Семь тысяч сто с хвостиком

— Ну, кто ты есть таков? — строго спросил Акиня, восседавший во главе стола, внимательно вперившись в Рогожина, после того, как верзила, сопровождавший его, по кивку головы ушел и оставил их одних.

— Батюшка Акиня Петрович, я стрелецкий десятник Зверев Иван. Пришел к тебе чтоб бить челом на воеводу и просить взять меня и мою десятку в свое войско.

— Пошто так?

— Нет мочи служить вору! Аки паук опутал воевода Морозов весь уезд и кровь пьет не только из простого народу. Нет и нам никакого продыху. Землю дает только своим людишкам, тем, что помогают казну разворовывать. Поборами вводит и нас, верных государевых слуг в нужду беспросветную.

— Так, а что от меня ожидаешь?

— Слух ходит, что собираешь скоп идти на воеводу. Вот я со товарищами готов подсобить делу твоему, вспомним времена Болотникова.

— А не врешь, Иван Зверев? Сказывают люди, что ты не тот, за кого выдаешь себя.

— Врут люди! Да и кто мог сказывать, ежели нет среди твоего войску человека, что знает меня?

— А пошто ты знаешь, что нет такого человека?

— Так нет у меня товарищей акромя стрельцов тульских, да белогородских, да воронежских, а ведомо мне, что никто из стрелецкого приказу не перешел покамест к тебе. А нет у меня знакомцев других поскольку недавно оказался я в тульском приказе, возвратился недавно из службы в Белом городе, куда отправляли меня из Воронежу.

— Да славно сказываешь... А что ежели не я с тобой беседу поведу, а человек другой, охочий до таких разговоров? Готов ты повторить ему все?

— Готов, батюшка! — Рогожин яростно трижды осенил себя крестом. — Вот те крест, что не вру я тебе! И тоже повторю твоему душегубу!

— Добре, устроим тебе беседу. А покамест скажи, что ты готов сделать? До какого конца готов дойти? Чем окажешь помощь?

— Могу привести свою десятку, люди все проверенные и такой же нелюбви к воеводе. Больше не знаю приведу ли, многие стрельцы не готовы идтить супротив воли воеводы, пока не увидят большой скоп.

— Оружие достанешь? — спросил Адам, доселе молча слушавший беседу Акини и Рогожина.

— Токмо свое и сотоварищей. Десять пищалей, десять сабель и бердышей, да вот пару пистолей, своих личных, что ваш привратник забрал ужо у меня, — посетовал Евдоким.

— Ну будет сетовать об пистолях! Уже не разумел ты, что сможешь пройти ко мне с оружием? — улыбнулся Акиня. — Я не страшусь врагов, но для дела мне стоит оберегаться лазутчиков воеводских, коих он много подсылает ко мне. Не за себя опасаюсь, за дело, что во главе стою, за людей, кои верят мне и вручают свои жизни. А покамест я не могу знать кто ты на самом деле, а посему берегусь. Вот будет доверие вернут тебе твои пистоли, да во главе сотни поставлю головой! Нонче же ступай к казакам в соседнюю избу, пущай тебя покормят, да спать уложат, апосля ешо потолкуем. Тарас!

Крикнул Акиня и моментально в комнате появился казак-украинец. Он поклонился боярскому сыну.

— Що изволишь, Акиня Петрович?

— Сведи молодца в вашу казацку хату. Пущай его накормят и дадут отдохнуть маленько с дороги.

— Слухаюсь, — опять поклонился казак и повернулся к Рогожину. — Ну чув? Що стоїш як бовдур? Підемо! Пересувай ноги!

Когда Акиня Петрович остался наедине с Адамом Киселем, тот встал и стал ходить по комнате, потом он в задумчивости произнес,

— Что ты разумеешь об этом стрельце?

— Об Иване Звереве?

— Да, об нем...

— Убежден, что он никакой ни Иван Зверев и даже не стрелец. Разумею, что лазутчик воеводский, посланный разузнать об нашем войске и в скором времени сбежит, не попрощавшись, — уверенно ответил Акиня.

— Отчего отпустил сего ворога? — удивился Адам.

