Витязи из Наркомпроса

1

К затерянному среди безбрежных лесов заброшенному скиту они вышли на рассвете.

Всю ночь они шли, сначала по уходящей из Потьмы в лесные дебри узкой лесовозной просеке, ведущей к селу с толстовским именем Ясная Поляна, а потом напрямик свернули в леса, двинувщись строго на север...

— Доведу вас до Сто Десятого Барака, а уж там болотами пойдем на Тарвас-Молот!— как всегда, непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.

Натка искренне полагала, что на северной стороне деревьев мох должен был бы рости погуще... Но с могучих еловых стволов седые бороды мха свисали совершенно одинаково, с какой стороны не посмотришь.

Под ногами пружинила подушка вековой хвои, над головой тихо звенели комары, впрочем, подлетать поближе к путникам явно опасавшиеся. "Лесное молоко", которым Филя напоил своих спутников, действовало выше всяческих похвал.

Натка шла, молча опустив голову и не отвечая на осторожные, будто к больному обращенные, вопросы своих товарищей. Да нет же! Она прекрасно понимала, что в Советской Стране ещё порядочно встречается всякой дряни: так, на любой величественной стройке по углам можно найти кучи мусора и всякого сора... Да ведь и на работу свою она шла с большой охотой: вооружившись тряпкой и шваброй, вымететь из темных уголков светлой стройки Коммунизма грязь и пыть буржуазного проклятого прошлого! Но в таком концентрированном виде такого количества несправедливости, зла, низкой подлости, как в Потьме — она ещё никогда не встречала. Нет, надо! Надо вымести всю эту мерзость ко всем чертям. Вот, только вернусь в Наркомат, и я такой отчет напишу...

(О том, что вернуться ей в Москву было уже не суждено, да это, честно говоря, теми, кто её сюда посылал, вообще-то и не планировалось, Натка, к счастью, не подозревала... Да если бы она и знала об этом наверное! Ну и что? Вряд ли она свернула со своего пути. Не такой она была, Царствие ей Небесное, человек.)

... Первым запах погасшего костра услыхал Филя... Подняв вверх руку, он остановил уставших товарищей, и тенью скользнул вперед, средь плавающих в утреннем тумане стволов...

Через некоторое время он уже деловито докладывал:

— Три человека, двое колхозников и городской. Люди не лесные, дрыхнут себе в балагане без задних ног.

— А что за городской? — осторожно спросил Бекренев.

— Кто знает? — пожал плечами Филя. — Какой-то спец. То ли агроном, то ли таксатор... А может, геолог, торфяники обследует, или иные нерудные ископаемые ищет... Хотя, вряд ли! Молотка геологического при нем я не заметил.

Но огненно-рыжий, как недоброй памяти Сёма Розенбаум, Изя Кац действительно был искателем! Причем искал именно сокровища земные...

Сидя у разгорающегося костра, он с увлечением рассказывал членам этнографической экспедиции (собирающей мордовские народные предания, сказки, легенды и тосты):

— О! У мене есть таки один замечательный тост! Ну, за археологию!

— Что же вы здесь копаете? — удивилась Натка.

— Таки где вы видите здесь раскоп? — в свою очередь удивился Изя.— У мене нету даже открытого листа. Просто я, дико извините, просто задницей чую, что тут что-то таки покладено...

И рассказал, что эти развалины за их спиной есть не что иное, как знаменитый, потерянный в лесах Парценский скит женского Свято-Ворсонофиевского монастыря, разумеется, стертого ныне с карты социалистической Мордовии...

А сей монастырь был знатен и богат: начало этого монастыря старожилы села Покровские Селищи ещё полагают с предсказания блаженной девицы Дарии, местной уроженки. Около 100 лет назад она прозрела духовными очами, что на месте приходской церкви во имя Покрова Божией Матери "возгорится свеча от земли до неба". Было в монастыре два прекрасных храма, в который окрестная мордва охотно жертвовала щедрые дары. Ибо матушки-насельницы успешно лечили, усердно учили да в печали смиренно утешали местный лестной народ. И такое эти монашки развели мракобесие, что когда Николашка Кровавый ехал в Дивеево поклоняться тамошним так называемым святыням, то местные обманутые святошами мужики встали стеною, охраняя железнодорожный путь, а героев революционеров, Янкеля Шабеса да Мойшу Шнеерсона, задумавших совершить святую революционную месть, взорвав поезд, в котором проклятые царские дети ехали, схватили да и ...

