Территория Холода

— Не надо, — тихо просит она. — Не обижайте его, пожалуйста, девочки…

Ее голос звучит так, будто она вот-вот расплачется. Не могу уследить за своей мимикой, и мое лицо неприятно искажается прежде, чем я успеваю это остановить. Вместе с тем у меня полыхают от стыда уши. Принцесса не сделала мне ничего плохого, ведет она себя благородно и красиво в отличие от меня. Но я не могу ничего сделать с тем, как меня раздражает ее робкий подрагивающий голосок и беззащитная зажатость.

Хочется сказать что-то в свое оправдание или попросить Принцессу не защищать меня, потому что я этого, ей-богу, не заслуживаю — по крайней мере, от нее. Но понимаю, что такие реплики положения дел никак не исправят. Приходится быть мразью до конца, поэтому я даже не перевожу на Принцессу взгляд, а обращаюсь к той, кто мне по-настоящему нужен:

— Старшая, выйди, пожалуйста. Нам надо поговорить.

Мы сталкиваемся взглядами и надолго задерживаем их друг на друге.

Игла бесится, что я ее игнорирую, внутри нее почти зримо закипает обжигающее раздражение. Боковым зрением вижу, как Принцесса опускает голову и обнимает себя за плечи, а Белка прикрывает рот рукой и выжидающе глядит на Старшую. Комната звенит от напряжения так, что просыпается даже Лень. Она зевает, приоткрывает глаза и бормочет что-то невнятное с вопросительной интонацией. На нее не обращают внимания, и она снова опускается на подушку.

— Каков наглец! — восклицает Хозяюшка. — Топай отсюда! Тебе с первого раза непонятно было?

Я продолжаю смотреть на Старшую. Она сжимает губы и старается никак не реагировать на соседок, с видом экзаменаторов ждущих ее ответа.

— Это до утра подождать не может? — недовольно шипит она.

— Нет, дело срочное. Прошу тебя, выйди. Пожалуйста.

Надавливаю на последнее слово, вкладываю в него все свое апатично ворочающееся отчаяние. Старшая тяжело вздыхает и берется за край одеяла.

— Ты же с ним не пойдешь, да? — скороговоркой спрашивает ее Белка, оглядываясь на Принцессу, которая к этому моменту снова легла в кровать и отвернулась к стене.

Старшая смотрит на меня. Ее рука на краю одеяла замирает и слегка дрожит, глаза умоляют не создавать ей проблем, но я эгоистично продолжаю ждать, что она примет мою сторону. Я не имею на это никакого морального права и ставлю ее в неловкое положение перед соседками. Сволочь? Да уж, пожалуй. И все же… сейчас она безумно мне нужна.

Старшая выжидает еще несколько секунд, а затем решительно откидывает одеяло, тут же поднимаясь и скользя ногами в тапочки.

— Что ты творишь? — шипит на нее Белка.

— Он же сказал, что хочет поговорить по делу, — строго обрывает ее Старшая, надевая серую толстовку поверх белой пижамы и наскоро собирая волосы в небрежный пучок.

Хозяюшка и Белка провожают ее осуждающими взглядами, но Старшая бесстрашно проходит мимо них и останавливается перед Иглой.

— Дай пройду, — спокойно говорит она.

Игла поворачивается к ней очень медленно.

— Я думала, у тебя есть принципы, — цедит она.

— Есть, — невозмутимо кивает Старшая, — и первый из них: дела превыше дрязг.

Она больше не просит Иглу отойти, а грубо отстраняет ее плечом, даже не оборачиваясь. Та багровеет и захлопывает дверь с такой силой, что Старшая прикрывает глаза и поджимает плечи.

Мы остаемся наедине в темноте коридора. Я почти ничего не вижу, лишившись света из комнаты, но даже без этого чувствую, как Старшая буравит меня глазами. Пару секунд она молчит, затем откашливается и складывает руки на груди.

