Гул

...Евгений Верикайте вспоминал разговор у монастыря, сидя в штабной избе. Пожалел комполка, что не обматерил чекиста, посоветовавшего переименовать любимого друга в честь иностранной бабы. Это ж надо так не разбираться в паровозах! Но неужто комиссар и вправду ушёл в лес, чтобы перейти в повстанье? Да только кто его там примет? Особенно после того, как Олег Романович расстрелял половину Паревки. Хотя если Мезенцев не вернётся из леса, то вопросы могут возникнуть уже к самому Верикайте.

С окраины Паревки долетели выстрелы. Зачихал пулемёт, и по улице с улюлюканьем проскакали на коне. Штаб подскочил и принялся спешно опоясываться. Верикайте схватил шашку и, ещё опираясь на винтовку, первым выбрался из избы, чтобы увидеть, как мимо промчалось что-то жуткое, то ли на коне, то ли на четырёх лапах. Жуть, как при джигитовке, свесилась с коня, страшно, почти сладострастно протянулась своей шеей к шее Верикайте и клацнула возле уха чёрными зубами. Верикайте поднял костыль и выстрелил в конника. Тот сжал коленями лошадь и сиганул через плетень. Из коня в прыжке выпали то ли кишки, то ли испуганная лепёха: наверное, выстрел разнес животному круп.

Всадник, отвесив назад клокастую голову, понёсся через огороды:

— Догоняй, начальник! Знаем твою тайну! — и чем-то щелкнул.

Комполка вело раздражающее щёлканье. Верикайте метался по улочкам, пытаясь выковылять на затихающие крики. Щёлк! Щёлк-щёлк! Почему, черт возьми, в гуще боя слышится это мерзкое щёлканье?! Да и кто напал? Неужто Антонов пожаловал? Он же разбит! Или это Мезенцев навёл партизан на спящую Паревку? Ведь только он мог догадаться о тайне Верикайте! Ах, этот Мезенцев! Ах, негодяй! Почему же Рошке его не застрелил? Да где же этот чёртов бой? Почему мы не отвечаем?

— Начальник! Слышишь нас? — Щёлк-щёлк!

Солдаты попятились, когда с холма ринулись люди с косами и шестоперами. Как же так — у тебя в руках винтовочка, только успевай к плечу прикладывать и коцать человечков, а им хоть бы хны, подбираются к пузу, где перловая каша и щавелевая похлебка ещё не переварились. Нападавшие и не думали вышибать красноармейцев из Паревки, а, смяв передовые заслоны, набросились на уцелевший скарб. Вскоре из села потянулись подводы, набитые дважды реквизированным зерном.

— Ну, начальник, тайна твоя у нас! Мы её в лес везем!

В неразберихе боя Верикайте увидел, как кто-то ползает по крышам. Словно многоножка ворошит солому и с интересом внутрь заглядывает. Полакомится людскими криками и на другую крышу перетекает. Там тоже солому разгребёт, точно ищет кого-то. Верикайте дважды выпалил по паукообразному бандиту, пока тот, осклабившись, не соскочил во тьму, где над головами колыхалось что-то непонятное.

Ни разу не видел Верикайте, как несут на шестопере красноармейца. Причем торжественно, словно на демонстрации несут! Вокруг знаменосца плясали тени, щекочущие ещё живого солдатика то штыком, то гвоздиком. Плеснули украденного керосина — бунчук вспыхнул, и заиграла музыка: страшно заверещал горящий человек. Командир схватился за шашку, и вовремя: из кустов пахнуло водкой. Верикайте рубанул через кислый капустный душок. Сталь попала в рот, который закривился, заурчал, попытался прожевать шашку. Отшатнулся краском, и черкесская шашка, взятая трофеем у разбитых бронепоездом казаков, исчезла во мраке. Траур подполз к Верикайте, уцепился за сапоги и попытался придушить человека. Сразу вспомнился штабной вагон и спасительный циркуль. Евгений Витальевич попятился к горящему дому, и свет загнал шипящую тьму в канаву.

