Лола распорядилась. "Кошки" стали осторожно передавать Гая с рук на руки. Каждая короткое время любовалась личиком ребенка, а затем протягивала его соседке. Я напрягся: вдруг уронят, но быстро сообразил: женщины, легко таскающие щит и спату, уж ребенка-то удержат. Гай путешествовал по рукам, никак на это не реагируя. Он спал, и ему было все равно. "Сын турмы! — подумал я. — Да что турмы — когорты! Вырастет, расскажу ему. Он наверняка не поверит. Полтысячи хвостатых мам!.."

— Прости меня! — шепнула Виталия. — Я была не права.

Я кивнул.

— Я тебя очень люблю. Ты не пришел к ужину, и я расстроилась.

— Не хотел видеть Лиону.

— Она плакала.

— Ей полезно.

— Валерия сказала о вашем договоре. Я согласна. Как ты решишь, так и будет.

Я вздохнул.

— Лиона очень красивая, — продолжила Вита. — Она центурион, а ее мать — трибун претория.

— В моем мире закон запрещает иметь двух жен. За это наказывают. Двоеженство запрещает и наша вера.

— В Паксе иначе, — сказала Вита. — Здесь много женщин и очень мало мужчин. У вас так не случалось?

— Было! — сказал я, вспомнив один спор на интернет-форуме. — Несколько веков назад случилась большая война, которая опустошила континент. Она продолжалась тридцать лет, ее так и назвали: "Тридцатилетняя". В ходе войны погибло много мужчин, и тогда церковь — так называется наш Храм — разрешила уцелевшим брать несколько жен. Ранее это категорически запрещалось.

— Вот видишь! — сказала супруга. — Ты подумай!

— Хорошо! — пообещал я.

Гай, наконец, добрался до рук матери. Вита взяла сына и прижала его к груди. Гай подвигал губами, высунул язычок, и снова затих. Я встал и откашлялся.

— Песня! Для любимой, подарившей мне сына!

До седьмого класса я солировал в хоре. Директор уверяла, что у меня голос, как у Робертино Лоретти. Она обожала итальянского мальчика и заставляла меня учить его песни на слух. Мне пророчили славу великого тенора. Но в восьмом классе голос сломался, так что, ни Пласидо Доминго, ни Лючано Паваротти, ни даже Баскова из меня не вышло. Я, впрочем, не расстроился: гимнастика нравилась мне больше. Но итальянские песенки я запомнил. В компании меня порой пробивало. Девчонки говорили: у меня приятный баритон. Вите он тоже нравится.

Че белла коса на джурнэта 'э соле,

н'эриа серена доппо на темпеста!

Пе' лл'эриа фреска пэре джиа' на феста...

Че белла коса на джурнэта 'э соле...

Вокруг костров затихли. Да и весь лагерь, казалось, замер. Под небом другого мира, в бескрайней зимней степи, странно и необычно звучала песня, созданная у моря, млеющего под солнцем. Я этого не ощущал. Я пел...

Ма н'эту солее

кчиу' беллоу, ои н'.

'о соле мио

ста 'нфронте э те!

о соле, о соле мио

ста 'нфронте э те!

ста 'нфронте э те!..

Когда я умолк, "кошки" закричали и захлопали. Гром аплодисментов оглушил меня, и я удивился: неполная турма не могла так громко. В освещенный кострами круг вступила Валерия, и я понял: возле нашей стоянки собрался лагерь.

— Не знала, что ты поешь! — сказала трибун, присаживаясь. — В Роме ты мог получать за это деньги.

— Это согласуется с достоинством сенатора? — спросил я.

— Не знаю! — пожала плечами трибун. — Вернемся в Рому, спросим у Флавии. Она у нас цензор. Возможно, запретит. Так что пой, пока мы здесь!

Я захохотал, она поддержала. Виталия и "кошки" присоединились.

— О чем эта песня? — спросила Валерия, отсмеявшись. — Вроде латынь, но не понятно.

— Это итальянский язык, возникший на основе латинского в моем мире. Песня о любимой, которая стала для мужчины солнцем.

— Муж зовет меня "sole"! — гордо сказала Виталия.

— Он прав! — согласилась трибун. — За такой, как ты, стоило идти в Балгас.