— Так, что там у тебя? — сухо спрашивает она. — Ради чего я обеспечила себе продолжительные проблемы?

Собираюсь с силами, не представляя, как начать разговор. Но как-то явно надо, поэтому вздыхаю и выпаливаю:

— Ты помнишь, после чего я получил свою кличку?

— Ты издеваешься, что ли?! — вскрикивает Старшая. — И ради этого…

— Помнишь, или нет? — перебиваю я.

Старшая возмущенно цокает, хватает меня под локоть и отводит подальше от двери сорок седьмой.

— Так, а теперь объясняй, с чего такие вопросы, — требует она. — Что тебе от меня нужно? Ну помню я, после чего тебя так прозвали. Дальше что?

— Назови это событие, — отчаянно прошу я.

Если и она сейчас скажет про Пуделя и болото, мне кажется, я упаду в обморок.

Глаза немного привыкают к темноте, и я начинаю различать взгляд Старшей. Она смотрит очень многозначительно и напряженно. Ее лицо выражает вопрос, который она озвучивает:

— Зачем?

Во мне разрывается целый снаряд раздражения, и удержать его так, чтобы ударная волна не накрыла все в зоне досягаемости, очень сложно.

— Ты можешь просто ответить? — едва не трясясь, прошу я.

— Отвечу, если скажешь, зачем тебе.

Ну, правильно. Старшей на мои усилия по сдерживанию переросшей в злость паники, плевать совершенно. Она и не обязана их замечать, она ничего мне не должна. Но так трудно сейчас объяснять это себе, так трудно не требовать чего-то от человека, от которого зависит почти всё! Так трудно не злиться на него за то, что он вместо прямых ответов на вопросы, от которых зависит качество твоего дальнейшего существования, просто хочет поиграть и растянуть удовольствие от расспросов.

Не удерживаюсь, издаю стон, съезжаю по стенке на пол и закрываю лицо руками. Старшую это, похоже, дезориентирует. Она наклоняется ко мне.

— Эй, ты чего?

— Я стал Спасателем не сразу после того, как вытащил Пуделя из болота, — обессиленно говорю я.

Старшая внимательно следит за мыслью и кивает.

— Не сразу. Тебя так назвали соседи.

— Ночью, — уточняю.

Старшая молчит. Я резко поднимаю на нее взгляд.

— Ты помнишь, что произошло? — продолжаю допытываться.

— Слушай, да чего ты меня допрашиваешь?

— Допрашиваю, потому что «Холод сосчитает «Пять» — люди станут забывать», — выпаливаю я. — Знакомая считалочка, да?

Старшая громко втягивает воздух через нос и молча на меня таращится.

— Все забыли, что случилось, понимаешь? Включая меня. Я жил, не помня о том, что произошло в мою первую ночь в интернате. Ты — помнишь? Или я с ума схожу?

Перед ее ответом темная зависшая вечность успевает несколько раз разорвать меня на части. А затем:

— Помню.

Я вскакиваю и пристально смотрю ей в глаза. Старшая отшатывается от неожиданности.

— Правда?

— Правда, — устало говорит она. — Я же включила вам свет после того, как… как Холод тебя коснулся.

Не удерживаюсь и крепко обнимаю ее. Она осторожно гладит меня по спине в ответ, будто не понимает, как себя вести в таких ситуациях. Когда я отстраняюсь, она вздыхает — кажется, с облегчением. Это немного обидно, но сейчас я слишком ей благодарен, чтобы по-настоящему расстроиться.

— Почему остальные забыли? — продолжаю расспрос. — Почему ты не забыла?

— Ну я не одна такая уникальная. Ты, как видишь, тоже в итоге вспомнил, — пожимает плечами она, неловко убирая за ухо несуществующую выбившуюся прядь волос.

Очень девичий жест, нетипичный для такой, как Старшая. Для нее характерно что-то более резкое, не настолько… кокетливое. Эта мысль меня обезоруживает, и мне с трудом удается не потерять пол под ногами.

