— Во. И Уну то ж говорит... Ну да, ниче, не на таковских напали. Ужо Уну-то разберется. М-да. Копья собачьего я из-за всякой дряни стану решенья свои менять!

Я безмолвствовал. Батя сердито посереб в бороде.

— Так. Ну, че ты там себе надумал?

— Ничего, — я вяло шевельнул плечами.

— Как тебе вааруново хозяйство?

— Прекрасно. Небоско, но оформлено со вкусом.

— Ага... А девка как?

— Ужас.

— Да, неказиста малёк... Но и ты тоже — не прынц. Тоже ей не глянулся, кстати.

— А я и не навязываюсь.

Батя хмурился, барабанил когтями.

— Так. Значица, не хотишь? Ни в какую?

— Не-а. Да я бы на нашей соседке охотнее женился, на селедке этой...

— Э! Торрилуновская деваха давно просватанная. Оно бы, впрочем, тоже недурно, Главного судьи дочка...

У бати явно отказало чувство юмора.

— А ваарунова девка... — он вдруг оживился. — Слушь, я ведь уж все продумал. О тебе же, олухе, забочусь! Гляди, как складно: окрутим вас, а там как раз пора у них наступит, заправишь ее и поедешь себе. И все довольны. Вааруны не в обиде будут: знают, что проблемка тут у нас. А оно как раз пока и обойдется, и парней тех, что на тебя зуб точат, уж всех переловят-перевешают... Год, а то и два, три. Смекаешь? — Батя подался корпусом вперед. — И никаких тебе беременных истерик, нытья, нервей — это все без тебя тут. А воротишься, она уж дитем будет занята, не до тебя ей станет. А?

Я с силой потер лицо.

— Батя... ну, воротит меня с нее.

Он с взрыком бухнулся обратно.

— Ты совсем дурачочек, как я погляжу. Говорят же тебе: в поре она будет. Тут любая сладкой станет. Э! Мал ты ишшо. — Он самодовольно огладил бороду. — Кабы хоть раз течную бабу имел, понял бы.

Я помалкивал. Зачем отцу знать, что я почти год помогаю денежкой одной... даме с Веселой улицы. Положим, я почти уверен, что ребенок этот не мой (уж ясно, не один я над ней тогда потрудился). Так просто, жалко...

И не надо мне про прерванный акт и прочую хрень. Я вас умоляю! Если вы, читатель, не троеземец, вам не понять. Что-то там мудрить, кончать на сторону в Течку просто НЕРЕАЛЬНО. Потому что бошку сносит напрочь, ты — зверь, безумец. Думаете, зря в такую пору отцы дочерей взрослых на три замка запирают? Не только для того, чтоб не сбегли. А чтоб греха не вышло. И у нас в доме в Течку в женском флигеле все двери на запоре. И батя оставляет у себя только ключи от дверей жены и наложниц. Так-то.

Узнай батяня, что я где-то на стороне (да еще невесть где) сеял — яйца бы оторвал. Так что я скромненько потупился и выждал, пока он сменит тему.

— Так что сыграем свадьбу и поплывешь ты, мил друг, под высоким парусом, — подытожил батя. — Мир поглядишь, в Рие побываешь. Зазря, чай, учился-то? Стороннему толмачу, дармоеду, такие деньги плотим, а он и понимает-то по-ихнему не больше меня.

— В Ри-ий... — протянул я.

Вольный ветер, зыбь морская... чужие края... Нет, все отлично — кроме довеска в виде ведьмы-жены...

— Ну. Чем погано? — батя ухмылялся в усы. — С Лаао и с Киту. Сам не поеду: не след сейчас дом оставлять. Опять же, за снохой новой пригляжу. Во. Груз средний возьмете: этот год не рискну много дорогого товару слать. В Проливе, говорят, разбойничков многовато стало, неспокойно. Повезете немного красненького горского четырехдюжь-летней выдержки, немного зеленого (в Адране оно хорошо идет), ну и немного инаара-ньяо. На него сейчас спрос — дай Боже, особливо у имперцев.

Инара-ньяо — переводится как "девичья погибель". То самое, что на хохотун-траве настояно. Дорогое, особое вино. Свежего человека пьянит очень быстро и очень приятно. Вызывает такое блаженство, что начисто парализует всякую волю. Обычно его используют для ненасильственного получения ценных сведений. Делают его только у нас, в Лоато.

