— Татьбой пьяной промышляете, егда вашему князю прищепие грозит!— закричал на стражников боярин.— Нам пособи ждать неоткуда. А ну по местам, сытники!
Дружинники нехотя встали, покряхтели, разобрали бердыши и самострелы. Пошли к главным воротам, полезли на башни. Налимов поднялся на северную стерегу. Пригляделся вдаль. В ночной пурге хоть глаз выколи.
-Кого высматривать-то? — проворчал над ухом недовольный дружинник, минуту назад получивший от Федора Ивановича две оплеухи, -Миголощи одна.
-Миголощи?— не понял боярин.
— Тако у нас в посаде лебединый пух прозывают, — пояснил арбалетчик, опираясь на массивное ложе тяжелого самострела. — Вскорости вьюжить не перестанет, завтрева Троицкую церкву не откопаем, по самую маковку завалит. В такую непогодь хучь вся орда к воротям подберется, не узришь.
— Слепцу всюду тьма,— сказал Налимов, — тем паче пьяному. И что за благо зенки днем и ночью отвратным зельем заливать? А ить похмелье-то, похмелье! Сущее небесное наказание. Живота свого не жаль? Весь лепый божий свет в телячью отрыжку превращается. Грех то великий.
-Не, а, — захихикал парень, — Чтоб похмельем блевотным не маяться, мы уши свечной копотью напополам с гусиным жиром натираем. Ентому нашего воеводу чернец из Саровского монастыря надоумил. Ано разве сам потира избегаешь, боярин? Хворый что ль?
-Пить не грешно, винопивствовать грех,— нравоучительно пояснил ближний боярин,— вся смута на нашей земле из-за этого меда.
Молодой дружинник потер рукавицей озябший нос, посопел.
-Князья промеж собой сладу не имают, ано во всем мед виноват?
-Ну, шибздец!— цыкнул на чересчур умного стражника Федор Иванович, — Не твого ума дело князей судить. Глядеть в оба! И читоб про мед сегодня забыли! Еже ещо кого за брагой застану, зарублю.
Налимов спустился с башни, пошел к княжеским палатам проверять готовы ли к отправке сани. Все было в порядке. Крытки и салазки оставалось лишь запрячь. Из-за сосен разглядел, что стражники опять собираются возле костров, прикладываются к чану с медом.
Боярин в сердцах сплюнул: вот пререканники! Ну, никто этим самохотникам не указ и великого князя не устрашатся! Ладно, погодите. Быстрым шагом направился к братским кельям искать воеводу Остафия Буйносова. Сам, змий, спит, ано его людишки винопивствуют.
В кельях растолкал храпящего на сундуке дьяка. Тот спросонья перепугался боярина, никак не мог понять, что от него надобно. Когда уразумел, недовольно пробурчал:
-Так он, ить, ещо затемно в Радонеж умчал и не вертался.
-Зачем?
-Аз ему указ? Почем мне вестимо? Коня пришпорил, токмо его и видели.
Жар бросился в лицо Налимову. Ясное дело, удрал сотник. А на его дружину и подавно надежды нет. Недаром они рты от браги не сушат. Надобно немедля будить Василия и уезжать сейчас же, потемну.
Но, выйдя из келий, направился не к княжеским покоям, а к дружинникам. Они уже издали заприметили княжеского боярина, начали разбредаться с бердышами и секирами кто куда. Тот самый воин, что недавно схлопотал от него по уху, со смехом взбирался на сторожевую башню.
К чему он беспрестанно скалится? — подумал боярин. — Юродивый что ли? Намну же аз ему шею. Горько улыбнулся своим мыслям. Прозвище "Шемяка" и означало " намять шею".
Как только Налимов подошел к стереге, метель внезапно прекратилась. Будто тончайшую ткань из той лебедени, о который говорил веселый молодец, резким движением руки сдернули с неба. Так неожиданно заканчивается летний дождь, но чтобы снег, то дело невиданное.
Дружинник на сторожевой башне все хихикал, безбоязненно ожидая взбучки от боярина. Вдруг он замер, что-то закричал, указывая вперед арбалетом. Налимов не расслышал что, решил подняться к сторожевому. Однако парень неожиданно взмахнул руками, выронил самострел, изогнулся назад и в следующее мгновение, перевалившись через ограждение башни, полетел вниз.
