Эсташ Доже и его дьявол

Рядом с человеческим следом на земле отчетливо вырисовывался звериный. Он был такой большой, что кавалеры, не веря своим глазам, дружно наклонились над ним, почти задевая длинными локонами траву. Эсташ тоже заставил себя посмотреть, хотя его замутило. Почему-то было невыразимо противно соприкасаться с материальными следами этого существа, даже если это не обезображенные трупы, а всего лишь отпечаток лапы на земле.

— Что скажете, Ленонкур? — спросил шевалье. — Это — волк?

— Несомненно, — подтвердил потрясенный егермейстер. — Но до чего крупный! Никогда с таким не сталкивался. Какого же размера должен быть этот зверь?

— Думаю, больше меня, если встанет на задние лапы. Я понимаю, что все это звучит дико и невероятно, но теперь вы все, надеюсь, убедились, что я не сошел с ума и не кормлю вас баснями. Где-то здесь действительно живет чудовищный волк, который с неправдоподобной дерзостью нападает на людей. Именно люди — его цель. Вы видели, что он не тронул лошадей, хотя они были легкой добычей. Впрочем... — тут голос шевалье дрогнул, а взгляд заострился и потяжелел, как у человека, который борется с тяжелым воспоминанием. — Меня он не тронул тоже, но кто поручится, что он сохранит свое великодушие в дальнейшем?

— Конечно, мы должны остановить его как можно скорее, — согласился Ленонкур и, вполне убежденный, немедленно развернул бурную деятельность.

И тут начались чудеса. Привели собак, но те отказывались брать след. Ленонкур с тяжким недоумением смотрел, как великолепные гончие, — бесподобно выученные, злые, норовистые, каждая с родословной не хуже, чем у принца, к псарне которого они принадлежали, — тряслись, скулили, упирались, прижимались к земле, и поднять их не могли ни команды, ни арапник. Охотникам оставалось только прочесывать лес самим: выстроиться длинной цепью и продвигаться вперед верхом, трубя в рога, производя как можно больше шума. Как ни умен этот чертов волк, а всё же нервы у него не выдержат — рано или поздно поднимется и обнаружит себя. Кавалеры не возражали: так было еще интереснее. Один только шевалье как будто остыл ко всей затее. Когда Ленонкур начал распределять позиции в цепи, он сказал, чтобы пока обходились без него, он присоединится к ним после, а пока хочет прочесать берег. Егермейстер предоставил ему действовать по своему усмотрению, хотя, по его мнению, это было бессмысленно: едва ли волк станет прятаться у реки, там для него нет подходящего укрытия.

Эсташ не сомневался, что у шевалье есть какие-то свои соображения, которые он скрывает от остальных. Но насколько близки эти соображения к истине? И вообще, сложилась ли у него в голове какая-то теория и есть ли какой-то план действий, или это не более чем неясные догадки и ощущения? Чтобы выяснить это, следовало держаться поблизости и следить в оба, поэтому Эсташ непринужденно спросил своего недруга:

— Вы позволите составить вам компанию?

Шевалье взглянул на него с немалым удивлением, но ответил почти любезно:

— Если вам угодно.

— Если этот зверь и впрямь так опасен, никому из нас не следует ходить по одиночке, — добавил Эсташ, чтобы объяснить свою внезапную тягу к обществу шевалье, столь мало приятному, что больше никому не пришло в голову его сопровождать. Но тот, похоже, не нуждался ни в каких объяснениях и молча повернулся и углубился в прибрежный ивняк, предоставив Эсташу следовать за собой.

Они вышли на берег в том месте, где шевалье прятался в камышах. Возле кромки воды, где сырая земля смешивалась с илом, опять обнаружились страшные следы. Шевалье метнулся к ним не хуже гончей. Он определил, где зверь вошел в воду, а немного погодя отыскал место, где тот вылез на берег.

— Вон туда он направился, — шевалье уставился на цепочку следов, ведущую вверх по склону. — В лес. — И перехватил поудобнее мушкет, точно уже видел перед собой мишень.