Она, что, кокетничает? Со мной? Вот прямо сейчас?

— Чего ты так смотришь? — В ее голос возвращается прежнее напряжение, отрезвляющее меня.

— Ничего. Просто… это было со мной, а я умудрился на какое-то время забыть. Но я почему-то знал, что ты будешь помнить. С тобой… тоже бывало, что он тебя касался?

— Со мной много чего бывало, — отвечает Старшая.

— И ты никогда не забывала…

— У меня есть дежурства. Как раз чтобы не забывать.

Виновато опускаю взгляд.

Что ж, уделала, крыть нечем.

Я только сейчас понимаю, как со стороны выглядит поведение Старшей. Одинокая девчонка, зачем-то взявшая на себя ответственность за спокойствие школы, выходит одна по ночам патрулировать территорию и готовится к встрече с Холодом, чтобы не дать ему никого утащить. Надо думать, Старшая ни к кому за помощью не бегает и ни у кого не просит советов. Она не похожа на ту, кто стал бы так себя вести. Я на ее фоне просто размазня, которую почему-то окрестили героем.

Смотрю на нее с видом побитого пса. Пожалуй, сейчас я должен быть ей противен. Заслужил, чтобы такое отношение вернулось ко мне от важного человека после того, как обошелся с Принцессой, так что даже осудить, наверное, не смогу.

Но непохоже, чтобы Старшей был противен мой жалкий вид.

— А в напарники ты никого не принимаешь?

Мой вопрос ее искренне удивляет.

— В напарники? На дежурствах?

— Да. Но если тебе нужна компания где-то еще, то я готов.

— Тебе зачем это? Сложностей в жизни мало? Героем решил побыть?

Шагаю к ней и качаю головой.

— Плевать мне на героизм. Возьмешь в напарники, или силой придется набиваться? — нервно усмехаюсь я.

— Ты все-таки отбитый, да? — возвращает мне усмешку Старшая.

Как ни странно, в ее словах сейчас нет ни грамма сарказма или желчи. Я невольно улыбаюсь ей.

— Может, даже больше, чем ты думаешь.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, нахожу ее руку и зажимаю в своих. Старшая напрягается, и, кажется, перестает дышать. Мне сложно прочитать, отчего так. Хочется верить в ту версию, которая мне больше всего нравится, но… это же Старшая. Сейчас она не дышит, глядя на тебя, а через секунду выбьет тебе пару зубов, и ты поймешь, что она просто готовилась к атаке, аккумулируя злость. Она, как бешеный зверь — непредсказуемая и резкая. Кто-то может даже посчитать ее монстром. Но будь я проклят, если это не лучший человек из всех, кого я знаю!

— Если тебе неприятно, скажи. Я уберу руки, — усмехаюсь. — Только не надо сразу бить, ладно? А то ты не в таком «идиотическом состоянии», чтобы я смог тебе ответить.

Жду ее приговора, как заключенный-смертник. Но Старшая молчит.

— Н-ну ладно, — наконец, неровным голосом отзывается она. — Хочешь быть напарником — будь им. Если сам не взвоешь от необходимости обследовать территорию школы по ночам, бродить в темноте и мало спать, то добро пожаловать.

— Это лучшее предложение в моей жизни, — тихо отвечаю я.

Ее улыбка становится нехарактерно застенчивой. Я вдруг понимаю, что находиться рядом со мной Старшей все-таки приятно. Она не спешит освободить свою рук из моих, не отстраняется, а глаза у нее как-то странно поблескивают. С того момента, как она совершенно безразлично клала руку на мое колено и расспрашивала об общем состоянии после встречи с Холодом, что-то явно изменилось. Что-то существенное.

И, похоже, не только у нее.

Да признайся ты уже, что она тебе нравится! — вопит мой внутренний голос.

Обычно мне хочется послать его куда подальше, потому что он любит напоминать мне о героизме. Но в этот раз я такого желания не испытываю.