— В полицию сдали? — догадалась Натка.

— Нет, сами в болоте утопили..., — поник головой рыжий историк.

Разумеется, в Революцию отряд Зуб-Полянской ЧК немедленно спалил это осиное гнездо. Но вот увы! Ни золота, ни иных драгоценностей в монастырской ризнице обнаружить не удалось... Проклятые монашки, расстреливаемые медленно (в руки, в ноги, в живот...) плакали и молились, но куда делись ценности, отвечать не желали. Фанатички, что с них возьмешь... Но он, Изя, твердо знает, что ценности тут, тут! И он их отыщет...

— Ценности? — спросила Натка. — Да ведь с нами человек есть уникальный, он ценности и под землей учует! Леша, помоги ученому, а?

Изя помялся:

— Молодой человек, если ви таки мне поможите, то государство вам заплатит десять прОцентов от стоимости найденного...

Вообще-то, причиталось двадцать пять процентов, но Изя таки подумал, зачем этому грязному гою так много денег? Обойдется.

— Мне денег не надо! — сказал Лешка, насупившись.— Дайте мне только в руки хоть одну вещь, может, я почую...

И Кац протянул ему найденную давеча в развалинах изящную серебряную ложечку...

Серебряная ложечка!

Серебряная ложечка празднично сияла в солнечном луче, бросая яркий блик на фарфоровую чайную чашечку, тонко-прозрачную, как яичная скорлупа... По ложечке медленно ползла сытая оса, лениво добираясь до хрустальной вазочки с малиновым вареньем.

Но вот оса взмахнула крылышками, лениво попытавшись взлететь, потому что ложечку выхватили из чашки крепкие мужские пальцы:

— Вот, обратите внимание, Ольга Витальевна! Если пробоина будет на баке или на юте, то это будет диферентом...,— и ложечка качнулась вперед и назад. — А если в борт, то это будет креном...

И ложечка послушно наклонилась на бок...

Юная рыжеволосая девушка задумчиво накручивая непослушный локон, широко распахнутыми зелеными бездонными глазами смотрит на юношу, в темно-синей тужурке Московского Императорского Высшего Технического училища.

— Но, я не понимаю вас, Сергей Иванович, зачем вы вообще идете на эту войну? И почему именно на флот? Откуда у вас, природного мордвина, такая тяга к морю?

— Да что же здесь удивительного? Наш с вами земляк, славный победами адмирал Федор Федорович Ушаков, которого морским Суворовым почитали, родом из этих самых мест. Да и похоронен он тут же рядышком, в Санаксаре... А что касается войны... Вы знаете, Ольга Витальевна, я человек мирный... Математику люблю и еще механику...

"И меня..." — светло и радостно проносится в мыслях девушки.

— Но вот, теперь, когда японцы подло, без объявления войны, напали на Артур... после геройской гибели "Варяга"... Не считаю себя в праве остаться в стороне, от святого дела защиты Отечества.

— Да как же вы в живых людей-то стрелять будете?— всплеснула руками Ольга.

— Ой, Господь с вами! Моя война — в низах, под броней, у индикаторного щита, у клапанов контр-затопления... Трюмный механик-то и боя не видит! Моя задача не японские корабли топить, а делать так, чтобы свой броненосец не тонул. Ну, а если бы вдруг и потонул, так непременно на ровном киле, не переворачиваясь. Извините, видно, я неудачно пошутил...

Потом они долго гуляли, среди цветущей белой акации, от пьянящего запаха которой кружилась голова... И от единственного, краткого поцелуя сладкой болью сжималось сердце, в преддверии неизбежной разлуки...