При виде такой целеустремленности Эсташ поначалу даже испугался. Он спешил за шевалье, чувствуя себя, как в ночном кошмаре: вот сейчас случится что-нибудь ужасное и непоправимое, например, обнаружится предмет одежды Лазара или платок с запоминающейся монограммой... Но по мере того, как земля высыхала, следы пропадали. Какое-то время ориентиром служила примятая трава, но потом и она кончилась. Шевалье в бешенстве кружил по лесной поляне, не в силах смириться с поражением. Когда он от злости расколошматил об дерево свой дорогущий голландский мушкет, весь в серебряной чеканке и перламутровых инкрустациях, Эсташ выдохнул с облегчением: ничего этот избалованный мальчишка не знал и знать не мог, а то, что выглядело как ледяная целеустремленность, оказалось на деле пустым упрямством и раненой гордостью придворного красавчика и баловня, который натерпелся страха, намочил штаны в болоте и теперь, естественно, жаждал мести. Вообще, конечно, шевалье обладал просто удивительной способностью производить зловещее впечатление.

— Ну, не падайте духом, — дружелюбно сказал Эсташ, внутренне забавляясь. — От Ленонкура ваш волк не уйдет. Не хотите ли присоединиться к остальным?

Тут раздался громкий призыв рога.

— Кажется, они его нашли, — встрепенулся шевалье и принялся карабкаться по склону вверх, на дорогу, где были привязаны их лошади.

Перекликаясь с помощью рогов, они смогли отыскать своих спутников, которые в это время, спешившись, обступили нечто, лежащее в куче прошлогодней листвы.

— Шевалье, — сказал, обернувшись, Беврон, — мы думаем, вам нужно на это взглянуть. Только приготовьтесь: зрелище не самое приятное.

Шевалье хладнокровно приблизился, не тратя времен на то, чтобы укрепиться духом.

-Кажется, это один из ваших людей, — Беврон посторонился и пропустил его к распростертому на земле телу. — Во всяком случае, на нем ливрея ваших цветов.

Эсташ тоже подошел, заранее зная, что увидит. Так и оказалось: на ковре из листьев, почерневших от запекшейся крови и оттого словно обугленных, лежало тело с разодранным животом и мешаниной раздутой сине-красно-черной требухи, вываливающейся наружу, как будто она изначально принадлежала другому, более крупному человеку и была по сатанинскому умыслу убийцы втиснута в меньший объем. Горло было перегрызено, голова откинулась назад так сильно, что подбородок, покрытый игольчатой седоватой щетиной, смотрел вертикально вверх. На лице застыло непередаваемое выражение ужаса, которое Эсташ уже видел у матушки Като и Пьеретты, рот был широко раскрыт, позволяя разглядеть, что несчастный проглотил собственный язык. Осталось только неясным, сделал ли он это сам, или же зверь, перегрызя ему горло, каким-то образом потянул за корень языка и заставил его провалиться.

Шевалье разглядывал труп со своим обычным серьезным и замкнутым выражением лица, примеряя эту судьбу на себя. Искаженное лицо мертвеца отражалось в его черных глазах.

— Да, это мой кучер, — сказал он наконец.

Никто из его слуг не вернулся в Сен-Клу наутро, однако шевалье не удивился этому. После того, как они бросили господина на произвол судьбы, самое разумное, что они могли сделать, — это сбежать. Но, как видно, кому-то из них не повезло сильнее, чем можно было ожидать.

Восемь убитых волков лежали в ряд на каменных плитах курдонера[4]. Остекленевшие глаза казались красными в свете факелов, которые держали егеря, ибо охотники вернулись домой уже затемно.

Другую часть трофеев составили пять трупов разной степени растерзанности — из слуг шевалье не уцелел никто, и всех обнаружили в лесу одного за другим. Но их не стали демонстрировать Монсеньору, только доложили на словах, не вдаваясь в лишние подробности.

Месье прошелся вдоль ряда волков, пошевелил перламутровым набалдашником трости мертвые морды и хвосты и поинтересовался:

— Ну, который из них тот самый?

— Тут его нет, — признался шевалье. — Этих мы взяли, просто чтобы не возвращаться с пустыми руками.