Признаваться на словах не решаюсь — это выглядит глупо во всех вариантах, которые я воображаю. Вместо того подаюсь вперед и целую Старшую. Точнее, это больше похоже на попытку ее клюнуть, потому что я еле-еле касаюсь ее губ, отстраняюсь почти тут же и готовлюсь получить пощечину. Но Старшая не спешит так реагировать. Вид у нее растерянный и ошеломленный.

— Я думал, ты мне врежешь, — честно говорю я, когда пауза непростительно затягивается.

Старшая смущается, заставляет меня выпустить ее руку и старается погасить сияние глаз. Затем тянется к моим волосам и неловко их взъерошивает. Похоже, набор нежных жестов у нее скудный и в основном применяется к младшеклассникам, но я ценю и это.

— Врезала бы, если б ты извинился, — бурчит она.

— Кажется, мне повезло, что это не самая сильная моя черта.

— Иди уже спать, напарник, — хихикает Старшая.

Я не спешу подчиняться и сначала провожаю ее до двери в комнату.

— Тебя назад-то пустят? — спрашиваю. — Может, у нас переночуешь? У нас кровати свободные есть…

Обрываюсь на полуслове: осознаю, как нелепо звучит мое предложение вслух, хотя в голове оно казалось жестом галантности.

Старшая прыскает со смеху.

— Тогда мне придется насовсем у вас селиться.

Мы оба слегка теряемся и отводим взгляды.

— Нормально все будет, — заверяет меня Старшая и проводит рукой по моему плечу. Похоже, она сама не определилась, что этот жест должен был значить, поэтому я в ответ на него только неловко киваю.

— Иди, — говорит Старшая. — Увидимся… скоро.

Я снова киваю и нехотя пячусь. Мои страхи безумия развеялись, как дым, и мне так жарко, что я твердо уверен: сегодня, если Холод реально вздумает явиться еще раз, он растает, если меня коснется.

Глава 24. О выборе сумасшедших, человеческой дороге и правоте Майора

СПАСАТЕЛЬ

Муравейник столовой гудит и копошится. Вокруг прилавка водят хороводы потертые, посеревшие и пожелтевшие от времени подносы с бессмертными тарелками, окаймленными старомодным синим узором.

Мы с Сухарем и Далай-Ламой дожидаемся возможности освободиться от цепи учеников и удаляемся к секции столов для старшеклассников. На полпути к нашему обычному месту я замечаю Старшую. Мы редко появляемся в столовой в одно время, но сегодня она здесь — как нарочно. Смотрит она на меня недоверчиво, будто пытается понять, буду ли я открещиваться от поведения, которое продемонстрировал ночью в коридоре. Ей почему-то кажется, что буду, я это по взгляду вижу.

— Ребят, вы же не против посидеть вдвоем? — говорю на ходу соседям.

Они прослеживают за моим взглядом и улыбаются.

— Значит, после вашего вчерашнего рандеву вы, вроде как, вместе? — буднично уточняет Далай-Лама.

— Понятия не имею, но пока она меня не отшила, буду считать так.

Я уже решительно двигаюсь в сторону стола Старшей. Сидит она одна, никто не спешит к ней подсаживаться. Серпентарий ее соседок нарочно уселся в отдалении, но так, чтобы прекрасно видеть ее одиночество. Им доставляет удовольствие каждый взгляд на зависшую над тарелкой с рисом и сухой котлетой вилку Старшей, ее напряженные следящие за мной глаза и ее беззащитность — пусть и воинственная.

Быстро подхожу к столу, нарочно сажусь так, чтобы загородить Старшую своей спиной от ее соседок, и водружаю на стол поднос. На моей тарелке две надутые сосиски и слегка разваренные макароны с оторванной от сердца столовой ложкой зеленого горошка. В граненом стакане — мутный компот с плавающими ошметками сухофруктов.