Налево от полярной звезды

А в Москву я съездил. Через пару месяцев и по другому поводу. Решил Пашке в глаза взглянуть — заодно уж. Взглянул. Хорошая такая фота на памятнике. Улыбчивая. Он вообще умел хорошо улыбаться.

Машину, которая его сбила, так и не нашли. Свидетелей-то не было, какие свидетели по ночам. По билету на самолет его и опознали, матери позвонили утром. Она мне тот билет отдала, когда мы с ней съездили на кладбище. Москва — Хабаровск, 8 часов лета, потом полчаса на автобусе. Очень удобно — остановка как раз около моего дома...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Полюбите лаборанта

— Зачем ты убил моих людей, Саид?

Великолепный Кахи Кавсадзе великолепно прищурил карий глаз и оскалился в улыбке. Можно сколь угодно долго кривить рожи перед зеркалом, но если не дано ТАК улыбаться, то не надо и стараться вообще. Потому что в лучшем случае о тебе скажут — не оскалился, а ощерился. Вот-вот. Именно. А если прибавить к этому... ощерению узенькие глазки, нос кнопкой и два оттопыренных уха, то получится невесть что. Черт знает что получится, граждане. Так что лучше смирно сидеть за угловым столиком, изображая вселенскую грусть и задумчивость, краем глаза в миллионный раз наблюдая за приключениями товарища Сухова в прикаспийских пустынях. Или где он там таскался полтора часа экранного времени.

Так мило сидеть и жалеть себя — вот такого, лопоухого, вот такого — узкоглазо-подслеповатого, вот такого — хм, мягко скажем, толстенького. И, главное — не спонсора. Ну совсем-совсем не спонсора. Ибо какой может быть спонсор из рядового лаборанта-химика. Максимум, на что я способен, это спереть перманганат калия из шкафа и загнать его кому-нибудь. Килограмм за рубль. Потому как, кому он нужен, этот калий. Перманганат. Кому он нужен, этот Васька. Васька — это я. Васька-перманганат.

Нет, ну больше думать мне не о чем, кроме как о марганцовке. Лучше подумать вон о том мальчике за соседним столике. Вон он какой. Вон он. Но на этого мальчика денег у меня нет. На себя тоже нет, но это уже не важно. А мальчик хорош. И смеется так заразительно, и глазки строит. Не мне, разумеется, а какому-то лоху рядом. Лох дрожит и идет мелкими пупырышками. Продинамят тебя, лох, как пить дать, продинамят. Проснешься ты утром с головной болью и в полной несознанке. А, главное, облегченный на изрядную сумму. Не то чтобы меня динамили, а просто рожа у мальчика хитрая. Блядская, прямо скажем, рожа. Знакомы нам такие рожи, ох, как знакомы. Мешками таких рож на каждом углу.

Зелен виноград, так зелен, что скулы сводит от оскомины. Завидно мне, узкоглазо-лопоухому. Так что остается сидеть и уговаривать себя, что на хрен нужен такой мальчик, на хрен нужен, на хрен... Ох, как он нужен.

— А где здесь туалет?

Полегчало? Полегчало, но ненамного. Правда, мальчик успел исчезнуть. Вместе с лохом. Ну и пусть. Ну и подумаешь. И Гюльчатай уже зарезали. Так ей, дуре, и надо. Впрочем, Петруху зарезали тоже. "Открой личико, открой личико". Ну и на фига открывать? Какая разница, какое там личико. Душа главное, душа! Ну вот моя, например. Надеть на меня паранджу и любить за чистую душу. И бесплатно. Честное слово, я отвечу всем сердцем. Вон тот милый дядечка — почему бы ему не полюбить меня за мою душу? Я молодой, я преданный, я неприхотливый. Дайте мне возлюбленного, и я переверну этот мир. Если сил хватит и пупок не развяжется. Пиво гадость, но к нему дают соленые орешки. Я люблю именно орешки, но покупать их и сидеть над баночкой — смешно. Пить вино с солеными орешками — еще смешнее. Поэтому приходится давиться пивом. Можно еще купить орешки и есть их дома у телека, но шансов, что кто-то поймает мои телепатемы и придет ко мне прямо домой, чтобы скрасить мое одиночество, намного меньше, чем если я буду сидеть в этом баре. В баре этих шансов тоже мало, но дома они равны нулю. Или еще ниже.