— А оттого, что покамест не придумал, как поступить. То ли прилюдно на кол садить, то ли отпущать надобно...

— Отпущать!? — не поверил услышанному поляк.

— Да. Разумею я, что воеводе страшно треба правда о наших силах. Раз не единожды отсылает он сюды своих людишек. Вот поверили мы Ивашке, и он побег к воеводе докладать. Что он ему скажет? А скажет он ему, что войско наше немногочисленно, и вооружено кое-как, и что нас можно задушить одним только стрелецким полком. Как рассудит воевода? Поверит и маленько успокоится. Направит стрельцов в Петровскую слободку и тут нас всех и побьют, по его умыслу. А что будет, коли мы не отпустим этого лазутчика? Посадим на кол, чтоб другим неповадно было. Поразмыслит боярин Морозов, обдумает все и решит, что не так просто нас взять. Соберет он войско поболе, может и в Москву челом побьет, чтоб государь подмог ему силами военными. И придет за нами с силами в трое превосходящими, а то в десятеро. Вот тогда мы и не смогем с ним совладать...

— Есть правда в твоих думках. Но силы-то у нас и взаправду маловато! Оружие вилы, да дубины. Чем нам легче от того, что воевода придет с одним только стрелецким полком. Мы и с ним не совладаем. Времени у нас маловато! Не соберешь ты людей!

— Э, пан! Погоди голову вешать! Сказывают мне мои верные люди, что не готов пока воевода идтить к нам. Нет у него покамест таких намерений. Ждет он чего-то. Не знает он сил наших, побоится потерять своих стрельцов, государь его за энто не помилует! Сказывают государь прислал воеводе особого обыщика, чтоб тот дознался про нас, но тот только прибыл и не скоро дознается до нас, а сам воевода не желает начинать поход, без царского соизволения. Так что есть у нас маленько времени.

— Ну, может быть... пущай случиться по-твоему...Так что отпустишь лазутчика?

— Покамест ешо не решил...

ГЛАВА 17

Пьетро встал утром поздно, сказалась бессонная ночь. Накануне вернувшись с долгой попойки с армянскими торговцами в дом своего русского друга, он долго не мог уснуть. И причиной тому были не только многие возлияния, трудные разговоры и неуступчивость армян, но еще волнение и тоска по родной Венеции будоражили кровь, его поседевшую голову, назойливыми мыслями зудели в мозгу. Так с ним бывало часто, ностальгия накрывала его всегда внезапно и, казалось бы, без видимой причины. Просто он вдруг, ни с того, ни с сего начинал вспоминать свой родной дом, кусты олеандра с белыми и розовыми цветками, обильно цветущий по всему парку, теплое ласковое море, высокое и почти всегда голубое небо, вино, которое славно производилось из чудесного винограда, растущего обильно на его виноградниках. Московия, в которую он ездил так часто и мог бы уже привыкнуть к ее грязи, к затяжным дождям, варварским нравам и постоянным сменам правил торговли, внезапно превращалась в чужую, опасную и совсем не пригодную для жизни страну. Но все это происходило с ним после долгой, порой полугодовой разлуки с родиной. Почувствовав ностальгию, Пьетро, обычно, заканчивал все свои торговые дела, собирал товар, приобретенный за время торговой деятельности и через несколько дней выезжал с купленным товаром домой. Правда, вернувшись и пожив дома некоторое время, распродавая московские товары, он уже вновь думал о новой поездке в столь ненавистную и все-таки манящую Московию. Не умел он наслаждаться жизнью, живя на одном месте, даже в таком по-райски прекрасном, как Венеция. Жизнь, считал итальянец, дана для движения, познания и ощущения всех ее граней, наслаждений, любви и, конечно, опасностей, коих в его поездках случалось огромное число.

Пьетро умылся холодной водой, немного отдававшей тиной, поморщился, вспомнив, однако, что в родной Венеции вода его тоже не особенно радовала, в отличие от воды в Риме, которая стекая с гор по древним акведукам, была словно мед, оделся и спустился на первый этаж дома. Даже дома у этих московитов отличаются от наших, — подумал в очередной раз итальянец. Деревянные! О, Мадонна! Это же так опасно! А они сплошь строят такие. Правда он отдавал должное их умению из бревен делать большие, двухэтажные терема, и высокие церкви со множеством куполов, что было не под силу итальянцам, которые часто приглашались в Московию для строительства каменных зданий и крепостей. В трапезной его встретила тишина и накрытый стол. Однако при его появлении откуда ни возьмись перед Пьетро вырос дворовый мальчишка лет двенадцати и с поклоном отодвинул стул с высокой спинкой, приглашая гостя сесть за стол и оттрапезничать.