— Что ж, — не стал огорчаться Месье, — по крайней мере, теперь мы знаем доподлинно, что в Сен-Клу все же водятся волки. Век живи — век учись.

— По правде, только одного мы добыли в Сен-Клу, монсеньор, — уточнил Эффиа. — И тот, верно, забрел случайно. Остальные из Велизи. Вообразите только, в какую даль мы забрались!

Принц покачал головой сочувственно, но несколько иронически — дескать, и не лень же вам.

— Вы, наверное, ужасно устали, милый? — обратился он к шевалье, но тот, придвинувшись к нему, ответил вполголоса:

— Не беспокойтесь, на вашу долю меня хватит.

— О, — только и мог вымолвить обычно столь разговорчивый Месье, и прозвучало это одновременно восхищенно и обреченно, ибо, по правде сказать, после вчерашнего он был бы не в претензии, если бы юный герой пожелал отдохнуть. Это не укрылось от внимания шевалье, и он улыбнулся зло и весело.

— Похоже, вы уже не так рады моему возвращению, монсеньор.

— Ну что вы, — пролепетал Месье, тая как воск под его взглядом, — я ужасно рад!..

— Скоро я измерю всю глубину вашей радости, — пообещал шевалье. — Только сначала мне надо обсудить с Ленонкуром план действий на завтра.

— Как, у вас будут какие-то действия еще и завтра?

— Естественно. Я же сказал, что найду этого волка, чего бы мне это не стоило. Не получилось сегодня — значит, будем продолжать, пока не получится. — И шевалье, прежде чем отойти, изысканно поклонился: — Монсеньор.

В одной руке он держал шляпу, коей описал положенный полукруг, но в другой — хлыст, и таков был контраст между шляпой и хлыстом, между почтительным придворным поклоном и ужасным взглядом, которым фаворит окинул своего покровителя, и так много эти контрасты говорили о том, что должно было произойти вскоре, — что Месье ощутил, как спину и поясницу покалывают мелкие иголочки возбуждения. Он поспешил во дворец. Сладостные и пугающие чувства отразились во всем его облике — в лихорадочном блеске глаз, хищном изгибе губ, даже в походке, и Эсташ, который все еще медлил возле добычи, прирос к месту, столкнувшись с этим видением. Месье же, в свою очередь, зацепился, как за крючок, за его отчаянный жадный взгляд и приостановился.

— А вы не устали сегодня, сударь? — спросил он, улыбаясь.

— Я... о... я... — пробормотал Эсташ, теряя от этой хмельной улыбки последний ум.

— Между прочим, было невыносимо скучно сидеть тут целый день в одиночестве. А вы даже не догадались составить мне компанию. И это на вашем языке называется 'любовью'?

— Я думал, что мое общество будет вам неприятно, монсеньор, — нашелся Эсташ, хотя говорить было трудно, потому что язык онемел, а губы хотели не выговаривать слова, а только целовать, целовать, целовать.

Шевалье де Лоррен, закончив разговор с егермейстером, вырос точно из-под земли.

— Доже! — воскликнул он укоризненно. — Ну что это такое опять?.. Учишь вас, учишь, а вы как всегда: 'Я думал, монсеньор...', 'Я не знаю, монсеньор...' Значит, так. Показываю в последний раз, что нужно делать. Смотрите внимательно и запоминайте. В следующий раз попробуете повторить самостоятельно.

И он крепко взял принца сзади за спадающий пелериной кружевной воротник, то есть, проще говоря, за шиворот, и повлек в сторону парадного входа. Выстроившиеся на лестнице лакеи с факелами заученно поклонились в пояс, подчеркнуто не замечая, каким странным способом был доставлен во дворец их повелитель. Месье не выразил ни малейшего протеста. Только когда его втолкнули в спальню и они остались вдвоем, он вкрадчиво сказал:

— Я надеюсь, милый, когда у нас будет гостить король, вы не вздумаете выкинуть ничего подобного?

— Что вы, монсеньор, как можно?! — перепугался шевалье. И после паузы добавил: — Я никогда не посмел бы развлекать его величество старыми трюками. Непременно придумаю для него что-нибудь новенькое.

