых слов говорило о его желании — сейчас он в своем безумии был неуправляем и страшен.

— Убирайся, — тихо сказал он, отпуская ее плечи и отворачиваясь.

"О боги, что я наделала!" — мысленно застонала Итхар. Сейчас он вызовет к себе кого угодно, кто будет сговорчивее, а она ни с чем вернется к себе... Она сглотнула и коснулась его руки.

— Если мой господин так хочет... — она попыталась выдавить из себя улыбку, но губы дрожали.

Он мигом обернулся к ней, и ей показалось, что ее вновь прижали к стене — но на сей раз схватив за горло.

— Вон отсюда! — его рык ударил по напряженным до предела нервам, как могла бы ударить пощечина. Итхар всхлипнула и кинулась к дверям, забыв о том, что обнажена по пояс, что юбка, оставшаяся на ней, почти ничего не скрывает, что за дверью стоит стража... А вслед ей летело бешеное:

"Вон!!!"

Через несколько мгновений за ту же дверь был вышвырнут ворох одежды, а прибежавшему на шум рабу было приказано передать старшему евнуху, что владыка и повелитель желает видеть в своей спальне северную тварь. И немедля.

В опочивальне повелителя половины мира было прохладно — сладкий запах курений из малой комнаты сюда почти не долетал, а в окнах, теребя занавеси, играя с огоньками свечей, гулял ветер из сада и, шутя, украшал драгоценные мраморные плиты стен мельчайшими бриллиантами росы.

Но владыке Атхарнаану везде было душно. Он метался по комнате, как дикий зверь по клетке, как горячее дыхание Белой земли в каменном колодце, и ветер не мог охладить его лица. Ему хотелось порвать евнухов в клочья за промедление, но он сам не мог бы сказать, прошло ли несколько мгновений или несколько оборотов часов, когда он бросился на постель — и наконец в коридоре зазвучали голоса, стражи распахнули двери — и закрыли вновь, и только легкие и быстрые шаги одного зашуршали, приближаясь к опочивальне. Взлетела занавесь, поднятая и вновь отпущенная тонкой рукой, и новый наложник — который уже месяц он новый? — предстал перед повелителем, спокойный и собранный, как всегда. Евнухи не успели уложить, как должно, дивные серебряные волосы, и только одна коса, наспех заколотая шпильками, венчала высокий лоб. Краска едва тронула лицо — похоже, обычную вечернюю роспись он уже смыл, ложась спать, а заново нанести ее не было времени. Но того, что есть, не нужно было: дивно прекрасной оставалась северная тварь и без всяких гаремных хитростей.

— Поди сюда, — коротко выдохнул повелитель, опасаясь, что у него сорвется голос.

Наложник подошел ближе, но шаги его были тяжелее, чем обычно. "Из постели вытащили, разбудить забыли. Нет, не выйдет тебе сегодня выспаться, прелесть моя", — мелькнуло в голове повелителя, в то время как его руки распускали многочисленные завязки белоснежных одежд юноши, губы стремились — скорее, скорее — коснуться кожи, напиться ее горьковатым запахом, будто драгоценной водой под палящим солнцем Белой земли. Юноша стек на постель каким-то странным, неловким движением, будто его все еще стесняла одежда, уже лежащая на полу. Повелитель впился в его прохладные, влажные губы, уже готовый уступить желанию взять его прямо сейчас, не лаская, не доводя до того, чтоб он дрожал, льнул и тянулся — до дурноты хотелось успокоения, чтобы отпустила томящая жажда, сводящая судорогой тело, лишающая разума...

Но, углубляя поцелуй, бездумно лаская белоснежные плечи наложника, Атхарнаан провел ладонью по его спине — и вдруг ощутил, что...что-то не так. Юноша под рукой вздрогнул и напрягся — совсем чуть-чуть, но довольно, а пальцы ощутили не гладкость кожи, а... Повелитель оттолкнул наложника и повернул ладонь к свету. Темные пятна на пальцах. Кровь?.. Ухватив юношу за плечо, он принудил его повернуться к себе спиной — и увиденное заставило его ощериться и коротко, со свистом, выдохнуть сквозь зубы. Нежная белая кожа, поперек и наискось, глубоко, сильно была разорвана рубцами — багровыми, уродливыми, сочащимися кровью.

— Что это? — выдохнул повелитель, не веря своим глазам.