— Grazie, — пробурчал себе под нос Пьетро, садясь за стол и нисколько не заботясь о том, что говорит на родном языке. Мальчик тем временем убрал полотенца, накрывавшие еду. Зачем московиты это делали в холода, итальянец не понимал. Если летом он объяснял это тем, что они накрывают еду от мух, коих летало несметное количество, то зачем так делать зимой, для него оставалось загадкой.

— Угощайся, барин! — поклонился мальчишка и отошел за спину итальянца, наблюдая за его действиями и готовый сразу же услужить хозяйскому гостю. Мальчишка появился в доме Акима Коростенева совсем недавно, но обладая врожденной старательностью и услужливостью, пришелся купцу по нраву, в отличие от своих братьев. Те больше ленились и обладали взрывными характерами, что не скрывали их злые волчьи взгляды. Этих троих мальчиков Аким выкупил у одного Тульского боярского сына, который распродавал земли и имущество, намереваясь уехать в Европу. Родителей у мальчишек не оказалось, мать то ли умре от болезни какой-то, то ли сгинула в лесу, а отец был повешен за душегубство, в коем его обвиняли соседи.

Пьетро очистил сваренное в крутую куриное яйцо и стал его есть, закусывая черным хлебом, с уложенным на него толстым слоем вкусного коровьего масла, откусывая от большого белого гриба, засоленного в этом году. Потом он взял расстегай и съел его, запивая теплым жирным молоком. Кофе в доме Акима пока не пили, поэтому итальянец тяжело вздохнул, вспомнив его бодрящий аромат. Странно, в его родную Венецию кофе привезли из Османской империи, которая ближе территориально и даже по духу, московитам, а они не пьют этот чудесный напиток. Эх, сейчас бы чашечку кофе, — подумал Пьетро, но выдохнул и сделал глоток молока.

— Как спалось? — в комнату вошел Аким, как всегда бодрый, жизнерадостный и улыбающийся. — Не болит голова? Проголодался? Я вот тоже!

— Садись рядом, все очень вкусно, — Пьетро пригласил хозяина присоединиться к его трапезе и составить ему компанию, а дворовый мальчишка уже отодвинул стул.

Аким опустился на стул рядом, протянув руку взял большой кусок мяса, бросил его на ломоть черного хлеба, откусил, стал жевать и потом посмотрел с хитрецой на итальянца.

— На днях приезжал ко мне в дом сын воеводы, — проговорил он медленно с расстановкой, внимательно изучая мимику гостя. Тот не дрогнул. — Хотел встретиться с тобой, об чем-то поговорить... Паула тебе сказывала?

Итальянец был невозмутим и ждал продолжения. Прошло два дня с того вечера, как он разговаривал с Паулой о молодом Морозове. Он обещал ей наутро дать знать боярину о своей готовности к встрече, но ни на следующий день, ни через день, Пьетро так и не попросил хозяина дома об отправке человека к Морозовым. Наоборот, он попросил того не спешить с этим делом. И вот его русский компаньон сам вновь поднял вопрос, коий не покидал ум итальянца. Аким знал, что Пьетро наверняка догадывается, о чем он хочет с ним говорить, но от реакции итальянца хотел понять насколько быть откровенным.

— Помнишь этого молодого боярина? Тезку твоего... — итальянец молча пережевывал пряник и запивал его молоком. — У них еще с Паулой большая дружба...

— Помню, — кивнул головой Пьетро.

— Так вот, искал он встречи с тобой. Я дал слово, что извещу его, как ты вернешься. Прошло несколько дней, а я так и не заслал человека к нему. Вот и спрашаю тебя, извещать, али нет?