Дружинник рухнул прямо под ноги боярину. Из его пробитого насквозь шлема, торчало оперение тяжелого арбалетного болта.
-А ну! — закричал во все горло боярин Налимов,— Слушай! Дело за дело!
Княжеские стражники забегали, запалили запасные факелы, бросились к стенам. Налимов скинул шубу и, сверкая на огне полированными нагрудными доспехами, взлетел на маяк. И тут же застыл в изумлении.
К воротам Троице — Сергиевского монастыря приближались несколько десятков ездецов.
-Эй, Налимов! — крикнул один из всадников в дорогом немецком шлеме, с высокими павлиньими перьями. — Не ори. Великого князя наперед надобности разбудишь. Ему в Муром на заряйке бежать, ано по такой погоде она ещо не скоро наступит. Так, что без муди, отворяй ворота, принимай игемона. У меня с собой пару криниц ляшского вина.
Лица говорящего боярин не разобрал, но голос признал сразу. Он принадлежал не кому иному, как князю Ивану Можайскому, приспешнику Шемяки.
— Ты, Ванька, напрасно себя игемоном величаешь. Холопом был, холопом и закопают,— ответствовал княжеский боярин.
-Не дроби дрова, Федор Иванович, коли десница крива! — повысил голос Можайский.— Аз с мирной грамотой к Василию от великого князя московского Дмитрия Юрьевича.
-Ежели с миром, зачем дружинника каленкой арбалетной порешил?
-Он нелепый стражник. Токмо в пятидесяти шагах нас узрел. К чему князю такой воин?
— Бренны твои словеса. То Осташка Буйносов выдал вам тайный путь по Конгуре, вот сторожевой вас и не узрел.
-Ано остальные-то животозащитники где, с бабами почивают? Умен ты, Федор Иванович, и чесо сам в воеводы не попросишься?
— Ликом, аки ты, не вышел.
— Истину речешь, лик у тебя, боярин, и вправду корявый. Так будешь ворота, что ли отворять?
-Не торопись!
Федор Иванович увидел под ногами большой алебастровый сосуд с греческой водой. Это зелье из "черной крови земли", с селитрой, разливали по плошкам и зажигали, в качестве парадных светильников, когда в монастырь пребывали знатные люди. Боярин приподнял алавастр, с удовлетворением почувствовал, что он почти полный. Засунул в широкое горлышко варежку, взболтал сосуд.
-Чесо ты там творишь? — закричал нетерпеливый Буйносов,— Богу молишься? Не бойся, мы тебе не тронем.
— Для чего меня трогать-то? — отвечал боярин. — Аз яко овес прелый. От меня не беды, ни булки спелой.
Взял факел, поднес к пропитавшейся горючим раствором меховой варежке. Она тут же вспыхнула. Ну, будь, что будет, прошептал боярин, поднял над головой алебастровый кувшин, и со всей мочи швырнул его во всадников.
Поначалу внизу вспыхнул слабый огонек. Но уже через секунду полыхнуло так, что осветилась вся округа. Кони, которых накрыли огненные брызги, вставали на дыбы, с диким ржанием валились на бок, подминая под себя можайских дружинников.
Любоваться смятением врагов было некогда. В боярина Налимова тут же полетели стрелы и сулицы, а потому, не раздумывая, он спрыгнул с маяка в глубокий снег, помчался к палатам великого князя.
На полпути остановился. Увидел, что княжеские дружинники не отбиваются от ворогов, а бестолково топчутся на стенах. Поразмыслив, повернул к монастырскому владыке Епифанию. Под ногами путались перепуганные монахи. Они со страхом слушали, как бьют чем-то тяжелым в ворота обители, крестились.
Владыка жестом остановил Налимова, принявшегося было объяснять происходящее.
-Великий князь попался в мрежи, — сказал Епифаний.— Спасай, боярин, княжичей. В Черниговской часовенке, что за братскими кельями, есть подземный лаз. Он ведет к Исаковским пещерам. Брат Онаний тебя проводит, с богом. А князя я сам разбужу, чего уже теперь.