— Это? — юноша уже поспешно вернулся в прежнее положение, чтоб не было видно спины. — Спина.

Он неловко улыбнулся, как человек, который даже не пытается обмануть другого, но вынужден хотя бы попробовать отвлечь своего собеседника, заведомо зная, что ничего не выйдет.

— Кто...посмел? — выдохнул Атхарнаан. Дикое, неестественное возбуждение вдруг ушло, будто угас костер, на который опрокинули чан с водой — и на смену ему пришла ярость. — Кто? — повторил он, поскольку юноша молчал.

— Если я скажу, что сделал это сам, владыка, ты, наверное, не поверишь, — он снова так же улыбнулся. — Тот, кому это дозволено.

— И...за какой же проступок? — в темных глазах повелителя полыхало бешенство, которому он пока не давал выхода. Что серьезного мог сотворить этот наложник, чтобы отходить его так — как последнего раба, который взял сталь господина без дозволения? Старший евнух — кто бы еще осмелился? — вовсе лишился рассудка?

— Я песню спел, — юноша усмехнулся, ни на секунду не отведя взгляда, глядя спокойно и прямо — так, что в его словах невозможно было усомниться.

— Песню? — прищурился повелитель. — Я хочу слышать ее.

Юноша удивленно посмотрел на него — но затем пожал плечами, прикрыл глаза, его пальцы шевельнулись, словно тронув струны цимра-дэ, а затем принялись отщелкивать ритм.

Этой ли ночью искать судьбу в зеркалах,

И человечьи — смотри! — у него глаза...

Странная, простецкая ритмика, навязчивый, повторяющийся мотив — такие песни поют разве что в веселых домах, да и то — не после первой кружки. Но, как ни странно, история была благородна и печальна, она трогала за душу, хотелось услышать ее целиком, до конца, а то и подпеть.

Другой счел бы это чарами северных тварей, но повелителю Атхарнаану встречались уже песни, в том числе из самых простых, что так вот брали за горло — и не отвлечься, а в книгах попадалась ему и северная легенда о белом олене — правда, рассказанная иначе.

Что говорили потом? Обернулся он

В омут глубокий, красавица, не смот-ри...

— И за это?..— выдохнул Атхарнаан, когда наложник утих.

— Ну да, — спокойно пожал плечами тот, будто не считая наказание чрезмерным — или не видя особой печали в располосованной спине. Повелитель стиснул зубы.

— Укройся, — сухо проговорил он, бросив наложнику тонкое покрывало, а сам быстрыми шагами прошел ко входу в покои.

Конечно, старший евнух был там — приведя наложника, он ожидал благосклонности или гнева, награды или наказания владыки половины мира, трясясь от страха всем своим жирным телом.

"Знает, что сделал — знает, и боится", — кровь ударила Атхарнаану в голову, застилая весь мир вокруг алым маревом. Он схватил этого недомужчину за ворот богато расшитого халата и поволок за собой в сторону опочивальни. Вмиг ослабевшие ноги старшего евнуха едва шевелились. Он шептал бы молитву богам, но мысли замерли от ужаса — тому, кто попадал под гнев владыки, мало было надежды уйти невредимым. Евнуха швырнули на пол перед ложем, на котором, сверкая наглыми аметистовыми глазами, кутался в вышитое покрывало проклятый наложник. "Я тебе еще припомню",— было подумал евнух, понимая, что вряд ли у него будет возможность когда-либо кому-либо что-то припомнить, когда над его ухом раздался тихий, как свист стрелы, голос повелителя:

— Давно ли ты, потомок червя, начал решать самолично, за что спускать шкуру с моих наложников?

— Э-э-это не я! — едва смог вымолвить евнух, сжавшись в комок.

— И ты, конечно, уже наказал виновного? — голос повелителя был тише дуновения ветра.

— У-у-уже...нет, но скоро... — залепетал евнух, как вдруг услышал звук стали, вынимаемой из ножен, и упал лицом вниз, не в силах даже умолять о пощаде.

Но его вновь резко вздернули за ворот, и в следующий миг он, нетвердо стоящий на мелко трясущихся ногах, почувствовал прикосновение стали к горлу — и в следующий миг движение ее вниз, безотрывно от тела. Еще несколько движений — и драгоценная, немало недель украшавшаяся многими вышивальщицами, расшитая жемчугом и золотом одежда упала к ногам, как смятый цветок падает из рук. На лице повелителя застыл отсвет того самого кровавого бешенства, которого боялись все, от самых жалких рабов до первых лиц Империи. "Вот и мой конец, — как-то отстраненно подумал старший евнух. — Боялся я, что тварь владыке не угодит, а другого бояться надо было..."