Не слышалось больше стрельбы, лишь изредка хлопала далёкая винтовочка. Или это сходились друг с другом лакированные деревяшки — будто играли на народном инструменте? Щёлк! Ещё раз — щёлк! Раненые старались не стонать — вдруг ещё не все нападавшие желудки набили? К горящим избам, держа круговую оборону, прижались испуганные красноармейцы. Верикайте перевёл дух. Неужто он, в прошлом офицер, а теперь красный командир, вот так вот отступит? Многажды он бросал бронепоезд в горячку боя. Так почему теперь струхнул? Как смотреть в глаза товарищам по ЧОН-у? Сначала бронепоезд потерял, а теперь честь? Нет, врёшь! Нельзя бояться!

— Не трусь, братва! — закричал чистым русским голосом Верикайте. — Заводи броневики!

Красноармейцы приободрились, вспомнив об оставшихся без дела машинах. Весело заурчала техника, раскатывая по паревскому большаку. Рассекли тьму круглые фары. Однако на выезде из села бандиты устроили завалы. Остановились машины, осатанело посылая в темноту пулемётные очереди. Рядом сгрудился гарнизон, ворошащий отступившую тьму винтовочками.

— Вперёд, братцы! За мной!

В воздухе разлилось всепобеждающее русское "ура". Преследовала бандитов гуща красноармейская, готовая идти за командиром хоть в пекло, хоть за речку Ворону. Видел Верикайте, как красные всадники, отведя назад руки с шашками, готовятся рубить лесную ботву. Вот-вот восторжествует в Паревке порядок. Не откроется никому фамильная тайна. И эту чертову погремушку — или чем там они щёлкать придумали? — Верикайте тоже сломает.

Но вдруг остановился храбрый командир. Оглянулся и увидел, что вместо войска колышутся вокруг высокие травы Змеиных лугов. Не было рядом ни обещанной бронелетучки, ни верных солдат. Только трава зло била по грязным сапогам и довольно урчал чернозём. Впереди текла речка Ворона, за которой услышал Верикайте победный гул. Рассвет высветил пожжённую и разграбленную Паревку. Увидел Евгений Витальевич, как стекается к Вороне злодейская банда.

Кикин, ликуя, вёл под узду с Вершининым общего жеребенка. Бесцветно смотрел обобществленный Купин. В новой семье он скучал по закончившемуся братцу. На кобыле с разодранным брюхом, важно ехал Тырышка и перестукивал деревянными счетами. Принюхался атаман и повернул голову, заголив от черной повязки отсутствующий глаз.

Всё это увидел Евгений Верикайте. А всё это вдруг увидело его.

XXIV.

Серафиму Цыркину отправили по этапу. Не в Москву, даже не в Тамбов, а ближе — на железнодорожную станцию Сампур. Там расположился Сампурский концлагерь, куда интернировали противников общественного счастья. Концлагеря появились на Тамбовщине в мае двадцать первого года — решено было обобществить партизанские семьи. Захочет мужичок вновь побунтовать, а заложники-то вот они!

Сампурский — считался одним из самых злых лагерей. Много народу там кончилось от тифа и часовой пули. Но ещё больше признало свою вину. Да и как не признать? Если покаялся да пришёл с повинной в прощеную неделю, то тебя тут же домой отпустят. Упорствуешь — посиди-ка ещё месяцок на голодной землице. Вот и тянулись в Сампур со всей губернии подводы.

На подводе вместе с Симой сидел вооруженный охранник. По виду совсем ещё мальчик. В соломе лежало несколько ребят с вытянутыми лицами и высохшими, тростниковыми ручками. Скорее всего, спали. Рядом ехали всадники. От копыт поднималась пыль. Сёла, через которые тянулся караван, были пустынны: некому окинуть взором талую высь и вспомнить, что полста лет назад было лучше. Избы смотрели пустыми глазницами, и редко-редко в окне всплывал бледный зрачок: уцелевшее дитя, бедное и голодное, запоминало жизнь.