Пьетро задумался, поэтому, как обычно в такие минуты замер. Его челюсти перестали пережевывать пряник, а глаза уставились в одну точку, находящуюся где-то над головой Акима. Дочь ему уже не раз говорила о своих чувствах к молодому московиту, но он надеялся, что московский дворянин высшего ранга не захочет серьезно связывать свою жизнь с купеческим сословием, хоть и венецианским. Поэтому пропускал мимо ушей все рассказы дочери о ее юноше, о том, какой он славный и благородный, умный и красивый, культурный и образованный, как настоящий европеец. Но, видимо, ошибался он, и напрасно гнал от себя все мысли о будущем дочери, о ее замужестве с московским вельможей, а стоило бы раньше задуматься и внимательно взглянуть на их отношения, как оказалось в итоге очень даже серьезные, поскольку не стал бы сын головы огромного уезда добиваться встречи с простым купцом. А может у того какие-нибудь торговые вопросы? Может хочет заказать какой товар? Нет. Не может такого быть. Выходит, именно о своих чувствах к Пауле и желает юный Морозов поговорить. Тогда надо решать, как быть, готов ли он соединить две жизни, такие разные, разные во всем, в привычках, воспитании, вкусах? Хотя о вкусах судить пока рано, а воспитан юный боярин европейскими учителями и науки учил с помощью европейцев и воспитание от них же. Может тогда подумать о расчете, о браке по расчету? Хм... Выгода от брака дочери сомнительна. Неизвестно, как к такому замужеству отнесется сам воевода, наверняка он пророчит сыну в жены какую-нибудь знатную особу, из старинного и влиятельного русского дворянского рода, что и к царю поближе и богатства не меньше, чем у него. А тут сын преподнесет отцу такую неожиданность и расстройство явное! Что должен будет сделать отец? Конечно помешать женитьбе. И в этом деле много способов! Столько, сколько звезд на небе. Можно действовать и через отца невесты, а вот он-то самый уязвимый в способах отговорить молодых от женитьбы. Можно просто немного начать мешать торговле. И прощай не только торговля, хотя, впрочем, и сама жизнь может оказаться под угрозой. Московиты славятся своими жестокими нравами, даже своих дворян легко сажают на кол, что уж говорить об иноверцах! Знал об этом Пьетро не понаслышке, сам видал казни на площадях, видел, как ноздри рвали и буйные головы рубили, на дыбе подвешивали и в петле душили. Боялся итальянец за свою жизнь, а еще больше за жизнь дочери своей. Но боязнь за дочь была следствием его огромной любви к ней. Любил свою дочь Пьетро. Не мог он огорчить ее, тем более если она влюбилась по-настоящему, так, как он влюбился в свое время в ее мать. Да какой уж тут расчет! И такая борьба продолжалось уже несколько дней внутри Пьетро. Утром он решался, а к обеду уже менял свое решение на противоположное. И вот нонче взвесив все, Пьетро, наконец, решил все-таки встретиться с молодым Морозовым, выслушать его, а уж потом принимать какое-то решение. Опосля он и с дочерью поговорит.

— Шли человека. Разве гоже заставлять ждать такого высокого синьора! — вздохнул немного облегченно Пьетро.

— Ты догадываешься об чем он хочет молвить? — Аким искоса посмотрел на товарища

— О чем бы не хотел говорить, негоже противиться беседе...

— Добро, нынче же отошлю человека, — Аким встал из-за стола и недоев свой пирог, щедро начиненный грибами, ушел, оставив Пьетро одного.

Тот еще маленько посидел за столом, жуя в задумчивости всякую снедь, с избытком имевшуюся в доме московита, а потом отправился в свою комнату, чтоб подвести окончательные расчеты и понять сколько на этот раз он заработал. В комнате, любезно предоставленной только для него, у Паулы была своя светелка, Пьетро достал амбарные книги и стал вести подсчет проданным товарам и купленным совсем недавно. Работа для кого-то скучная и монотонная, но только не для негоцианта из Венеции. Пьетро любил считать, особенно свои прибыли. Конечно, убытки иногда случались, но без них никуда — таково уж торговое дело. За сведением расходов и доходов быстро пролетел день и приезд молодого боярина застал итальянца врасплох, он совсем забыл о разговоре с Акимом.