Повелитель, двигаясь неторопливо и плавно, обошел его — так пантера, черная смерть, обходит свою жертву, которой некуда бежать. И миг спустя швырнул его толчком на пол, на колени, так что перед лицом у него снова был проклятый наложник, свернувшийся в углу огромного ложа, не отводящий от него спокойного, колдовского взгляда. Будто бы его, давным-давно лишенного возможности продолжить свой род, унизили, поставив на колени перед этим ничтожеством, не годным ни на что более, кроме как ублажать мужчин... Но прежде, чем он успел это осознать, спину обожгло болью. Евнух захлебнулся вдохом — и вскрикнул только от следующего удара. За ним последовал еще один. И еще.

Тяжелая плеть, символ его власти в гареме, плеть, наводившая ужас на нежные гаремные цветы, сейчас гуляла по его собственной спине. Повелитель работал ею размеренно, молча, по удару на выдох, с оттяжкой, будто чучело для разминки рубил. Вдох-взмах-выдох-удар. И снова. И опять. Весь мир сомкнулся для старшего евнуха на его нежной, ошалевшей от боли спине, которую кнут вспарывал, подобно острейшей стали. В глазах у него темнело, мир вокруг пытался уплыть, но новые вспышки боли не давали ему не только перестать кричать, но и лишиться чувств.Удары были не в полную силу — ровно таковы, чтобы не убить на месте.

В какой-то миг он все же потерял сознание — но быстро очнулся от холодной воды, выплеснутой в лицо. "Он забьет меня до смерти, — отстраненно и безнадежно подумал евнух, не в силах поднять голову, не в силах приподняться от ледяного пола. — Именно этого он и хочет". Этой плетью можно было убить с одного удара — но, похоже, такой легкой смерти он не заслужил.

Он обреченно зажмурился, ожидая новой боли, но вдруг в тишине раздался самый странный на свете звук: тихое мурлыкание, какое бывает сквозь самый крепкий, самый сладкий сон. Страшная плеть со стуком упала рядом. Евнух, едва переводя дыхание, все же рискнул незаметно скосить глаза. Повелитель смотрел не на него. Через его голову он смотрел на своего наложника, сладко спящего, свернувшись в клубок под покрывалом, — и взгляд его был странен, будто тот задал ему сложную загадку и не спешит подсказывать. Затем Атхарнаан едва взглянул на евнуха, и алого бешенства больше не было в его глазах. Было похоже, будто он крепко спал — а сейчас проснулся и недоумевает, что делает в его покоях этот обнаженный, окровавленный, униженный человек.

— Убирайся, — чуть шевельнулись его губы. Быстрыми шагами Атхарнаан прошел ко входу в свои покои, распахнул дверь и, резко чеканя слова, приказал: — Эту падаль с пола — убрать, пока я не решу, что с ней делать. Моего наложника — не трогать, пока сам не проснется. И — воду для омовения мне.

Эйтэри сквозь сон потянулся, как кошка, откидывая тяжелое душное покрывало. Но прежде, чем он разлепил глаза, к нему пришло странное, непривычное ощущение — было слишком жарко... и воздух, чистый и прохладный, скорее напоминал воздух сада, чем удушливый гаремный угар, в котором волнами ходили сладкие благовония. Он повел носом, ощущая незнакомые запахи, и вместе с ними — запахи нагретой солнцем листвы и камня...

Вокруг было слишком тихо, будто ни в этой комнате, ни в одной из соседних никого не было. Острые уши пошевелились, улавливая звуки. Никого. И только тогда юноша отбросил волосы с заспанного лица и осмотрелся. Точно. Здесь он так и заснул вчера, и, похоже, повелитель — будь он трижды неладен со своим благородством — не стал его будить. Эйтэри непроизвольно ощерился при этой мысли, тем не менее с любопытством осматриваясь в покоях, которые он прежде видел только при свете свечей и при условиях, которые... совсем не позволяли разглядеть все как следует. 'Он оставил меня здесь? Тем лучше', — он усмехнулся, привычно щурясь — как бы кто не заметил выражения лица новой любимой игрушки повелителяъ.