— Да вы не тревожьтесь, Ольга Витальевна! — уверял он. — Мы же не на убой идем! "Флиит ин де бинг!" Пуганем малость супостата, он мира попросит, да и домой... Вы даже ложечку мою не мойте! Не успеет запылится. Приеду, мы с вами ещё чаю выпьем. Много, много раз...

... И она действительно, ему поверив, не стала мыть эту ложечку, положив её в шкатулку со своими наивными девичьими секретиками.

... А потом был другой день.

Осенний, ненастный... Ольга, одетая в черное глухое платье, с трудом выговаривая страшные, невозможные слова, с вежливой осторожностью, точно неся чашу с нестерпимой болью, и ни за что на свете не желая её расплескать, потчевала чаем гостя в черной морской форме:

— Рассказывайте, пожалуйста...

— Да уж, что тут особенного расскажешь... В последний раз я видал Сережу, когда задраивали броневые заглушки на люках, ведущих в низы...

("И она явственно услышала, как тяжко, точно крышка гроба, лязгнули стальные плиты, опускаемые специальными талями ... Теперь, до конца боя, изнутри их уже не открыть! ")

— Но сражались они отважно! Выполняли свои служебные обязанности настоящим образом! До самого конца давали ход! И свет везде горел, где лампочки ещё уцелели, иначе я из своего каземата так бы и не выбрался... Да что я. Многих они тем спасли! А если наш корабль кренился, то они спрямляли его незамедлительно, это ведь наш Сережа делать любил и умел... А как уж там у них потом в низах было, одному Богу ведомо: никто из тех отсеков живым не вышел... Что же, одно слово, трюмные... Боролись за живучесть корабля до самой последней возможности.

— А как они...,— начала, и не смогла договорить Ольга. Спазм ей горло сжал... Но слез гостю она вежливо не показала.

— Думаю, что без мучений... Были ведь неприятельским огнем сбиты у нас все дымовые трубы и вентиляторные грибки, так что дым в низы пошел. Думаю, они там просто угорели, и тихо уснули..., — утешительно соврал моряк.

(" А она своим внутренним взором увидала, как страшно застонал опрокидывающийся стальной гигант, как отчаянно закричали люди, когда их сбросило с рифленых металлических плит пола, ставшего вдруг потолком, под чудовищные маховики паровой машины, разминающие людей в кровавые брызги... И как потом, в душном черном непроглядном мраке собравшейся вверху отсека воздушной подушки, её младший инженер-механик Сережа, единственный, жестоким и нелепым чудом, выживший офицер, собрал вокруг себя уцелевших израненных матросов, и тихим, но уверенным и спокойным голосом стал наизусть читать им ершовского "Конька — Горбунка".... "Против неба, на земле, жил старик в одном селе..." Понимая, что уже не увидит перед страшной смертью своей ни неба, ни солнца, ни её... И голос его не дрожал. И никто из доверчиво, словно к родному старшему и сильному брату, прижавшихся к нему матросов не видел слез, текущих по его юному, испачканному сажей и машинным маслом лицу...")

А потом был куколь. Черный, с перекрещенными костями и адамовой головой. Заживо похоронивший бывшую Ольгу, а ныне мудрую и добрую матушку Степаниду. И ничего не взяла она с собой в новую посмертную жизнь, кроме маленькой серебряной ложечки...Так и немытой.

А потом был ужасный черный год. И крики убиваемых горбоносыми пришельцами в черных кожаных куртках монастырских крестьян.

И маленький обоз, в два воза, неслышно уходящий тайными лесными тропами в дальний монастырский скит.

И осознание, что это — не выход. Найдут. Надругаются над увозимыми святынями. Обдерут золото и серебро, чтобы нести огонь, боль, смерть из России — в иные, еще благополучные страны! "Мы на горе всем буржуям Мировой Пожар раздуем..."

И тогда, отправив от себя верных насельниц, ни одна из которых так и не откроет тайны даже на могильном одре, на залитой кровью земле у испещренной красной пулевой сыпью девственной белизны монастырской стены, она заперлась изнутри скита, и запалила свечи перед образом Пречистой... А когда огонь охватил бревенчатый сруб, она спустилась вниз, и опрокинула на потайной лаз землю.