В холодной широкой пещере, со сводов которой свисали, похожие на гигантские сосульки, каменные, остроконечные глыбы, просидели почти сутки. Малолетних братьев Ивана и Юрия завернули в песцовые шубы, которые успел прихватить чернец Онаний. Налимов же по-прежнему был в простом золоченом кафтане и железных доспехах.
Монах, проводив боярина и княжичей до пещеры, сразу вернулся по лазу в монастырь. Пред уходом сказал, что вскоре он подгонит к выходу из язвины лошадей. Однако видимо, что-то у него не складывалось.
Княжичи вели себя тихо. Лишь однажды младший Юрий попытался расплакаться, но Иван так на него прикрикнул, что тот затих. Затем прижал брата к груди, закутался вместе с ним в шубы, стал гладить его по белобрысой голове.
Вечером в пещеру, заполз какой-то мужик. Налимов выхватил саблю. Человек назвался пустынником Есифом. Положил на плоский камень хлеб, овсяные лепешки, ничего больше не сказав, удалился.
Братья ни о чем не пытали Налимова. Тихо жевали хлеб, всхлипывали в темноте, то ли от холода, то ли от страха. Утром Федора Ивановича, прикорнувшего за черным, треснувшим пополам валуном, разбудил княжич Иван. Он бережно накрыл боярина одной из шуб. На протесты Налимова, коротко молвил:
-Ты наши животы беречь должен, ано околеешь, мертвый несподручен нам станешь.
Налимов подивился такому недетскому, расчетливому мышлению, но шубу принял. Слегка отогревшись, решил, что если к вечеру монахи не объявятся, придется самому выбираться с княжичами из язвины. По темени, может, и удастся пробраться незамеченными до посада. А там он купит у крестьян лошадей. Денег у боярина не было, но имелся дорогой перстень — печатка, подаренный ему за верную службу Василием Васильевичем. Перстень представлял собой объемный черный камень, вставленный в золотую оправу. На лицевой стороне печатки всадник поражал мечом льва, а на тыльный был вырезан трезубец — родовой знак Рюриковичей. Вороний глаз легко вынимался из оправы, стоило только повернуть его на закат солнца. Почти такая же печать имелась и у великого князя.
В другие времена Налимов ни за что бы, не расстался с этим символом великокняжеской власти, но теперь, когда сыновьям Василия Васильевича угрожала опасность, он готов был на все. Своих детей ему бог не дал.
Однако ночью боярин уловил в подземном ходе шорох. Прикрывая сальную свечу ладонью, в пещеру из лаза выбрался чернец Онаний.
Заикаясь, поведал, что великого князя Ванька Можайский увез в Москву. На голых санях, как простолюдина. В монастыре осталась шемякинское войско дружина, а княжеская дружина вся разбежалась. На дороги посланы разъезды. Ищут княжичей и его, боярина Налимова. Оказывается, Федор Иванович насмерть пожег греческой водой двух дружинников. В том числе и воеводу Буйносова. А князю Можайскому "огнем всю рожу своротил и десницу покалечил".
-Велено тобя, боярин, токмо отыщешься, аки смерда высечь, а потом пытать нещадно до смерти. Княжичей же вслед за родичем в Москву отправить. Можайский глаголил, что будет им от Дмитрия Юрьевича Шемяки ласка и покой. А еще....
— Не смей, чернец, тугу нагонять, — перебил монаха Налимов,— сказывай наипаче, достал лошадей, али нет?
-Все готово, боярин.
Когда выбрались из пещеры, еще не светало. Шли по глубокому снегу вдоль высокого соснового леса, известными только монаху тропами. Через час под ярким светом полной луны добрались до верхнего Скитского пруда, на берегу которого возвышалась островерхая деревянная часовенка.
Там их уже ждали. Боярин Семен Филимонов с холопами, которому тоже удалось бежать от Можайского, пятеро вооруженных смердов из посада и монахи. За часовней пофыркивали запряженные в сани лошади.
-Тебе с нами в Муром не с руки,— сказал Филимонов Налимову.— Ежели княжичей изловят, то великого худа им не сотворят. Да и нам тоже. Ано тобя, Федор Иванович, за огненное буйство растерзают. Шибко зол на тебя Ванька Можайский. Отсидись где-нибудь в Тфери али Кашине. А мы покудова с князем Рополовским в Муроме войско соберем.