И он строго ударил по рукам Месье, который начал было расстегивать его кафтан. Месье испуганно отпрянул с виноватым и лукавым видом и занялся своими собственными пуговицами.

— Но чего вы рассчитываете добиться этим? — спросил он и бросил на любовника короткий вопросительный взгляд ('Верно ли я понял ваше желание, мой драгоценный? Вы хотите остаться одетым, в то время как я...?'), после чего снова сосредоточил все внимание на бесконечно длинном ряде пуговиц на своем кафтане, с показательной торопливостью вынимая их из петель.

— Я, может, хочу, чтобы они с Мазарини пожалели о том, что натворили. И горько оплакали тот день, когда заставили меня вернуться.

— Вы дьявольски мстительны, шевалье. Я вас обожаю. Но должен предупредить, что там, где мой брат только начинает чувствовать сожаление, другие расстаются с головой. — Месье уронил на пол тяжелый от золотого шитья кафтан. — Я должен снять все?

— Все, — подтвердил шевалье и прислонился к стене, ожидая.

[1] Уста моей бесценной —

Трибуна и арена,

И раны глубоки, и муки сладки,

И новой боли жаждешь без оглядки.

О, мирный поединок,

Где яростная нежность

Над ненавистью восторжествовала,

Где бьются без заминок,

И гибель — неизбежность,

И пораженье не страшит нимало. (пер. Е. Солоновича)

[2] Блонды — вид кружева из шелка на сетевидной основе.

[3] 'Поцелуй меня, жизнь моя, пока я еще не умер...' (начало мадригала Ипполито Сабино)

[4] Курдонер — парадный двор перед дворцом, ограниченный спереди главным зданием, с боков — флигелями.

Глава 7

Удар в спину

Чудовищно жаркий день стал бы нескончаемой пыткой, если проводить его не в купальнях, где можно отдохнуть от парика и тяжелого верхнего платья, есть щербет и обложенные льдом дыни (которые лакеи доставляют бегом, чтобы успеть донести хоть немного прохлады), пить охлажденный мускат или, если в жару не хочется вина, настоянный на розовой воде оршад и, само собой, купаться. Даже те, кто не умел плавать, не отказывали себе в удовольствии спуститься на нижнюю ступеньку лестницы, погрузиться в воду по шею и там покачиваться под приятным упругим напором течения. Те же, кто умел, лихо ныряли в пронизанную прямыми солнечными лучами глубину, а потом заплывали на середину реки и там ложились на спину, закрывали глаза и блаженствовали, пока не спохватывались, что их унесло слишком далеко.

Месье был единственным, кто даже не подходил к воде. Он не признавал ничего, кроме своей мраморной ванны с подогревом, и, пока его свита плескалась и резвилась, прятался от солнца под просторным пологом из плотного изумрудно-зеленого шелка, но даже этого полога ему было мало, и он для верности расставил по периметру своего ложа арапчат с зонтиками, чтобы уж точно ни один коварный луч не проник в тень и не коснулся даже на мгновение его лилейной кожи. Перед ним были разложены архитектурные чертежи, ибо Месье бесконечно перестраивал свои дворцы, примерно как дамы перешивают туалеты. Прямо сейчас, пока он пребывал в Сен-Клу, шли масштабные переделки в Пале-Рояле, а по осени, когда они все переберутся в обновленный Пале-Рояль, преобразования настигнут Сен-Клу.

Поскольку чертежи обыкновенно хранятся свернутыми в трубку, каждый лист приходилось прижимать по краям, чтобы он не загибался. Месье привлек для этой цели Эсташа, и тот битый час сидел в изумрудно-зеленой тени и разворачивал по требованию принца все новые непослушные, так и норовящие выскользнуть из рук и свернуться плотные листы. Месье ползал по чертежам, чуть ли не утыкаясь носом. Его волосы при каждом движении задевали руки Эсташа. А потом он вдруг поднимал голову, отчего их лица оказывались на том самом опасном расстоянии, которое требует окончательного сближения и поцелуя, сдувал со лба приставшие кудряшки (овевая заодно лицо своего визави кондитерской сладостью дыхания) и томно жаловался на жару. Эсташ от всей души соглашался. Он был готов лишиться чувств.