— Бармен. Еще пива. И орешки.

Вот и Абдуллу уже убили. Эх! Таких мужиков надо холить и лелеять, а они его из пулемета. Это ж его на сколько баб хватало. Почему я не эмир, на худой конец, не хан? Завел бы я себе гаремчик, ублажали бы меня красивые мальчики, а я бы ленился, кочевряжился, ел бы халву, запивал бы шербетом, порол бы гарем по воскресеньям для профилактики — чтобы пуще любили и ублажали. Впрочем, ислам, вроде как, это запрещает. Не пороть, а вот — гарем из мальчиков. Тогда бы я завел себе тайный гарем. Приезжал бы туда раз в неделю, мальчики бы по мне скучали, спорили бы друг с другом — чья очередь, а я бы наслаждался этими спорами из-за меня.

Мда. А потом какой-нибудь урод устроил бы революцию, отобрал бы у меня гарем и деньги, и в итоге пристрелил бы на какой-нибудь канистре с нефтью. Не хочу ханом-эмиром. Хочу вон того высокого мрачного парня. Сидит один, пьет пиво и курит папиросу. "Беломор" с "Балтикой" номер три. Он не любит "Балтику" номер три, он любит "Портер", но его в этом захудалом баре нет. И еще он любит слушать Чижа и валяться в постели до полудня. Любит, когда около кровати горят ароматизированные свечи, а окна завешены плотными шторами. Любит по утрам яичницу с колбасой и майонезом. Любит грибной суп и ездить в лес в сентябре. Любит, как пахнет после дождя скошенная трава. Любит яблоки-антоновку и когда я покусываю кончики его пальцев на левой руке. Он много чего любит, этот высокий и мрачный парень. А еще он любит одного толстенького лопоухого лаборанта без гроша в кармане. Точнее, любил, потому что мы три дня назад разругались вдрызг. И он собрал свои шмотки и ушел.

И теперь мы, как два дурака, сидим в этом вшивом баре и делаем вид, что незнакомы друг с другом.

— Але, парень, скучаешь?

Да, скучаю, но разве есть кому-то дело до этого? Вот я сейчас расплачусь за свое пиво, и уйду отсюда с этим затянутым в кожу вихлястым уродом. Может быть, он скинхед, и завтра найдут мой хладный труп где-нибудь в подворотне. И напишут в какой-нибудь желтой газетенке об очередном зверском убийстве очередного дурака, решившего развлечься с неподобающим объектом. А, может быть, он такой же, как и я — и тогда мы расстанемся утром, даже не узнав имен друг друга. Но он окажется болен спидом, я — конечно же! — тоже заражусь и буду потом помирать в одиночестве, и некому будет подать мне стакан воды. Ну а может быть, я в него влюблюсь... нет, уже не влюблюсь, потому что он свалил и клеит теперь моего Антона, а уж этого я ни за что не потерплю, сейчас встану, вылью ему пиво на лохматую башку, чтобы не повадно было. И уведу Антошку домой, и все будет хорошо, и мы снова будем вместе.

— Бар закрывается. Ты долго собираешься еще сидеть?

Надо же, оказывается меня развезло от этого проклятого пива. Никого уже нет, я один сижу тут, никого, никого нет рядом.И Антона тоже нет. А завтра уже наступило, и оно полно до краев одиночеством и пахнет перманганатом калия.

Полюбите лаборанта, господа.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Люди и боги

Лето вскипало в венах, небо пузырилось белесой слизью, стекая к горизонту, деформируя границу мира. "Не к добру" — шептались жрецы, так и сяк толкуя знамения, — "Не к добру". Жалобно кричали под жертвенными ножами бараны, курились дымом алтари, а боги сидели себе на Олимпе, сытые и равнодушные к человеческим страхам.

— Врешь ты все, — Эпаф кинул камешек в стрекозу и, разумеется, промахнулся. — Какой ты, кабан тебя задери, сын бога? Да еще самого Гелиоса? Станет Лучезарный связываться с какой-то водяной девицей.

— А ты... ты!!!! ..Бык! Твоя мать — корова! Толстая глупая корова!