— Вельми благодарен за доброе слово, Семен Михайлович,— ответил боярин Налимов,— В Муром аз с вами не пойду. Ни к чему лишний раз беду кликать. Ты же береги княжичей пуще очей своих.
Федор Иванович вскочил на приготовленного для него коня, натянул поводья.
-Передай князю Рополовскому от меня поклон. И накажи, негли не поддавался на блазные уговоры Шемяки. Пусть пошлет за рязанским епископом Ионой. Может статься, иерей образумит князя Дмитрия. Коли нет, отправляйтесь в орду к хану. Шемяка боится Махмета аки огня.
-Погодь!— окликнул Федора Ивановича княжич Иван. Подбежал к Налимову, неожиданно прижался щекой к боярскому сафьяновому сапогу. Поцеловал ободранный, изрезанный пещерными камнями, мысок.
Боярин не на шутку перепугался. Уж не сошел ли старший сын Василия Васильевича с ума? Но Иван поспешил развеять его опасения:
— Николи не забуду того, что ты для меня сделал, — сказал шестилетний княжич.
Налимов прослезился. Он готов был сам расцеловать мальчика и, несмотря на свои страхи, мчаться вместе со всеми в Муром. Но вовремя одумался.
Развернув коня, Федор Иванович, ударил по его сытым бокам коваными каблуками, скрылся в ночи.
Старец Иорадион очнулся от тяжелых воспоминаний, поднес к губам черный перстень, заплакал. Слезы текли из когда-то ярко голубых глаз пустынника бурным потоком, а он все старался остановить их по-детски двумя сухонькими кулачками и не мог. Словно остаток жизни вместе с соленой влагой вытекал из его щуплого тела. Бывший боярин напряг силу воли, взял себя в руки. Прямо сейчас расставаться с жизнью было не время. Еще не закончено важное дело.
Решил подумать о чем-то добром, веселом. Да что припомнишь? Почти тридцать лет прожил он отшельником в земляной язвине на диком острове. Какое уж тут добро! Разве что, только в отрочестве ясном улыбаться приходилось.
Однажды маленький Федюша из любопытства подпалил роскошную гриву любимого батюшкиного скакуна по кличке "Батый". Конь был красивый, дорогой, вывезенный из аланского княжества. Родич выложил за него заезжему басурманину целых пять рублей четыре алтына и две деньги. Каурого скакуна мыл и причесывал сам, холопов к животине не подпускал и близко. На солнце конские шелковые, пушистые лохмы отливали зеленым цветом, а в тени казались ярко коричневыми, чуть ли не красными.
Для чего Федюша взял в руки тлеющую головешку, одному черту известно. Но дело было именно так. Сухая грива "Батыя" вспыхнула аки порох. Обезумевший от страха аланский скакун порвал уздечку и с диким ржанием заметался по двору, сшибая всех и вся на своем пути.
На крики из хором выскочил отец с гостившим у него думным дьяком Филимоном Заболоцким. Конь как раз проносился мимо крыльца и, взбрыкнув, заехал дьяку здоровенным копытом в челюсть. Филимон упал, словно подкошенный плевел.
Дворовые люди окружили думного дьяка со всех сторон, но трогать боялись, потому, как лицо Заболоцкого представляло нечто ужасное. Нет, как ни странно, на нем не было не синяков, ни крови. Вот только нижняя челюсть дьяка выдвинулась вперед чуть ли не на целую ладонь, а длинная рыжая борода почти на половину вошла в рот.
-Помер, — говорили одни.
— Скопытился, сердешный, — подтверждали другие, разглядывая Филимона, похожего на бородатую щуку, которая решила сожрать сама себя.
И тут Заболоцкий открыл очи, вытянул из пасти бороду. Оттянул еще больше вперед челюсть, хрустнул ею и приладив на место, пошел прочь. Все стояли не двигаясь. В том числе и неожиданно присмиревший конь. А Заболоцкий отдалился от толпы шагов на десять, поворотился. Погрозил кому-то пальцем, вероятно "Батыю", и, покачиваясь, побрел дальше. Возле колодца замер, а спустя мгновение прямиком опрокинулся в него вниз головой.