Комполка Верикайте отрядил для конвоя полроты солдат с эскадроном всадников. Дороги ещё лихорадило от злых людей, да и добрые люди в те времена были опаснее тех, кого в Европах зовут хулиганьем и апашами. Сима знала, что даже если бы напали бандиты, не освободили бы — снасильничали разве что. Внизу живота зажглось неприятное, совсем несвоевременное желание, и сразу вспомнился ненавистный хутор. Ещё вспомнились все зелёные, красные, белые, оборванные и грязные, бесцветные и почти чёрные, которых пришлось ублажать, лишь бы они ничего не сделали дорогому тяте. А тот взял и отплатил дочке своей смертью. И никуда Сима больше не дойдет: её уже везут, да не в Москву, а в место под стать, в лагерь неподалёку от ненавистного Рассказова, где отец открыл питейные лавки. Жизнью на них потратился, верил, что его тоже в миллионах считать начнут.

Посчитали иначе.

Пыль заслонила солнце. Мальчик, охранявший пленницу, не выглядел злобным. Был у него патронташ, винтовочка, обмотки на толстых, чуть опухших ножках, а злости в пареньке не было. Впрочем, не было и доброты. Если не бесцветным был солдатик, то серым, самым обычным, не то чтобы нашим, однако и не их. Такие люди чаще всего переходят линию фронта, а потом ещё раз, покорно увязавшись за новым знакомым.

— Солдатик, а солдатик...

Когда Федьку Канюкова определили в конвоиры, он не очень распереживался. Все равно вернётся к скуластой Акулине через денек-другой. Глядишь, не найдет девка нового хахаля, да и Гришка Селянский ожить не успеет.

— Солдатик... Дай попить!

— Нет у меня попить. Сиди давай, не положено разговаривать.

— А кто услышит?

Пыльные красноармейцы запахнулись, прищурились и напрасно смотрели вглубь себя.

— Чего тебе? — спросил Федька.

— Мне? — Сима осторожно подвинулась к парню. — Тебя.

— Чего-о?

— Понравился ты мне. Хочешь, поваляемся?

— Ты это чего?

— А ничего. Тошно мне.

Федька поудобней перехватил винтовку. Так, на всякий случай, чтоб было сподручно пальнуть девке между ног — пусть ублажает свинцовую пулю. Сима тронула языком треснувшую от жизни губу. Щёлка кровоточила. Тонкими руками, по которым густо пробежал тёмный волос, девка приподняла юбки. На Федьку немыто посмотрел первобытный грех.

— Что, солдатик, совсем не хочется? Ты посмотри на меня, разве не хочется тебе? Я на бражку похожа: один раз попробуешь — захмелеешь. Очень хочется любви. Как в книжках хочется. Ты читал, солдатик, книжки?

— Ну, показывали брошюры...

— Значит, поймёшь, — шептала Сима, и пыль скрипела на зубах. — Ведь в любви главное, когда не тебя выбирают, а ты. Я хочу выбрать, сама хочу. Понимаешь, солдатик? Того хочу выбрать, кто мне нравится. Вот ты приглянулся — тебя и хочется. Ночь длинная будет, приходи ко мне в солому.

-Поди, сбежать хочешь? Наговоришь с три короба, а того, кто уши развесил, потом дерут.

Сильнее приоткрылась Сима, откровенней заскрипела на зубах дорожная пыль.

— Солдатик, так я тебе не нравлюсь?

— Не солдатик я! Рабочий с текстиля. В продотряд от предприятия попал.

— Так нравлюсь?

— Нравишься, да не положено, — неохотно признался Федька. — Вдруг я на тебя, а ты...?

— Не сбегу, милый, не сбегу!

Мелькнула в голове шальная мысль: а что, если взять девку прямо здесь, на подводе? Зарыть арестованную в солому и поупражняться перед житьем-бытьем с Акулиной? её Гришка, поди, как следует воспитал. Истомленные мальчишки и не проснулись бы. Тем более узница была ладная, стройная, без голодной полноты. В рассказовском кабаке Федька не раз слышал от рабочих, что еврейки с виду тихие, но в постельных делах слаще жидовочек никого нет.

— Да что это я в самом деле! Точно торгуюсь. — Федька замялся. — Пообещай, что не сбежишь!

— Бестолковый разговор выходит, — вздохнула Сима.

— Почему?