И долго потом лежала во мгле, грызя пальцы, умирая от жажды... Можно было бы накинуть петлю, да и уйти легко и быстро... а он? Он ведь не выстрелил себе в висок? Потому что считал, что должен жить, пока жив хоть один его матрос... Чтобы до конца ободрять и поддерживать их! Она будет его достойна! Об одном она перед своей мученической кончиной жалела, что обронила где-то свою заветную серебряную ложечку...

И она наконец, ушла... К нему... Из земного непроглядного мрака. В сияющее летнее утро, в цветение белой акации. А сокровища монастырские, они остались! Вот они, совсем рядом! Лежат в непроглядной тьме...

... — Нет, — чуть дрогнувшим голосом, с тщательно затаённой холодной яростью сказал дефективный подросток Маслаченко. — Здесь ничего нет, и никогда ничего для вас положено не было...

И добавил про себя мысленно : "Отсоси у носорога, жидяра!". Дефективный ведь же, что с него возьмешь.

И крепко сжал в пальцах старинную серебряную ложечку...

2.

— А что...,— осторожно спросил Валерий Иванович , — как вы думаете? Найдет здесь этот рыжий пёс что-нибудь? Вон, как рвётся от нетерпения. Землю роет, в буквальном смысле...

— Уж больно алчет! — с сомнением выразил своё мнение о. Савва. — Не к добру это ... Зорок больно!

— Да! — охотно согласился Филя. — Глаз у него точно, что зоркий. Да вот только видеть ему нечем...

— Что так? — понизил голос Бекренев.

— Нешто он сам не понял? Ведь это же не простые мужики рядом с ним... Хранители они. И уж заранее для юного энтузиаста в Покровских Селищах и уютный гробик сладили, в чем они его в Потьму повезут. Вишь, завтра прямо с утра он в Ведьмин колодец полезет! А мужики-то ему в один голос, будут говорить: не надо, гражданин начальник! Не лезь... Нет, всё одно полезет, экий дурачок. А там завтра веревка возьми, да оборвись... Уж они-то его откачивать будут и так, и этак... Увы. Видать по всему, что не спасут...

... Расставшись с юным гробокопателем, которого с ласковой заботой опекали основательные бородатые мужики, спутники вновь углубились в лесную чащобу... Вновь мимо их проплывали задевающие облака царевны-ели, сменявшиеся стройными, пропитанные духом ладана колоннадами сосняка или праздничными хороводами берез... Шли они весь день, потом остановились на бивак, потому что Филя решил проскочить одно нехорошее место затемно.

— Вадлей! — как всегда непонятно пояснил он. Что это значит, Бекренев так и не сообразил. То ли опять их проводник перешел на местное наречие, то ли еще что...

Но, когда они шли сквозь пронизанную, словно острыми иглами, светом звёзд шелестящую ветвями лесную ночь, Актяшкин вновь остановил их, чутко прислушиваясь.

Бекренев напряг слух. Действительно, где-то далеко в ночи раздавался стук топоров, визг лучковых пил, доносились невнятные голоса... Потом со скрипом и грохотом наземь рухнуло дерево.

— Плохое место. Очень плохое..., — повторял побледневший так, что это и в ночи было видно, Филипп Кондратьевич.

— Чем же плохое? Лес рубят...

— Лес. Ночью. Не. Рубят. — отчетливо выделяя слова, ответил Филипп. — Ждем утра...

К утру, наполнившему лесную чащу косыми лучами, в которых плавал утренний невесомый туман, звуки загадочной лесосеки стихли...

Сторожким шагом Актяшкин вывел путников на широкую поляну, окруженную поваленным лесом... Но вот странно! Комли срубленных деревьев уже давно потемнели. А вокруг тройки серых и низких бараков не было видно ни единой души... Не дымила ни одна труба, даже на нарядном домике охранников, в вязкой тишине не было слышно ни единого голоса... Только на посеревшем от времени столбе пронзительно скрипела время от времени колыхаемая ветром полу-сорванная табличка: "ОЛП Вадлей. Труд есть дело чести, доблести и геройства"