"Кошки" у костра довольно заулыбались.

— Здесь, — Валерия повела рукой, — собралась вся когорта. Даже я не удержалась. Спой нам еще, сенатор!

И я спел. "Аве, Мария!", "Санта Лючия" и другие хиты — все что вспомнил. Это мало походило на концерт "звезды", прибывшей в провинцию с очередным чесом. Не было ужимок, возгласов: "Ручки! Где ваши ручки?!", воплей поклонниц и криков "Браво!" Солдат пел для своих товарищей, и они ему хлопали — просто и от души. Когда репертуар иссяк, я поклонился публике, поднял с земли Виту, и мы направились к себе.

У палатки нас встретила Сани. Лионы видно не было, и я догадался, что она перебралась в другую палатку. Вот и славно. Взяв у Виты Гая, кварта укоризненно заметила, что ребенок мокрый, и ловко сменила пеленку. Разбуженный сын захныкал.

— Покорми его, госпожа! — велела Сани. — Он проголодался.

Вита безропотно подчинилась. Я сидел рядом и смотрел, как любимая кормит сына. Ужин не затянулся. Гай выплюнул сосок и затих. Сани забрала ребенка и шмыгнула в палатку.

— Боится, что заберу, — сказала Вита. — Она ревнует Гая даже ко мне.

— Странно, — сказал я. — Ей нравятся хвостики, а у Гая его нет.

Вита прыснула и устроила голову на моем плече.

— Я так счастлива! — сказала тихо. — Мы уцелели. У меня есть ты, Гай и Сани.

Я чмокнул ее в макушку. Она обняла меня и мы поцеловались: раз, другой... От нее вкусно пахло молоком.

— Мне еще нельзя, — шепнула Вита, отстраняясь, — но ты, если хочешь, можешь взять Сани.

— Нет уж! — ответил я. — С вами только начни! Мигом потащите к нотариусу!

Она засмеялась, и мы полезли в палатку. Сани шевельнулась, ожидая, что мы заберем Гая, но мы повалились на свои войлоки, и она успокоилась. Мы обнялись, как некогда на пути в Рому, и уснули.

14.

Валерия, трибун претория. Встревоженная

Амага прискакала на подходе к Малакке и стала выкликать Игрра. Он подъехал, переговорил с сармой и поскакал ко мне.

— Плохая новость, трибун! — сказал, приблизившись. — Малакка в осаде. Там тысячи сарм.

— Ты уверен? — нахмурилась я. — Амага ничего не путает? Вдруг это гуртовщики пригнали овец, а она не разглядела?

— Спроси сама! — предложил Игрр.

— Привал! — скомандовала я. — Центурионы — ко мне!

Дежурные принесли и расстелили на сухой траве палатку. Подали воды и вина. Мы расселись, Игрр привел Амагу. Сарма проигнорировала палатку и устроилась прямо на земле, поджав под себя ноги.

— Пусть говорит! — велела я Игрру. Сарма подчиняется только его приказам. Он сделал ей знак.

— Сарм у города тридцать раз по сто, — сказала Амага, — может, больше. Они то отъезжают, то приезжают.

— Как ты считала? — спросила я.

— Подъехала... — Амага пожала плечами. — Я же сарма, меня не тронут. Спросила, нужны ли им воины, у меня пятьдесят всадниц. Нам велели убираться: своих достаточно. Перед тем как уйти, я проехала по стойбищу и рассмотрела. Там три орды: Красная, Синяя и Белая. У палаток их значки. Они говорят, что мстят за смерть вождей. Их убил муштарим, которого прислали рома. Он! — сарма указала на Игрра.

— У них есть лестницы?

— В Степи их негде взять, — ответила Амага. — Сармы ими не пользуются. Везти далеко, и нужны повозки. Сармы бросают веревки с крюками и лезут по ним на стены. Но здесь так не будет. У орд есть горючее масло. Я слышала, как они собирались облить им ворота и сжечь их.

Я выругалась. Если не поспеет помощь, Малакке конец. Ее гарнизон составляет всего центурию, плюс полсотни вигилов. Защитить стены они худо-бедно смогут, но отбросить врага от ворот... Город не готовился к войне, ее не ждали. По негласному соглашению сармы Малакку не трогали. Здесь они сбывали свои товары и закупали наши. Помыслить было нельзя, что Малакку осадят. Прежняя Мада этого не позволила бы. Но в Степи сейчас нет власти...