— ...Ну, еще бараньих шкурок, чеканки медной, перламутера, — продолжал батя. — Так, по мелочи. В Рие возьмете оружия, шелку; в Адране — ковров, шерсти, сукна; в Энасатару можно отторуанских военнопленных взять по дешевке. Какую я тогда кралю привез, Ритит-то, а? Только подлечили чуток. Огонь-девка!

Я неопределенно мыкнул. Впрочем, про Ритит-лошадницу отец наверняка в курсе.

Меж тем родитель успел налить мне разведенного винца и подсунуть какую-то снедь. Я мимодумно жевал, хлебал и становился покладистей. Что и требовалось.

— Во! — он увлекался все больше. — А еще в Рие первым делом съездите в Иттайкхе. Выберешь себе таких цыпочек, пальчики оближешь. Хошь, местных, хошь привозных. Всех цветов. Цены там — ого-го, но зато и товар отменный: непорченый, но при этом специальной выучки. Купишь себе пару козочек. Лучше совсем молоденьких брать, и тут главное — не пугать, не кидаться сразу, нахрапом. Сперва приручить надыть. Кого лаской, а кого — и плеточкой маленько. Только не торопись. Хорошо приручишь — сапоги будет лизать. А жена что? С ней тоже можно договориться. Ты ей тут тоже больно нужен! Девка башковитая, будет хозяйство вести. Главное, чтоб на сторону не ходила. А ты: приехал, пожил месячишко-другой, обрюхатил ее, и гуляй себе дальше. Чем не жизнь?

Жизнь. Отличная жизнь. Сам-то ты не больно обторопился на оседлое житие размениваться, а меня, вон, выпихиваешь...

— Меня, кстати, так дед твой и женил, — вторил моим мыслям батя. — Тоже, помнится, никак уломать не мог. Потом поехал на торги, купил трех малышек, одна другой глаже. Выстроил их, значица, голых, рядком передо мной и говорит: женисся — все твои. Ну, и долю твою сразу отделю. Я и не утерпел, сдался. Мамка твоя, покойница, только фыркнула на это: что, мол, тебе меня мало? Да уж она меня со всеми потрохами изучила, мы ж года два во грехе прожили. А свадьбу играть чегой-то не хотели, ни она, ни я.

"Певичка, блудница" — всплыло в памяти. Кто же ты была на самом деле, мама? Эдакой прелестной певчей птичкой, то раздающей поклонникам ласки, то попирающей их каблучком. И этого, молодого купчика, сынка внезапно разбогатевшего торгаша с Блошиного рынка не особо и выделяла среди прочих. Но он оказался настырный...

— Вот, — бубнил бятя. — А потом мы с тятей таким же манером уговаривали Киту. Да только его этим делом не проймешь, ему на юбки чхать. Так иногда разговеется для здоровья... А свободу свою он мне проспорил. Сговорились мы: коли я его перепью, сразу же свататься поедет, коль он меня — отцеплюсь и про то боле ни слова. А бражку у твоего деда ядреную варили. Ой, ядреную! Башка потом двое дён гудела. А всеж-таки моя взяла. Киту с третьего бочонка отвалился, а я на карачках из погребка выполз и говорю бате: готово, мол, ты свидетель. Да так в ноги ему и повалился. Во как! — батя довольно крякнул и заключил как-то не вполне логично: — А ты, Тау, сталбыть, нашей-то дури не повторяй, не упрямься. А вольное твое житье никуда от тебя не уйдет.

На душе от его заманчивых речей стало муторно. Кочевая жизнь купца и эпизодические встречи с супругой, безусловно, более привлекательны, чем могучий скандал и изгнание неблагодарной скотины из дому (а такого исхода вполне можно было ожидать).

Свой дом. Свое дело. Дальние страны. Люди. Общение. Питомник юных невольниц. Время пройдет, я наберу гарем, напложу детищ, отращу бороду и пузо, и стану точняк как батя. И на кой тут, к шуту, какой-то Путь, призвания-мечтания?..

— Подумать надо, — буркнул я.

— Ладныть, — батя разулыбался подозрительно сладко. — Ты эт' обмозгуй покуда, а я, по старому семейному обычаю, кой-чего тебе тут припас.

— И что же?

— Ща!

Он поднялся, приоткрыл дверь и громыхнул вниз, как добродушный гром:

— Анно!

Я осушил кубок, потер желтеющий синяк на животе и рассеянно уставился в пол. Тут явилась кухарка. Она крепко держала за руку какую-то девку. Протащила ее почти волоком, поставила передо мной и, осуждающе вздохнув, удалилась. Ага, "новая служанка". Ясно.