Разнимать их каждый раз становится все труднее. Эти два братца вместе ужиться не могут. Спрашивается, что им делить? Нечего. На мой взгляд простого смертного, не имеющего к Олимпу ни малейшего отношения — нечего им делить. Девок у нас хватает на всех, хоть рабынь, хоть свободных. Вина, слава Дионису, вдоволь. Слава нас подождет — Олимпийцы позаботятся. Так нет же — каждый раз надо отцами считаться. Зевс — Гелиос, Громовержец — Лучезарный, кто сильнее — кто важнее — кто главнее...

Между нами говоря, она, действительно, похожа на корову. Она — мамашка Эпафа. Во-ло-о-ка-я... И все время что-то жует. То лепешку, то финики, то инжир. Не представляю — какая из нее была жрица. Белая-дебелая. Впрочем, даже у богов бывают вывихи вкуса. Когда я представляю себе, как Зевс над ней трудился, а она жевала себе и жевала... И-оооо, одним словом...

То ли дело Климена. Быстрая, как вода, стройная. До сих пор словно девочка, а ведь каких сыновей родила — Атлант! Прометей!

Но — тсссс. О Прометее говорят шепотом, и — когда никто не видит-не слышит. Больно много насолил неугомонный титан своим божественным родственникам.

Каждый раз, когда Фаэтон плакал, уткнувшись головой в мои колени, мне хотелось кричать от бессилия и любви. Мальчик, мальчик мой, как тебе хочется подвигов! Чтобы оглядывались, чтобы шептались за спиной — вон, вон он идет, сам! Небрежно кивать восторженным девицам, ловить восхищенные взгляды женщин, насмешкой встречать зависть ровесников. Он! Сын Лучезарного! Брат титанов!

Хорошо Эпафу — все знают, что его отец — Громовержец. Правда, мать — дура, корова безмозглая, зато оракул предсказал, что Эпаф будет царем. И теперь этот верзила донимает всех окружающих. Он и раньше-то умом не блистал, а сейчас совсем свихнулся.

Мальчик мой, мальчик. Рыжекудрый, золотоглазый. Как утешить тебя, как изгнать печаль с твоего милого лица. Ничто не радует тебя в последнее время. Ни звуки свирелей, ни пляски юных жриц, ни доброе вино. Даже мою любовь принимаешь ты равнодушно, думая о чем-то своем, хмуришь золотистые брови, отводишь взгляд.

Я слышал, как Климена клялась именем Лучезарного, что ты его сын. Я слышал, как утешали тебя твои сестры. Что задумал ты, светлоокий мой, юный и прекрасный? Теснит мое сердце грусть, чьи глаза чернее, чем пеплос Никты.

Невыносимое лето. Скот падает на склонах гор, когда Гелиос в своей колеснице поднимается из Океана. Воды рек и ручьев не несут больше прохлады, и наяды перестали даровать людям бессмертие. Гамадриады умирают вместе с рощами, и никто не в силах помочь им вернуться к жизни. Невыносимое лето, но еще невыносимей боль твоих глаз, мальчик мой.

Ради богов, ради отца своего — доверься мне, что ты задумал, любимый?...

— Скажи, почему со мной и обо мне ты всегда говоришь высоким штилем? А когда речь заходит об Эпафе или о ком-то другом — ты превращаешься в неотесанного козопаса?

— А я и есть козопас, Фаэтон. Неотесанный козопас. Лахесис тянула мой жребий из самой дальней кучки. Атропос в своем списке написала — просто человек. Сколько отмерила Клото — жизнь покажет. А о тебе... Просто я не могу иначе, Фаэтон. Если влюблен, то Эрато идет рядом и шепчет на ухо нужные слова.

— Я буду героем, Кикн! Самым-самым героем. Я совершу то, чего не совершал еще ни один смертный! Я стану достоин любви. Твоей любви, Кикн!

— Я люблю тебя и без подвигов. Просто так. Время героев еще не пришло, мальчик мой.

— Я буду первым!

... Вчера мир сходил с ума, а сегодня реки полны, утихли пожары, и горы стоят там, куда поставили их боги. Пойманы крылатые кони Гелиоса, вновь запряг их возница, скрывая горе свое от людей и богов; медленно движется квадрига, взбираясь по небесной дороге.