— Что будем делать? — спросила центурионов.

— Надо помочь! — сказала Ирида. — Кроме нас некому!

Центурионы закивали. Я и сама знала, что надо. Когда в Роме узнают, что мы, узнав об осаде, прошли мимо, мне не поздоровится. Но это с одной стороны. А с другой...

— Нас всего пятьсот, — сказала я. — Сарм — три тысячи, по шесть на каждую. Справимся?

Центурионы, не сговариваясь, глянули на вексиллум, добытый Игрром. Вместе с орлом и сигнумами он красовался неподалеку. На стоянках знаки находятся там, где трибун. Я знала, о чем они думают. Судьба манипулы, опрометчиво выведенной в Степь... Нас также окружат и перебьют. Кому-то, возможно, удастся пробиться в город: одной центурии или двум. Но большинство погибнет. Дочки сенаторов, знатных граждан Ромы... За них с меня шкуры спустят, если, конечно, будет с кого. Есть еще обстоятельство. С нами первый ребенок-мужчина в Паксе. Если его убьют или захватят, наши имена предадут забвению, а дни рождений объявят несчастливыми. Наши друзья и родственники постараются о нас забыть.

— Сделаем так! — сказала я. — Одна центурия возьмет сенатора и его семью и пойдет в Рому. Счастливчика выберет жребий. С остальными я попытаюсь прорваться в Малакку. Надеюсь, хотя бы половина дойдет.

Центурионы вздохнули и кивнули. Другого выхода нет.

— Погоди, трибун! — встрял Игрр. Я недовольно повернулась: ему чего? Пусть радуется, что останется жив!

— Есть другое предложение! — сказал он. — Устроить психическую атаку.

— Объясни! — не поняла я.

— Смотри! — Игрр обмакнул палец в чашу с вином и стал рисовать на коже палатки. — Малакка стоит у реки. Дорога из Ромы идет по берегу. Вот здесь, — он ткнул пальцем, — у самого города она проходит между рекой и высоким холмом, после чего ведет на равнину. Пока не минуем его, нас не видно. От Малакки до холма примерно три стадия. Именно здесь сармы ждут опасность, и она придет, — Игрр усмехнулся. — Скажи, трибун, как ты хотела прорываться?

— Сделать "черепаху"! — сказала я. — Но для начала постараться незаметно приблизиться. Обернуть мечи и пилумы тряпками, чтоб не звякали. Пойти вечером, в темноте труднее целиться. Если повезет, доберемся до ворот, а там дадим сигнал, чтобы впустили.

— Могут не открыть. Сармы постараются ворваться в город на ваших плечах.

Я вздохнула: могут! Но если идти днем, потери будут огромными.

— А теперь представь: у тебя легион! Чтоб ты сделала?

— Не стала бы прятаться. Приказала бы бить в тимпаны и трубить в буцины. Вышла бы на равнину и развернулась в боевой порядок. Сармы, увидав, сколько нас, побежали бы. Они не сражаются, когда в меньшинстве.

— Вот! — Игрр поднял палец. — Так и сделаем. А на вершине холма поставим знаки. Рядом — начальство, побольше. Сармы подумают, что нас легион!

Я покачала головой.

— Для начала они захотят убедиться. Сразу не побегут.

— А если добавить элемент паники?

Мы, не сговариваясь, посмотрели на Игрра. О чем это он?

— Представьте! Перед тем, как выйдет войско, на равнину выскакивают сармы. Они несутся, нахлестывая коней, и вопят, что следом идет огромное войско рома. Их тысячи. Спасайся, кто может! Ай-ай-ай! Сармы побегут?

— Где взять этот отряд? — вздохнула я.

— Вот! — Игрр показал на Амагу.

Мы с центурионами переглянулись. Хм!..

— Она согласится?

— А мы спросим?

Игрр повернулся к Амаге и коротко изложил замысел. Латынь сарма не знала и в течение нашего предыдущего разговора только таращилась. Когда Игрр умолк, Амага задумалась и почесала за ухом.

— Что я получу? — спросила, выпятив грудь.