Девчонка злобно зыркнула и отвернулась, гордо задрав подбородок. На новеньком блестящем ошейнике была выбита надпись: "собственность г-на Тауо-Рийи Ирууна".

— Э-э-э, — сказал я.

— Владей, — батя сделал приглашающий жест. — С почином. Только гляди — она того, кусается. Ну, да от этих делов отучить...

Я встал, обошел подарок кругом. Стройная, но с характерным тирийским круглым задком. Довольно маленькая. Колючие глазки. Вздернутый носик. Упрямый маленький рот. Кожа прямо сливочная, какая бывает только у северянок. Волосы отливают рыжинцой (мать или бабка явно путались с нашими соплеменниками). А вот запах — тот, правильный. У тириек особый запах, не ядрено-пряный, как у наших, а горьковатый, какой-то более чистый что ли...

— Че принюхиваешься, сволота герская? — прорычала она. — Не по твоим зубам кусок!

Я обернулся к бате:

— Специально, что ли, стервозу выискивал?

— Ниче, — заверил он со знанием дела. — Норовистые — они потом самые страстные. Давай-кося, приручай. Эт' тебе не шлюх снимать. Зато и поинтересней будет, э?

— М-м, забавно... Ну, спасибо.

Помятуя методу кухарки, я крепко взял тирийку за предплечье и, приложив некоторое усилие, провел через галерею к себе в комнату. Там стояла уже зажженная лампа и белье было застелено свежее. Я запер дверь на ключ, незаметно сунул ключ в сапог. Прилег на кровать. Девчонка торчала пугалом и смотрела мимо меня, потом вдруг с остервенением пнула дверь и выдала:

— Ну и чего? Справился, да? Ты что, говнюк, думаешь, ручную собачонку себе завел? Что буркалы выкатил? У, вражина! Небось тоже наши земли грабил... Бандюги рыжие...

Она с яростно дергала ошейник (защелка на нем была слишком туго завинчена). Нежное личико кривилось от злости, но я чувствовал и исходивший от нее страх.

— Ты из какого клана? — спросил я устало.

Весь задор ее как-то схлопнулся.

— Т-ты откуда... по-нашему?

— Я толмач, а не вояка. И в Тэрьюларёллере вашу не совался. Так какого ты клана?

— Охотников.

— Звать как?

— Ёттаре.

— Ёттаре, ты знаешь, зачем у тебя на шее эта штука?

Она скривилась:

— Чтобы всякая герская сволочь видела, что я — рабыня.

— Герская сволочь и так видит, что ты рабыня. — Я, морщась, отвинтил болт пальцами. — У нас в городе свободных тирийцев по пальцам можно пересчитать.

— Ну и че?

Развесив уши, она и не заметила, что подпустила врага вплотную. Спокойно позволила снять медяшку. Впрочем, лишних движений я не делал.

— Этот ошейник — твое все. На нем стоит мое имя. Это значит, что любой, кто тронет тебя пальцем, покушается на собственность моей семьи. НО. На случай, если ты решишь удрать. Первому же нечистому на руку стражнику не составит большого труда этот ошейник с тебя снять. И тогда закон тебя больше не защищает. Ты становишься ничья. В общем, не советую.

Конечно, я немного сгущал краски.

Моду наряжать рабов в дорогие медные ошейники наши передрали у рийцев. Причем, передрали тупо, потому что рийцы большинство рабов банально клеймят, а ошейники надевают только на тех, которые должны выполнять какие-то представительские функции: на привратников, дворцовую обслугу. Маркировка имени владельца выглядела еще нелепее: можно подумать, у нас так-таки вся стража грамотная!

Но Ёттаре поверила.

— И чего, меня запросто могут убить?

Это что, детская наивность? Я невольно рассмеялся.

— Ты что, соображаешь плоховато? Кто же станет убивать такую пусю?.. Это у вас там, на севере мужики полузамороженные...

— А вы все — похотливые козлы! — снова взвилась она.

— Детка, ну нельзя же быть такой близорукой, — я задул лампу, скинул штаны и влез в постель. — Тебе со мной надо дружить, а не когтёнки свои показывать.

— Я с врагом дружбу не вожу.

Ее фигурка белела все на том же месте в явной готовности торчать так всю ночь.

— Ну и дура, — зевнул я. — Тогда спи на полу. Все, отбой.

Через некоторое время до меня сквозь полудрему донеслось неуверенное:

— А ты того... лезть не станешь?