Бросив все, ушла из дома Климена — скрыв лицо под пурпурным гиматионом, взяв в руки посох. Не высыхают слезы у юных сестер-гелиад. А мне? Где мне искать тебя, мальчик мой? Я отправлюсь следом за Клименой — материнское сердце и сердце любящее — вдвоем мы отыщем тебя, где бы ты ни был.

Катит тяжелые волны серый и холодный Эридан. Серый и холодный — словно камень гробницы. Вдоль угрюмого берега склонились, скорбя, гелиады. Руки их стали ветвями, тела скрыла грубая кора. Катятся безостановочно слезы, падая в темную воду солнечными каплями. Давно вернулась домой Климена, щедро отблагодарив гесперийских нимф за заботу о сыне.

А я...

Нет сил покинуть тебя, мальчик мой. Память терзает меня — так терзает Зевесов орел Прометея. Не угадал, не смог отговорить, не понял, что больнее стрелы ранят тебя насмешки Эпафа. Если бы я знал тогда, какой подвиг ты придумал для себя. Я попытался бы хоть что-то изменить. Я стал бы для тебя всем миром — и ты забыл бы неумные шутки надменного мальчишки.

О, Фаэтон... Только несчастная Эхо отвечает мне. Она тоже потеряла любимого и тихо угасла рядом с душистым цветком, оставив нам лишь свой слабый голос.

Возлюбленный мой...Твой ужас — он непредставим тому, кто остался жить на горе себе. Что думал, что чувствовал ты в долгие мгновения своей обреченной скачки? Что терзало тебя за секунду до того, как Громовержец швырнул в тебя смертоносным огнем? Боль? Страх? Раскаяние?

Мне не узнать этого никогда.

Мне осталось только обнимать мертвый холодный камень на твоей гробнице и плакать, и спрашивать у темного неба — за что?

Мне осталось только смотреть в равнодушные глубины Эридана и стонать в тишине — за что?

Мне осталось ждать на берегу гесперийских нимф, чтобы просить у них последней милости — когда дни мои подойдут к завершению, когда Гермий-Душеводитель поднимет свой кадуцей, чтобы проводить мою тень на берега Леты — пусть прах мой тихо ляжет в изножии твоей гробницы.

О, мой Фаэтон, мой возлюбленный. Видишь — мои руки, которые обнимали тебя когда-то, становятся белоснежными крыльями. И тело мое легко скользит по волнам Эридана туда, где нашли нимфы тебя, обожженного Зевесовым гневом. Мой стон, мой плач превращаются в птичий крик, мятущийся среди стройных тополей.

Но я все помню... я все помню... любимый

* * *

— Зачем ты это сделал, Справедливейший? Не лучше ли было дать им соединиться там, в царстве Аида?

— В царстве теней никто ничего не помнит. Они бродили бы рядом, не замечая друг друга.

— А вернуть Фаэтона к жизни?..

— К чему? Чтобы он снова отправился делать глупости?

— Совершать подвиги, брат...

— Время героев еще не настало. Подвиг до срока — глупость. Зато посмотри, как красива эта птица. Какой грациозный изгиб шеи, какой величавый взмах крыла. И не скажешь, что бывший козопас.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Негодяй

В какой-то момент из всех чувств и ощущений остается одна злость отчаяния.

"Почему именно я? Почему именно в мою жизнь влез этот гад, который ломает ее по своему усмотрению? Чем я провинился? Что, я такой страшный грешник? Почему где-то живут и любят нормальные преданные парни? А вот этот...почему именно он со мной?"

Он стоит перед зеркалом и занимается разглядыванием своей физиономии. Хорош, негодяй, ой, как хорош. До дрожи в руках, до перехваченного спазмом горла, до боли в животе.

— Ты куда-то собрался?

— В клуб, куда ж еще. Пойдешь?

— Что я там забыл?

— Ну как знаешь. Тогда ложись спать и не жди меня.

Разумеется. Даже если бы я решил его ждать, мне пришлось бы делать это до утра. Негодяй не наблюдает часов, в отличие от меня. Устраивать сцены бесполезно — он искренне не понимает, в чем провинился. Ну гулял. Ну развлекался. Если я не могу составить ему компанию, то это мои проблемы.