— А что хочешь? — спросила я.

— Овец! — сказала Амага. — Всех, что там есть. Орды пригнали стада, потому что им нужно есть. Когда сармы побегут, овец бросят.

— Договорились! — кивнула я.

Амага ощерилась и встала.

— Они не хотели брать меня, тарго! — сказала Игрру. — Сказали: мы слишком молоды! Их надо проучить! Я заберу их овец и стану богатой!

Я только головой покачала: и это мои ауксилии! А если б те сармы согласились? Она привела бы их к нам?

— Не беспокойся, трибун! — шепнул Игрр. — Амага не предатель. Просто очень обидчивая...

В другой раз я бы поспорила, но сейчас выбора не было. Центурионы получили указания и разбежались. Когорта снялась и, забирая влево, двинулась к дороге на Малакку. Впереди скакала полусотня сарм. Она получила особое задание. Мы приблизились к холму, и я увидела, что Амага справилась. На склоне валялись трупы убитых сарм — передового дозора осаждающих. Было видно, что застигли врасплох.

— Они решили, что мы дети, — сказала Амага, подъехав, — поэтому подпустили близко. Мои воины выстрелили с седел. Ни одна не ушла, как ты и велел, тарго!

Велела я, а не Игрр, но спорить не приходилось, и я поднялась на холм. Малакка лежала, как на ладони. Ворота ее пылали. Вокруг тучей роились осаждающие. Вовремя мы!

— Приготовиться! — скомандовала я центурионам. — Амага, вперед!

Игрр повторил приказ, и наши ауксилии вылетели на дорогу. Миновав холм, они рассыпались и поскакали к городу, вопя и размахивая руками. Я не слышала, что они кричат, но надеялась, что то, что выучили. По пути сюда Игрр заставлял сарм повторять эти слова. Показывал, как надо кричать и махать руками. "Вы должны выглядеть естественно!" — наставлял он. Я спросила его, откуда он знает, и он ответил, что видел это в "kino". Это такой театр, и он в нем играл. Я только головой покачала: надо же! Медикус, воин, певец, да еще и актер! И такие люди не нужны в его мире? Пусть присылают к нам!

Сармы у города разглядели и расслышали Амагу и ее воинов. Я увидела, как они отворачиваются от стен и смотрят на холм. Пора!

— Когорта — вперед!

Запели буцины и ударили барабаны. Вторая центурия под предводительством Лионы, ударила подкованными калигами в мощеное полотно дороги. В бой центурии идут по порядку. Первая осталась в Роме, возглавить атаку выпало второй. Ею командует Лиона. Великая честь и скорая смерть... Я сжала кулаки: помоги нам Богиня-воительница! Взгляд от равнины, однако, не отвела. Если дочери суждено погибнуть, я хочу это видеть.

Голова центурии вышла из-за холма, и я увидела, как колыхнулись полчища сарм. Теперь все зависит от нас. Надо, чтоб было "естественно", как говорит Игрр. Если сармы засомневаются, нам не сдобровать.

Центурия маршировала красиво, и, несмотря на тревогу, сжимавшую мое сердце, я залюбовалась. Занятия не прошли даром. Преторианки ступали в ногу, неся скутум на левом плече, а на правом — пилум. Грозно алели гребни на шлемах (их прикрепляют только перед боем), мерно колыхались ряды, и даже задранные в ожидании боя хвосты девочек одинаково колебались из стороны в сторону. Центурия миновал холм, и Лиона прокричала команду.

— И-и-ах! — ответила сотня голосов.

Центурия перестроилась из походной колонны к бою. Коробка десять на десять воинов, несокрушимый строй пехоты Ромы. Может отразить атаку с любой стороны, по команде закрыться от стрел и дротиков. Коннице с наскоку не взять, требуется долгая осада.

— И-и-ах!

Центурия закрылась щитами и взяла пилумы в правые руки. Теперь только прокричать команду, сотня смертоносных жал устремится во врага. Тонкий наконечник пилума, брошенного сильной рукой, пробивает щит или доспех, валит с ног лошадь... Боевая коробка, не сбавляя темпа, двигалась к Малакке. Так идут наступление, когда следом за первой центурией идут остальные. Те, что прикроют с тыла и отразят наступление сбоку.