— М-м-м...

Под бок подкатилось нечто теплое. Я подгреб теплое поближе, ткнулся носом в душистые косы и провалился в забытье.

день дюжь-второй

Уллерваэнера-Ёррелвере

Накануне этого важного дня мне, словно во укрепление, приснился чудный сон. Будто я еще маленькая, и папа читает мне из житий святых. Тихонько, шепотом, как всегда читал, чтобы не сердить маму... Стыдно признать, но мама придерживалась Истинной веры лишь формально, на деле же была скорее язычницей, если не вовсе безбожницей...

От сна осталось чувство тепла и глубокого сердечного единения, что всегда было между нами с папой.

Я привела себя в порядок, завернула свадебный дар и спустилась в гостиную. Папа сидел у раскрытого окна и держал, отведя на вытянутой руке, какую-то книгу.

— Доброе утро, Уллере. О, ты уже собралась? Так рано?

— Доброе утро, — я положила сверток на подоконник, держать его в руках было почему-то неловко. — Пойду. Нет смысла тянуть...

Папа посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом, потом вдруг поднялся и обнял.

— Ты совсем извелась, моя бедная, — сказал он, целуя меня в макушку. — Ты сомневаешься.

— А ты? Думаешь, я совершаю ошибку?

— Больше всего на свете я хочу, чтобы ты была счастлива. А этого не будет, пока ты не обретешь свою семью и — детей. Это главное. Прошу тебя, не терзайся более.

— Спасибо, — сказала я и вышла из дому.

Правда, скоро и вернулась: забыла сверток со свадебным даром. Почему-то это неприятно царапнуло.

— Даже матушка твоя, уж на что сурова была... — бормотал папа уже сам с собой. — Но и она так хотела дочку...

Мама. Маму никто ни о чем не просил — не посмел бы. Мама всю родню держала в кулаке. Вековуха, много лет гнавшая свах с порога. Гений ремесла Псарей. Целеустремленная до того, что даже смерть не посмела прервать труд ее. Он продолжается — моими руками. Я никогда и не помышляла об ином — я была рождена, чтобы продолжить мамино дело... Уже на исходе лет мама вдруг опомнилась: не успею! Вся жизнь, состояние вложены в собак, в лучших собак со всей Тэрьюрарёлле — родоначальников новой породы. А на кого все это оставить?

Бабушке моей мама не понравилась ужасно — властная, маниакально упорная. Но у бабушки было лишь двое сыновей, а вот если бы внучечку... Бабушка сама была Псарь, самой мечталось увидеть преемницу, и она согласилась.

Я помню это лишь по рассказам папы. Морозный вечер. Упряжка из огромных, почти белых псов. Невеста — одна, без родни ("К черту условности!") — буквально врывается в дом, бегло кланяется бабушке, деду, сбрасывает шубу и без нее становится совсем маленькой, такой же коротышкой, как я, голубоглазой, с по-девичьи нежной кожей, по-своему красивой. Дядя, еще мальчишка, бросается на улицу — поглядеть роскошных собак. А папа застывает, потрясенный: "Не женщина, а шаровая молния. Неукротимая. Великолепная..." Короткий разговор, более похожий на допрос. Мама, задрав голову, разглядывает избранника — точно дерево, которое собирается срубить и пустить в дело. "Вы неглупы, это хорошо, — кивает она, — и здоровьем крепки. Надеюсь, ваши племенные показатели также безупречны. Я должна понести во что бы то ни стало. Сразу. У меня нет уверенности, что ближайшая Течка не окажется для меня последней. А мне нужна дочь... Так вы согласны стать моим мужем?" Чтобы оказаться ниже ее головы, отец вынужден опуститься на колени: "С благодарностью принимаю ваше предложение, госпожа Мароа". "Тогда обряд пройдем немедленно. Священник ждет. Едем!" Мама впрыгивает обратно в шубу, колобком выкатывается на крыльцо, выпрягает из саней двух самых мощных псов, подводит к бабушке: "Служить!" — и псы ложатся у бабушкиных ног. "Простите, — бормочет мама, — Это единственное, чем я могу уплатить свадебный дар. Но вы же знаете им цену..." Отец успевает прихватить лишь узелок с вещами да несколько книг, как его уже швыряет в сани. Оставшаяся четверка псов сама срывается с места и несет сани прочь. Невеста не держит повод, руки ее дрожат, она рыдает: "Тихоня... Бровчик... Лучшие кобели, господи, лучшие..."