— Да вот так всю жизнь проговоришь в дороге, и кажется, что ехать ещё далеко-далеко, а не успеешь оглянуться, как пора вылезать. Я вот с кем в своей жизни только не говорила... Думаешь, я потаскуха? Да хоть бы и так. По телу мне моё ремесло. И ты нравишься. С тобой я тоже хочу. Но... это как шажок, как испытание. Предбанник тёмный. Входишь в него грязненький, а в парилке облупливаешься, как яичко. Чисто-чисто сияешь. Вот я так же хочу. С большой тайной столкнуться, большие города увидеть.

— До Сампура часок остался, — рассеянно сказал Федька. Он боялся непонятных слов. — К ночи доедем.

Подвода подпрыгнула на колдобине, и в соломе застонали очнувшиеся дети. Значит, и вправду спали. Канюкову лицо Симы показалось знакомым. Прямой нос, большие чёрные глаза. Худющий рот, точно не хотела девушка отпускать в мир лишнее слово. Где же Федька мог её видеть? Может, в рассказовском кабаке?

Даже во время Германской в питейном доме можно было купить вино. За ним Федьку частенько посылали рабочие. С каждым военным годом их ряды истончались: кого отправили в пехоту, добывать славу генералу Брусилову, кто уходил на натуральное хозяйство в деревню. Федька Канюков возмужал и уже в годину Октября сидел вместе с остальными тружениками за кабацким столом. В Рассказово тогда прибыл большевик из Тамбова, некий Вальтер Рошке, уполномоченный организовать в рабочем посёлке восстание. Выглядел социал-демократ бледно. Огонь в Рошке горел совсем ещё зелёный, почти как в Федьке, отчего парень немножко завидовал молодому коммунисту. Тот был старше-то лет на пять или шесть.

— Товарищи, вам не надоело, что хозяева деньги пускают не на школы и больницы, а на молельные дома?

— А чего предлагаити? — слышалось в ответ.

— Революцию. Петроградские рабочие, тамбовские, рабочие всей России уже добились и добиваются своей свободы. Мы поможем вам оружием, организуем Советы. Свергнете фабрикантов и заживёте по справедливости.

— Так есть тута Советы. Там толкуют против революции.

— Это неправильные Советы, эсеровские и меньшевистские, стоящие на контрреволюционном пути.

— Чего?

— Они хотят, чтобы вы навечно остались в батраках у фабрикантов. Что, штрафы они с вас не драли? Не калечились на производстве товарищи ваши?

— Господа Гервасии всегда нам помогали. Вспоможений было немало. Детишек в школу определили. Больничку выстроили. Грешно на них плохо думать. Дай бог им здоровья. Особливо Силе Степановичу, благодетелю. Ты лучше скажи, в чём нам выгода, если мы хозяина вскроем?

— Да как же! Мастеровые лютовать не будут, вся фабрика — вам.

— Мастеровые с нами как с братом обращаются. Ну... прикрикнут порой, но и в семье без наказа никуда.

Рабочие слушали агитатора напряженно, понимая его умственное превосходство, от неуверенности пили, со временем смелели, переглядывались победно, мол, можем и мы, мужичьё, городского прижать, и стали наседать на юного большевика со всех сторон. Живём неплохо, получше других, обеспечение имеем и пенсион, а если переходим тайком в древлеправославную веру, то и совсем живем на широкую ногу.

— А земля? Земля у кого? У помещиков-февралистов!

— Чего нам земля? Мы люди рабочие. Не поле пашем. Или ты хочешь, чтобы после станка мы ещё капусту пололи? Не, брат немец. Работы нам и так хватает.

Рошке убеждал, что при большевиках будет раздолье — свобода собраний, совести, личности, за что он ручается головой.

— А чаво, — спросил охмелевший рабочий, — если мы станем при новой власти бунтовать, скажем, не понравится нам чужая рожа, вы казаков на нас не спустите?

— Казаков не будет. Вместе с нагайками. Фабрика перейдет в рабочие руки. Станки должны принадлежать тем, кто за ними работает.

— Да на кой эта фабрика? На кой ляд станки? Нам бы житьё, как на Пасху.

— Товарищи...

— Какой ты нам товарищ? Только кота за хвост тянешь. Тебя спрашивают — как нам лучше будет? А ты не знаешь.

— Товарищи, сам Ленин говорил...

— Что нам твой Ленин? На нём волки срать уехали.